Текст книги "Заря над Уссури"
Автор книги: Вера Солнцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)
«Подохла!» – слово это ударило Семена Костина и зарядило его неимоверной силой. Ни штыки, ни винтовки не могли бы сейчас остановить его, только немедленная смерть врагов могла разрядить страшную грозу, бушевавшую в его груди.
Решение пришло молниеносно. Семен стоял у стены. Свободные руки. Руки, запросто сгибающие железную подкову, свободны. «Варя! Жена! Месть убийцам!» Стальным разящим молотом взметнулась могучая рука атлета партизана и с неимоверной силой опустилась на голову не успевшего даже ни вздохнуть, ни охнуть капитана Верховского.
Семен сбил со стены фонарь, с разбегу ударил сапогом в живот опешившего от неожиданности поручика Комато и единым духом взлетел по ступенькам подвала. Удача сопутствовала партизану.
Часовые мирно раскуривали цигарки, когда мимо них метнулась в темноте чья-то плотная фигура. Семен заметил днем, что двор дома был обнесен невысоким дощатым забором. Он легко перебросил через доски свое сильное тело.
Во дворе зашумели, закричали, забегали, пронзительно засвистели. Во тьму, наугад, застрочили ружейные и револьверные выстрелы. Но темная, как чернила, ночь уже поглотила, прикрыла, спасла Семена Костина.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ, ДА НЕДОЛГОВЕЧНЫ
Глава первая
Холодным декабрьским вечером Лерка бежала домой. День провела у дяди Пети: подкидывал дельце за дельцем, посмеивался, по пятам ходил, пел ласково:
– Валерия свет мой Михайловна! Бог ленивых людей не любит. Пошевеливайся, милушка, повертывайся попроворнее…
И пошевеливалась. И повертывалась. Но зато усталая и довольная Валерия свет Михайловна домой шагала прытко: на спине мешок с крупной, жирной, отборной кетиной – из тех, что дядя Петя для семьи засолил. «С чего бы это он сегодня на целую кету расщедрился?»
Лерка подбросила повыше сползающий с загорбка мешок, думала: «Картошка дома есть. На несколько дней нам хватит».
Война. Война. Проклятая разруха. Богатеи сами стараются обходиться: на работу не зовут – боятся лишнего рта. Тянутся у Новоселовых голодные тусклые дни…
«Я ничего, все снесу. Настю с Ванюшкой жалко».
Густо мела поземка. Пурга будет: над селом тяжело нависли темно-сизые снеговые тучи. Боковой ветер с Уссури продувал ветхую шубенку, леденил руки, лицо. Спасибо тете Варе, подарила крепкие валенки, оставшиеся от Марфы Онуфревны. Хоть ноги не мерзнут. Как страшно умерла тетенька Варвара! Кровью изошла. Семен Костин чудом вырвался.
Ой! Как холодно! Ветер так и пронизывает. Руки совсем зашлись: рукава шубенки коротки, и мерзнет между варежкой и рукавом голое тело. Ох, холодище! Вот и родная избенка показалась. «Скорее добраться до постели, уткнуть нос в подушку: заснуть, заснуть».
Бегом влетела в избенку и остановилась в изумлении на пороге: в кухне, служившей им одновременно и спальней, и столовой, толпились, сидели, лежали люди. Партизаны! Некоторые – без зимней верхней одежды, развешанной около русской печи для просушки: видать, ввалились в дом после бурана – грелись возле потрескивающей, разогревшейся докрасна железной печурки. От тулупов, шуб, полушубков других еще тянуло крепким декабрьским морозом – они, видать, только что вошли.
Раскрасневшаяся Настя оживленно хлопотала около неожиданных гостей. Она зашептала на ухо Лерке:
– Партизаны пришли. Полное село. И Сергей Петрович здесь, и Семен Костин, и Силантий Лесников, и еще какой-то, совсем незнакомый.
Лерка сбросила шубенку, растерла озябшие, покрасневшие руки и остановилась в нерешительности: не узнала никого из присутствующих при слабом свете семилинейной лампы, висевшей на крючке под потолком.
– Лерушка! Здорово, пичуга! Не узнаешь? – приветливо окликнул девочку сидящий на скамье человек.
Услышав знакомый басок учителя, Лерка рванулась к нему, но застеснялась и, степенно подойдя к Сергею Петровичу, несмело протянула ему руку.
