355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тина Шамрай » Заговор обезьян » Текст книги (страница 10)
Заговор обезьян
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 05:00

Текст книги "Заговор обезьян"


Автор книги: Тина Шамрай



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц)

В центре Читы в пятницу утром взорван легковой автомобиль, в результате взрыва погибли 2 человека: один из них находился в автомобиле, другой стоял рядом. Взрыв прогремел в пятницу в 9:45, взорвался припаркованный у одного из банков автомобиль Mitsubishi RVR. Прокуратурой Центрального района города Читы возбуждено уголовное дело по признакам преступления, предусмотренного ч. 2 ст. 105 УК РФ.

По неофициальным сведениям, это преступление обеспокоило правоохранительные органы своей дерзостью. Ещё не забыто недавнее дерзкое ограбление Сбербанка. Вероятно, этим объясняется тот факт, что в отдельных районах города замечены скопление спецтехники и многочисленные патрули, в том числе и на Читинском участке Транссиба.

16 августа утром в 6 км от федеральной трассы Чита – Забайкальск в автобусе марки «Мерседес» были обнаружены двое мужчин, приблизительно 40–45 лет. Оба находились в бессознательном состоянии. Документов, удостоверяющих их личности, не обнаружено.

У милиции есть основания предполагать, что причиной такого состояния мог быть некачественный алкоголь. Жертвы собственной невоздержанности помещены в реанимационное отделение ближайшей больницы п. Оловянный.

За минувшие сутки в крае пожарные ликвидировали пять пожаров. В селе Бережное Карымского района горело сено. А в одном из посёлков Приаргунского района сгорела надворная постройка, которая повреждена огнём на площади 30 квадратных метров. Но самый крупный пожар случился в селе Вельяминово Могойтуйского района, где горела животноводческая ферма. Огонь полностью уничтожил здание фермы. Животных в помещении не было, так как ферма рассчитана на содержание коров зимой.

По информации независимой газеты «Экспресс-Эхо», сотрудники учреждений Управления Федеральной службы исполнения наказаний по Забайкальскому краю два дня назад были переведены на усиленный режим несения службы. Родственники, приехавшие к месту расположения Красноозёрской колонии на свидания или для встречи освобождающихся заключённых, рассказывают, что свидания запрещены, а двое заключённых, которые должны были освободиться в эти дни, всё ещё остаются на территории колонии.

Сама колония по всему периметру оцеплена подразделениями внутренних войск и ОМОНа. К дополнительному КПП, а скорее блок-посту, установленному в 150 метрах от ворот исправительного учреждения, также нет доступа. Есть основания предполагать, что в колонии случился бунт в виде массовых беспорядков.

Сибинфо: Новости и происшествия. 17 августа.

От этого запаха он и проснулся, и наяву пахло вполне определённо – жжёной резиной. Во сне он неосторожно забрался кроссовками в костёр. Костёр еле тлел, угли стали сизыми, и пепел перламутровым облачком взметнулся вверх, когда он отдёрнул ноги. Это точно был не камин в «Дочестере», а пожелтевшая трава – совсем не шелковые простыни цвета слоновой кости. Были жёсткая земля, выцветшее небо и вставшее на стражу не разогретым солнце. Надо же! Он пережил ещё одну ночь, и вот он, новый день. Но какой? Кажется, семнадцатое августа. Семнадцатое!

Завтра или сегодня он должен был встретиться в колонии с адвокатом. Интересно, под каким предлогом откажут в этой встрече? Или все уже знают, что он в бегах? Знает адвокат, знают родители, знает Айна? Почему тогда больше не было вертолётов? Нет, кто же так ищет? Он – нате вам! – и костёр разжёг, а коммандос не торопятся. Нашёл, о чём беспокоиться! И заметят, и вычислят, и пустятся по следу. И, может, вопрос о захвате идет не на часы, на минуты. Ну, если так, то никуда он не пойдёт, будет дожидаться у костра.

