Текст книги "Заговор обезьян"

Автор книги: Тина Шамрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)

– Именно что тюрьма, Алексей Иванович. Очень хотелось домой, к маме с папой.

– Да бросьте вы наговаривать на себя! Что ж тогда письмо такое правителю написали, а? Замечательный текст, едко вы его уели. Но после такого послания домой к маме не отпускают!

– Не отпускают. Пришлось пуститься в бега. Вот и вас нагрузить собой.

– Да бог с вами, о чём это вы? – Алексей Иванович и сам был не рад, что задел больное, но не отступал.

– Но ведь вы других призывали повиниться! Не дождетесь, не станут бить себя в грудь политики, а тем более ваши коллеги по бизнесу. Ведь ни один не заступился за вас. Вот так, будьте любезны! Не заступились и партийцы, кому вы помогали…

– Ну, знаете ли, за каждым предпринимателем сотни, а то и многие тысячи людей. И несёт он ответственность за них, а не за чужой бизнес. Мы все большие мальчики, и каждый отвечает только за себя. И потом, бывшие коллеги считают: мол, сам виноват. И они правы!

– Это они насчёт того, что вы не стали драпать за границу? Так ведь правильно! Капитан с тонущего судна должен уходить последним. И значит, тюрьмы не боялись?

– Не тюрьмы я хотел, а беспристрастного суда. Как вы понимаете, это разные вещи. Думал, суд раз и навсегда определит мою невиновность.

– Теперь я и сам убедился, постоять за себя вы можете. Думаю, от драки не уклонитесь…

– Ну, какой из меня драчун, если только сдачи дать…

– Ага! Стало быть, ваши инвективы в адрес либералов – это сдача? А правильно вы их по мордасам отхлестали! Ведь что получается: вас посадили – и всё посыпалось. Проиграли они выборы по всем статьям, до сих пор не оправятся.

– На самом деле всё не так просто, как выглядит. А что касается той статьи, то я тогда действительно был взбешен итогами тех выборов.

– Да правильно, правильно, они и не таких слов заслуживают. Но ваши статьи, дорогой вы мой, как у неофита, что открыл для себя давно всем известное. И первые послания так и вовсе были написаны таким, знаете ли, языком…

– Каким? – поднял неофит заинтересованные глаза.

– Ну, слова какие-то выспренные, что ли…

– Да, есть такой грех. Писание текстов – это новый для меня вид деятельности, вот и ударяюсь в велеречивость. А что касается неофитства, то, каюсь, до тюрьмы не было времени на системное осмысление действительности, да и основы философии изучал не в Гейдельберге. И потому, к сожалению, не могу ещё свободно оперировать такими понятиями, как дискурс, нарратив, имманентность – трансцендентность. Но стараюсь, стараюсь… Вот от чтения фантастики перешёл к философии. Недавно открыл для себя Лема-философа…

– Взрослеете! Человека с возрастом тянет на философское осмысление самого себя. Философия, а не религия и даст вам ответы!

– Я тоже на это рассчитывал, но и там вопросов больше, чем ответов…

Да, в мире из формул и цифр, каким он долгое время жил, всё было просто. Там можно было всё рассчитать и увидеть результат. В мире размышлений и чувств всё куда сложней, неоднозначней, неочевидней…

Вот так они и разговаривали, будто отвлекали себя. Но в разговорах, и в хлопотах оба ждали одного – звонка. И Алексей Иванович не выпускал из рук телефона. Но и в ожидании не давал гостю спуска, и после ужина, ещё не убрав со стола, приступил к новой теме.

– А вот изоляция… она что-то меняет в восприятии действительности или нет?

– Вы об адекватности оценки? Может быть, в частностях, но по большому счёту…

– А тогда как же вы могли поддержать маленькую победоносную войну на Кавказе? – перебил Пустошин. – Значит, и на вас пропаганда действует? Ведь подготовку к войне показывали и по государственному телевидению.

– Что вы имеете в виду? – удивился он.