– Узнала… Только не очень. – И еще больше смутилась.
Учитель добро засмеялся.
– Узнала, только не очень? Разве я так переменился? Страшный стал? Заросший?
– Борода у вас всегда была большая, широкая, а вот усы как у деда Мороза висят, – ответила Лерка.
Сергей Петрович ласково посмеивался, заметив, с каким любопытством уставились на него синие глаза.
На потвердевшем лице Лебедева, обожженном морозом, играл свежий румянец, серые глаза стали строже, проницательнее. Широкая, окладистая борода, широкие, висящие вниз усы – простой деревенский мужичок себе на уме. Весь он заметно окреп, раздался в плечах.
Лерка, знавшая его прежде несколько вялым, болезненным, удивилась его бодрому виду.
– Рассказывай, как живешь, пичуга?
– Трудно живу, Сергей Петрович! – устало, как взрослая, вздохнула девочка. – Мыкаюсь, а на прожитье не хватает. Времена-то тяжелые, неспокойные…
– Потерпи, Лерушка! Думается – не много ждать осталось. Видишь, какие мы смелые стали? В село пришли, не побоялись. Выгоним Калмыкова – и сразу дышать легче станет, – серьезно, как равной, сказал Сергей Петрович и прибавил заботливо: – Растешь ты сильно, вверх тянешься, а худенькая – косточки торчат… Видно, голодаете частенько?
Лерка не успела ответить. Дверь широко распахнулась. Белыми клубами ворвался в избу зимний морозный воздух. Нагруженный двумя мешками, в дверь с трудом протиснулся дядя Силаша.
– Принимайте, ребята, пропитание, – сипло, простуженно сказал он, сбрасывая с плеч на пол звякнувшие мешки. – Хлебушко-то, поди, в путе-дороге замерз, раскладывайте его к каменке – он и отойдет! – командовал Лесников, скинув с плеч на пол стоявший колоколом, обледенелый тулуп.
– Ты, видать, со своим хлебушком так и ходишь в обнимку? Не расстаешься, Силантий Никодимович? – подойдя к нему и подняв с пола тулуп, чтобы повесить его к печи сушиться, подтрунил Иван Дробов. – Как бы мы не отощали, с тела белого не спали?
– Ты не подфыркивай, не подфыркивай, жеребец стоялый! Видать, как ты истощал: морда-то кирпича просит. Прямой Кощей Бессмертный… Корабль в реку спускают – и то вино пьют и бутылку бьют, салом смазывают, а вас не подкормишь, так и не спросишь с вас, – отшучивался Силантий, снимая шапку-ушанку и стряхивая с нее снег.
– Лед у тебя, товарищ Лесников, на усищах так коробом и стоит. Сбивай поскорее, а то потоп будет, – подтрунил Ваня Дробов.
– Старого рыбака потопом напугал! – просипел Лесников, снимая с усов лед. Довольно крякнув, он подсел к весело потрескивающей печурке. – Ох и морозно сегодня! Так и хватает, так и щиплет. Главное дело – ветрено, с Уссури несет: быть пурге. О-го-го! Валерия! Ну, здравствуй, здравствуй, доченька!..
– Здравствуйте, Силантий Никодимович! – радостно приветствовала Лерка испытанного друга.
– Я давеча Настю спрашиваю: «А Лерка где?» – «У дяди Пети батрачит». Трудишься все, неулыба?
– Как там дела, Силантий Никодимыч? – спросил Сергей Петрович. – Все в порядке?
– Все исполнил, как вы приказали, Сергей Петрович. Ребятам, у которых здесь семьи, позволил идти по домам: русский человек без родни не живет, пусть отдохнут малость. Остальных расселил у желающих – их нарасхват разобрали. Патрули и часовые на всех местах поставлены, там, где вы приказали, – по-военному коротко и отрывисто рапортовал Силантий.
– Очень хорошо! Попозже я сам пройду по селу. Сейчас мы закусим с дороги, а потом проведем небольшое собрание: задачи на ближайшее будущее.
Присутствующие в избе заметно оживились. Настя и Силантий с трудом кромсали ковриги замерзшего хлеба. На столе появились походные алюминиевые кружки, котелки, эмалированные чашки.