И, дотянувшись рукой, передвинул остатки берёзового ствола на угли. Костёр долго не откликался на горючее, раздумывал, сердито потрескивал, а потом – ничего, занялся, задымил. Как тепло, светло и комары не кусают, если бы ещё голова не болела. Подтянув колени, он готов был снова погрузиться в дрёму. Собственно, он так и не вышел из томительного сна, ещё более неуместного, чем оловяннинский. Нет, самом деле, что за сюжеты: самолёт, кошка, жемчуга! Жаль, всё оборвалось на самом интересном, и теперь уже не отмотаешь плёнку и не досмотришь. Но, оказывается, после приятных снов возвращаться в реальность ещё тягостней, ещё мучительней сознавать своё положение…

Он действительно устраивал обеды в «Дочестере». Кто-то потом назовёт эти приёмы его лондонским триумфом. Бог его знает, был ли триумф, но люди, явившиеся во сне, на них действительно были… Он даже помнит имя актера – Колин Ферт, он и сыграл того самого Дарси в какой-то классической мелодраме, чем и привёл в восторг европейских дам. Были там и достойнейшие джентльмены: и сэр Гэнри, сэр Джекоб, и… Правда, чего не было, так одновременного присутствия Бжезинского и Киссинджера – на том Олимпе своё соперничество. Не было, кажется, и Гейтса. Эта встреча случилась совсем в другом месте, и была неформальной, с детьми… Гейтс старше всего на восемь лет, но у него было то, чего не было у миллионов людей – право учить других. Этот парень знал, как надо…

Была на одном из приёмов и красавица в жемчугах, но никакого желания сдернуть с неё эти бусы точно не возникало, давно ведь не школьник. Девушку представили, оказалась владелица чего-то там рекламного, и они перебросились парой слов. У неё были красивые глаза – крыжовенные, совсем как у Лёдьки. Помнится, тот в молодые годы слегка задавался своей внешностью: контрастом чёрных волос и зелёных глаз. Да и сам Лёдя тогда был рядом, ещё рядом. А девушка всё попадалась ему на глаза и так выразительно посматривала, что и он, посмеиваясь, пару раз ответил взглядом. Правда, дело дальше этого не пошло, но надо признаться, чем-то эта особа его задела, и звали её… Нет, не помнит!

Он увидел девушку ещё раз, когда в один из дней его пригласили на послеобеденный чай в «Conrad London», что на берегу речной гавани. Это только фигура речи – послеобеденный чай, пили они тогда не эрл грэй – мускатное шампанское. Играла арфа… или фортепьяно? Они компанией сидели на открытой террасе, и был на столе бело-синий фарфор, и жёлтые бисквитные крошки – он то и дело ронял их, и тянуло прохладой от реки, и ветерок вздувал края скатерти. В один из моментов он обратил внимание: там, за огромным стеклом в зале ресторана, кто-то машет рукой. Ему? И всмотревшись, увидел ту, с жемчугами. На этот раз она была в скромном деловом костюме, рядом, спиной к окнам сидели мужчина и какая-то американка. Почему американка? Так громко, что было слышно и здесь, на террасе, могла смеяться только американка.

Вот тогда у него и промелькнуло в голове: а не пытались ли эти почтенные старички, эти аристократы духа устроить ему honey trap – пошлую медовую ловушку. Но тут же отверг это допущение, не стал строить версий, не до того было. Да и зачем тратить на это время, ведь так примитивно мог действовать кто угодно. Многие открыто желали ему неприятностей, он даже знал, в каких именно выражениях высказывались такие намерения. Банально, но из банки с пауками выбраться не получилось. Не успел.

Его плотно обкладывали со всех сторон, не брезговали и такой мелочью, как телефонные разговоры. Наверное, в шелухе пустопорожней болтовни надеялись отыскать жемчужные зерна. Но и он сам в последнее время перед арестом пошёл вразнос и, даже зная, что пишут каждое слово, позволял себе колкое словцо в отношении первого лица. И не сомневался, что правителю становилось известно всё, вплоть до запятой, в этих рискованных разговорчиках. Ему было тогда всё равно. Впрочем, как и сейчас…

А тогда его выносило на иной, миссионерский уровень, и всё больше и больше интересовали просветительские проекты. И как смешны были попытки обвинить его в желании узурпировать власть! Он к тому времени хотел влиять на мир по-другому, совершенно по-другому. Тогда казалось: всё человечество ему родня, и он один из того творческого меньшинства, что двигает прогресс. И в мире должны знать: идеи идут не только с Запада, но и с Востока. И не властвовать он хотел, а просвещать.

