355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тина Шамрай » Заговор обезьян » Текст книги (страница 15)
Заговор обезьян
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 05:00

Текст книги "Заговор обезьян"


Автор книги: Тина Шамрай



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц)

– Не кричи, он тут!

Голоса смолкли, дверь чулана приоткрылась, и, сложившись чуть ли не вдвое, на пороге появился высокий человек с пакетами в руках. На загорелом лице выделялись светлые глаза. И одет был ярко – голубые джинсы и ковбойка в сине-красную клетку.

– Это Николай, а это Толя, – суетилась Дора, представляя мужчин.

– Ну, здоров! – хмуро бросил приезжий.

– Здравствуйте! – приподнялся с лавки квартирант.

– Надолго тут? – прямо спросил один.

– Нет, нет, – заверил другой.

– Познакомились – и пойдём в дом! У Николая свои дела, – тянула своего друга Дора. И Анатолий двинулся вслед за ней, но вдруг озадаченно обернулся. – Да идём же! – подталкивала его Дора и скороговоркой бросила через плечо: идите, Николай, в баню! Она сказала это так, что беглец понял: послали его далеко! Придётся идти… Но Дора, Дора! То заставила прятаться, то зачем-то потащила приезжего в чулан! Поняла, что прятать не стоит, бабушка всё сама расскажет? А что всё? Лишние вопросы возникнут, если он сам начнёт дергаться. Он квартирант? Вот нужно и вести себя квартирантом. А как они себя ведут? Первым дело они заканчивают стирку.

Солнце уже было готово зайти за сопку, когда он, опустошив целую бочку драгоценной воды, и закончил. За незатейливым занятием он почти успокоился, и пытался воспринять появление нового человека философски. Всё равно ведь ничего теперь не изменишь, и пусть всё идёт, как идёт…

Но не успел он вынести таз со скрученными в спираль вещичками, не успел взяться за почерневшие прищепки, как боковым зрением уловил: по тропинке к бане несется человек и, не поворачивая головы, понял – Анатолий. Притормозив у берёз, приезжий с минуту рассматривал квартиранта, и тому большим трудом давался независимый вид. Кое-как прищепив мокрую футболку, он встряхнул джинсы и перебросил на веревку.

– Ну, и кто так вешает, а? Дай, покажу, – и длинными руками друг Доры стянул джинсы и ловко закрепил края брючин прищепками. – Так быстрей высохнут! Значит, говоришь, заблудился? И долго ты, Коля, блукал?

– Как оказалось, долго, – нагнулся над тазиком Коля.

– И где тут можно заблудиться? Ты ж, говорят, инженер, – недоумевал Анатолий.

– Ну, это дело нехитрое, – заверил инженер.

– Так откуда мы шли, говоришь? – наседал долговязый.

– Мы шли от станции, – делая паузы после каждого слова, давал пояснения инженер.

– От какой это станции? – всё допытывался друг Доры.

– Это имеет значение? Не помню, как она называется… А вам зачем это знать? – глядя прямо в глаза, пошёл в наступление уже не инженер, а беглец. Теперь и он в упор рассматривал шофёра. У того были светлые волосы, красноватый загар, приличные джинсы и настоящий кожаный Serpentor. А ещё эти золотые побрякушки: часы, цепочка, кольцо… Этот друг был, что называется, выставочным экземпляром, чувствуется, привык производить впечатление. Откуда здесь такой? И что ему надо? Он еле стоит на ногах, а этот впился, как клещ.

– …Как зачем? Я приезжаю, а у моей бабы в доме какой-то хмырь. От шоб ты сам делал? Наверно ж, прежде чем накостылять, поинтересовался б, откуда этот мужик взялся? Так? Ну, и как ты у Дорки оказался? Ты шо, её раньше знал?

– Вошёл в село и постучал в крайний дом, Анна Яковлевна и пустила. Ни её, ни Дору никогда прежде не видел.

– Ну, ладно, кончай эту бодягу и айда до дому, – неожиданно и мирно завершил допрос Анатолий. – Выпить хочу, а бабы, сам знаешь, в этом деле не компаньоны.

– А накостылять что же? – стал зачем-то нарываться инженер.