– Не скупись, Силантий Никодимыч, – улыбнулся Лебедев. – Давай-ка на стол сальца мороженого, консервов трофейных и сахарку, сахарку…
– Обойдемся и чайком! Давно ли ели… – попробовал запротестовать Лесников, но на него зашумели:
– Давай! Давай! Ну и прижимистый.
– Скуповат стал…
– Я к тебе, Силантий Никодимыч, в помощники по этому делу готов наняться, возьмешь? – по-мальчишески озорным оком подмигнул присутствующим Иван Дробов.
Но Лесников не подпустил его к заветному мешку. Недовольно ворча, он вытащил из мешка изрядный кус мороженого сала, несколько банок консервов.
– Без тебя как-нибудь обойдусь, помощничек, – проворчал Силантий, торопливо завязывая на несколько узлов мешок. – Видали, видали мы таких нанимателей: дешево и волк в пастухи нанимается, да мир почему-то подумывает. Вот уж истинно: у всякого Филатки свои ухватки, так и у тебя, Иван Дробов…
– Нехорошо, товарищ боевой! На японца – так вместе идем. Сам меня зовешь: ты, мол, Ваня Дробов, потомственный рыбак, и я рыбак – нам вместе и плыть. А вот как только до мешка дело доходит, родство и забыто. Корми, не жалей, будь отцом! – подсмеивался Иван.
– Отцом? Не тот отец, кто вскормил, вспоил, Ванюша, а тот, кто уму-разуму научил. Я тебе в отцы не гожусь! Сразу видать – твой отец рыбаком был: ты весь в него – тоже в воду смотришь, где бы чего выловить! На наше родство не пеняй. Известно, из одной клетки, да разные детки, – весело отшучивался Лесников, довольный до глубины души: Сергей Петрович промолчал и не потребовал прибавить еще чего-нибудь к ужину. «О сахаре забыл? И так обойдутся! Не буду доставать».
Все шумно уселись за стол, стали жадно вгрызаться в мороженый хлеб и сало.
– Маманя! Я кетину добрую принесла, – шепотом сказала Лерка матери, – можно их угостить?
– Конечно, можно! – не задумываясь о завтрашнем голодном дне, ответила радостно возбужденная Настя. Она была горда и счастлива: ее бедную, жалкую избенку не обошли такие видные, уважаемые на селе люди. Расщедрилась окончательно Настя: – В русской печке, в загнетке или на шестке, чугун картошек вареных стоит, их тоже подай.
Появление большого глиняного блюда, наполненного горячим картофелем и нарезанной ломтиками кетой, было встречено всеобщим ликованием.
– Кета! Кета-матушка.
– Молодец молодая хозяйка!
– Ты чего, коза, так раздобрилась? Последнее отдала? Ты побережливее: на мир пирога не испечешь…
– Кушайте, кушайте, дядя Силаша!
– Красная рыбка, да еще с горячей картошкой! Угодили, хозяюшки!
– Надо подчиняться партизаночке, приступим! – разглаживая влажную бороду, сказал Лесников. – Ее воля – приказ: чей берег, того и рыба. Посолонцуем-ка, ребята, всласть!
Он нацелился карманным ножичком на крупный жирный кусок, но… опоздал: из-под носа унес лакомый кусок комиссар. Силантий сердито крякнул.
Партизаны хохотали – заметили его промашку.
– У тебя, товарищ Яницын, губа не дура, язык не лопата, – недовольно просипел он, – знаешь, куда руку тянуть: прямой наводкой за сладкое брюшко ухватился. Один зевает, другой смекает…
– Вы, Силантий Никодимович, тоже как будто за брюшком тянулись? – язвительно заметил Вадим. – Орлы кругом, зевать не приходится. Мимо меня хороший кусок не проскочит, а тут кета, ночью разбуди – вскочу как встрепанный есть.
– Давно вас определил, – все еще сердился Силантий: – Наш Абросим, когда ничего нет, не просит, а если дашь, не отбросит. Родом-то откуда, комиссар? По повадке амурский? Расторопный…
– Родом с низовья Амура, из села Большемихайловского. Амурец прирожденный. Мальчонкой был, когда семья переехала во Владивосток.