И если начистоту, то не уехал он не только потому, что лавиной пошли аресты и Антона взяли под стражу, нет, не только поэтому. Был и другой мотив: в его намерения, в него самого поверили такие люди… Скорее всего, он ошибается, и ничему такому представители мировой элиты не поверили. Ну, и бог с ними! Главное он сам поверил в себя, поверили те, кто были рядом. И вот после всех авансов, что он выдал, выглядеть мелким жуликом, бежавшим от суда, было бы самым непереносимым. Уехав, он бы кончился как человек, и кончился навсегда. Можно объяснить всё и бешенным честолюбием, и это тоже будет правдой.

Но ему приписали бог знает что: мол, задумал какую-то хитроумную комбинацию, решил всех околпачить… Одним словом, ratface, как однажды выкрикнул ему в лицо взбешённый конкурент! Был ли он рэтфэйсом? Если под этим понимать способность принимать нестандартные решения, то – да, был! Но старался не разделять прагматику и мораль, правда, не всегда получалось… Ну, хоть старался! И распланировал свою жизнь на годы. Но тогда и не догадывался, что жизнь состоит не только из высоких планов и стремлений, но, прежде всего, в ежедневном сопротивлении обстоятельствам и ежечасном преодолении собственных слабостей.

Наверное, многое в своей жизни преодолели и те старички, что согласились тогда впустить его в свой круг. Политика для них – игра в особые шахматы, и они держат в голове тысячи разнообразных политических комбинаций и мировые процессы поверяют государственной целесообразностью, но никак не личной неприязнью. Это они, монстры-интеллектуалы, привносят в мир идеи, определяют тенденции по мироустройству. Их миссия – направлять, поправлять, а не править.

От них он узнал, что такое истинная воспитанность и скромность интеллектуала. А уж как они были церемонны в вопросах этикета! Особенно отличается этим Вжезинский. При первом знакомстве его удивило, что и у Джекоба, и у Генри, как он про себя называл их, вслух бы никогда не позволил себе такой фамильярности, были одинаковые очки в чёрной оправе, совсем простые очки. Эту простоту и небрежность они могут себе позволить не только в выборе очков. Их всех объединяло аристократическое презрение к внешнему лоску. А что удивляться? Это молодые завоеватели или престарелые плейбои вкладываются в гардероб, в ротацию машин, женщин, часов, а у этих вся сила в другом – в мозгах!

Возможно, он впадает в грех упрощения, ведь и у этих геостратегов в молодые годы были политические амбиции. Разумеется, были, только они вовремя поняли, что власть – это всегда преходяще и есть нечто большее, чем временное возвышение над другими – власть интеллекта. Это только примитивнейших тянет править вечно. И для этого и пускают вход не только кнут, но и пряник. И покупают приспешников, бросая куски с высокого крыльца, некоторых же прикармливают прямо с рук. А какой бывает мелкой и злобной борьба за эти куски, он видел сам. Там, у кремлёвских башен, как и в зоне, прилюдно и с наслаждением пресмыкаются даже за мелкие преференции. Сколько сил он положил на объединение жалких либералов! Но они, не сделавшие самого малого, но конкретного дела, все, все до одного, были до краев наполнены самомнением. Никто не хотел уступать лидерство. Карлики! Их даже не стали размазывать о красную стенку. Не понадобилось. Сами поджали хвосты.