– Ну, это от тебя зависит… Как вести себя будешь, – усмехнулся Анатолий и, развернувшись, припустил на длинных ногах обратно к дому. Он давно скрылся, а у беглеца всё ещё подрагивали руки, и падали прищепки. Он всё призывал себя успокоиться: мол, этот долговязый всего лишь ревнивый недалекий павиан, и ничего больше. И что у него за акцент – заблудився, блукав. Поляк? На украинца не похож. Но приезжий – это тебе не простодушные Дора и Анна Яковлевна. Как мужчина он анализирует всё равно лучше любой женщины. Всё так! Но зачем этому Анатолию анализировать? Он приехал к женщине…

Краем глаза он видел, как там, у дома, мелькало уже не жёлтое, а красное Дорино платье, а её друг играл с собакой, и собака радостно прыгала и носилась по двору и огороду, там была нормальная человеческая жизнь… Нет, в дом он не пойдёт, он здесь погуляет. И, натянув куртку, уселся на каком-то обрубке за поленницей. И сделал это вовремя. Через несколько минут приезжий и Дора прошмыгнули в баню, и стены там тряслись от их голосов и смеха. Они чем-то там всё гремели, а потом всё стихло. Ушли? А он гулял дальше, и всё удивлялся, как сильно затягивает нормальная жизнь и как тяжело от неё оторваться, даже если смотришь на неё со стороны. И вот уже человеку кажется: и он, он тоже живет обычной жизнью, где есть жалостливые старушки, картошка со сковородки, кошки, собаки, с пылу жару пирожки с капустой, лукавые женщины и много чего другого, совершенно недоступного… И он, прикрывшись чужим именем, пытается выдать себя за нормального человека. И уже нисколько не тревожит, что кто-то увидит его здесь, у поленницы. Машина у двора – это и его защита, может, и он на ней приехал.

И дорога – вот она, рядом, и, всматриваясь, он стал зачем-то считать машины, и получалось, что называется, в час по чайной ложке… Хорошо, про местное автомобильное движение он кое-что понял, но что делать дальше? Ночевать в бане, как он собирался, теперь было бы странным. Приезжий может чёрт знает что вообразить. Нет, квартирант, так квартирант! Должна же быть у него своя койка! Надо только подождать, наверняка, Анатолий скоро напьётся, а Дора найдёт, чем его занять. Надо только подождать…

Глухо шумели кроны деревьев, роем носило над головой жёлтые листья, мотало на верёвке джинсы. И сверху опустились сумерки, сиреневые и стылые. Холодными были и оранжевая заря, и толстая синяя туча, она, как стёганое ватное одеяло, разлеглась прямо посредине неба, и потемневшие скалы рядом. Холод уже забрался под куртку, но он всё тянул и тянул время, и вдруг поймал себя на мысли: а собственно, в дом его никто и не зовет. И он может прямо сейчас уйти, никто и не заметит. Ну, так давай, вперед! Что, задницу морозить не хочется? Не хочется. Надо же, стоило кому-то пригреть и вот уже он вцепился в протянутую руку, оторваться не может…

Но ведь, и правда, если он сейчас уйдёт, то даже Дора догадается, что за инженера они с бабушкой приютили в доме. И без эмоций, без эмоций! В дом его не зовут! Что за детские обиды! Не зовут, но идти надо. И совсем не обязательно в доме с кем-то общаться. Пусть только укажут койко-место – и всё! Да он сам попросится в чуланчик. И когда уже в полутьме он подошёл к крыльцу, на верхней ступеньке увидел всё того же Анатолия. Приезжий курил, вытянув длинные ноги, рядом в красной куртке ворковала Дора: Толичек, Толичек… Увидев квартиранта, Толичек будто заждался именно его, отбросил сигарету и радостно выкрикнул:

– Ну, наконец! Шо можно там, в бане, делать, а? – и сразу стало понятно: шофёр уже порядочно набрался, а то откуда такое радушие? И точно, поднявшись со ступенек, тот покачнулся, но, схватившись за перила, бодро выкрикнул: «Айда до хаты! Водка стынет!»

В доме остро пахло едой, но как садиться с этим за один стол, да ещё с пьяным? Он вполне может обойтись и без ужина, он ведь сегодня уже ел. И что бы ещё надумал беглец, но тут Анна Яковлевна поднялась со своего места и стала приглашать к столу: а мы тебя, Коля, ждем, ждем!