– Большемихайловский? На заработки – на рыбалку – туда ездил, а зимой ямщичил по Амуру и не раз бывал там – многих знаю, – смягчаясь, просипел Лесников и, насмешливо поглядывая на комиссара из-под всклокоченных бровей, прибавил: – Вижу, вижу – рыболов: пятерней на тарелке быстро нащупал…
Партизаны смеялись: уел Силаша Остроглазого!
– Мозгом ты тоже расторопный? – не отставал Лесников от комиссара. – Уважь, разгадай загадку. Кину не палку, убью не галку! Как понять, амурец?
– Рыба, товарищ Лесников! – смеялся Яницын.
– Твоя правда, – огорчаясь, ответил Силантий. – Есть крылья, а не летает, нет ног, а не догонишь? Что это?
– Рыба! – не задумываясь, ответил Вадим.
– Башковитый! – озадаченно сказал Лесников. – Последнюю – и помирюсь с вами. Ощиплю не перья, съем не мясо?
– Да о ней же речь, Силантий Никодимович!
Партизаны хохотали над явно раздосадованным Лесниковым, а тот, непритворно вздохнув, сказал:
– То-то! Ушлый! Умнику и брюшка не жалко. – Лесников повеселел, с доброжелательством поглядывал на волевое лицо комиссара, на его брови вразлет: «Красив Остроглазый! И силушка по жилушкам ходит». – Я, друг, тебя с первого раза признал: рыбак рыбака видит издалека.
На лице Яницына мелькнула быстрая улыбка.
– Спасибо, Силантий Никодимович, ваше признание мне дорого.
– Силантий Никодимыч у нас хорош! – вмешался в их оживленный разговор Сергей Петрович. – А главное в нем достоинство – тороват, гостеприимен. С другом всегда хлеб-соль разделит. Но одна беда – сам только что признался – забывчив. Сахарку-то к чаю позабыли достать, Силантий Никодимыч?
Лебедев невинным взором смотрел на прижимистого Лесникова.
Силантий сморщился, как от приступа свирепой зубной боли, но прибедняться перед Яницыным не захотел и слукавил смирненько, будто и не заметил, какую подслащенную пилюльку дали ему проглотить.
– Сахар? Вот стариковская память! Из ума вон.
Он нехотя встал из-за стола, долго развязывал мешок.
Потом медленно достал из него большую сахарную голову, завернутую в плотную синюю бумагу. Неторопливо развернул бумагу, полюбовался на твердую голубоватую, как глыба льда, сахарную голову.
– Валерия! Нет там у вас топорика или молоточка? Ее голыми руками не возьмешь: «Чурин и компания».
Лерка принесла и подала Лесникову молоток. Он торжественно поблагодарил ее:
– Спасибочка, ненаглядная! Дай бог коням твоим не изъезживаться, цветну платью не изнашиваться, алым лентам в косе не быть износу…
Лерка смущалась, краснела.
Лесников бережно положил сахарную голову на белую тряпочку, одним ударом молотка отколол вершину и, разбив ее на малюсенькие кусочки, торжественно вручил их присутствующим. Потом он подозвал к себе Лерку и отдал ей остаток – увесистый, фунта в три, кусок плотного, поблескивающего гранями сахара.
– Спрячь. С Ванюшкой и Настей полакомитесь…
– Ой, что вы, дядя Силантий? Не надо! – махала руками, отказывалась Лерка от неслыханного богатства.
– Бери, бери! – нахмурил Силантий клочковатые, нависшие брови. – Дают – бери, бьют – беги!
Партизаны с наслаждением прихлебывали горячий чай; черпали кипяток из ведра, стоящего на табурете. Второе ведро клокотало на раскаленной печурке.
После незамысловатого ужина Сергей Петрович отпустил некоторых партизан по домам; остаться на собрании предложил Лесникову и Ивану Дробову.
Остался и Яницын.
– Подождем Семена Костина, – сказал Лебедев. – Он вот-вот должен подойти. Я его отпустил на часок – проведать старика отца. А вас, хозяюшки, я попрошу убрать посуду со стола, – обратился он к Насте и Лерке, – и вы можете укладываться спать. Я думаю, мы не помешаем вам? Нам нужно провести небольшое собрание. Мы не будем шуметь.
– Что вы, Сергей Петрович! Конечно, не помешаете. С постелью у нас дело скудно, на что вас и уложить? Совсем обнищали, – конфузливо заметила Настя.