– А вы разве не видели репортажей, как женщин и детей вывозили из приграничной зоны как раз накануне боевых действий? Вам не показалось это странным? Так что о коварстве противника говорить не приходится, так ведь? Если и готовились к войне, то обе стороны. И то сказать, победил слон моську! Есть чему радоваться. Но вы-то, вы, с какого такого перепугу поддержали эту войнушку с грузинами? Да не вы один! Вся наша славная интеллигенция в норки попряталась, затаилась, слова боялась возвысить и против войны, и против истерии этой! – горячился Алексей Иванович, прикуривая сигарету. Но, тут же смяв её в пепельнице, постучал зажигалкой по столу, видно, накипело.

– Вот кого недолюбливаю, так интеллигентскую публику! Там тоже свой диктат и цензура. Не почитаешь Булгакова или не млеешь от песен Окуджавы – всё! Не свой! А я так считаю, что «Мастер и Маргарита» – это роман переоцененный. Ведь кто оценщики? Да те же московские болтуны, кто сами всю жизнь держат фигу в кармане. И главное что? В перестройку все такими либералами заделались, а как повеяло холодком, куда их вольнодумство и делось! И никакая свобода слова им не нужна. Это ведь они первыми начали вопить о проклятых девяностых. И быстренько, быстренько так вернулись на свои кухни, там тепло, там родные тараканы. Теперь им, тараканам, трендят о высоком, а если что и позволяют в адрес власти, то шепотком, исключительно шепотком. Говорить громко – это ведь так неинтеллигентно! Но вот когда станут разоблачать нынешний режим, снова сбегутся и потопчутся, да ещё как!

– Ну, кого и ругать как не интеллигенцию, рабочий класс трогать нельзя – обидятся. Но, согласитесь, не все могут быть борцами, участвовать в маршах несогласных.

– Не все! Но ты голосок-то подай! Подай из своей квартирки, крикни из своей форточки, если считаешь себя солью нации! Вот смотрите, устроит правитель себе встречу с творцами, и ждёт, посмеет кто-нибудь поперёк сказать. Бывает, и осмеливается кто, но один, один, остальные сидят, потупивши глазки, млеют: как же! как же! их пригласили, отметили…

Но вы-то, с чего это заделались сторонником сильного государства? Читал, вы сами так себя аттестовали. Вы это в тюрьме конформизмом заразились или таким были всегда? Не дай бог, после отсидки ещё и реакционером, как Достоевский, заделаетесь.

– Разным был, но в ниспровергатели не стремился…

– Вы что же, и не либерал? – удивился Алексей Иванович.

– Нет, не либерал. Либерализм в наших краях – это некий вид попустительства и неорганизованности.

– А вы знаете, я, пожалуй, с вами соглашусь. Наши либералы не так за экономическую свободу, как за свободу морали. Вот и своим многое прощают, чуть что: неприкосновенность частной жизни… Неприкосновенность – это правильно, но только если жизнь чистая. Да бог с ними, с либералами! Но, выходит, никаких политических разногласий у вас с этой властью нет? Замечательно! И как вы, наверное, заметили, в обеспечение безопасности государства вас и посадили, изъяли, обезвредили. Во всяком случае, так народу объясняли. Вот вам, будьте любезны, сила государства во всей красе. И как?

– Плохо, Алексей Иванович! Но не могу рассуждать о политике, исходя из обстоятельств собственной жизни. Да, я сторонник сильного, социально ответственного государства. И создать его может только само общество…

– Да общество сейчас – это куча песка, куда державная нога её двинет, в ту сторону оно и поплывёт, понимаете? Вроде и хочется перемен, но так, в мечтах: кто-то придёт и всё за нас сделает. А не сделает – и ладно, и так сойдёт!

– Да не с обществом плохо – с элитой! Именно эта мыслящая публика и должна будоражить сознание масс, вырабатывать идеи… Элита отвечает и за выбор народа, и за путь страны!

– Но если за пути-дороги, то плохи наши дела, плохи! Некому вести народ к свету, некому! Одни уехали, других насильно изъяли из политического оборота, говорить не дают, некоторые и сами рот запечатали. Но у вас откуда это, откуда интерес к идеям социализма? Ведь обстоятельства вашей жизни и сферы деятельности были далеки от этих проблем и, более того, враждебны им.

– Наверное, из противоречия к устоявшемуся ходу вещей, – вздохнул беглец.

Утром в субботу он проснулся от какого-то дребезжания и подумал – звонок! Но нет, это зуммерило что-то на улице, а в доме было тихо, Алексей Иванович ещё спал. За окном хмурилось, накрапывал дождик, и утренние мысли беглеца были мрачными. Они вчера так и не позвонили адвокату.

Как он мог втянуться в эту легкомысленную авантюру и согласился со столь странной идеей отправить его в Москву как посылку? И даже уговаривать не пришлось! Обрадовался, что и Толя, и Алексей Иванович с Юрой останавливали: не торопись, успеешь! Но сколько придётся ждать оказии? А если это будут не дни, а недели? Нет, это нереальный срок для него, но прежде для Пустошиных. Но ведь согласился, согласился! Судьба, я твой номер набрал… И только не томи протяжными гудками… Может, поздно набрал?

Рука его потянулась к телевизору, но искала не новостей, просто картинку, и такая быстро нашлась. Выплыл какой-то японский канал с бесконечным кулинарным шоу. Смешная японочка что-то всё резала, тёрла, раскладывала по тарелкам и снова резала, тёрла, раскладывала…

После завтрака, почувствовав его настроение, Алексей Иванович предложил:

– А хотите – прогуляемся? Сходим к морю, а? Развеемся, йодом подышим.

И он тут же согласился: к морю, так к морю. Поехали на машине в объезд, для этого пришлось пересечь железную дорогу, несколько прибрежных улиц. Берег был неширокой полоской песка, окаймлённого деревьями. Там, под деревьями, лежали горки свежего мусора, и с пестрых отбросов то и дело взлетали жирные чайки. На пляже было пусто, если не считать мальчишек, гоняющих мяч, и он удивился тому, как часто он видит эту картину. И немного потеплело там, внутри: ну, раз мальчишки и мяч, то всё сойдётся, образуется, исполнится.

Взгляд искал каких-то символов и зацепил высокого старика в брезентовой накидке и капитанской фуражке. За стариком бежала собака, какая и должна быть у старого моряка – большая, лохматая и мирная. А ещё вдалеке двигалась какая-то монолитная группа. Оказалось, китайцы. Почему у них всё одинаковое: и лица, галстуки, и очки, и чёрные ботинки? Наверное, пока нация трудились над количеством, на разнообразие уже не хватило сил.

Китайцы сосредоточенно осматривали пространство как новые имперские владения. И в глубине этих внимательных глаз ясно читалось: мы уже здесь. Какая там политика с экономикой – одна биология! А это не рассуждающая сила. И скоро в поисках жизненного пространства она двинется сюда и заполнит все вершины и впадины этих пустынных и неустроенных земель. И сдерживать этот напор будет некому. Остается только надежда: в последний момент Поднебесная одумается и лавиной пойдёт на юг, и растечётся во все стороны и океаны – не препятствие…

Они всё прогуливались и прогуливались вдоль кромки прибоя, и серые волны одна за другой накатывали на берег, и с шорохом убегали назад, смывая следы, какие он старательно впечатывал в чёрный влажный песок. Смывали безжалостно и неотвратимо, вот и его смоет когда-нибудь навсегда…

А тут ещё небо затянули дымные тучи, они висели всклоченные и растрёпанные, будто после драки, с кем, громом, молнией? А если тучи надолго? А если нелетная погода? Здесь бывают такие свирепые циклоны, и тогда не летают ни военные, ни гражданские… Да какой самолёт, очнись! Ну, разве только бумажный! Хочешь, большой из газеты, хочешь маленький, одноместный, из тетрадного листочка?

В его голове, может быть, и выстроился целый парк летательных аппаратов, но тут окликнул Алексей Иванович:

– Смотрите, перед вами полуостров Де-Фриз, – показал он рукой прямо перед собой. Там виднелась длинная тёмная полоска суши. – А разделяет материк с полуостровом залив Угловой. И как раз напротив нас – мыс Утонувших!

– Весёленькое местечко, – подошёл к самой воде беглец.

– Бросьте вы переживать! Знаете, один умный человек сказал: человек живёт, несмотря ни на что, и умирает, несмотря ни на какие связи! – прокричал ему в спину Пустошин. Отвечать не хотелось – нечего было. Сколько и чего он будет ждать у этого моря? Ведь всё так зыбко, ненадёжно, нереально. Нет, в самом деле? Он – и на военном транспортнике? Ситуация совершенно анекдотическая. Но ведь согласился, согласился с этим абсурдистским предложением! Теперь вот вынужден сидеть на чужой даче и ждать, подхватит его аэроплан или пролетит мимо. Нет, нет, в понедельник он должен встретиться с адвокатом. Можно и в воскресенье, но зачем портить человеку выходной. И адвокат вправит мозги, он чётко объяснит всё шершавым языком закона. А нужно что-то разъяснять?

Они долго ходили по берегу, когда Алексей Иванович, заметив, что подопечный стал ежиться, продрог, что ли, предложил:

– А поедемте домой! Юра звонил, обещал обед привезти.

Младший Пустошин и в самом деле скоро подкатил к дому с провизией. И стал выгружать на террасе разнообразные кастрюльки, склянки, пакеты.

– Какую я вам рыбку привёз! Кижуч! Солили с чесноком и сахаром. Не ели ведь такую, а? – соблазнял Юра и всё выкладывал и выкладывал еду, мимоходом рассыпая по столу красные яблоки, и под конец выставил огромный арбуз.

– Вот из Тоттори ягодка, очень вкусная…

– Японский арбуз? – удивился гость.

– Да нас и в старые времена заграница кормили: лимоны из Австралии, баранина и яблоки из Новой Зеландии, про Китай я уже молчу… А помнишь, папа, какие были вьетнамские огурчики в железных банках, ух, ядреные!

За обедом, как приправой, Юра сыпал анекдотами, и Алексей Иванович так заразительно смеялся, что немного размяк и гость. А тут ещё уговорили попробовать виски «Сантори». А потом Юра ловко разрезал арбуз, и он распался, как цветок, красными лепестками-дольками. Всё было мило, сердечно и только немного нервно. И после стаканчика японского питья захотелось в сад поваляться на траве вместе с яблоками, только неугомонного Алексея Ивановича снова потянуло на разговоры.

– И как вам Владивосток? Да, не получилось сделать его лучше Сан-Франциско, как обещал когда-то Хрущев. Не получилось! Но теперь новая затея с этим… как его, АТЭСом!

– Нет, нет, если бы удалось провести такой форум здесь – это было бы замечательно. Будущее именно за странами, входящими в эту экономическую организацию.

– Да неподъёмное сейчас это дело! Город на дыбы подняли, а силёнок-то нет.

– Но страна не может просто так отказаться от заявленных проектов. Принятые на себя обязательства надо выполнять. И потом это стимул для нашего Дальнего Востока.

– Какой, к чёрту, стимул! Не надо брать на себя неподъёмное. Вот и с Сочи нахлебаемся! Обязательно патриотизмом задушат, погонят на Олимпиаду как на войну. Какие игры, когда страна отхлынула к Западу, а здесь скоро и населения не останется. О выживании надо думать, а не о престиже! Что такое сейчас Дальний Восток – голые ноги! Ведь Москва не только все одеяла на себя натянула, но и матрац из-под нас выдернула…

– Всё так! Но правителям хочется строить собственные пирамиды, как же иначе увековечить себя в истории. У них ведь такие возможности…

– Вот-вот, возможности! – хмыкнул Алексей Иванович. – Правитель теперь может не только написать своё имя на стене сортира, но отлить в бронзе сам сортир. Для таких признать свои ошибки и просчёты невозможно по определению. А если за ошибками стоят и преступления…

– Нет, нет, всё ерунда в сравнении с тем, что мы флот теряем, – вклинился со своим словом Юра. – Это смешно, когда дерутся за Севастополь. Да. Чёрное море – это лужа, какой там флот! И Балтика – несерьёзно. Имеем Тихий океан, что ещё надо! Вот где базы надо создавать и корабли строить! А мы сейчас и торговые суда теряем, и военные… И ни в коем случае нельзя отдавать Курилы! Отдадут острова – японцы запрут Владивосток, вот и будет полный атэс…

– Да, да, сын прав! Вы же понимаете всю серьёзность проблемы, вот и напишите об этом! – И Пустошины выжидательно уставились на гостя. И тот без улыбки спросил:

– Заявления беглого преступника по проблемам текущей политики – этого будет достаточно?

И Алексей Иванович смущенно пробормотал: да, действительно, что это мы. И как-то сразу угасли и пыл, и полемический задор, и уже нехотя доедался арбуз. И, только собираясь домой, Юра коснулся главного: «Ромка пообещал: всё решится до понедельника». И, проводив сына, Алексей Иванович устало сел рядом.

– Я гляжу, вы чем-то расстроены, – начал он. И беглецу хотелось спросить: «А разве нечем?» Да и сомнений предостаточно.

– Знаете, с самолётом мы, наверное, погорячились.

– Отчего же? Если получится, то лучшего и желать нельзя, – удивился Пустошин.

– Понимаете, самолёт – это… Могут быть проблемы не только юридического плана, но и этического…

– Не преувеличивайте! Если бы вы сами сели за штурвал самолёта – вот это была бы проблема! Для обезьян! Но об этом только можно мечтать…

– Но ведь экипаж – это военные люди, у них могут быть сложности.

– А то у них без вас нет сложностей! – хмыкнул Пустошин. – Но груз-то коммерческий, и договариваются о перевозке вовсе не с экипажем. Разумеется, с них спросят: почему, приняли на борт такого-сякого, почему не доложились. Но поймите: они прежде люди, а потом военные. А у каждого человека есть свой счёт к власти. Знаете, народ молчит-молчит, а своё мнение имеет… Нет, на площадь, на баррикады они пока не выйдут, но вот насолить власти чужими руками, отправить такой подарочек – это с дорогой душой. Уверяю вас, каждый с удовольствием готов вставить свой фитиль и, как говорит мой друг Кирилл, фитиль по самые гланды. Вот так, будьте любезны! И котёл, кажется, начинает понемногу бурлить и, если что и начнётся, то пойдёт с двух сторон: с запада и востока, а то и… – не закончив тираду, Алексей Иванович вдруг сорвался с места. – Телефон на подзарядку поставлю! – выкрикнул он из дома.

Не напомнить же ему, что он уже делал это два часа назад. Нет, всё правильно, телефон должен быть в порядке, а то мало ли что. А Пустошин, вернувшись на крыльцо, вдруг бодро выкрикнул:

– Не бойтесь вы людей, не бойтесь! Людям надо объединяться, а то задавят по одиночке. Где и чувствуешь единение, как не на митинге…

– На митинге?

– Именно что! Там ведь может собираться толпа, а могут граждане… Только вот граждан у нас маловато – пока только одно население… А вас освободят! Освободят, освободят! – остановил он возражения. – Может, поставят какие-то условия, но выпустят. Но только вы в политику не ходите, не надо! Политика – это непрерывные компромиссы. Займитесь благородным делом – защитой людей! Я ведь сам начинал лет двадцать назад. А до жил, как все, работал, семью завёл. А что до страны, то многое напрягало, но особо не протестовал, если только на собраниях выступал, но всё умеренно. Никакого самиздата не читал, да и какой в провинции самиздат! Это теперь каждый считает хорошим тоном заявить: не только читал, но и распространял запрещённое. Врут! Знавал я таких, они, если и читали что-то недозволенное, то разве только порнографическое. Ну, это известный сюжет – Ленин и бревно! Вот и у Белого дома будто бы вся Москва стояла. Правда, этим теперь не принято хвастаться… Ну, а что касается меня, то… То, чем старше становился, тем больше сознавал: не так всё в стране, не так! Это и привело в газету, стал печататься, на митинги бегал, потом и сам организовывал, на одном таком мы с Кириллом и познакомились…

Помню, в конце восьмидесятых пришло письмо в редакцию: так и так, женщину притесняют. Ну, и предложили мне как внештатнику: съезди, разберись. А ехать надо было на север, а там посёлки в совершенном запустении, да и всегда жизнь была непростой, и народ обозлённый, вот и затравили приезжую учительницу. Знаете ведь, когда женщина одинока, то можно ушаты грязи вылить, и все поверят. Приехал поздно, ночевать негде, не пойду же я на постой к этой самой учительнице. И определила она меня к своим соседям. Многодетная семья, пять детей, бедность жестокая – никаких вещей, только кровати, тюфячки без простыней, но чистенько. Хозяева какой-то рыбки мелкой нажарили, меня пригласили: мол, садись, отужинай с нами. Я отказывался, как мог, в магазин побежал, а там даже консервов не было, одно грушевое повидло. Набрал несколько банок, хоть какой-то гостинец детям, они с кипятком две баночки так хорошо умяли. Ну, и разговорился с хозяином, ничего такой мужичок, но руки не было, он мне и сказал: вот, мол, шестой ребёночек был, с месяц как умер, а похоронить не могут – денег нет. Кто, мол, согласится в такой мороз могилку копать, да без подогрева! Вот они никому и не сказали, отнесли его в дальнюю комнату, окошко там приоткрыли и заморозили. Мужичок рассказывает и видит, что не верю я: как же так, не может быть… Тогда повел он меня в эту каморку, откинул тряпочку – и вижу: и правда, лежит на столике у окна ребёночек, белый-белый такой трупик, совсем как муляжик, ручки подняты, ножки сложены как у куклы какой… Я тогда первый раз в жизни растерялся, не знал, что сказать. Не мораль же им читать! Вот такая история, будьте любезны!

– А что же власти в посёлке?

– Какая власть! Там и советской-то не было, всё было в руках у директора леспромхоза. Помню, ещё в семидесятые они при оружии ходили. Он тебе и следователь, он тебе и кассир, он тебе и президент. Да и не мог он пойти к этому директору – судился с ним из-за покалеченной руки… Отдал я ему какие-то деньги, что в кармане были, у вертолётчиков спирта попросил, бортмеханик мне целого литра не пожалел.

– А звали его как, не помните?

– Да нет, откуда! И вы знаете, потом куда страшнее истории видел, но эта… До сих пор нет, нет, да встанет этот замороженный ребёночек перед глазами…

– А что с учительницей стало?

– Да с ней-то всё нормально. С трудом, но перевели её в соседний район. А потом она к себе на родину уехала, на Украину.

– А куда, не знаете? – зачем-то важно было знать и это.

– Кажется, в Харьков…

«Ну да, куда же она ещё могла уехать? Только в Харьков, только в Харьков».

– А сейчас куда сложнее, и никакой корреспондент человеку не поможет. У меня самого руки опускаются, одному поможешь, а сколько других? Тысячи! А власть что делает? Она теперь сама назначает правозащитников! Каково? Профанируется всё! К чему я вам это рассказываю? Будут у вас безнадёжные ситуации, но всегда помните: другим много хуже. И если вы не станете помогать людям, то грош цена всей этой эпопее с вами. На свободе вас обязательно станут тянуть в разные стороны, будут, как знамя, рвать на кусочки, многим политикам ведь не хватает биографии, понимаете? Ни большого дела за плечами, ни пережитого. А вас почистили кирпичом, песком, колючей проволокой, и такая рихтовка/полировка дорогого стоит, ох, и дорогого!

– Алексей Иванович, о чём вы? Понимаете, когда я выйду, если я когда-нибудь выйду… – запнулся беглец. А Пустошин, разозлившись, вскочил и, взбивая циновки, забегал по комнате.

– Понимаю, как не понимать! Это я, извините, размечтался. Да ведь и вы не железный… А ну, как захотите после тюрьмы исключительно частной жизни… Эх! К чему тогда всё это было?