Он хотел ответить: «Не беспокойтесь, я сыт…», но мешала галдящая парочка. Дора и её друг шумно усаживались за стол, громко смеялись, а тут ещё в распахнутую дверь чистой половины был виден работающий телевизор, и на экране под музыку мелькали лица, машины, дома. И беглец машинально глянул на ходики: совсем скоро начнутся новости. Нет, пусть будет, что будет, но нельзя пропустить этот выпуск, топтался он у стола и всё не мог определиться, с какой стороны сесть: сбоку или спиной к телевизору.

– Ну, шо стоишь, садись, квартирант! – стал хозяином приглашать и Анатолий. Он возвышался над всеми, и в комнате и от его самого, и от его голоса было тесно. И пришлось, пересилив неприязнь, отодвинуть табуретку.

«Не загораживаю?» – спросил квартирант, но его уже не слышали, никому было неинтересно, что он там бормочет. И замечательно! У него тоже нашлось занятие, на колени прыгнула кошка, будто искала защиту. И тут, будто сами собой, перед ним появились и тарелка с картошкой, и зелёная граненая рюмка. Собственно, весь стол был уставлен тарелками и мисками, в одной такой, большой и синей, высилась горка красных яблок. А вот рюмка – это совершено лишнее. Он не пил спиртного несколько лет… Так, может, и правда, выпить? С ума сошёл! И пока он сомневался: пить или не пить, Анатолий качнулся в его сторону.

– Ну, давай за знакомство, квартирант! Имя токо забыл…

– Извините, не пью.

– А шо так? Больной или вера не позволяет?

– Хворый он, хворый, – заступилась Анна Яковлевна, она, кутаясь в шаль, сидела на своей канапельке.

– Ну, как знаешь, – не стал настаивать приезжий, и его тут же каким-то вопросом отвлекла Дора. А квартирант, стараясь не вслушиваться в чужой семейный разговор, что, судя по всему, велся с перерывами, заставками и разными отвлечениями на постороннее уже давно, пытался спиной ловить телевизионные звуки. Но близкий и громкий голос заглушал эти звуки сильней любой глушилки.

– Думаю, заеду, посмотрю, как у вас дела, а вы, бачу, токо-токо начали бебехи собирать… Шо-то вы не спешите! Или передумали?

– Так, батюшко, картошки ещё не копаны, – недовольно поясняла Анна Яковлевна.

– Ба, я же говорю, в городе негде эту картошку хранить, а ты…

– Пока картошки не выкопаю, никуды не поеду! А вы как хотите!

– Да ведь у меня отпуск заканчивается!

– А вы Николая попросите, он вам выкопает, – хмыкнул Анатолий.

– Да чегой ты, батюшко, всё не уймёсси? Тебе ж сказано: он токо два дня у нас, да и то лежал, перемогался, – отчего-то сердилась Анна Яковлевна.

– Больной, говорите? Ну, тогда надо выпить за здоровье, – взялся за бутылку Анатолий. «Нет, нет!» – поспешил накрыть рюмку квартирант. Но Анатолий на его независимость и не покушался. Он налил себе полстакана водки и, повернувшись к своей подруге, что-то там такое сказал, и сам первый громко рассмеялся, а за ним и Дора рассыпалась смехом.

– Чего это вы так регочите, прям голова болит! – сердилась Анна Яковлевна. Она была явно чем-то недовольна. Старушку и в самом деле раздражал новый гость, но совсем не шумливостью: не годился приезжий, определила она, в женихи Дорке. Баский-то он баский, да с лишкой, зря только Дорка губу раскатала, ей, вороне, такой кусок не достанется… А командир какой! Этот как запряжёт, так спуску не даст. Всё ему не так, всё не эдак… Ты смотри-ка, не хочет барахлишко перевозить! Это как же всё бросить?.. Не, не удержит такого Дорка, не удержит, только время зря проводит… Халде нашей такого б, как Николай. А и этот тихий, тихий, так это пока хворый, сам же жалился: хочу, мол, от жены гулять, а не получатси… А как хвороба сурьёзная? Не, и такой не нужон…

– Штой-то, Николай, ты так плохо ешь? А картошка молодая, добрая… – так, на всякий случай потчевала Анна Яковлевна квартиранта.