– Вы не беспокойтесь, – поспешно отозвался учитель, – ночевать у вас будем только мы двое, – Лебедев показал на Яницына. – Остальным я разрешу провести ночь с семьями. Ведь их так ждут! Мы подстелем себе тулупы. Все будет в порядке, вы не волнуйтесь.
Настя и Лерка торопливо перемыли посуду и стали укладываться спать: боялись помешать гостям. Настя легла на лавку, укрылась одеялом с головой. Лерка вскарабкалась на полати, где она спала с Ванюшкой.
Мальчик мирно спал.
Лерка пригладила его сбившиеся лохмы, поцеловала посапывающий веснушчатый нос, закутала бережно одеялом. «Спи, глупенький!» Посмотрела вниз.
Лесников поднял голову, кивнул Лерке, ворча:
– Эх, Афанасья, говорят, ломит с ненастья, Савелья – только с похмелья, а меня, Силантия, почему так сегодня корежит? – Покряхтывая, он стал натягивать на себя оттаявший тулуп. – Сергей Петрович! – обратился он к Лебедеву. – Я, пока суд да дело, думаю сходить проверить патрули, часовых.
– Прекрасно, Силантий Никодимыч! Только попрошу вас поскорее вернуться. Подойдет Семен, и мы сразу начнем, чтобы не затягивать собрания: надо дать людям возможность выспаться и отдохнуть.
– Слушаю, Сергей Петрович.
Силантий ушел, и в избе стало совсем тихо. Сергей Петрович беседовал с Яницыным. Иван Дробов дремал, положив крупную курчавую голову на край стола.
– Ты замечательно выглядишь, Сережа. Молодец! Настоящий партизанский командир! Строгий, подтянутый. Ничего похожего на нашу встречу в школе, помнишь, когда я у тебя был? Тебе привет от мамы. Велела заходить, если будешь в городе.
– Спасибо. Спасибо, – рассеянно ответил Лебедев: готовился к беседе с партизанами.
– Ты не отвиливай! – понял нехитрую увертку друга Яницын. – На совещании часто тебя вспоминали: «В чем секрет его успехов?» Гремишь, Сережа, гремишь по краю… – подшучивал Вадим.
– Секрет моего успеха? – вдруг рассердился командир. – А почему не твоего? Не терплю, когда говорят: «Лебедев, Яницын подняли, завинтили…» Я учитель, и не мое дело идти в бой, стрелять, колоть. Мы вначале это делали, а сейчас идем только в исключительных случаях, когда необходимо. Нам с тобой дьявольски повезло: люд в отряде отборно талантливый. Воин по призванию – Семен Бессмертный. Ваня Дробов – золото-мужик, весельчак, острослов, удалец. Мало он тебе в политотделе помогает? Я их как-то до твоего прихода в отряд не видел: повседневщина заедала, от земли глаз не отрывал. Какие дела вершат – небу жарко!
– Сережа! Сережа! Да разве я не понимаю – вся сила в них, неунывных солдатах! Один дядя Силаша, образцовый, рачительный хозяин отряда, чего стоит! А Смирновы? Мы с тобой Ваню Дробова посылаем в разведку на опаснейшие дела, а чету Смирновых – на поиск еще хлеще. А не рискуем ли мы ими?
– В военном деле риск не только благородное, но и неизбежное дело, – серьезно ответил Лебедев. – Конечно, надо беречь Смирновых, как алмаз. Но иногда нет иного выхода. Смирновы осмотрительные, хладнокровные разведчики, и их сведения безукоризненно проверены…
– Смирнова здесь? – спокойно спросил Вадим.
– Отпустил ее к жене Вани Дробова, Марье Порфирьевне: приведет себя в порядок – устает от кочевой походной жизни. Я ее в прошлом году насильно остриг – до сих пор стесняется. Удалось тебе побывать у Петровых? Как они там? Семья в порядке?..
– Все по-старому. Меня интересовало, как попали черновики из дела Ким в мусор, которым пользовались для разжигания печки. Петр и сам не знает: женщина, которая им добывала макулатуру, архивные конторские бумаги, исчезла, как провалилась. И бумажная авантюра на сем закончилась. А как ты-то? – осторожно спросил Вадим.
Лебедев понял вопрос, ответил невозмутимо:
– Перегорела любовь: гасла, гасла… В партизанской купели с народом побратался – дороже дорогого. О Надюше почти не вспоминаю… Жду с надеждой упованья: сбросим белых и иже с ними в море – и я займусь людьми. Василя Смирнова пошлю учиться.
– Не горячишься ли в оценках? – досадливо, а может, и ревниво спросил Вадим.
– Здесь, в дни трагических испытаний, – когда многажды мы бывали под старушкиной косой! – как никогда понял я мудрую одаренность русской души, гениальную талантливость народа.
– Сережа! Сережа! – растроганно проговорил Яницын и обнял друга. – Лебедь мой милый! Побывав в штабе, я воочию, всем существом, ощутил великую стихию народного наводнения и тоже верую: полая вода снесет Колчака, Семенова, Калмыкова. Я живу, я действую. Лебедь, спасибо тебе. Мы дождемся счастья – часа освобождения… Клянусь!
– Клянусь! – ответил Лебедев.
Переглянулись друзья: переполнены их сердца, как в юности.
Они получили от матери Лебедева первое совместное задание и дали, как Герцен и Огарев, клятву верности избранному пути.
Друзья примолкли.
Тревога, радость и боль овладели Вадимом: опять очнулась, подала властный голос его горькая, отчаянная любовь, – поднималось загнанное заветное чувство.
В избу вошли Силантий и Семен Бессмертный.
– Обошли с Семеном Никаноровичем все село, – еще пуще сипел с мороза Силантий. – Все в порядке, Сергей Петрович. Я его на пути встретил – с собой сманил. Думал, теплее будет рядом с такой высоченной трубой, – пошутил он, – да, видать, у холодной печки не нагреешься. Морозище – дышать нечем, так и прихватывает. Ох озябли старые косточки. Чайку нет? После кеты пить хоцца! Согреюсь заодно. В старом теле – что во льду: выношенная шуба не греет…
– В ведре кипяток. Попей чайку, Силантий Петрович, – сказал Лебедев, помогая ему снять вновь задубевший на морозе тулуп.
– Ох! Душа и та, кажись, оттаивает у тепла, – постанывал от наслаждения Лесников, хлебая чай. – Набегался я сегодня, по колени ноги оттопал.
– Как дома дела, Семен Никанорович? – спросил Лебедев. – Как отец?
Семен, гревший у печурки руки, откликнулся:
– Батя молодцом держится, готовит партизанам обоз с зимними вещами. Они на пару с Палагой…
– Отец Семена мстит японцам и белым за сыновей, внука и сноху, – сказал Лебедев комиссару. – В селе живет бабка Палага. Она тоже мстит за расстрелянного белыми сына. Замечательная старуха! Острая, как бритва, прямая, решительная. Как бывалый солдат.
– Я ее помню. На собрании она выступала, когда мы отряд Красной гвардии сбивали в Темной речке, – отозвался на его слова Яницын. И прибавил: – Не пора ли нам начинать? Людям отдых нужен…
– Вставай, Ванюша. Спишь, и отдохнуть тебе некогда, – бережно прикоснулся к Дробову Лесников.
Дробов вскочил, а Силантий хохотнул коротко:
– Ты как лиса – спит, а курей видит…
Все уселись около стола. Лебедев придвинул кружку с чаем к Вадиму Николаевичу, сказал:
– Начнем, товарищи? У нас на повестке дня один вопрос – «Текущие политические события». Товарищ комиссар вернулся из штаба, и мы предоставим ему слово.
– Товарищи! – начал Яницын. – Я постараюсь быть кратким. Возможно, кое-что уже вам известно, но сведения, полученные из первоисточников, будут для вас новостью. С начала октября, в связи с новой мобилизацией в колчаковскую армию, в Хабаровске и по краю распространялась прокламация подпольного исполнительного комитета Советов: «Ко всем мобилизуемым». Основной ее призыв – не идти в армию белых, уходить в партизанские отряды, с оружием в руках бороться за восстановление советской власти. Горожанам советуют выступить с протестами, забастовками, с отказом идти на смерть за власть шайки «позолоченных преступников». Уполномочен сообщить вам, товарищи, следующее: в ноябре в селе Анастасьевском, Хабаровского уезда, состоялась конференция руководителей партизанских отрядов. Говорилось там об усилении партийного руководства партизанским движением, о согласованности боевых действий отрядов, добыче оружия, организации населения для борьбы с интервентами. Избран Военно-революционный штаб партизанских отрядов и революционных организаций…
– А почему от нашего отряда не был командир? – спросил Лесников. – Ай не заслужили? – обидчиво добавил он.
– Конференция происходила в те дни, – объяснил Яницын, – когда мы были заняты по горло, готовились к уничтожению вражеского транспорта.
– Тогда разговор другой, – согласился отходчивый Лесников.
– Систематическое, плановое разрушение путей Приамурского края, в котором есть и наша доля, взбесило контрреволюцию. Белогвардейцы отлично знают, что во главе руководства партизанским движением края стоят большевики-подпольщики, и решили обезглавить наше движение. И здесь мы понесли страшный урон! В хабаровскую подпольную организацию большевиков опять пробрались провокаторы и провалили наших товарищей. В конце октября начались аресты…
Яницын замолчал, его энергичное, подвижное лицо потемнело.
– Ах ты горе-злочастье какое! – ахнул Силантий. – Как это угораздило опять довериться? Ведь ученые уже – один раз их какой-то Иуда Искариот под смертную кару подвел, а ничему не научились, опять проморгали какого-то паразита и отогрели змею за пазухой!
– Да, друзья! – тяжело вздохнул Яницын. – Это подлинная трагедия! Большинство товарищей из подпольной организации, по-видимому, потеряно для нас безвозвратно. Контрразведке Калмыкова удалось захватить и арестовать почти всех членов подпольной большевистской организации Хабаровска. Схватили сто двадцать человек. Они были заключены в полевую гауптвахту Калмыкова – «вагон смерти». Вы, Семен Никанорович, побывали в «вагоне смерти» и представляете, каким пыткам там подвергли лучших из лучших наших соратников. Ночью второго ноября тысяча девятьсот девятнадцатого года калмыковцы вывезли заключенных на Амурский железнодорожный мост. Истерзав пытками, палачи перебили наших товарищей и сбросили с моста в Амур.
Лесников встал с табурета, вытянулся, опустил узловатые руки, будто нес торжественный караул. Остальные тоже поднялись – почтить вставанием память павших борцов. Потом молча опустились на места.
– Мы понесли страшную, непоправимую потерю, друзья, но выродку Калмыкову не удалось и не удастся обезглавить нас, поколебать наш дух, нашу веру в победу! Мы сплотились еще сильнее! Наши удары по врагу стали еще беспощаднее! – продолжал Яницын.
– Духом падать в нашем деле не приходится, – подтвердил, опечаленный горестными вестями, Лесников. – Погибшим товарищам – вечная память! А нам, живым, крепче помнить надо: тьма света не любит, злой доброго не терпит. И вставать миром против тьмы – не душила бы нас! Вставать миром на Ваньку Каина! Сколько он народ терзать-когтить будет? – сжав кулаки, гневно спросил Силантий. – Терпежу не хватает!
– Вы правы, Силантий Никодимыч! Приходит пора подниматься в решительную схватку, – ответил ему Вадим. – По заданиям Военно-революционного штаба мне теперь часто приходится иметь дело с партизанскими массами – люди горячо, неистово рвутся в бой. Летом я побывал в подполье Владивостока. Крайком РКП(б) наметил тактику коммунистов Дальнего Востока, которой и мы обязаны придерживаться: разлагать белый тыл, разрушать транспорт, военную промышленность, вражеский государственный аппарат.
Товарищи! Калмыков слабеет: он позорно провалился с дурацким приказом, запрещающим вывоз продуктов из Хабаровска. Знал, что львиная их доля попадает красным партизанам, и решил «пресечь». Военно-революционный штаб немедленно издал приказ – объявить экономическую блокаду Хабаровска! Крестьяне прекратили подвоз продуктов в город – рыбы, картофеля, овса, сена, дров. Город, конечно, попал в железные тиски голода. Только тогда до сознания психопата Калмыкова дошло – палка о двух концах. И оба конца стали лупить по нему! Пришлось срочно бить назад – отменять собственный приказ. Дальше. Силы наши растут и увеличиваются с каждым днем. Проследите по истории нашего партизанского отряда: начинали единицы – ушли в леса почти безоружные, голодали, холодали, а сейчас как?
– В партизанской пекарне хлеб пекем! – откликнулся довольный Силантий. – Оружия только не хватает. Мастерские завели. Народ нас поддерживает: понимает – на нас одна надежда.
– Ну, еще бы! Дикие зверства карателей ускорили распад и расслоение деревни. Все честное, все лучшее идет к нам. Совсем недавно в деревню Виноградовку был снаряжен Калмыковым сильный карательный отряд. Прибыв на место, вся казачья сотня в полном боевом вооружении, с пулеметами перешла на сторону партизан. В декабре же партизаны выбили из деревни Роскошь и отогнали к станции Котиково японский гарнизон. Наши храбрецы в деревне Отрадное расколошматили семьдесят японцев-кавалеристов. На разъезде Гедике партизаны сделали вылазку на японский транспорт, захватили шесть бомбометов, четыре пулемета, четыреста винтовок, много гранат. Но вышла осечка: японцы часть вооружения отняли. Правда, бомбометы и пулеметы партизаны отстояли. Это факты не единичные. Императорская Япония получает по зубам! Калмыков, чувствуя нарастающую силу партизанского движения, объявил мобилизацию десяти возрастов казачества. Мобилизация полностью провалилась: вместо сборных пунктов казаки с походными котомками уходили к партизанам. Товарищи, борьбу с белобандитами и интервентами ведут партизаны Уссури, Амура, партизаны Приморья. Бои с интервентами идут по всему Дальнему Востоку!
Могу вас порадовать, друзья. Советская Армия с запада перешла в наступление. Красные войска взяли в ноябре Омск. Наступление продолжается. Колчак и его министры удрали из Омска в Иркутск.
– Ну и дела! – вырвалось у Дробова, напряженно слушавшего Вадима. – Вот ты нам, друг, какую радость принес! Значит, сукин сын Колчак трещит? Наши красные с той стороны нажали бы покрепче, а мы – с этой, вот пошло бы дело! – возбужденно продолжал он.
– Так и будем делать. Но надо все учесть, все предусмотреть. Грызня идет и среди интервентов. Вот вам последний пример. Это было ровно месяц назад, в ноябре. Колчаковцев, во главе с генералом Розановым, которые сейчас хозяйничают во Владивостоке, поддерживали не только японцы, но и чехи. Но, не поделив, по-видимому, какую-то кость, чехи восстали против колчаковцев с целью совершить очередной переворот. Восстание чехов провалилось: вмешались японцы, помогли Розанову – восстание подавили.
– Пусть больше грызутся, сукины дети, меж собой: может, даст бог, перегрызут друг другу горло! – оживленно поблескивая глазами, возрадовался Силантий. – Пусть дерутся, как пауки в банке.
– На одно это надежда слабая, товарищ Лесников, – слегка улыбаясь, возразил Вадим Николаевич. – Надеяться надо на себя, на свои силы. Я привел вам примеры, чтобы показать, какова сейчас обстановка. Колчаковская власть, несомненно, уже покачнулась, но белые будут сопротивляться, усиливать репрессии.
– Это уже не так страшно, – опять не выдержал Силантий. – Теперь мы окрепли, что они с нами могут сделать? В силе большой были – и то от нас пятились, а теперь и подавно. Не играла ворона, вверх летучи, а вниз летучи, ей играть некогда!
– Вы неправы, Силантий Никодимыч! – возразил Вадим, доставая из кармана коричневый замшевый мешочек с табаком и завертывая самокрутку. – И не только не правы, но ваши рассуждения могут иметь вредное последствие. Не случайно Колчак, как только добежал до Иркутска, сразу поспешил издать приказ о назначении небезызвестного вам Семенова, душителя рабочих и крестьян, главнокомандующим войсками Дальнего Востока и Иркутского военного округа. Значит, еще надеются на что-то? – спросил Яницын, вставая с места, чтобы прикурить самокрутку от огня железной печурки. – Курите, товарищи! – положил он на стол кисет.
– Да, ты правду сказал, товарищ! – взяв в руки и раздумчиво разглядывая искусно расшитый шелками мешочек, сказал Силантий. – Они просто так лапки не сложат: вяжите, мол, нас! Это я так, сгоряча, болтнул…
Лесников запустил пальцы поглубже в кисет и вытащил добрую порцию золотистого пахучего табака.
– Мешок-то гольдяцкой работы? Их рисунок!
