Текст книги "Заговор обезьян"

Автор книги: Тина Шамрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)

Ушел я от них в другую землянку. Был там дед одинокий, больной весь, стал за ним ходить, похлёбку варил, стирал. Дед хороший был, помер он в скоростях, а когда живой был, всё говорил: беги, паря, беги! И хоть был за нами там присмотр лютый, и документов на руках не было, а бежали люди, бежали. Ловили, конечно. Бывало так, что и на месте стреляли. Поговаривали, што можно было выправить документы за деньги, да где у меня деньги-то? Ну, и в июне, токо-токо снег стаял, ушёл я. С собою только и было, что сухари чёрные…

Василий Матвеевич замолчал, устал, видно. И то правда, он уже и не помнит, чтоб наговаривал столько слов сразу. Он вертел коробок спичек и, казалось, забыл о молчаливом слушателе.

– И что было в пути? – решился напомнить гость, и старик, докурив сигарету, неожиданно рассмеялся.

– А што было? И на деревах спал, и в болоте чуть не потонул, всё было. А в села не заходил – боялся. И, скажи, такой слух у меня сделался, за полкилометра определял, што округ меня делается. Так и добрался до Енисейска. Эх, и понравилось мне там! Всё как на картинке было: трава по улицам ковром, церква там высоко-высоко стоит, ворота и дома не запирались, все как есть открытые стояли. Я в один двор забежал, думал хлеба попросить, оголодал ведь вконец. Зашёл, а там – никого, я дальше – в избу, и там ни души… Пошарился я насчёт съестного, нашёл в печи кашу пшенную. Там, у печки, и стал наворачивать и не слышал, как хозяйка вернулась. Ну, думаю, тётка погонит со двора, а она и полслова не сказала… Достала крынку, молока налила: ешь! Я всё смолотил, тогда тётка и расспрашивать стала: кто такой да откуда. А мне всё равно уже было. Беглый, говорю. Она и этому не удивилась…

Я уж было понадеялся, думаю, оставит ночевать, так захотелось в бане помыться. А хозяйка одёжу дала, сухарей не пожалела, да и выпроводила. Иди, говорит, от греха подальше, а то мои невестки с покоса вот-вот придут… Я те сухари до сего дня помню. Такие сухари из кусков, которые после еды остаются, их в духовке сушат да корове иль свиньям в пойло добавляют. Так тёткины до того были вкусные, вроде человек ел хлеб с маслом иль с мясом, ел да оставил. Тётка сказывала: в лётчиц-кой столовой куски собирала…

Ну, а от Енисейска до Красноярска уже было недалеко, каких-то триста километров. Как туда добрался, так сразу пошёл на станцию, а там народа видимо-невидимо – война ж! Солдат, помню, много было, один так и махорки дал – ничего больше не было, так я её на хлеб сменял. А другой меня в товарняк впихнул, который на Дальний Восток шел, я и радый был, хотел подальше уехать. Сел, значит, в товарняк и стакнулся там с парнишкой, он с бабкой ехал. Старуха эта поняла, нет ли, но шуметь не стала, но и хлеба не дала! И, ты скажи, што это голод с человеком делает? У меня одна мысль была – бабку ночью стукнуть, а мешок, который она с рук не спускала, забрать. Право слово, так и думал. И кто руку отвёл? Так до Иркутска и доехали, а там патрули стали состав шерстить.