– Давайте, я вам рыбки положу, хорошая рыбка, Толик привёз, – засуетилась и Дора. – А мы вашу колбаску порезали, ничего? – Квартирант отмахнулся: да ради бога! Он делил трапезу с кошкой и кусок за куском сбрасывал колбасу к ножке табурета, и кошка быстро её уминала. Кинул и кусок рыбы, и не сразу обратил внимание на перемены в телевизоре, а там уже программа новостей началась.

– Ты извини, опять забыл, как зовут! – повернулся в сторону квартиранта Анатолий. И тот замялся, вроде как не успел кусок проглотить.

– Николай же, тебе ж, батюшко, сказано, Николай он, – напомнила Анна Яковлевна.

– Коля, значит? Ты смотри, как повезло!

– Что ты к человеку пристал? Вы ешьте, не слушайте Толю, – встала из-за стола Дора, но, поймав картинку в телевизоре, закричала:

– Ой, гляди-ка, голый! Опять голый!

И Анатолий откинулся на спинку стула и стал с усмешкой что-то там на экране рассматривать. А беглец сидел, не оборачиваясь, и старательно елозил по тарелке вилкой.

– Тоже мне рыбак! Не, ты посмотри, он же не знает, с какого конца за удочку браться, – хмыкнул шофёр и толкнул квартиранта в плечо: ты видел, а? И пришлось повернуться и задержать взгляд. Там, в телевизоре, полуголый правитель стоял на борту катера: камуфляжные брюки, десантный нож на поясе и на груди большой крест – никаких лишней деталей. И оператор постарался, снял так, что правитель выглядел чуть ли не богатырем. С колен, что ли, снимали?

– Вот голенький, а комаров не боится! – не унималась Дора.

– Да кто голый-то? – поднялась с места Анна Яковлевна и засеменила к телевизору. – А чегой-то он растелешился? Вроде не молоденький, старый уже… Кто такой?

– Ба, это самый главный в Москве… Видела, на почте портрет висит…

– Так-то ж в Москве! Нам-то какой прибыток, – вернулась на свою канапель Анна Яковлевна.

– Вот это я понимаю! Есть что показать! Весь гладенький такой, – не унималась Дора и после того, как правитель исчез с экрана.

– Ага, видно, долго готовился, сидел и шерсть на груди своей могучей по волоску выдирал, – расхохотался Анатолий.

– И ничего смешного. Человек следит за собой, не стыдно раздеться, показать себя. И не пьёт он, не курит и…

– …И крест до пупа висит! Смотри, подруга, такой с крестом и кинжалом приснится – лопатой не отобьёшься.

– А ты чего это, дека, так заходисси? Вроде как слаще морковки ничего и не едала! – не одобряла внучку Анна Яковлевна.

– …Ты думаешь, дедушка просто так раздухарился? И не удочку он в руках держит, а уд свой показывает: я, мол, хоть и старый конь, но ещё о-го-го! – расставлял акценты Анатолий.

– А мужчине и не обязательно быть красивым, не обезьяна – и ладно, был бы обходительный… и верный.

– Во-во, этой обезьяне в молодости девчата отказывали, а теперь сами как груши под ноги падают!

Что это он так, удивился беглец. Какие-то личные претензии? Но откуда они у шофёра? Да нет, скорей реакция на поддразнивание подруги.

– Тоже скажешь – груши! И пошутила я, пошутила… Прямо и пошутить уже нельзя! – пошла на попятный Дора. – Нужен мне этот лягушонок голый! Веее! – тут же изобразила она отвращение.

Они ещё пикировались, когда новости кончились, пошёл рассказ о погоде. Завтра снова должно быть жарко, хорошо, у него теперь запас воды, вяло подумалось беглецу. И только тут до сознания дошло: о нем не было сказано ни слова. Понятно, информация такого рода не сразу выдаётся в эфир, но прошло уже пять дней, целых пять дней! Ну, и хорошо, ну, и превосходно, и не говорите.

