Текст книги "Заговор обезьян"

Автор книги: Тина Шамрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц)

Такими же были и осмотры врача – это когда заключённого рассматривают через решётку. Для него делали исключение и осматривали не только глазами, но руками. Но лучше бы через решётку! У врачей, особенно у женщин, в глазах сквозил особый интерес – холодное любопытство патологоанатома, вот как у той спортсменки…

Но унизила ещё в первый заезд в колонию сущая ерунда. Он тогда попросил переключить телевизор на новости. Ответом ему был откровенный гогот, и чей-то высокий голос с издевкой пояснил: «Э, богодул! Самая большая новость – ты наконец-то здесь. Давно ждем. А то всё мы да мы, теперь и ты посиди». И все сорок-пятьдесят человек повернулись в его сторону: ну, как отбрил?

Это потом он узнал, что богодулами в колонии называют пожилых заключённых, и им, двадцатилетним, он и в самом деле годился в отцы. Но вот переключить телевизор на пять минут для папаши они тогда не захотели. А он, информационно зависимый, почти месяц – из-за этапа, карантина – не знал, что там и как в большом мире. Да, колония – это не московский изолятор, где он мог смотреть «Евроньюс» и читать не только свежие газеты, но распечатки из интернета. Адвокаты баловали…

Что же касается жалости, то на третьем году заключения он вычитал её в глазах пожилого умного адвоката. Тот безошибочно понял, что с ним начинают делать годы заточения. И как он ни старался изображать бодрость, только со стороны и, в самом деле, виднее. В глазах матери только и было, что непреходящую жалость. И чувства её шли не от острого ума, как у адвоката, от сострадания. Она старалась не выказывать своих чувств, но на свиданиях они прорывались слезами в голосе, в жестах, когда она истово крестила его на прощание. В глаза жены он старался не всматриваться, боялся прочесть там разочарование, упрёк, обвинение. И она имела на это право.

Но сам себя он почувствовал жалким именно сейчас, в этой ночной забайкальской пустыне. Вольно ему было на людях изображать стоика, наедине с собой это плохо получается. Обмотанный тряпками, нелепо прыгающий, судорожно пытающийся спасти свою жизнь, он был раздавлен осознанием своей малости. И на миг, только на миг, но пожалел, что не в колонии, что рядом с ним на шконках не храпящие, стонущие, скрипящие зубами солагерники, а непостижимая, равнодушная вселенская тишина.

Попытку контрабанды из Китая в Россию крупной партии тюнеров к спутниковым телевизионным антеннам пресекли сегодня пограничники Забайкалья. Почти 200 штук электронных устройств обнаружено в ходе погранично-таможенного досмотра в тайнике микроавтобуса, въезжавшего в Россию через международный автомобильный пункт пропуска «Забайкальск». Его водитель, гражданин Китая, не смог предъявить на тюнеры таможенных документов.

Общая стоимость контрабанды по рыночным ценам составляет 300 тысяч рублей. Отметим, из-за рельефа местности в селах региона зачастую ограничен обычный приём большинства российских каналов, поэтому жителям сел приходится пользоваться спутниковым антеннами.

Вчера по прибытии в областную столицу поезда Приаргунск – Чита в одном из вагонов был обнаружен труп проводницы Р., 1991 г. р. Никаких повреждений на теле девушки нет. Причина смерти устанавливается. Любопытная, подробность – вагон, который обслуживала Р., по непонятной причине следовал в краевой центр порожним, а значит, и свидетелей преступления, скорее всего, не будет.

Прапорщик одной из воспитательных колоний УФСИН получил тяжёлые травмы при взрыве снаряда от установки «Град». Инцидент произошёл в г. Нерчинск, где пострадавший ремонтировал забор одного из частных домов. В качестве стоек он решил использовать два снаряда от зенитной установки. После того, как прапорщик начал приваривать снаряд к забору, произошёл взрыв. Сам пострадавший пояснил, что снаряды нашёл за городом. Вполне возможно, что это могли быть боеприпасы, разлетевшиеся в окрестностях Нерчинска после взрывов на военных складах в июне 2001 года. Сколько всего снарядов хранилось на огороде у запасливого прапорщика, не сообщается.

Сегодня адвокаты вновь прибывшего в наши края заключённого № 1 заявили, что не могут связаться со своим подзащитным. Бывший миллиардер в определённый день мог пользоваться телефоном и общаться как со своими многочисленными юристами, так и с родственниками. Вчера в назначенное время на связь он не вышел. Адвокаты предполагают, что их подзащитному, возможно, изменен режим содержания, и он помещён в штрафной изолятор.

Сибинфо: Новости и происшествия. 16 августа.

И нарушал ночную тишину только его хриплый голос, считавший прыжки. И только он останавливался, как холод тут же сжимал тело обручем, и приходилось снова и снова прыгать, бегать, махать руками. Как же хотелось рассвета! Но когда сначала зазеленело стеклом небо, потом на востоке появилась красная предрассветная полоса, он в изнеможении привалился к холодной каменной стенке и, съехав по ней спиной, уселся на корточки, уткнулся головой в колени и от усталости отключился.

И очнулся от резкого звонка, нет, не телефонного, такая пронзительная трель раздавалась в той коммунальной квартиры, где он когда-то жил с родителями. И вот через сорок лет узнал. Бог знает, во что выливается тревожное состояние живого существа, и что там замыкает в башке, и сигналит неспящий мозг. Чувство тревоги давно управляет его мыслями и поступками. Только, очнувшись от морока, в котором не было ничего, кроме ощущения холода, он не смог вскочить: затёкшие ноги не слушались. Так бы и застыть навсегда и ничего не видеть, не ощущать, не понимать! Но будто ниоткуда возникла поляна, серый автобус, застывшие в мирных позах Чугреев с Фоминым…

Правда, мысли о несчастных конвоирах были недолгими, они тут же перекинулась на самого себя, он ведь тоже страдающая сторона. Вот замёрз, встать не может, ноги-руки не слушаются, совершенно не слушаются. Ну, да несчастненький! Только жалеть всё равно некому, публики нет, прессы, к сожалению, тоже. А потому прекрати ныть и поднимайся! Давай, давай, быстро! И, перебирая руками по камню, он приподнялся, но тут же свалился набок. Это ничего, ничего, зато теперь ноги можно выпрямить, он даже кончики пальцев чувствует. Нет, всё не так плохо! Не дай бог бежать в этих краях весной или осенью! В эти месяцы перепад температур бывает чудовищным, до сорока градусов: днем жарко, как летом, зато ночью будто ниоткуда возвращался сильный мороз. Тогда бы он точно превратился в кусок льда, в бревно, в мороженую тушку. Теперь же – всего-навсего ноги затекли! Он сейчас расходится, сейчас разотрётся – и все дела!

А когда скакал этой ночью, казалось, тьма не отступит и солнце никогда не взойдёт, а светило, как ни в чём не бывало, выглянуло, выплыло, взошло. Вокруг ещё сонно, не слышно ни шороха, ни треска, ни писка, не слышно и птиц – конец лета! И мошка на время угомонилась, может, и эти божьи твари в кои веки да спят. Утренний воздух ещё не прогрелся, но был уже не таким пронизывающим, как ночью. Вот только отчего-то трава поседела, иней покрывал всё пространство вокруг, кроме пятачка, примятого им за несколько беспокойных часов. Выходит, ночью были заморозки? То-то он с таким трудом выжимал из себя тепло, и эта борьба отняла последние силы. Теперь не хочется никуда идти – ни сдаваться, ни спасаться. Он хочет есть, пить, но больше всего – спать! Хочет просто отключить сознание, впасть в сон как избавление. В первые дни после ареста в камере его никто не тревожил, на допрос вызвали только на третий или четвёртый день, и все эти дни он пытался заспать случившееся. Но когда открывал глаза, понимал: арест – не сон, и его, как наваждение, не вытряхнешь из башки.

Вот и сейчас, как кровь сквозь повязку, проступает осознание катастрофы: побег неразумен, губителен, на уровне животного инстинкта. Но так ли должен поступать разумный человек, ответственный перед близкими? Он не подумал о родителях, не подумал о Лине… Он не вспоминал о ней сутки, целые сутки, так был зациклен на себе. И что делать? На повязку в крови накрутить ещё одну, посвежее? Не поможет! Господи, что им предстоит пережить, когда объявят, что он не просто исчез, а удрал с места преступления. И в колонии перевернут всё верх дном, будут допрашивать десятки людей в Красноозёрске, допрашивать Антона там, в Москве, всем ужесточат режим, так, ни за что, просто будет повод.

А ужесточение совсем простая процедура – это садистски точное соблюдение правил содержания заключённых! Такие правила невозможно соблюдать каждодневно, ведь тогда напрягаться придётся и надсмотрщикам, вот и отпускаются вожжи. Ненадолго. А потом, рассвирепев по самому мелкому поводу, закручивали гайки. А если это побег… Побег – самое непростительное оскорбление для вертухаев и они будут землю рыть, а достанут беглеца. У них и служба специальная по розыску есть… И чёрт с ними, пусть ищут!

Но что, если автобус ещё не натпли? Нет, нет, такого не может быть! Там сейчас всё оцеплено и прочёсывается каждый куст, каждая ямка, каждая трещина в скалах. Но почему тогда здесь так тихо, так неправдоподобно тихо? Они ведь знают: зэк не мог далеко уйти! Наверное, поэтому особо и не напрягаются: никуда, мол, беглец не денется, сам выйдет к кордону. Что, хотят позабавиться и погонять его, как зайца? Ну, геокешинг у них такой или как там эти игры на местности называются? А когда надоест, спустятся с неба, подъедут на машине. Так стоит ли длить агонию? Ему точно не вырваться из круга, не уйти за флажки! И розыскники, выстроившись цепью, уже идут по его следу, только первыми его найдут собаки.

И услужливое воображение тотчас нарисовало и оскаленные морды, и клыки, и пену с языков… Они, надсадно рвущиеся с поводков, и настигнут его, и прижмут к земле, и по команде начнут рвать на куски. А потом скажут: так и было, такого, мол, нашли… И эта живая, в звуках и красках, картинка была такой яркой, что он зажмурился. Это вышло неосознанно, как у ребёнка, который, закрыв глаза, думает, что его никто не видит… Стоп! Куда тебя несет? Если так боишься, то поворачивай, пока не поздно, назад. В том-то и дело, что поздно! Точка возврата уже пройдена. И беги, кролик, беги! Да, ничего другого не остаётся. И пусть у него есть один шанс из тысячи. Используй его или хотя бы попытайся!

Только на что он надеется? На пожизненный срок? Размечтался! Высшей мерой будет не это, а расстрел! Да, расстрел! Для такого случая и смертную казнь восстановят, и по совокупности, по совокупности и приговорят. И, можешь не сомневаться: все поверят, что это он убил конвоиров, поверят даже те, кто сочувствовал. Но чьё извращённое сознание выбрало такой способ? Нет, он не в силах понять: зачем, почему, для чего? А если бы понял, стало легче? Не стало и не станет уже никогда. Но он должен выбраться, добраться! Своими ногами должен прийти в прокуратуру, и хорошо бы на другой территории, и должен сам рассказать, как всё было…

Расскажешь, расскажешь когда-нибудь! Только почему его сейчас так знобит? Придётся заново утепляться, а то когда там ещё солнце раскалится и разогреет воздух. Сейчас бы чая! Ничего больше не надо, только кружку крепкого, сладкого чая. У него нет никакой еды, только крошки от печенья. Остатки шоколада он, не сдержавшись, съел ещё ночью и только теперь понял, сколь опрометчиво это было. Мог бы и потерпеть! Мог бы, но утром эти советы уже ни к чему…

Сухие крошки тут же вызвали икоту, пришлось задерживать дыхание и он задерживал так и эдак – ничего не помогало, усмирила её только порядочная порция воды. Самое время попробовать обильную росу, а то божественный нектар скоро исчезнет без пользы, решил беглец. И стал собирать крупные, прозрачные капли с рыжей травы и всё удивлялся, что не может набрать полные пригоршни воды. И не столько умывается, сколько размазывает грязь по лицу, вот и на носовом платке остаются следы, но и такая водная процедура немного взбодрила. Всё! Пора идти.

Сколько же там у нас натикало, поднял он руку к глазам: на запястье ничего не было. И пришлось вспомнить, как снял часы, когда стало жечь под браслетом, но куда положил – нет, не помнит. В сумку? Но в сумке часов не было. Тогда он обошёл травяной пятачок, обшарил камни, но хронометр как сквозь землю провалился. И плевать! Я выбросил компас, растоптал в пыль часы… Туман над Янцзы, туман над Янцзы… Он ведь и в самом деле мог ненароком растоптать часы… Бог с ними! Он бы сейчас, не глядя, обменял часики на воду и шоколад.

Может, и паспорт оставить здесь, завалить камнем, засыпать землей? И стать, как говорят зэки, безглазым. А при задержании пусть попробуют доказать, что он – это он. На этот случай он назовётся первым попавшимся именем, и пока будут устанавливать его личность, поместят в спецприёмник или ИВС, а оттуда и сбежать можно! Ну, ну! Смотри, как понравилось! Нет, уничтожать паспорт он не будет. С документом он хоть и беглый, но человек, а не загнанный зверь… Тише, тише! Зачем столько высокопарности, тут же хмыкнул тот насмешливый, что ещё жил в нем.

Сумку он собирал тщательно, аккуратно укладывая слой за слоем спортивные брюки, футболки, рубашки, куртку, шлёпанцы, туалетные мелочи, маленькое, теперь грязное полотенце засунул в большой карман сбоку. И как бы ни было тошно, но придётся тащить вещи и дальше. Без этих тряпочек он сегодня ночью пропал бы, обязательно пропал. И, закинув её на спину, тщательно связал лямки на груди веревочкой. И ещё попрыгал и выровнял поклажу за спиной, и от этих мирных движений заядлого туриста что-то там кольнуло, напомнило: оказывается, и беглецы делают так.

И не успел он пройти и сотню метров, как его настороженное ухо уловило в небе какой-то гул, и, ещё не видя, что там летит, понял: это по его душу! «Вот, что я говорил! Ты не спрятался, и сам виноват!» – сообщил он себе. Но в следующую секунду его какой-то силой отнесло на десять метров вперед. Он сам не ожидал той прыти, с какой ринулся под сень ближнего дерева у самой сопки, рядом был ещё высокий такой и замечательный куст. И, втиснувшись между деревом и кустом, замер, напряжено ожидая, что там покажется из-за хребта. Думаешь, это будут геликоптеры CNN? Это ведь они предпочитают снимать всё сверху: и разгул стихии, и политические заварушки, и похороны знаменитостей. Ну, похороны не похороны, а запечатлеть захват государственного преступника сиэнэновцы не отказались бы…

Но из-за хребта вылетел обычный Ми-8, он на малой скорости описал круг, не то просто сканируя местность, не то готовясь к посадке. И беглец вдруг ясно приставил себе внутренности машины, сам не раз летал на таких. Представил поисковую команду, что с двух сторон осматривает метр за метром лежащую внизу землю… Чёрт! Оттуда, сверху, хорошо видны оставленные им следы – вытоптанная за ночь трава. Наверняка, там какие-то приборы, они считывают и слабые сигналы. Ведь где-то в траве электронные часы! А что если тепловизор? Он улавливает флюиды человеческого тела даже в укрытии: в блиндаже, в подвале… И, обхватив колени, он замер, даже, кажется, перестал дышать.

Если бы можно было превратиться в камень, в дерево, в эту сухую землю! Как там: тише воды, ниже травы? Нет, неправильно. Вот тише травы и ниже воды попробуй-ка! Господи, надо же, какие смысловые изыски лезут в несчастную голову, когда над ней нависла/зависла всевидящая птица, а внутри железной птицы охотники за этой головой. Им и спускаться не надо, прямо с неба и откроют прицельный огонь, вот расстрельная стенка за спиной. И ни расщелины, ни провала рядом, и некуда бежать, некуда спрятаться. Но, когда, не выдержав напряжения, он готов был вскочить на ноги, ринуться из укрытия и закричать: «Вот он я!», вертолёт, развернувшись, стал стремительно удаляться на север.

А он так и сидел, сжавшись пружиной, пока вдали не затих гул и не наступила свистящая тишина. Стало так тихо, что собственное хриплое дыхание и ток крови в висках казались шумом работающего механизма. Но что, если вертолёт был простым разведчиком, и скоро коршунами налетят другие птицы? Сейчас он бы дорого дал, чтобы узнать, как там оценили результаты разведки, но пока мог оценить только степень собственного напряга. Мозг уже дал отбой, а тело будто не слышит и не хочет подниматься с земли. Нет, нет, какого-то особого страха не было. Ну, похолодели руки, бухает сердце, но это трепет в пределах человеческой нормы. А он знает, как бывает, когда человека охватывает настоящий страх, сам видел.

Он тогда летел в рейсовом самолёте и, как обычно, изучал какие-то бумаги, делал пометки и не обратил внимания, что с самолётом что-то неладно. Его только раздражало и отвлекало поведение соседа. Молодой парень, собственно, каким в ту пору был он сам, беспокойно крутился в кресле, то и дело толкал его в бок, а потом вдруг вцепился в руку: «Можно, я за тебя подержусь!» И стал сбивчиво объяснять: мол, боится летать, раньше попадал в аварию, и вот теперь самолёт всё заходит и заходит на посадку. Понимаешь, шептал парень, самолёт не может сесть, я это чувствую, чувствую. И будто клещами всё жал и жал руку. А он в ту пору летал беспрерывно и воспринимал самолёт как такси, и страх парня вызвал насмешку. Тогда он ничего не боялся, просто на это не было времени, все мысли занимали грандиозные планы. И он уже, было, приготовился отпустить шутку посолонее, но что-то остановило. Остановил запах, резкий, необычный. Вцепившийся в него человек сидел, закрыв глаза, а его серое становившееся лицо на глазах покрывалось стеклянными капельками пота…

И он крикнул парню: «Что, сердце?», тот не ответил, лишь качнул головой. Посадка прошла благополучно, вот только пришлось самому разжимать цепкие пальцы человека. Позже в машине он, посмеиваясь, рассказал об этом забавном эпизоде встречавшим в аэропорту коллегам. Его с таким же смешком спросили: чем, чем несло от парнишки? И он зачем-то стал уверять: нет, нет, вы не поняли! Он точно знал: парень исходил не чем иным, как благородным авиационным страхом. И долго потом помнил тот острый, влажный запах чужого смертного ужаса.

А что, если бы вертушка приземлилась? Что, что! Пришлось бы выйти навстречу и поздороваться. Ну, ну! Это он сейчас хорохорится, но как там выглядело бы в действительности, кто знает. Может, из этих кустов его пришлось бы выдирать по частям! Да нет, он смог бы держать себя в руках, как держал до сих пор. За время отсидки он считанные разы позволил себе выплеснуть эмоции вовне. В тот день, когда узнал, что компанию, его компанию разорвали на куски. Потом сосед по камере рассказывал, как он метался, как ругался, но он сам этого не помнит. Это то, что видели другие, но сам-то он знает, что терял самообладание не раз и не два. И внимательный взгляд мог разглядеть это в его текстах. Он никогда столько не писал, как в неволе, и сам не знает, что за зуд его одолевал. Нет, отчего же, знает! Не хотелось погружения в тюремный быт, когда только и остается, что следить за регулярной, бесперебойной жизнью организма, не хотел входить в отношения с сокамерниками, не хотел погрязать в мелочах необязательных отношений. И всё искал приемлемую форму подневольной жизни, и такая была: смирение. Смирения не было. И самообладания осталось только на самом донышке.

Но вертолёт не сел, и демонстрировать свою замечательную выдержку некому. И нужно встать и пройти ещё хоть сколько-то километров. Давай, давай, шевелись! Но поднялся с таким трудом, будто вытащил себя за волосы из трясины. И долго топтался на месте, всё оглядывал белёсое небо, всё вслушивался, не появится ли оттуда, с вышины, летучая угроза. Небо было пустым, далеким, надменным. Делать нечего, придётся идти. Только скоро обнаружилось досадное обстоятельство: двигаясь вслед за хребтом, он и не заметил, как скалы подступили с двух сторон. А там, вдалеке, виднелась и третья стена! И если он пойдёт дальше, то скоро окажется в каменном мешке. Хребет втянет его в свою утробу и проглотит без всякого труда. Возвратиться назад – это потерять время! Он и так отошёл от… от того места совсем ничего, может, километров десять-пятнадцать. Но и втянуться в пасть этого чудовища-хребта нельзя. А вдруг это ловушка и никакого выхода – ни расщелины, ни распадка там нет. Нет, придётся вернуться! И вернулся.

И когда обогнул небольшой каменный отрог, всё повторилось, и снова открылась вся ширь даурской степи, и, оказалось, пространство было не таким диким, как это представлялось раньше. Вот, поднимая завесу пыли, проехала одна машина, потом другая и ещё, кажется, мотоцикл. Чёрт, и здесь дорога! Ничего, ничего, он уже научился пересекать эти пыльные колеи как контрольно-следовые полосы. И, приняв все меры предосторожности, перескочил зайцем и оглянулся: видны ли следы кроссовок? И остался доволен: хоть и не коровьи копыта, а вполне загадочно.

Только на сегодня хватит сюрпризов! Надо перевалить эту горку, а там за хребтом ни автобуса с трупами, ни поисковых команд. Пока они не сообразили, куда это беглец девался, он заберётся наверх, потом спустится вниз – и все дела! Да и загореть надо, а то у него, если и появился загар, то цыганский, пыль уже въелась в кожу. И потом там, наверху, наверняка нет мошки. Кстати, его сегодня ещё не кусали – эту нечисть хоть заморозки остановили, но что остановит таких же ненасытных, но двуногих? Да-да, нужно подняться ещё раз! Надо ещё раз осмотреться и понять, что там впереди… Он всё приводил и приводил какие-то нелепые доводы, убеждая себя: по ту сторону скал – безопаснее.

И долго ли, коротко ли, но подходящее место для подъёма нашлось. Склон, правда, был крутоват, и пришлось сотню метров подниматься чуть ли не на четвереньках, и он быстро взмок под свитером, только снять одежду было большой морокой, надо было развязывать чёртову веревочку. Нет, нет, он взберётся и там, наверху, всё снимет. И упрямо карабкался всё дальше по склону, но было так тяжело, так смертельно тяжело, вот уж по-истине: Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые; утес каменной яко стена стоит… Кто стенал такими словами? Не помнит, совершенно не помнит, башка теперь, как решето: информация оседает обрывками.

Но зачем ему память? Сейчас бы альпинистские ботинки или хотя бы треккинговую палку! Их, легкие и прочные, Fizan делает из алюминиевых сплавов. Только век ему не видеть изделий итальянских мастеров, а потому нельзя ныть, надо найти палку здесь! И он обязательно найдёт и доберётся до вершины! Так или почти так, выбиваясь из сил, подбадривал он себя. И, добравшись до зарослей, долго не мог выбрать подходящее дерево. И ходил, соскальзывая и чертыхаясь, от одного к другому без всякой пользы, пока не увидел стоявшее на отшибе большое и ветвистое, как баобаб. Дерево давно высохло, и ствол без коры отливал серым шелком, а голые ветви, как обнажённые руки, были безжизненны и беззащитны. Но беглецу-то ещё хотелось жить, и он стал прыгать, чтоб достать хоть одну серебристую ветку. После нескольких попыток удалось уцепиться за нижнюю, и она рухнула на землю под его тяжестью. Полежав в обнимку с добычей и кое-как обломав сухие отростки, он пошёл дальше вверх по склону, опираясь теперь на сучковатую крепкую палку.

Только всё равно приходилось останавливаться всё чаще и чаще. Он и останавливался и, наклонившись, стоял так, тяжело дыша. Такие длительные и томительные подъёмы в этих местах называют тянигусом, вспомнил он: нашёл в библиотеке потрёпанную книжку. Мог бы читать и внимательнее, запоминать лучше, попенял себе беглец. Да кто же знал, что ему понадобятся подробности забайкальской топографии/географии! Он с юности забил башку всяческой информацией, теперь бы просто жить. Но это такое же невозможное состояние, как и подняться на эту чёртову вершину. Сердце не справлялось с нагрузкой, подгибались ноги, и в глазах красный туман – сможет ли он забраться наверх? Здесь ведь нет и километра! Так, может, не стоит строить из себя альпиниста и остановиться?

И остановился, когда тело уже тряслось от напряжения, а сердце готово было выскочить из груди и упасть сизым дрожащим комком под ноги. И до самого верха оставалось всего-то метров десять, но там, наверху, голо, а здесь деревья, кусты, трава и есть укрытие – большой округлый камень. Там, в тени он хоть на время скроется от жгучего, как доменная печь, солнца. А над камнем ещё какое-то дерево наклонилось, и за этими жёлтыми листьями, за этим серым камнем никто сверху его не увидит. Задыхаясь и обливаясь клейким потом, он был готов заплакать от бессилия, от сознания того, что вряд ли преодолеет сегодня какое-нибудь значительное расстояние…

И, только утихомирив сердцебиение, стал развязывать веревочку на груди и снова долго возился с узлом: чёрт возьми, как надоело! Сбросив поклажу, стянул и мокрый свитер, сбросил кроссовки. Ноги здорово натёрли мелкие камешки, пришлось снять и носки. Хотелось пить и есть, есть и пить. О еде забудь! Забудь о воде! Что оставалась на дне бутылочки – это на крайний случай, совсем на крайний. И нечего так распускаться! «Так вам и надо, – пенял беглец отдельным своим органам, что отказывались подчиняться и капризничали, требуя горючего. – Мозгу тоже хочется сладкого, но он же не ведет себя так разнузданно, как брюхо, как ноги, как руки. Перебьётесь!»

Но как он ни заклинал свой собственный, отдельно от него живущий организм, тот не унимался и требовал: воды, воды, воды! И вспомнилась утренняя роса и крупные, как ягоды, капли. Как ягоды! Здесь наверняка есть какие-то ягоды, стал разглядывать он траву, прикрытую опалыми листьями. И показалось, что справа, под деревьями виднеется что-то красное, и на коленях он ринулся туда и стал ворошить оранжевые листья и зелёную под листьями траву, но никаких признаков ягод или чего другого съедобного не было. Трава и листья сухо и неприязненно шуршали: ну, и зачем трогаешь? А он всё шарил, всё надеялся найти хотя бы сыроежек. Ничего! И раздосадованный вернулся к валуну и, привалившись к прохладной каменной стенке, закрыл глаза.

И увидел поляну совсем в другом лесу. А дело было в Нефтеграде, он тогда давал интервью журналисточке. Девушка была знающа, что всегда привлекало его в людях, ему было с ней интересно. Журналистка и в самом деле и умненькой, насколько умной может быть молодая женщина. Он даже не отвлекался на её физические данные: аристократически продолговатое лицо, красивые руки… Они забирались всё дальше и дальше в высокие сферы и уже заговорили об искусстве, и он пожаловался: вот нет времени ни на чтение, ни фильмы, ни на… И тогда девушка, мило улыбнувшись, спросила: «Вы ведь видели „Земляничную поляну“ Бергмана? Хотите, я покажу вам черничную?» И он зачем-то согласился.

Они поехали на джипе, и всю дорогу болтали, он думал, всё исключительно дружески, пока не попали в лес. Журналистка ориентировалась в зарослях будто в собственной квартире, и охрана, чертыхаясь, продиралась вместе с ними, и скоро действительно вышли на синюю от ягод поляну. Девушка легла на траву и, разбросав руки, стала собирать ягоды вокруг себя, приговаривая: «Ну что же вы? Давайте, пробуйте! Ну?» Пришлось сесть на валежину и сорвать несколько блестящих шариков, руки тотчас стали сине-чёрными… Что было дальше, там, в лесу? Дальше было неинтересно…

Журналистка вдруг, придвинувшись, попросила: «А нельзя сделать так, чтобы ваша охрана вернулась к машине?» и показала на спины четырёх бодигардов. Её порыв был так неуместен, к тому же он, как всякий самоуверенный человек, не любил, когда решали за него. И потом выпутываться из такой ситуации всегда затруднительно, и он по-дурацки спросил: «А разве они мешают?» В чётко выстроенном плане адюльтер в тот день не предусматривался. Потом, вспоминая эту вылазку на природу, он посмеивался: далеко может завести налаживание дружбы с журналистами. В те времена хотелось невозможного: если и платить за статьи, то искренне расположенному человеку. А девушка, и правда, была хороша, и если бы не её торопливость… Тем же вечером кто-то из тогдашней свиты приволок в коттедж несколько больших посудин с этой самой черникой. И он помнит, как брал пригоршнями и ел, и язык потом долго был синим…

Он так растравил себя воспоминаниями, так ясно представил себе эту черничную поляну, что и впрямь почувствовал как во рту стало кисло-сладко. И сглотнул, так натурален был этот вкус. Вот и дожил, вспоминает не красивую женщину, а то, как объелся сочными ягодами. Какие ягоды! Нет их здесь. Под этим испепеляющим солнцем родятся только химеры.

Ну, хорошо, ягод нет, но тогда хоть позагорает. И, стянув пропотевшую тенниску, подставил голую спину под солнце – пусть жжёт. Всего несколько дней назад, после карантина он если и выходил в локалку, то подпирал стену в тени. Там, на огороженном пространстве, не было ничего, на что можно было бы присесть. И зэки птицами на проводах садились вдоль стены барака и коротали время. Совсем молодые пытались резвиться и гоняли то банку, то пустую сигаретную пачку. А он не мог сесть на корточки, не мог при всех снять футболку, стеснялся, что ли? Возраст накладывает свои эстетические ограничения. Да нет, не только это. После нескольких лет тюремного режима он понял, что боится солнца, что в жару уже поднимается давление и не хватает воздуха…

Так он и сидел, борясь с желанием немедленно улечься, спать хотелось до одурения. И когда почувствовал, что спину стало жечь, решил: всё, сеанс закончен! Надо идти! Только вдруг неожиданно для себя опрокинулся на землю и сложился калачиком. Он полежит, немного полежит и встанет… Да, да, только минут пять, не больше… Он ещё повторял эти подбадривающие слова, а его уже кутало пеленой, и туман становился всё гуще и гуще, и он поплыл, поплыл куда-то… Вспоминая потом забайкальские сны, он всё удивлялся их яркости. Почему было так много оранжевого и зелёного? Нереально зелёной была трава, оранжевыми были машины, раскрашены были и лица людей…

Вот и сейчас он мчался куда-то на яркой блестящей машине, и над ним не то сопровождая, не то преследуя, завис маленький жёлтый самолёт. В машине было душно, и он никак не мог опустить стекло, что-то там заклинило. Но по-настоящему испугался, когда самолёт опустился так низко, что, казалось, ещё чуть-чуть – и крыло заденет машину! Он видел и морщины на лице летчика, и пупырышки на его шее, и крапинки пота на носу. И злился, и пытался оторваться от крылатой машины, а она то взмывала вверх, то опускалась до самого до капота. Наконец, голова в шлеме, скосив глаза и оскалив зубы, взмахнула рукой, и самолёт взмыл так высоко, что тут же превратился в чёрную точку. Но только он перевел дух, как чёрная точка стала возвращаться. И, вопреки законам физики, приближаясь, она если и увеличилась, то не намного, до размеров мухи. Это и была муха, а не самолёт. У неё были глаза-окуляры, они переливались сине-зелёным стеклом, и красивые прозрачные крылья были прочерчены ярким и затейливым узором. Она жужжала так пронзительно и так непереносимо, что пришлось остановить машину и закрыть уши. Но звенящее сверло больно и щекотно всё вгрызалось и вгрызалось, и уже казалось, что оно сверлит не ухо – мозг. И теперь он сам, как муха, забился в своей пластиковой коробке и стал стучать кулаком по стеклу, а муха наблюдала за его истерикой, кося весёлым глазом. И сколько бы это длилось, неизвестно, но муха вдруг потеряла к нему всякий интерес и отключила глаза-фары. А потом взмахнула крыльями, и они сделались вдруг большими и чёрными, и это уже не муха, а огромная летучая мышь. И оторвавшись от стекла, она взлетела и понеслась прочь и там, вдалеке, камнем ухнула будто с обрыва куда-то вниз…