Задержала меня охрана, хотели отправить куда-то, а я как пристал: отпустите да отпустите, мол, к родным еду. Ну, и упросил, не до меня было, тогда ж и дезертиров, и бандитов всяких было много, ой, много… А куда идти? Помню, под мостом сидел, трясло всего от холода, думал, там и помру. Ну, и стакнулся с ребятами, такими же беспризорными… Задружился я тогда с одним, больной он был, весь шелудивый, и волосья отчего-то на голове не росли, и личико в пятнах, а умный был, ох, и умный был парняга! И вот сидим мы как-то в дому заброшенном, рассказывал он, помню, штой-то, складно так рассказывал, а тут, слушаю, замолк… Повернулся до него, а он синеть уже начал, ногти синие, глаза закатились, задёргался так и не шевелится. Так я долго не соображал, што помер он, как есть помер. Трясу, а у него головка болтается из стороны в сторону…

А как понял, што товарищ мой помер, так стыдно сказать, но грех и промолчать, а обрадовался… У него ж документы были, так я и подумал: теперича и ему хорошо, и я с бумагой буду. Право слово! Но долго сидел около него, не мог обыскать, если бы карманы, а то под рубашку надо было лезти, у него там булавкой мешочек приколотый был… А у меня как руки свело, не могу – и всё тут! Но так надоело скитаться, а у него свидетельство было, семилетку он закончил, я его и взял, вот эта бумага меня и спасла. Я с ним в военкомат подался. Думаю, на фронте лучше будет, а тут – иль тюрьма, иль так подохну… В военкомате так и сказал: мол, паспорт не успел получить перед войной, токо вот эта бумага… Это я потом сообразил, чем же так повезло. Школа-то была под Смоленском! А это сорок второй год, сразу-то документ и не проверишь! Попервости я там, на призывном пункту, полы мыл, на человека стал похожий, а потом уже отправили эшелоном… И до пятьдесят восьмого года был я Короткевичем Андреем Иовичем… Вот таки дела были!

– А что случилось в пятьдесят восьмом? – подался к столу гость. Хотел немедленного подтверждения: старик добровольно пошёл в органы или те сами его нашли?

– Сходил до милицию, там всё и рассказал. Они меня сразу отвезли в другую контору, а там помытарили, конечно, допрашивали, справки наводили… Майор хороший попался, и там бывают людишки с пониманием!

«Бывают, – согласился беглец, – если разрешат. А уж если разрешат, люди в синих мундирах становятся такими понимающими».

– Да, человек и утопит, человек и вытащит! – рассуждал Василий Матвеевич. – Выправили, стало быть, мои документы, но от медалек пришлось отказаться: говорят, получены мошенским путем. Ну, и бог с ними, с медалями. Самая большая награда со мной осталась – живой ведь с фронту вернулся. Тогда и семью завёл, я ж до той поры и не женился, боялся. Так што женился поздно, и ребёнка токо одного и родил… Так что я, паря, знаю, как оно бывает.

«Что бывает?» – уже вертелось на языке. А старик, блеснув из-под бровей узкими глазами, и без вопросов пояснил: – Знаю, как оно, когда тебя ловят!

И тут же засуетился, стал хлопотать, придвигать к гостю тарелки: «А ты што ж ничего и не ешь, видать, заговорил я тебя». Но тому было не до еды. Ясно же: старик разговорился неспроста, и не водочка в этом виновата. Он что же, дал понять, что вычислил его? Но зачем стал рассказывать о себе? Для поддержки? Предупреждения?

Он много чего ещё надумал бы, но тут во двор влетел вертолётчик, громогласный, весёлый, вольный. И, увидев задумчивые лица и старика, и компаньона, стал тормошить обоих:

– Вы шо сидите смурные такие? Эээ, дед, хорош, хорош! Кончай горевать, – схватил он в охапку маленькое стариковское тельце.

– Толик! Рёбра сломаешь, чертяка!

– Не буду, не буду, ты только бодрее, дед, бодрее…

– Ты где это пропадал?

– Так у твоей подруги, у Антонины. Оказывается, там ни одного мужика нету! Попросили доску на крыльце прибить – прибил.

– Так ты, стало быть, доску притэтывал? А может, клинья подбивал?

– Ну, сразу клинья! – запротестовал Толя. – Ты, дед, лучше скажи, шо за соседи такие?

– Так они из Казахстану приехали. Сестра позвала, они всем кагалом и приехали. Там в дому три сестры с мужьями, детями, вот и считай, скоко их. Тесно живут. До меня просятся на постой, а мне не с руки…

– Зря, Матвеич, зря! С бабами оно веселее. Одна там, эх! Рядом посидишь, и дальше жить хочется, – рассмеялся чему-то своему вертолётчик.

– То дочка ейная, Антонины-то… Ты особо губу не раскатывай, не сбивай её с толку, у ней свой мужик есть, тольки зараз на заработках где-то. Она, говорят, строго ему наказала: без грошей не приезжай – не приму…

– Бабы они такие… Деньги есть и девки любят, даже спать с собой кладут. Денег нет – так йух отрубят и собакам отдадут, – ухарем пропел Толя.

– Ну, ты всех не ровняй! А эти – да, приезжие бабёнки – не промах. И я им крыльцо ладил, и молодые мужики – и забор, и крышу чинили… А што делать, когда евошные кто по тюрьмам, а кто вот так, на заработках. Но эти себя блюдут, молодая, та всех отшивает… Вы лодку-то смотреть будете? Иль передумали?

– Не, не, – запротестовал Толя, – давай, дед, показывай! А ты шо, не хочешь смотреть? – наклонился он над беглецом и, увидев в глазах компаньона некий протест, уже серьёзным голосом предложил: – Пошли, посмотрим! На всякий случай.

Эллинг старика был у самой воды. Посредине душного сарайчика, где пахло старым нагретым деревом, гудроном, близкой водой, на пыльных брусках распростёрлась лодка. Она, крашеная голубой краской, была такой огромной, что казалась морской шлюпкой. Тут же, на стеллаже, лежало несколько пар исполинских вёсел. Толя с самым деловым видом кружил вокруг посудины и примеривался, как они вдвоём перевернут её вниз дном, как будут двигать по настилу к речке…

И беглецу уже виделось, как она, плюхнувшись, закачается на зелёной воде. А Толя крикнет: «Давай, давай, прыгай! У нас на двоих полтора центнера, мы её зараз осадим и определим, потечёт или нет!» А он ответит: «Ты хоть представляешь, что такое идти на вёслах?» И Толя станет уверять, что очень даже представляет. И выяснится: вертолётчик ещё и мастер спорта по гребле. Вот только он с больной спиной ему не напарник. Да и не это главное, как-нибудь справился бы! Но на лодке они привлекут к себе внимание, ведь за версту видно: никакие они не туристы, никакие не рыбаки.

– Нет, нет, без мотора это не имеет смысла, – самым твёрдым тоном остановил он компаньона.

– Вот и я говорю, не стоит овчинка выделки, – поддержал его Василий Матвеевич. – Но ты, Толик, сам виноват, не предупредил, я бы мотора не продавал. Кто ж так планирует?

– Да, действительно, кто так планирует, а? – с усмешкой взглянул на компаньона вертолётчик. – Дед, а твой сосед с мотором как, надёжный мужик?

– Мужик как мужик, и сын евойный ничего парень, сурьёзный… Так што, идтить поспрошать – или как?

И пришлось снова запротестовать: нет, нет! Если ничего не получится с теплоходом, тогда…

– Точно, дед, завтра с утра и спросим. А сегодня отдыхать будем, – вышел на мостки Толя и зачерпнул воды. – В этой речке можно плавать? Воды по колено или как?

– Да оно бы после Ильина дня и не надо бы…

– От так всегда! Как август, так Илюхе обязательно надо в воду нассать!

– Толик! Охальник ты, ей богу! Ну, отдыхайте, отдыхайте, я зараз вам и одеялко принесу. – И старик двинулся к дому, но, будто споткнувшись, остановился и попросил:

– А то, может, баньку затеете, а, ребяты? Попаритесь, а с вами и я заодно. Для одного топить, это ж… А у тебя, Толик, хорошо получалось! И дрова как порох, и веники есть, хорошие веники…

– Деда, это ж долго! Для хорошего пара – часов пять надо, – засомневался вертолётчик. Но, увидев просительное лицо старика, и сам вспыхнул:

– А давайте! Попробую её за два часа раскочегарить… Эх, протоплю я вам баньку по-белому! Токо сразу предупреждаю: не мешайтесь! И самое главное – растопка, зараз щепочек наколем, газетка как, есть?

– Есть есть, Толик, всё есть! – обрадовался Василий Матвеевич.

И было интересно наблюдать, как вертолётчик выбирал поленья, как ловкими руками колол тонкие пахучие лучины, как выкладывал в топке дрова, и как быстро занялось в ней жаркое пламя. Толя отвёл ему роль смотрителя огня, для этого надо было сесть на маленькую скамеечку у печки и следить, не прогорело ли. «Подбрасывай, но ближе к дверке, и не набивай, а так, в разрядочку, в разряд очку…» – выдал он указания смотрящему, а сам, раздевшись до красных трусов, стал носить воду из колодца. За чугунной дверцей буйно и красно полыхало, и беглец всё боялся пропустить момент, когда нужно будет кинуть в пасть новую порцию пахучих берёзовых дров. За спиной туда-сюда с вёдрами сновал Толя и отпускал свои незамысловатые шуточки, но не успевал смотрящий открыть дверцу, как тот мигом оказывался у печки и сам подбрасывал дрова. Наконец, отставив вёдра, вертолётчик сел на порог и закурил, и уже не беспокоился о печке, там гудело ровно и жарко.

А тут от дома пришёл и Василий Матвеевич, принёс полотенца, печатку мыла, и ещё что-то зелёное и большое.

– Вот вам на подстилку, ежели полежать захотите. Может, чего ещё надо? – вглядывался старик в лица гостей. С подростковой чёлочкой ещё тёмных волос, в клетчатой рубашечке, застёгнутой на все пуговицы, и длинными рукавами, он был так трогателен. Как все старики, чисто прожившие жизнь. Эх, если бы только не предсмертная уже желтизна на лице…

– А веники как, не пора замачивать?

– Всё путём, деда, всё путём! Как токо будет шестьдесят градусов, так я их прямо там, в парилке и ошпарю…

Старик потоптался в предбаннике и, поняв, что процесс движется в правильном направлении, успокоился.

– Ну, раз я вам не нужон, пойду, прилягу, – и медленно побрёл назад к дому. Толя, глядя ему вслед, вздохнул.

– Эх, сдал дед и здорово сдал! Вот так живёшь, колотишься, гребёшь под себя, а на гада всё это надо, а? А какой мужик был бравый… Брось ты караулить ту печку, если и прогорит – не страшно. Там зараз такой жар, шо полыхнёт сразу и сырое полено. Давай на травку, позагораем! Последнее солнце, скоро похолодает, дожди зарядят… – растянулся на одеяле вертолётчик.

Тогда и беглец, бросив футболку на лавку, вышел из тени: да, скоро солнце будет недоступным, и снова на долгие годы. И греть будут только воспоминания о нескольких днях в августе, и будет он вспоминать эту быструю речку, эту ветлу, это почерневшую баньку, это горячее светило…

– А почему ты не рассказал Василию Матвеевичу правду о смерти сына, – зачем-то упрекнул он Толю.

– Рассказать про то, шо сын покончил жизнь самоубийством и как это сделал? Зачем отцу знать? Про это и дочки не знают. Сашко давно, я предполагаю, задумал, а я как раз в отъезде был! А уезжал, он весёлый такой был…

– Выла, наверное, какая-то причина?

– Какая причина? Не было никакой причины! Вот и дед стал бы думать…

– Ты ведь говорил, он воевал в Чечне… Знаешь, есть такое состояние – посттравматический синдром…

– Какой, ё, синдром! Не было у него никакого синдрома, спокойный был мужик. Ну, горел, ну, падал, так кто не горел, кто не падал… Не, Сашко слабаком точно не был!

– Дело не в слабости, а совсем в другом – в чувствительности, в недовольстве собой, в усталости от жизни…

– Ты шо ж, думаешь, я не понимаю? Но не должно так быть, не должно… Кто-то скупо и чётко отсчитал нам часы, – начал Толя и оборвал. Слова забыл? И пришлось напомнить:

– …Нашей жизни короткой, как бетон, полосы.

– От-от, такой, гад, короткой! А давай до речки! Тебе в воду пока нельзя, у тебя ножка больная, а я искупнусь, – подхватился Толя и скачками побежал к воде. На мостках он скинул кроссовки и красные носки и зашёл в воду – мелко! И, только добравшись до середины реки, лёг на спину и поплыл. Спортсмен!

А вернувшись, застал компаньона за стиркой.

– О! Добрался Мартын до мыла! Там же вода нагрелась, а ты тут холодной, – брызгал Толя водой. И, присмотревшись, присвистнул:

– Ты шо, и мои носочки стираешь? Ё! Это ж кому рассказать!

– Имей в виду, это стоило мне острых душевных переживаний, – не поднимая головы, внёс ясность в гигиенический вопрос подопечный.

– Не, ты как стираешь! Кто так делает, а? Дай сюда! – выдернул Толя из его рук намыленные тряпочки и, натянув на свои Длинные пальцы, стал изображать энергичное мытьё рук: во как надо! Его мокрое тело было всего в полуметре, и с такого расстояния были хорошо видны разнообразные шрамы. В городе Шилке он и не обратил внимания, не присматривался, а тут совсем близко настоящие зажившие раны. Откуда?

– Во! Теперь, прополощем – и готово! – повернулся к нему вертолётчик, и пришлось отвести взгляд. – Как там наша печка? Подкидывал? Зараз проверим, – кинулся он к бане и, вернувшись, бухнулся на зелёное одеяло.

– Всё нормальком. Я уже заслоночку прикрыл, ещё часок – и можно париться… А венички как пахнут! Слухай, шо ты всё ходишь, горизонт закрываешь? Не маячь, садись! Если беспокоишься за носки, то сохнут уже, сохнут, там же бак горячий!

Не успел беглец опуститься на подстилку, как почувствовал под собой что-то твёрдое. Отодвинувшись, увидел две большие чёрные пуговицы, пришитые с краю одеяла: а это для чего?

– От шо значит человек в армии не служил. Ото, где пуговицы, та сторона для ног, ферштейн?

– Понял! Понял, что это одеяло ещё бойца Красной армии.

– А ты что ж, по болезни мимо службы пролетел или на хитрой кафедре обучался?

– На хитрой, на хитрой… Ты лучше расскажи, что это у тебя за царапины? Бандитская пуля?

– Если на груди, то это – Кандагар или Кундуз, не помню, – небрежно передёрнул плечами вертолётчик.

– Ты что, в Афганистане служил?

– А шо тебя удивляет? Я ж военный!

– И долго воевал?

– Полтора года.

– Что, и стингеры видел?

– Ага, они до нас в гости ходили…

– А сколько звёзд упало на погон? – поднял беглец два пальца: лейтенант?

– Неа, – без улыбки помотал головой Толя. Пришлось выставить три пальца и на Толино «нет» прибавить ещё один: а так? Вместо ответа тот показал большой палец.

– Маршал, что ли?

– Ну, ясный перец, ты других званий и не знаешь. Не хочу тебя расстраивать, но майор я, всего-навсего майор. Это ничего, шо с тобой не командарм рядом сидит, а?

– Да нет, это ты меня извини. Мне-то никогда не стать майором… Я только лейтенант и, к сожалению, не военно-воздушных сил – химических войск.

– Не прибедняйся! Успел же генералом побывать, хоть и гражданским. Но, как сказал известный тебе полковник Абрикосов, триппер и штопор на погоны не смотрят!

– Ну, спасибо, утешил. А этот шрам на спине откуда?

– Это уже в Якутии…

– А там что, тоже стреляли?

– Ничего особенного, так, производственная травма…

– Слушай, у тебя за Афган и награды есть?

– А як жэ!

– Ну, и как служилось? Расскажи что-нибудь…

– Чито-нибудь? – усмехнулся майор. – Чито-нибудь расскажу. Хочешь страшное? Ну, слушай, токо потом не говори: ой, боюсь, ой, боюсь… Прибыл как-то в полк проверяющий генерал и запросился до нас в модуль, хотел, значит, к народу ближе, посмотреть, как офицеры живут. И был тот генерал такой, шо поперёк себя шире, видно, любил пожрать. А мы как раз на примусе плов забацали, ну, и выпили, само собой. И генерала шо-то быстро и не по делу развезло, бухнулся он кверху дымоходом и отключился. Ну и остальные угомонились рано, на полёты ж до восхода солнца вставали, пока жары не было… Мы спецназ перемещали, то сбрасывали, то подбирали, как говорится, в тылу противника… Весёлые ребята были! Представляешь, двухметровый амбал в бабу переодевался! Да на такого хоть три паранжи накинь – Гюльчетай ещё та! Короче, господа офицеры, укушавшись, залегли, кое-кто уже и похрапывать начал, когда этот генерал из свой пушки, бааалыпого такого калибра, да без предупреждения, да залпом! Короче, запустил снаряд, и сам же первый подхватился: «А! У! Стреляют! Окружили!» Тут и охрана, автоматчики его заскочили, думали, у нас шо-то взорвалось. Так шо ж ты думаешь? Этот дядя первым и разоряться стал: «Доложите, мать вашу, обстановку!» Ну, Ваня Ломейко, блудила, штурман такой был, и доложился: «Газовая атака, товарищ генерал-майор, успешно отбита! Потерь среди личного состава нет!» Веришь, нет, а полк дня три ухахатывался, Ваню заставляли по десять раз пересказывать! Мы смеялись, а генерал сам себе наградной листочек оформил, на героя постеснялся, а на «Боевое Красненькое Знамя» выписал, ну, и нам «Звёздочек» тогда насыпали. Ну, как история?

– Да страшный рассказ, особенно эти… физиологические подробности. А ты, значит, служил извозчиком и ничего героического с тобой не происходило…

– Героическое? – развернулся гневно майор. – Какое, ёхэн-бохэн, героическое? Не было ничего героического! Везем раненых, и вцепится в тебя какой-нибудь пацан, и просит: «Дай руку». А у него кровь через бинты пульсирует, прямо фонтанчиком бьёт, и губы синеют, и весь он тут, прямо при тебе, и умирает… Видел бы ты военные морги! Они там и в Кабуле, и в Шинданде, и в Ваграме были. И лежали в тех моргах мужики – все молодые, красивые и, шо характерно, все до одного мёртвые… Веришь, я с тех пор не могу на военные парады смотреть. Соберут вместе отборных мужиков, покажут как породистых лошадей, а потом возьмут и, как мусор, в топку и бросят… А физиология? Так, если разобраться, за неё награды как раз и дают! За то, шо человек, когда припекло, не блажил, на коленях не ползал, и, главное, мочился как положено, а не в штаны! А, ты думаешь, за шо тебя уважать будут? Так за это самое и будут!

И, помолчав, потребовал: «Всё, давай в баню! А то мы уже улицу греем!»

В бане Толя не упустил случая и полечил спину компаньону. Нет, нет, веником не прикасался, а так искусно гонял горячий воздух над телом, что только оставалось, что постанывать да терпеть. Беглец в долгу не остался и, хоть и неумело, но отхлестал, как и просил вертолетчик, от души. Толя несколько раз голым выбегал из бани и, пугая аборигенов криком, обливался холодной водой из колодца. А он на такую радикальную процедуру не решался и отдыхал, сидя на лавке в предбаннике. Помывка завершилась уже в темноте, они готовы были продолжать и дальше, но вовремя вспомнили о старике, и тому достался банный жар.

Потом на веранде пили холодное пиво, и Василий Матвеевич, распаренный и благостный, всё благодарил: эх, хорошо, натопили баньку, ещё и завтра можно мыться. Он выделил гостям топчан и диванчик, какие-то слежавшиеся простынки и одеяльца, и компаньоны стали готовиться ко сну. Но в доме было душно, и решили проветрить комнату, надо было только погасить свет и открыть настежь двери и окно. Пережидали, усевшись на крыльце. Вокруг было темно и улица спала без огоньков, без звуков, где-то в доме затих и уставший старик. Толя сосредоточенно курил, и огонёк сигареты то недвижно висел в воздухе, то рассыпался искрами, когда он щелчком стряхивал пепел. Было так хорошо молчать, но не утерпелось и сказалось:

– Слушай, а почему вертолёт? Не хотелось большой аппарат пилотировать?

– Неа! Ни на истребитель, ни на перехватчик никогда не тянуло. Где ещё, как не на вертолёте, и на других посмотреть и себя показать. А тебе, шо, вертолёты не нравятся? Вертолёт – он же птица. Понимаешь, птица!

– Не волнуйся, я понятливый и даже ещё обучаемый! – Только вспомнилась та, хвостатая, чёрная на фоне раскалённого неба, и холодок пробежал по спине. А Толя вспыхнул от вопроса как спичка.

– Ты как выйдешь на волю, купи себе какой-нибудь современный пепелац. Знаешь, такой из титана и стеклопластика, аквариум такой… И не бери двухместный, не надо, бери побольше. И двигатель обязательно инжекторный, он лучше карбюраторного, если движок заглохнет на небольшой высоте, всегда можно погасить вертикальную скорость… И сам лётные права получи… Сорок часов – и права в кармане! Я б тебя за два часа научил! А иностранческим геликоптером можно двумя пальцами управлять…

– Ты что, нарочно? Не понимаешь, кому советы даёшь?

– Да выйдешь ты, выйдешь! И скоро, от побачишь…

– Ну, ну! Ты ещё и анестезиолог, – приглушил вздох беглец, а вертолётчик продолжал набирать высоту.

– Летишь, вроде сам крылья раскинул. А земля с высоты – это ж… – не находил он слов. – Шо там, за облаками, ловить? А я такую красоту видел! На Камчатке, помню, сели на сопку, на таку нызэньку, круглэньку… Кругом стоят такие высокие, на вершинах ещё снег, а на этой – трава ковром, а из травы ветки вроде как яблоневые, и цветы похожие… Кинулся на траву, а она як перина – густая, густая, а по небу кучки, слоечки плывут…

– Что, что над тобой проплывало?

– Ну, облака слоистые, облака кучевые! А рядом моя птичка стояла…

– А ты, оказывается, романтик! Прямо Вин, друг Криса.

– Правда, похожий? – как-то застенчиво спросил майор.

– Тебя пустить на Малхолланд Драйв, весь Лос-Анджелес ошалел бы – копия Стива Маккуина. Он отчаянный парень был, на машинах гонял, самолёт пилотировал…

– Ну, теперь, наверное, не гоняет – старенький!

– Состариться не успел. Умер в пятьдесят лет.

– Вот тут мог бы и промолчать! – после паузы вскинулся майор. И рывком поднялся и, бросив: «Айда до хаты!», кинулся в дом. Когда беглец переступил порог веранды, Толя уже вылил в большую миску остатки водки и крошил туда хлеб, потом вручил деревянную ложку и приказал: давай, пробуй!