– А что вообще в мире происходит? Я, наверное, что-то пропустил? – дождавшись паузы, весёлым голосом зачем-то спросил он. Вдруг информация сама собой носится в воздухе…

– Да ничего особого, если не считать, шо всё дорожает – кризис, и машины на дорогах бьются. От авария страшенная за Оловянной была, так трасса на полдня встала! Какой-то бухой придурок на «жигулях» бортовой «Урал» подрезал. Ну, водила грузовика успел, дал резко по тормозам, ребра, само собой, поломал, но живой остался… Но в «Урал» «рафик» влетел, да на скаженной скорости! По газам, видно, дать не успел. А в «Урале» баллоны с пропаном были! Так рвануло и взлетело всё на… Короче, от автобуса ничего не осталось. Людей, говорят, в том «рафике» заживо сгорело до чёрта!

– Ой, страсти господни! Это ж како горе родным, како горе, – крестилась Анна Яковлевна.

– А тот, на «жигулях», как же? – посерьёзнела Дора.

– Задержали на посту живого и здорового, и ни одной царапины у гада. Народ хотел отметелить, так менты не дали… А то, говорят, на нас свалите, вроде как мы его отделали…

Беглец ужаснулся нелепости страшной аварии, но не обратил тогда никакого внимания на этот эпизод.

– А кого на станции нашли, не слышал? – припав к плечу друга, спросила Дора.

– Так офицеров каких-то, ничего не соображали, обкуренные, наверно… И автобус не то угнанный, не то… А хрен в этом доме есть или горчица какая?

Нет, это не про тот автобус, определил беглец, хотя и милиционер рассказывал о двух офицерах, и всё совпадёт, кроме одного: вертухаи были мёртвыми. Откуда взялись живые? А если это намеренная дезинформация? Да, да, информацию о пропавшем этапе и погибших офицерах скрывают намеренно. Остается только найти заключённого, и тогда ничего не всплывет наружу.

– Дорка, ты кина смотреть не будешь – како тебе сёдни кино, так выключай-ка телевизор, – потребовала Анна Яковлевна. Видно, долго ждала удобного момента завершить посиделки, а тут Анатолий как раз сосредоточился на горчице. И квартирант поднялся с табуретки: действительно, пора закругляться. Остановил голос хозяйки: «Куды подхватился? Сиди ещё, сиди, не гимизись!» И тут же стала отдавать распоряжения Анатолию:

– Ты, батюшко, завтра в дорогу ладися, так и Николаю тожеть надо ехать. Так ты отвези, отвези нашего инженера.

– А куда надо? – задержал взгляд на инженере шофёр. – Токо я рано выезжаю. Встаём в шесть, и по холодку, по холодку. Стольник кинешь?

– Разумеется, – согласился инженер. Ну, Анна Яковлевна, и удружила!

– А то и до Могойтуя могу довезти.

– Нет, нет, до Могойтуя мне не надо.

– А ты что же, не сразу в Читу? – повернулась от кухонного стола Дора.

– Не, дела ещё кой-какие есть, – успокоил её дружок и, достав сигареты, предложил:

– А давай, Коля, перекурим это дело! – «Не курю», – отказался тот и удивился трезвому и внимательному шофёрскому взгляду.

– Ты, значит, и не пьёшь, и не куришь? И куда Дорка смотрит? – рассмеялся шофёр и, развернувшись, толкнул дверь в коридор. И не успела она захлопнуться, как Дора быстро зашептала:

– Вы последнюю ночь поспите в пристройке, ну, я показывала вам, там дверь в коридоре! – А его как кольнуло: последнюю ночь. Но он послушно закивал головой: хорошо, хорошо. Вполне возможно, что ночь, действительно, будет последней. И застолье это будет, что называется, last meal. Вот-вот, последним ужином приговоренного.

– Спасибо, накормили. Сколько я должен вам за приют…

– За приют? – Дора привычно рассмеялась. – Да сколько не жалко! – собирала она со стола посуду…

– Да есть ли у тебя деньги, батюшко? – вступила тут Анна Яковлевна.

– Есть, вы же видели…

– Ну, утром и отдашь, на ночь глядя долги не отдают. С утра и отдашь… Иди, отдыхай. Постель-то заправлена? – повернулась она к внучке.

– Там только ты на покрывале лежала, а больше никто. Да и спать он будет в трениках…

– Ты как ночью выходить будешь, крючок не забудь накинуть, – идя следом за постояльцем в коридор, наказывала Анна Яковлевна. И, включив свет в чулане, осмотрела топчан.