Но он и сам сейчас мало похож на борца с режимом. Разжечь костёр смелости хватило, но ночью терзался от мысли: первое, что он увидит на рассвете – это высокие ботинки. И двинет этот ботинок под ребра, и ударами заставит лечь на живот, и прикажет заложить руки за голову, и он будет думать только об одном: как бы лишний раз не двинули в спину. А бить будут обязательно по спине! А она за ночь, кажется, успокоилась. Только вот жажда никуда не делась, и как себя ни заговаривай, но желание пить становится всё нестерпимей. Во рту пересохло так, что язык превратился в терку, и губы покрылись сухой коркой. И как ни хорошо у костра, но придётся искать воду, а то и без всяких коммандос погибнет от жажды.

Но выйти из позы зародыша было нелегко: ноги и руки затекли, и спина задеревенела, но той, вчерашней, острой боли, кажется, не было. И, сняв майку, прикрывавшую голову и, отыскав более-менее чистое место, протёр очки, потом загноившиеся от пыли глаза. Чёрт, как болит голова, и спина, если резко повернуться, болит, всё-таки болит! Что, и в самом деле сидеть и ждать, когда придут и возьмут под белы руки? А ручки-то чёрные от грязи, исцарапанные, и сам он, как лесовик, обсыпан сором, землей.

Да, уделался он здорово! Кроссовки, слава богу, ещё держатся. Но с одеждой пришлось повозиться – снимать, вытряхивать вчерашнюю пыль, снова натягивать. Вот и свитер набрал разнообразного мусора, и он стал зачем-то оббирать мелкие со-травинки, колючки, только пальцы плохо слушались, и пришлось бросить это бессмысленное занятие. И так сойдёт! Он уже пообвыкся и не чувствует запаха пота, впрочем, он давно преодолел брезгливость к собственному телу. Когда моешься под душем раз в неделю, приходится принимать себя, таким, какой есть, а не таким, каким хочется. Но когда добирался до большой воды…

Надо идти! Надо идти искать воду или что-то похожее на воду. А если вернуться назад, в село? Оно ведь совсем рядом, а с собачками он договорится. Вряд ли местные мужики пахнут как-то иначе. А на улице обязательно будет ничейный колодец с подъёмным устройством типа журавля или с такой штуковиной, которую нужно вертеть. Вертишь её, а ведро на цепи медленно спускается в тёмную глубину, а потом поднимается наверх. И вода тяжело колышется в ведре расплавленным хрусталем, и переливается через край, переливается… Он опустит лицо в воду и будет пить, пить, пить… И он так явственно ощутил во рту холодную воду, что заныл зуб справа…

Но только возвращаться в село он не будет, и так обнаружил себя, выйдя к китайцам. А если бы там был кто-то из местных, то наверняка бы уже давил нары. Но зато там вода! Это как сказать. В изоляторе могли устроить пытку и не давать, пить… Ему кто-то рассказывал, как следак, следователь то есть, засунул обвиняемого в одиночку, и распорядился оставить без воды. Человек выдержал три дня и во всём признался. Он так не хотел засорять язык феней, а жаргонные словечки нет-нет, да и проскальзывают. Хочешь, не хочешь, а пришлось освоить этот птичий язык, им ведь оперируют не только заключённые, но и надсмотрщики. Все вместе – это сообщающаяся система, и только случайность разводит людей по разные стороны решёток. Теперь с его знанием блатного жаргона да на паркет парижского «Crillon» или того же «The Dorchester». Не беспокойся, на этих паркетах с такими знаниями – пруд пруди.

Он ещё долго соображал, стоит ли переодеваться, и решил – нет, не стоит. Вот только вместо свитера он наденет легкую курточку, и застегнёт все пуговицы, а то что-то снова морозит. А тут ещё джинсы грозятся в любой момент упасть с чресел… или с чресл? Но лишнюю дырочку в ремне сделать нечем. Может, подпоясаться веревочкой? Нет, нет, веревочкой он свяжет лямки, а джинсы уж как-нибудь… Эх, сейчас бы сухарик, маленький такой ванильный сухарик, такой коричневый, с блестящей спинкой сухарик на белом блюдце… Да нет, зачем тарелочка, и без тарелочки…

Но как беглец не отмахивался, а перед глазами то и дело вставал голубоватый вагонный столик, а на нём целое богатство: брикет с рисовой кашей, пачка галет, сухарик на блюдце… И зачем было бросать еду! Ну да, каша из тех стратегических запасов, что делались на случай войны с Китаем, а может, с Японией, но это была еда! Господи, там ведь ещё сахар был, такие белые сладкие крупинки… Он и кашу бы размолол в крупинки! Положил бы на большой камень и тер камешком поменьше, и рис бы превратился муку, и с сахаром это было бы вполне съедобно… И галеты, галеты! Он как-то попытался попробовать, откусить, и до крови расцарапал десны… Но там остался целый стакан чая! Всё, всё! Нельзя так растравлять себя, нельзя! И бог с ней, едой, найти бы воду!

Он долго приводил себя в вертикальное положение, а когда встал, вот тут всё и обнаружилось. Ноги болели так, будто он прошёл не считанные километры, а пробежал чёрт знает какую дистанцию… и спина болит… и голова кружится… Нет, ну, что же это такое? Ему ведь нужно двигаться дальше и костёр надо загасить… Нагибаться было больно и пришлось загребать землю ногами и, кое-как присыпав угли, еще и потоптаться на горячем кострище. Но и такие вялые движения давались с большим трудом. Он посидит немного, совсем немного, придёт в себя…

Но стоило опуститься на землю, припасть к ней, как тут же исчезло всякое желание куда-то идти, усталость давила бетонной плитой, лихорадило и болело всё тело. Он долго перемогался, когда кто-то сознательный у него внутри стал дёргать и Напоминать: надо встать! Кто распинался насчёт преодоления слабостей? Или это всё не более, чем бла-бла-бла? Так эту чепуху каждый может молоть, а ты встань! Встань! Да вставай же, сволочь!

Пришлось подчиниться самому себе и остатками разума и того, что называется волей, приказать: теперь иди! И не сразу разобравшись, в какую именно сторону, беглец двинулся вправо и скоро увидел вчерашнюю дорогу, ту, что вела на восток. Навязчивое желание идти в том направлении было иррациональным и совершенно детским: в той стороне ведь тоже будут искать. Поиск концентрическими кругами разбежится во все стороны, во все пределы и захватит всё и вся…

А он облегчит этот поиск и пойдёт по дороге, которую кто-то когда-то расчистил и обозначил на картах пунктиром. Эта колея была тверда, как асфальт и, наверное, поэтому каждый шаг отдавался болью в башке, а в ней и так был непорядок – перед глазами плыл тот самый жёлтый туман, что стоит над Янцзы. А тут ещё приходится прислушиваться, рыскать глазами: а вдруг машина, а вдруг такие же, как он, пешие путники. Правда, дорога далеко и не просматривалась, она волной шла между сопками. И, волоча ноги, он тащил себя, то поднимаясь вместе с дорогой, то опускаясь вместе с ней вниз.

Особенно тяжело было при подъёмах, и всё чаще приходилось останавливаться на отдых. И он уходил с дороги и садился у какой-то опоры, то под дерево, то у камня и закрывал глаза. Вот так же, остановившись, он и увидел какой-то блеск меж ветвями ближних кустов. Вода? Откуда ей там быть? Но, не раздумывая, на коленях, откуда и силы взялись, рванул в кусты, раздвинул ветки и… И чертыхнулся. Среди зарослей валялся icy сок старого пластика. Но как, чёрт возьми, блестел! Блестел! Мозги совсем песком заплесневели: откуда здесь вода, здесь только песок и пепел! А он, как тот солдат из анекдота, на что не посмотрит, а видит одно – женщину. Вот и у него перед глазами возникают то голубоватый кулер, то полный до краев стакан, то запотевшая бутылка. Он со стоном отгонял эти видения, а они наплывали снова и снова. И если бы сейчас по дороге попалась лужа, он упал бы в неё и пил бы из нее, пил… Лужа не лужа, но что-то должно быть там, впереди… Жаль, не может он идти быстрее! Мозг и готов был разбежаться, но подводили ноги, спина и всё остальное, непослушное. И уже мечталось: ну, хоть бы какая-нибудь машина проехала, он не стал бы прятаться, а встал бы посреди дороги и попросил хоть бензина, но только напиться… Какой бензин, он готов пить и мочу. Только высох весь и снаружи и внутри: ни слюны, ни пота, кажется, самой крови и той в жилах нет. И весь он уже как бумага, такой же легкий.

Эта была та лёгкость, что наступает обычно на третий день голодовки. И человек кажется себе звонким и прозрачным, ещё немного, и можно взлететь! Если бы и в самом деле можно было взлететь. Но чем дальше он шёл, тем явственней становилась обманчивость таких ощущений. И вот уже стала кружиться голова, и что-то случилось с периферическим зрением. А со времён занятиями каратэ, он помнил, такое зрение быстрее среагирует на неожиданную опасность. И если машину он ещё услышит, то человека может и прозевать…

И пить, безумно хотелось пить… Нет, всё-таки странная история произошла с протопопом, неистовый Аввакум её, точно, придумал. Однажды зимой ему смертельно захотелось пить – солёненькое что-то съел? – и не мог найти воды. Да, зимой в этих краях долго нет снега, и в морозы речки промерзают до самого дна. Хорошо, захотелось пить, и воды не было, но лед, лед-то был! Ну, допустим, нечем было долбить, но можно было скоблить палкой, камнем, да хоть пуговицей… Хорошо, ничего такого не было, даже пуговиц – оборвались все до одной, тогда надо было лечь на лёд и дышать, дышать, а потом скрести ногтями. А протопоп только к богу взывал! Как там у него: Господи, источивый Израилю, в пустыни жаждущему, воду тогда и днесь! Ты же напои меня, ими же веси судьбами. Надо, надо было долбить лед, наскрести такие тонкие ледяные стружки, и они бы таяли во рту, таяли…

Нет, нет, надо отключить воображение, а то недолго и с ума сойти! А он, хоть и некоторым образом раскольник, но не протопоп Аввакум. Нет, у него такой веры в божий промысел, с ней было бы легче. Но и протопопу приходилось бороться с собой. Как там у него? – потёр он голову, и перед ним будто сама собой открылась книга, прямо вот так, на нужной странице: Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того и наказует. Биет же всякого сына, его ж приемлет… Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте…

Вот-вот, не хочешь быть выблядком, тогда без стонов и проклятий! Вот только бы встать, только бы, как протопоп говорил, вскарамкаться… И, перебирая руками по камню, он поднялся и увидел на взгорке небольших зверьков, сидевших по Два, по три на склоне сопки. И пришлось замереть: это что, тоже кажется? Но нет, зверьки были вполне живыми, и вся колония, посвистывая, посматривала на него чёрными смышлёными глазками: что за зверь? Отдельно столбиком стоял самый большой наверное, самый главный толстячок. И только он попытался сквозь мутные стёкла очков рассмотреть этого отца-командира, как зверьки разом будто по команде вдруг исчезли, словно провалились под землю. Остались только взрытые ими холмики земли. И слабое умиление забавными зверушками вдруг перебилось практичной мыслью: что они пьют, эти хорьки, сурки или как там их? Пьют же они что-то? А что, если в норах есть вода? Нет, он точно сбрендил! Нет там никакой воды, они ею, как верблюды, запасаются впрок…

И пришлось идти дальше, и казалось, что эта бесконечная дорога ведёт в тартарары, и он никогда не выйдет ни к людям, ни к милиционерам. Теперь он отдыхал стоя, а то вдруг не сможет подняться с земли. Ноги сделались совсем слабыми и, казалось, могут подломиться в любой момент, и он боялся сделать неловкое движение. И, как там говорят, обезножеть? А скоро и стоять было трудно и, остановившись в очередной раз посреди дороги, он наклонился и, упершись руками в колени – испытанный способ – отдыхал так, открыв рот. И тут какие-то капли упали на дорогу, оказалось, пот со лба, он попробовал – в самом деле, соленый, но мало. И, странное дело, солнце пекло, а он не мог согреться. Но доставать одежду не было сил, для этого надо развязать веревочку, снять сумку, расстегнуть молнию – нет, слишком сложно. В груди что-то хрипело, а в башке тяжко пульсировала кровь, ещё немного, и она прорвёт сосуды и хлынет горлом, из глаз, из ушей. Из-за этого стука в висках он не сразу услышал звук работающего мотора.

Когда же понял, что там, позади, грохочет какой-то механизм, и скоро покажется на этом взгорке, отбегать в сторону было поздно. И, не раздумывая, упал на колени, потом на бок, а дальше перекатился в небольшую канавку и замер там, и даже, кажется, перестал дышать. Через минуту над ним пронёсся какой-то безумный всадник, а потом тарахтенье мотора стихло, будто и мотоцикла не было, только острый бензиновый запах завис над дорогой. Пыль оседала медленно, но и он не спешил подниматься, лежал, припорошённый, и радовался: пронесло. И на этот раз пронесло!

Но сколько раз ещё ему придётся так отскакивать, забиваться в щель, прикидываться прахом? Нет ответа. Но, перевернувшись на спину, он совсем близко от себя увидел замечательный предмет – маленькую пластиковую бутылочку и на четвереньках бросился к ней, как за спасением. Бутылочку, видно, выбросили с пролетевшего на крыльях мотоцикла, она была совсем свежей, блестящей, и лишь открытое горлышко было в земле. И на донышке была вода! Он не стал оттирать грязь, а тут же припал к бутылочке, но глотать было нечего – вода растаяла во рту без следа, только раздразнила. А тут ещё застрявший во рту песок, он уже хотелось выплюнуть крупинки, но плеваться было нечем, и пришлось оттирать язык краем ворота. Всё равно хорошо. Господи, благослови мотоциклиста! А вдруг и дальше лежит какая-нибудь емкость, тогда он сможет продержаться до того, как появятся и колодцы, и речка, и стога сена, обязательно стога… Должно же поблизости быть какое-то селение, ведь для чего-то прокладывали эту дороху, что-то она да соединяет. Разумеется, все дороги куда-нибудь ведут, вот только в какой Рим?

Но когда в створе между двумя сопками он увидел какое-то строение, он вместе с радостью – дошёл, наконец, дошёл! – испытал и другие, самые разнообразные чувства. Мысли метались от самых смелых: «А почему бы и не выйти?» до панических: «Нет, нет, нельзя!» Но теперь, когда он на пределе, надо прибиться хоть к какому-то укрытию. Да, да, если он не отлежится, то не сможет идти дальше. И лекарства нужны, совсем простые таблетки, надо хоть как-то утишить пульсирующую во всем теле боль… Таблеток захотел? Мало тебе лекарств, что доктор прописал? Но, чёрт возьми, он всё-таки добрался до людей! И теперь не должен затеряться на этих спёкшихся от зноя камнях. Теперь ему бы только кружечку воды, а там будь, что будет…

И он стал осторожно пробираться вдоль срезанной сопки: надо осмотреться, так сразу нельзя выйти в село. А как осмотреться, он знает – надо залезть повыше. В первый раз, что ли! Справа сопка пониже, вот по ней он и заберётся, с неё и осмотрит окрестности. Но недлинная дорога наверх на этот раз давалась особенно тяжело, и казалось, последние силёнки вот-вот оставят его, и он кубарем скатится вниз на дорогу. И тогда уж точно не подняться! Но, припадая к земле, где ползком, где на четвереньках, прислушиваясь и осматриваясь, он взбирался всё выше и выше…

И когда оказался на самом верху, то долго не мог прийти в себя. Боль в спине – только досадный фон, но вот голова болела нестерпимо, и в груди сдавило так, что дышать было не-воз-мож-но. А тут ещё ни с того ни с сего стал душить кашель будто там, под рёбрами, кто-то раздувал исполинские меха. И, втискиваясь в землю, он пытался утихомирить взбунтовавшее нутро, но кашель рвался наружу чудовищным хрипом, и казалось, его слышит вся округа. Но и когда отпустило, он ещё Долго не мог прийти в себя, и всё хватал воздух, и не мог вдохнуть. А потом затих и лежал ничком, не шевелясь, и только пальцы скребли землю…

Поднять голову заставили голоса, они образовались вдруг и ниоткуда, много резких, пронзительных голосов. Стая что, уже здесь, на сопке? Но зачем на сопке, можно было и на дороге остановить. Ну, хорошо, как хотите, на сопке так на сопке, смирился беглец. Но зачем-то перекатился под куст и затаился там. И только теперь заметил, как вытоптана в пыль земля, как обломаны ветки и как много пустых бутылок вокруг. Наверное, местные подростки резвятся. Только сейчас до него доберутся такие мальчики, что одними веточками не обойдётся – им ручки и ножки подавай! И, подобравшись, он с самым независимым видом приготовился встретить кого угодно. Но голоса стихли, будто отнесло ветром в другую сторону. И он ещё долго прислушивался: но нет, никого и ничего, только мошка надрывалась над ухом. Он что, уже голоса начал слышать? Возможно, только надо отсюда уходить. Куда? А он сейчас рассмотрит и определит, куда. И переместился к краю сопки, и оттуда увидел село, и оно было таким большим, не сразу и взглядом охватишь. Правда, картинка была расплывчатой, и пришлось долго протирать очки.

Дорога, что вывела его сюда, делила раскинувшееся перед ним село на две неравные части: левую и правую. В селе были улицы и дома, серые, бревенчатые и обшитые, выкрашенные всё больше в голубой и зелёный цвет. Над ними возвышалось несколько водокачек. То в одном дворе, то в другом он видел людей. Старуха стоит у ворот, сложив руки под фартуком, мужичок, голый по пояс, копается у зелёного жигулёнка, белоголовые мальчишки гоняют мяч на пыльном пятачке. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем ярче проступали подробности. И вот он видит и глаза на детских лицах, и морщины у старушки, и розовую лысину у того, с большим животом… Видит пятна на майке у другого, что несет ведра, видит рисунок протектора на песке, пёстрое бельё на веревке, красные цветы на платьице у девочки, её тащила другая, постарше в таком же платьице.

Но глаз отмечал и другое: заброшенные дома с провалившимися крышами, а за упавшими заборами заросшие травой огороды, и трава в рост человека… А что, если укрыться в одном из таких ничейных домов и передохнуть? Вот только такие дома – это полное запустение, соседи давно всё растащили, и вряд ли там есть хоть плошка, в которую можно было набрать воды. Да и есть ли ничейные колодцы… И в груди болит всё сильней и сильней, и в глазах темнеет то ли от боли, то ли… Ему нужны лекарства, нужна помощь! Только как её просить? И у кого? Это там, в Москве, были сочувствующие, но смогли бы они помочь, если бы он таким, зачумленным, встал на пороге. И здесь не помогут, если он назовёт своё имя. Только зачем ему называть имя, он просто попросит воды…

Нет, в ближние дома он не пойдёт. Они стояли тесно, и в каждом из них по определению был мужчина. На это указывал то мотоцикл – не он ли проехал тогда по дороге – то трактор, то старенький жигулёнок. Нет, надо пробираться в правый конец села. Неизвестно, чем привлекла беглеца эта половина селения, может, тем, что дома там далеко отстояли друг от друга. А левая половина и в самом деле была оживлённой, вот показался маленький жёлтый автобус, оттуда высыпали люди. В правой же половине было тихо и сонно. Он сразу выделил крайнюю избу у самой сопки, там были промытые окна с голубыми наличниками. Ну что, годится?

Годится/не годится, только ещё немного и наступит неумолимый вечер, солнце уже освещает только макушки водонапорных башен, вот и отсвечивают оранжевым. Придётся спускаться, здесь, на сопке костёр не зажжёшь, и потому у него нет выхода, если не считать выходом – загнуться, окочуриться, или как там ещё, прямо здесь, в кустах. Нет, это было бы лихо столько изнывать от жажды и умереть вблизи жилищ и людей! Вот напьётся, тогда и… И пусть будет, что будет!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю