Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)
Мирно и радостно шло житье Яницыных в Хабаровске. Но однажды ночью толпа полицейских, возглавляемая жандармским офицером, чуть не сорвав с петель дверь, ввалилась в дом. Перерыли, перебросали все; особенно тщательно обыскивали комнату старших братьев Вадима, молодых служащих, – копались в их книгах, перетряхнули скромный гардероб. Рьяные ищейки ничего не нашли и растерянно топтались толпой.
Не сдавался только жандармский офицер: «У меня точные сведения!» – и продолжал остукивать стены, пол, как породистая собака, обнюхивал каждую вещь. Сначала он не обратил внимания на тощий матрац, который сбросили с кровати, но потом вернулся к нему и долго прощупывал; вспоров его перочинным ножом, он издал радостное восклицание – из матраца посыпались какие-то бумаги и брошюры.
Братьев окружили и повели из дому. Разъяренный, отец Яницын ополоумел: преградил путь полицейским.
– Обожрались кровью, подлецы? – задыхаясь, спрашивал он. – Мало вам взрослых, за детей беретесь? Кровососы, душители! Трижды, четырежды будьте вы прокляты, анафемы, убийцы!..
Жандармский офицер направил на Николая Васильевича револьвер.
– Прочь с дороги, старый огарок! За такие слова… да еще при исполнении служебных обязанностей…
Яницын намертво вцепился в дверные наличники, и его стали «выбивать» из двери; внезапно, с перекошенным лицом, он рухнул на пол.
Скоро пришло известие из тюрьмы: молодые Яницыны тяжело больны, – очевидно, им отбили легкие.
Старик Яницын исхудал, страдал бурно – рыдал или, заложив руки за спину, метался по комнатам.
Потерянный, убитый, он побывал везде, куда только ему удавалось пробраться, дошел до канцелярии генерал-губернатора, – везде глухая стена, ледяной прием холодноглазых людей.
«Бунтовщики! На царя руку подняли, молокососы…»
Отец писал всюду, вплоть до царского двора, но на жалобы и просьбы о смягчении участи больных сыновей не поступало ни одного ответа, словно все проваливалось в тартарары, в черную, бездонную пропасть.
Он приходил в отчаяние; на работу шел как на каторгу: «На тюремщиков тружусь…»
Марья Ивановна, внешне спокойно перенесшая арест старших детей, ночами страдала от жестокой бессонницы; «сонные» порошки ей не помогали; сыны, сыны, дети милые не покидали ее, звали облегчить страдания, а она, слабая мать, бесправная раба, только простирала в ночи беспомощные руки с полными пригоршнями неистовой любви и сострадания и – ничем, ничем! – не могла помочь, утолить терзающую их боль!
Вадим слышал за перегородкой приглушенные стоны матери. Любовь и жалость раздирали душу подростка. Он ненавидел злую, тупую силу, беспощадно и слепо обрушившуюся на их семью.
Однажды отец понес передачу в тюрьму и скоро вернулся. Почерневший, словно обугленный, глядя безумными, расширенными глазами на Марью Ивановну, он сказал ей прямо с порога:
– Мать! Ребята наши приказали долго жить…
И, выполнив все, зачем шел он через весь город из тюрьмы, Николай Васильевич разделся, сменил белье на чистое и лег на кровать. Больше он не поднялся. Врач сказал коротко:
– Разрыв сердца…
До окончания училища Вадиму оставалось два года, когда произошло несчастье.
Юноша выхаживал обезумевшую от горя мать. Он следил за ней, как за ребенком, насильно кормил и поил ее, когда, безучастная, потухшая, в каком-то странном оцепенении, она сидела на стуле, не откликаясь ни на какие призывы.
Маленькую, сухонькую, жалкую мать закутывал он в одеяла, выносил во двор, «на солнышко», и уносил назад, такую же тихую, покорную, бессловесную. У матери не было ни сил, ни желания жить, но Вадим терпеливо, настойчиво возвращал ее к жизни.
Вот тут-то и проверил на деле Вадим своего друга Сережку. В училище после ареста его братьев некоторые ребята стали держаться подальше от Вадима. Сережка Лебедев удвоил-утроил внимание к опальному другу; он следовал за ним по пятам; он помогал ему посильно, когда учителя, усердствуя перед начальством, требовали от Вадима каких-то особых успехов в учебе. Ровный, спокойный Сережа Лебедев взял на себя роль добровольной сиделки около равнодушной ко всему на свете Марьи Ивановны. Он умел молчать часами, но, оказывается, он мог и говорить часами, лишь бы хоть на момент вызвать тень заинтересованности чем-либо у Марьи Ивановны. Он вытащил в дом Яницыных и свою всегда крайне занятую мать. Наталья Владимировна подсказывала сыну, что делать, чтобы сбить, сломать пассивность больной.
Однажды Вадим сидел в своей комнате и безудержно плакал, положив на стол голову: мать угасала.
– Сынок! – услышал он слабый голос матери. – Вадимка!
Он вскочил. Мать стояла на пороге и шаталась, как былинка.
Сын подхватил ее, слабую, еле живую, и потом, обнявшись, они долго сидели на кушетке, радуясь, что возвращаются к жизни.
В училище Вадим был молчалив, сосредоточен, накален, и, поглядывая на него, Сережка Лебедев догадывался, что живет он одной мечтой – отомстить убийцам братьев.
Кипучее сердце Вадима не хотело терять ни секунды. Действовать! Действовать! Но как? И Вадима осенило: он пошел к матери Сергея и сказал ей прямо:
– Наталья Владимировна! Я могу наделать глупостей: готов броситься на первого попавшегося мне жандарма, бить и кусать его. Помогите советом, научите: что мне делать? Я не хочу погибнуть зря, не истратив всех сил, а их во мне много!
Наталья Владимировна строго смотрела на Вадима.
– А почему ты пришел ко мне?
– Я был слепцом, я жил только ребяческой бездумной жизнью… но я часто прислушивался к разговорам братьев, и… у вас в доме… и я знал, вернее, догадывался… а сейчас будто пелена с меня слетела, и я бросился к вам. Мне больше некуда идти, не бойтесь меня, я уже не мальчик!
Лебедева улыбнулась и сказала как равному:
– Посоветуюсь с товарищами, и решим, чем ты нам можешь быть полезен. Сказать по правде, я тебя уже поджидала – знаю ведь тебя столько лет и изучила твой нрав, мальчик мой. Ты должен дать мне слово, что самостоятельно, без совета со мной, не сделаешь ни одного шага. Верь мне – мы живем в преддверии больших событий, наступают дни решительных и беспощадных схваток, ты будешь нам очень нужен, но от тебя потребуется хладнокровие и выдержка бойца. А эти качества надо в себе вырабатывать не день и не два. Нужна святая ненависть к поработителям, а не слепой гнев. Будни революции, Вадим, порой внешне бесцветны и однообразны. Хлеб революционера солон и горек. Напряжены до предела дни его: труд, труд и борьба! Революция не требует отречения от жизни и ее благ, но в нужный час она может потребовать полного самоотречения и даже высшей жертвы – твоей жизни. Высок и благороден подвиг твоих братьев, отдавших молодые жизни во имя грядущей революции, Я знаю, Вадим, как ты рвешься отомстить. Тяжкое испытание выпало на твою долю, и ты должен мужественно и стойко выдержать его. Выдержка и дисциплина, – отныне ты не принадлежишь себе. Если ты оправдаешь доверие и пойдешь к цели убежденно, я буду рекомендовать тебя, Вадим…
С того памятного разговора Вадим окончательно стал своим человеком в доме Лебедевых. И привязался и полюбил мать Сергея, как свою маму Машу, и часто корил себя за мальчишеское верхоглядство: ранее не мог понять женщину со скупой улыбкой и неугасимо страстной душой борца и искателя социальной правды.
– Ты, конечно, знаешь, Вадим, что Сережа родился и вырос в тюрьме? – как-то спросила Наталья Владимировна, и улыбка на миг мелькнула на ее усталом лице: она заметила его изумление. – Значит, Сережа тебе не говорил? Узнаю сына – лишнего не скажет! Однажды я его предупредила, что о нашем прошлом не следует ничего говорить – ни другу, ни недругу, – и парнишка мой замкнулся на семь замков! Кремешок! – Она добавила тихо, доверчиво: – Про меня и Сережку сказал один человек: «Мама – кремень, а сын – кремешок!» Забавно?..
Наталья Владимировна умолчала о главном – эти слова были сказаны недавно; она доложила товарищам по партии, что порученное ей задание выполнила вместе с Сережей. Они разбросали противоправительственные листовки в офицерских казармах и кадетском корпусе.
На вопрос, как ей удалось туда проникнуть, Лебедева отмолчалась: суеверно не любила возвращаться к пережитым опасностям. Быстрая, смелая, находчивая в минуты риска, Ласточка (так звали ее партийные товарищи) обладала незаурядным даром перевоплощения: она легко преображалась в крестьянку, горожанку-простолюдинку, учительницу, машинистку, а в случае необходимости и светскую даму. Она была образованным и начитанным человеком. Это всегда служило ей верную службу.
Однажды в фойе иллюзиона, дожидаясь начала фильма, Лебедева услышала разговор двух господ в штатском. Беседа шла на французском языке. Она поняла, что господа присланы в Хабаровск издалека, может быть из Петербурга, со специальным заданием разгромить социал-демократическую организацию города. И самое страшное – в партию проник провокатор!
На экране, быстро семеня ногами, вращая подведенными глазами, стремительно жестикулируя, мелькала Вера Холодная.
А мысли Лебедевой бежали еще стремительнее, еще лихорадочнее. Что делать? Сообщить своим? Но тогда может затеряться след этих двоих и прерваться нить к предателю.
Она приказывает себе успокоиться, тушит волнение и вырабатывает план действий. Надо идти по их следам, узнать, где они остановились. Известить товарищей…
Не поворачивая головы, боковым зрением она следила за теми двумя, которые сидели впереди нее. Зал был погружен во тьму. Вдруг она заметила, что в том ряду поднялась одна фигура, потом вторая… третья! Они? Но почему трое? Ведь они явно в целях конспирации уходят до окончания фильма и будут следить, не выйдет ли кто-нибудь за ними!
Что же делать? Наталья Владимировна быстро встала и юркнула под портьеру двери запасного выхода. К счастью, дверь не была заперта, и она вышла во двор.
Опасливо замерла в воротах: три человека спускались с Большой улицы и шли по направлению к ней. Они! Вдавилась в стену: только бы не заметили! И неожиданно узнала третьего, – он был в организации недавно, с полгода, уже блестяще выполнил несколько поручений, с готовностью шел на любой риск, первым откликнулся на ответственное задание, ни в ком он не вызывал настороженности, недоверия.
Наталья Владимировна затаив дыхание следила, как три человека спускались вниз, к Чердымовке; затем стремглав помчалась предупредить товарищей.
Рекомендации этого человека при проверке оказались поддельными; захваченный врасплох, предатель признался, что был заслан «сверху».
Господа в штатском уехали восвояси не солоно хлебавши: их подручный бесследно исчез. Вот тогда-то и услышала Лебедева одобрительное: «Кремень!»
Прошло несколько лет, по праву встал рядом с ней и шагнул в будущее сын, родной мальчик, Сережка!
«Мама – кремень, а сын – кремешок!»
– Да, да, Вадим! Семь лет был Сережа маленьким арестантиком. А ты не замечал его бледности, которую не в силах снять даже хабаровское солнце? Это специфически тюремная бледность, которая появляется, если человек просидит в тюрьме несколько лет. Семь лет просидел он со мной в тюрьме, потомственный революционер, сын бунтаря! Ни у меня, ни у мужа нет родных, и нам некому было отдать сына на воспитание, когда мы оказались в тюрьме. Они не раз пытались отнять у меня Сережу и отдать его в приют или воспитательный дом. Я поднимала отчаянный бунт, не давала оторвать его от меня: знала, что тогда я навсегда лишусь сына. Каждая попытка обеспокоенных тюремщиков – как же, в тюрьме жил вольный человек! – кончалась тем, что я объявляла голодовку. Следом за мной начинали бунт тюремные товарищи: кричали, били в двери, в знак солидарности со мной отказывались от пищи. Взбудораживались все политические заключенные. Дело принимало широкую огласку, становилось известным и на воле. В борьбу за Сережу включались подпольщики – в тюрьму, к генерал-губернатору, в полицию, в Петроград к высшим властям летели телеграммы, письма, петиции, требования: «Оставьте хоть в тюрьме в покое несчастную мать, не трогайте ее сына!»
На время нас оставляли в покое. А потом все начиналось снова.
Сережа и в тюрьме обнаруживал основные черты характера – был ровен, все время чем-то занят: писал, читал, собирал кубики. Только перед часом прогулки он начинал проявлять небольшое нетерпение. Женщины совершали прогулки в тюремном дворе, двигаясь одна за другой, с руками, заложенными за спину; Сережа шагал рядом со мной, тоже заложив руки за спину. Мужчины в своих камерах забирались на окна, чтобы взглянуть на арестантика. Весть о без вины виноватом маленьком заключенном обошла многие тюрьмы, остроги, оттуда приходили посылки – вскладчину покупались Сереже книги, игрушки, одежда. Я читала ему сказки, произведения классиков, рассказывала о жизни растений и животных.
В свои годы он знал много – иному хватило бы знаний на полную жизнь. В пять лет он уже бегло читал. В новогоднюю ночь благодаря друзьям с воли у нас бывала елка с игрушками и подарками. И все же детства у Сережи не было – украли его у мальчика четыре холодных, сырых стены тюремной камеры.
Вести от Сережиного отца мы получали часто – письма со штемпелями двух тюрем (Петр тоже отсиживал свой срок за революционную работу). Письма его были чудесным источником бодрости: муж не унывал, звал нас к стойкости, выдержке, говорил, что считает часы и минуты до встречи со мной и сыном, которого он еще никогда не видел.
К счастью, я наконец-то отсидела свой срок! Высылка на Дальний Восток, на вольное поселение. Навсегда запомнил мой мальчик день выхода из заключения. Впервые видел он вольное голубое небо, впервые пробежал босыми ногами по зеленой траве, впервые услышал трель жаворонка и ощутил запах цветущих лугов.
Он ничего не знал о жизни; пришлось начинать с азов: учить его названиям самых простых, обиходных вещей и предметов – стол, стул, ваза, графин…
Мы остановились в Хабаровске и стали ждать Петра. Я работала в городской управе – машинисткой.
В день приезда Петра мы с Сережей чуть свет уже были на вокзале; как волновался мой маленький сын! «Папка! Наш папка!»
Поезд пришел без опозданий; пассажиры, оживленно переговариваясь со встречающими, вышли из вагонов и разъехались по домам. Нашего отца на перроне не было; я бросилась разыскивать начальника поезда; в это время из второго вагона вынесли носилки. Тяжкое предчувствие сжало мне грудь. «Петя!» – бросилась к носилкам. На них лежал бледный, истощенный человек; с трудом я узнала родные черты мужа; у него был тяжелый сердечный приступ.
От сильного, широкогрудого человека саженного роста не осталось и следа: тюрьма разрушила его здоровье. Тюремное начальство зло говорило о нем: «В каждую бочку гвоздь!» Муж не мог оставить без осуждения ни одного факта произвола тюремных властей; он помогал уставшим; он поднимал протест по поводу унижения личности заключенных. Ему мстили тупо и упорно: он почти не выходил из карцера.
Я смотрела и смотрела на любимого человека. Как поседела-поредела чудесная шапка русых кудрей. Наш родной! Петр все читал по моему лицу; с ясноглазой усмешкой погладил мне руку. «Полно, полно, Ласточка! Успокойся, родная! Покажи-ка мне нашего сына, нашего крохотного арестантика. О! Да он у нас уже мужчина! Даже брюки длинные…»
Я смеялась, а сама обмирала душой. «Седой! Худущий! Бедный ты мой! Любовь моя несчастная…»
Я делала все, чтобы поставить Петра на ноги, но сердце у него было так расшатано, что шумы в нем слышались на расстоянии.
«С таким сердцем он может прожить несколько лет, – осторожно сказал мне доктор, – но малейшего повода достаточно, чтобы… Не скрою – лечить такое сердце мы не умеем…»
Каждый день, проведенный с Петром, я встречала и провожала с чувством благодарности и потрясения: «Он с нами!» Но счастье не было долгим: однажды ночью я услышала короткий вскрик мужа и бросилась к нему – он умер на моих руках.
Мы прожили с ним в Хабаровске три года без разлуки – судьба неслыханно побаловала меня! Отчаиваться я не имела ни права, ни времени: надо бороться за детей – Сережу и годовалую Леночку. Надо жить, работать, добывать средства, чтобы поднимать ребят и продолжать дело, которому я оставалась верна.
Малютку мы прозвали Искоркой – такая она была горячая, отзывчивая. В трудные дни, когда все казалось беспросветным и безнадежным, дети и товарищи были моей поддержкой и просветом. Береги дружбу и любовь к людям, Вадим! Без дружбы и любви одинок, безгранично и безысходно одинок человек!
– А Искорка? – беззвучно, одними губами спросил Вадим.
– Искорка?
Наталья Владимировна не ответила, смотрела на увеличенные портреты мужа и дочери, безудержно плакала. Вадим обнял ее. Худущая, с выступающими лопатками, бедняжка!..
– Не надо, родная! – Он схватил ее худую, тонкую руку, порывисто прижал к губам. О! Какая горячая любовь пришла нежданно к нему, как он хотел помочь ей, старшему товарищу своему! Впервые в жизни так страстно, так потрясенно благоговел он перед человеком – перед маленькой истощенной женщиной с душой победителя.
Новыми глазами смотрел он и на друга своего Сережку Лебедева. Верен и предан был в дружбе Сергей, но, как теперь стало ясно Вадиму, дружба – дружбой, а служба – службой, и был тут «кремешок» неумолим и молчалив. «Это, Вадимка, не мое дело», – говорил он и ставил точку.
Сергей никогда не ныл, не хныкал, хотя порой жилось им трудно. Однажды осенью, когда шла кета, Сергей уехал вниз по Амуру с целью заработать денег на рыбалке. Он вернулся измотанный тяжелым трудом и горько пожаловался Вадиму, что его обманули – отдали вдвое меньше заработанного.
– Прошло уже несколько лет, а я все не могу выполнить клятву, данную сестренке Искорке, – говорил он. – Ты ее не знал, несчастье случилось как раз накануне приезда вашей семьи из Владивостока. Хорошая, ласковая была девочка, мама в ней души не чаяла. Помню, стужа, ветер с Амура пронизывающий. Мама, Искорка и я бежим домой вдоль Большанки. Зима в разгаре, а на матери осеннее легкое пальтишко, на спине оно от быстрого бега промерзло и заиндевело. Сердце у меня заныло: разве можно спокойно видеть спину матери, прикрытую поношенным пальтишком, которое промерзло насквозь от жгучего тридцатиградусного мороза? Мать бежит, торопится. Искорка и я мчимся за ней. На ресницах у нас иней, леденеющий на ветру. Искорка показывает мне на спину матери: «Сережа! Поклянись, что как только ты вырастешь большой и получишь первое жалованье, то сразу купишь маме шубу, чтобы ей было тепло… и не мерзла бы она, как сейчас…» – «Клянусь!» – ответил я, готовый заплакать. Мать оборачивается к нам, серые глаза ее прекрасны и молодо блестят. «Замерзли, ребятки? А я сейчас размечталась: вот, думаю, хорошо бы нам найти сто рублей: одела бы я вас в новые пальто, в новые шапки, и вы бы не мерзли!..»
Мы дружно отворачиваемся от мамы, будто от завывающего навстречу ветра, – прячем слезы. Случилось несчастье, я на могиле Искорки дал клятву не ждать, когда стану взрослым, а заработать на пальто раньше – и вот…
Вадим опять корил себя: крот слепой, и друга не знал! Видел только явно видимое: молчалив, усерден в учебе, в труде, «пятерочник», собранный и организованный до педантизма. И только теперь, раздумывая и оценивая, понял: да не педантизм это, а высокая самодисциплина, настоящее понимание долга и обязанностей. «Учиться и учиться мне у тебя, Серега!» – думал он с уважением, по-новому покоряясь другу.
С самого начала было жестко обусловлено – не интересоваться делами, если ты к ним не причастен.
Наталья Владимировна знала сильные и слабые стороны характера Вадима и потому так уверенно поручилась за него; вместе с Сергеем выполнял он задания старших товарищей.
Жизнь Вадима приобрела глубокий смысл, благородную цель: пришла пора зрелости, приобщения к высоким задачам и идеям современности. Друзья успешно и, как говорили учителя, «с блеском» заканчивали училище, а в это время их матери, сдружившиеся в дни болезни Марьи Ивановны, «раскидывали умом», с трудом наскребали деньги на дальнюю дорогу: сыновей было решено учить дальше.
Новоиспеченные студенты Московского университета набрали уроков с отстающими учениками, перебивались впроголодь на дешевой колбасе «собачья радость», на копеечной перловой каше, по прозванию «шрапнель». Они жили полной жизнью: бегали по лекциям, музеям, театрам, спорили о будущем России. И главное – отдавались со всем азартом и увлеченностью молодости порученному партией делу: вели в рабочих кружках политическую и агитационную работу.
На третьем курсе их арестовали: в среду кружковцев проник провокатор и выследил студентов. Последовала ссылка в Сибирь.
Мать Сергея добилась высылки сына в Приамурье, на вольное поселение; он прочно осел на Темной речке.
Вадим получил указание бежать из ссылки. Эмиграция. Революционная работа. Нужда и лишения. И неотступная, как тень, грызущая день и ночь тоска по родине.
Однажды с высоты Эйфелевой башни в Париже он смотрел на прекрасный чужой город и вспомнил бухту Владивостока. Такая тоска сжала горло, что он с надеждой и страхом взглянул вниз: «Сорваться?» Но пропасть под ногами заставила неприятно похолодеть сердце, и Вадим бодро затопал вниз, на верную землю. Тоска по родине – нет ничего горше на свете. Даже сейчас, когда он дома, воспоминание о дивных чужих странах холодит сердце. Спасибо вашему дому, хочу скорее к родному очагу и земле. Обычная, заурядная доля солдата революции. И какое счастье, что они встретились здесь вновь, друзья и побратимы, в одном лагере, одинаково воодушевленные победным словом Ленина:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
Нависли черные тучи? Враг за плечами? Все это так! Но пока жив рядовой партии, жива в нем надежда и вера в правду и силу революции. Историю не повернуть вспять. История человечества тому порукой.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