– Ну, и ладно, ну, и добром. А как замёрзнешь, так куртёки бери, – показала она на стену, где висела одежда, прикрытая линялой занавеской.

И не успела старушка выйти, как в каморку, потирая озябшие плечи, протиснулся Анатолий и, оглядевшись, насмешливо процедил:

– Дааа! Шо ж это бабы такому квартиранту места получше не нашли?

– Меня всё устраивает!

– Ну, понятно! Лучшее место в задней кладовке, – хмыкнул шофёр. Он что-то хотел сказать ещё, но зазвонил мобильник, и Анатолий, чертыхнувшись, поспешил закрыть за собой дверь. А беглец зачем-то принялся вспоминать, где он слышал эту фразу про место в задней кладовке, определённо, слышал. Странный парень! Такое впечатление, будто этот весёлый шоферюга что-то знает. Что он может знать? Но держаться от него лучше подальше. Для него любой человек опасен, а проницательный – вдвойне. Этот Анатолий, если и не проницательный, то бывалый. Шофёры – народ ушлый и информированный, многое видят, многое слышат… И ни на какую станцию, тем более с ним, он не поедет. Вот у кого не просил бы помощи, так это у этого пижона.

Ничего, ничего, он и сам выберется! Если его расчёты верны, то дальше на восток должны пойти такие места, где от селения до селения огромные расстояния. Эх, раздобыть бы карту! А что, если выйти к этому городку, как его там, Ба… Бадей, кажется, или Балей? Точно Балей! До него, как он слышал, совсем недалеко, там и карту купит. Вот и все планы на ближайшее время, прорабатывать детали не имеет смысла. А то задумаешь на стайерскую дистанцию, а остановят, не дав пробежать и стометровку. Ну, если оценивать в таких категориях, то стометровку он пробежал. Или нет? Жаль, часы потерялись, а то бы завёл будильник. Встать надо как можно раньше, а лучше совсем не спать и уйти незаметно. Это нехорошо, но другого выхода нет.

Вот только, как перемогаться до утра? На топчане и покрывало несвежее, и наволочка с отчётливым жёлтым следом, кто только не лежал на этой подушке! На другой стороне подушка была почище. И, не раздеваясь, он лежал так, боясь заснуть. Было тревожно и душно, и старыми перьями пахла подушка, и от одеяла несло какой-то кислятиной. Нет, так можно задохнуться! – кинулся он к окну и стал искать задвижку, но рама оказалась глухая. И тогда пришлось осторожно открыть дверь чулана и ощупью, чётко помня: справа лавка с ведрами, а слева какая-то бочка, добраться до входной двери.

И не успел он присесть на ступеньки, как почувствовал у ноги что-то живое и лохматое – хозяйская собака. И попробовал погладить её, собака не возражала, только тыкалась влажным носом в ладонь. Так и сидели рядом в темноте. А в ней, непроглядной, утонуло всё: избы, водокачки, деревья, сопки, машина у ворот. Было так тихо, что казалось, никого и ничего вокруг, кроме беглеца и собаки, на всём белом свете и нет. И если действительность дана нам только в ощущениях, то так оно и было.

Все ночи в заключении были чёрными и беспросветными, даже когда круглосуточно горел свет в камере. И ночная тоска была такой сильной, что казалась и впрямь смертной, и точно была тяжелее горячей полыни. Этими ночами он и сожалел, что не баловал жену, нет, не баловал. Всё боялся испортить! Всё старался приучить к мысли: громадное состояние – не может быть достоянием одной семьи, придёт время, и деньги пойдут на благие цели. Благие? Или цель – только удовлетворение собственных амбиций? Что, манила слава великого филантропа и мецената? Может быть, может быть… И получалось, выстраивал семью для себя, в ней укрывался от внешнего мира, а Лина… Он не дал ей доучиться, запер в доме, часто оставлял одну… Сколько было за те годы ненужных встреч и поездок! Тогда, на воле, казалось, разлуки необходимы, полезны, живительны для любовных отношений. Если бы знать, если бы знать… В первое тюремное время он ещё строил планы, как всё исправит, как переформатировать, как переиначит жизнь… Теперь же только и остается, что травить себя сожалением, ревностью, тоской. И мечтать не о возвращении домой – это за пределами желаний, мечтать о крохах – свиданиях!

И с каким нетерпением и страхом, да, и со страхом, ждал он первого свидания под стражей после ареста, следствия, долгого суда, этапа, а потом карантина. Три дня наедине, целых три дня! Нет, нет, это был не только страх, это было более сложное чувство. Он боялся, что жена окажется чужой женщиной, совершенно чужой. Но нестерпимее всего была мысль: Лина обязательно заметит и его детскую потерянность, и звериную тоску, и беспредельную усталость. И боялся показаться загнанным, смирившимся, навсегда побеждённым.

И знал, он не сможет контролировать себя каждую минуту, каждую секунду. При ней не сможет. Ему казалось, он утратил права на эту женщину, она все эти годы была где-то там, за железными дверями, сетками, воротами и превратилась в некий символ. А тут живая, тёплая, душистая и рядом. Как бы он ни хорохорился, ни сучил ножками и ручками, как бы ни изображал спокойствие, но с ней, он знал, обязательно расслабится.

В ожидании той встречи он долго мылся, выбрил всё, что можно и необязательно, тщательно стриг ногти, тёр пемзой ставшие шершавыми пятки, перебрал несколько пар носков. А то показалось, у дезодоранта слишком резкий запах, и пришлось заново вымыться и сменить футболку. Личный вертухай на пару с дневальным с любопытством наблюдали за его приготовлениями и, оставив тумбочку, ходили за ним то в каптёрку, то к умывальнику, то…

Нет, он всё перепутал! На первое свидание в декабре его выдернули неожиданно, он только и успел, что вымыть руки. И Лина бросила всё в гостинице – не надеялась так быстро получить разрешение на встречу – и не стала возвращаться за гостинцами. Тогда он шёл рядом с конвоиром через плац и нервничал так, как никогда в жизни. Ему казалось, что волнение было сильнее, чем в день вынесения приговора. Только тогда он не понимал, что приговорили и близких, теперь же это мучило всё сильней и сильней. И все эти годы кололо иголкой: выдержат ли они этот срок? И каждое свидание они будто знакомились заново, каждый раз боясь увидеть в другом невидимые до норы разрушения, что со всей беспощадностью наносили годы в разлуке.

А тогда, прежде чем вывести из локалки, его долго обыскивали, и долго вели по территории, и у каждой разделительной железной сетки стояли чёрные фигуры, все в лагере знали: к миллиардеру женщина приехала! Идти под конвоем на свидание с женой – ещё то ощущение. И его так пробило, что он еле справился с собой перед последней дверью, за которой… Господи, как он тогда стеснялся своего зековского прикида – ватника, ушанки, ботинок прощай молодость, запахов дезинфекции и пота… Он мало что из того первого свидания помнил, три дня показались мигом. Помнит только, как плавился от нежности, жалости к Лине, к себе. Он никогда так не целовал её, как тогда…

На втором свидании он уже держался свободней, привыкаешь и к тому, к чему привыкнуть нельзя. Тогда приехала мать, и пришлось много говорить, ей хотелось знать подробности. И, боясь огорчить, на все расспросы он старался молоть что-то бодрое: зачем и жене и матери знать правду? Но делать вид, будто в их жизни, в его жизни ничего не случилось, у всех получалось плохо. Мать то плакала, то весёлым голосом задавала вопросы, но, не дослушав ответа, задавала новые, что-то рассказывала о доме, об отце, о долгой дороге. В эти рассказы Лина вставляла оживлённым голосом несколько слов, но больше молчала, слушала, смотрела.

А он в нетерпении ждал, когда уйдёт мать и мучился этим своим нетерпением. И когда кончились несколько часов, и она, перекрестив его, закрыла за собой дверь, он тут же у двери обнял Лину так яростно, так пылко, что та, задыхаясь, еле выговорила: «Сумасшедший!» Потом Лина достала привезённые с собой икеевские простыни, одну большую, жёлтую, они повесили на окно. Казенные занавески были такими куцыми, что пропускали и дневной свет, и свет фонарный, а ещё там, за окном, мерно прохаживался часовой, и они, как могли тогда, отгораживались от действительности.

Нет, косточки он чуть не сломал ей на первом свидании. И тогда ни разу не вспомнил о прослушке, знал: комната случайна, если и хотели, то не успели оборудовать ничем пишущим. Это уже потом, когда их селили в отремонтированных номерах, он нервничал и всё пытался вычислить, где может быть видеокамера или просто микрофон – для этого ведь и делался ремонт. Каких усилий стоило тогда сдержаться, лучше не вспоминать. Да просто давил второй этаж, там, наверху, как раз располагалась оперативная часть, тот самый абвер Чугреева. Чёрт с ней, с прослушкой, но любить женщину под наблюдением – и где? Более оскорбительного места и не придумать… Впрочем, увидев Лину, он забыл обо всём и глаз, если и натыкался на какую-то примету места и времени, то сознание отсеивало, зачёркивало как ненужное…

А в первый раз они так и просидели рядом на кровати до вечера, сидели, не зажигая света. Из коридора доносились громкие голоса, за стенкой справа крутили магнитофон, слева ругались. Кто-то постучал в дверь, они не откликнулись, но им напомнили, где они, когда через полчаса уже застучали кулаком: «Откройте! Дежурный!» Они встретили его стоя, держась за руки, как школьники, ненароком застигнутые родителями. Контролёр задал совершенно бессмысленный вопрос: «Всё в порядке?», и растерявшаяся Лина принялась уверять: да, да, всё в порядке. А тот, в форме и при оружии, не спускал с неё глаз, и всё бубнил насчёт бытовых удобств, мол, понимаете, и кухня общая, и душ тоже…

И как только за охранником закрылась дверь, Лина вытащила спрятанную за поясом маленькую плоскую фляжку «Мартеля».

– Маленькая хулиганка! Не делай так больше никогда, слышишь!

– А им что, можно? – показала Лина на стенку. Там, за стеной, нетрезвый голос пел что-то жалостливое.

– Им – можно, нельзя – нам! – И он попытался объяснить ей, что не обыскали её в этот раз случайно. А если бы нашли эту чёртову бутылочку, то потом стали бы обыскивать каждый раз и до свидания, и после, обыскивать грубо, без объяснений, извинений. Могли не разрешить свидание, могли без объяснений и прервать его…

А тогда они долго сидели рядом, стесняясь вот так сразу приступить к физическому проявлению чувств. И где? На этих простынях? Ему казалось, он утратил все права на эту женщину и не смеет к ней прикасаться. Было много ещё чего, но Лина что-то такое почувствовала и будничным голосом сказала: не могу замок на свитере расстегнуть, помоги… Ты, оказывается, такая тоненькая… Ну, вот, наконец, рассмотрел… Я так отвык от твоего запаха… А мы закрыли дверь?.. Закрыли, закрыли, иди сюда… Родненький, не могу поверить, что ты рядом… Слушай, я забыл, как это делается… Ну, так давай вспоминать вместе…

Сколько всего было таких свиданий? Пять, шесть? И значит, вместе за эти годы они были не больше двадцати дней. А сколько из этих часов он проспал! Спал, как сукин сын, спал под защитой, а, просыпаясь, молча обнимал и целовал. Целовал глаза, ушки, пальчики. Тогда и понял смысл слова – ненаглядная. А в последнее утро проснулся раньше Лины. Она лежала лицом к нему, сложив кулачки у подбородка, только тогда он заметил на этих тонких руках вспухшие голубые жилки. Он разглядывал-гладил её утреннее лицо, эти бровки, эти реснички, этот маленький носик. И, заметив капельку слюны в уголке рта, осторожно её промокнул губами. И когда вышло время, он будто не женщину, а часть себя оторвал с кровью…

Нет, не всегда их встречи состояли только из трепета и восторга. Он стал замечать у жены нотки усталости, и не удивился, ждал этого. Но, отмечая изменения в ней, он видел эти изменения и у себя. И отнюдь не в лучшую сторону, он и сам это понимал. Всё труднее было притворяться, делать вид, что всё хорошо. Всё было не хорошо. Он помнит, как однажды его кольнул её свежий загар. Помнил, как под душем она, розовая, в белой пене, вдруг заплакала. И объяснила – это мыло попало в глаза. Какое там мыло! Если бы он знал тогда, но это было последнее свидание. Скоро его закрыли в изоляторе. И там были эти пыточные свидания через стол. А потом в Москве и вовсе поставили такую заслонку, что ни насмотреться, ни дотронуться, ни, ни, ни…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю