Текст книги "Заговор обезьян"

Автор книги: Тина Шамрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 54 страниц)

Из всей одежды только спортивные брюки имели более-менее приличный вид. А то, что и брюки, и тенниска влажные – так это ерунда, высохнут на нем. Жаль, всё было не совсем свежим, но всё остальное ещё хуже. Натянув собственные вещички и сунув ноги в шлёпанцы, он несколько приободрился и, обнаружив в предбаннике осколок зеркальца, не утерпел и заглянул в его мутную глубину. Оттуда на него глянуло малознакомое лицо. Так вот ты какой теперь, северный олень! Ну, олень не олень, но то, что странный, неухоженный мэн мало напоминал ему себя самого – это точно. Деда Мороза он скоро может играть без накладной бороды. Это потом, потом, если доживёт. А теперь надо сбрить щетину…

Хорошо бы горячей воды, распарить лицо, но зачем лишний раз тревожить Анну Яковлевну. Обойдётся! Пена была, бритва включилась – надо же, аккумулятор вполне жив – и жужжала громко, как сенокосилка. И, уже начав бриться, решил, что оставит усы, они должны ещё больше изменить лицо. Он медленно и осторожно водил бритвой, но полоска над верхней губой всё равно получилась неровной. Зато получилось новое лицо, и он в первый раз увидел себя с чёрно-белыми усами. А тут ещё волосы высохли и оказались совсем белыми, только торчали как-то легкомысленно. Ну, что – полюбовался? Теперь надо заняться сумкой. Эти мелкие хлопоты так отвлекают, и самому себе кажется, что если не оборачиваться, если не задумываться, то ничего такого и не случилось… Он как нормальный человек, побрился, сейчас приведёт в порядок сумку, вот только отдохнёт, только посидит на лавочке, а то отдельные органы снова забастовали… И не успел он вытащить на поленницу на ветерок и солнце тряпочки и отмытые кроссовки, как за спиной услышал голосок Анны Яковлевны:

– Вотона ты игде! А я думаю, куды это квартирант наш подевалси, никак всё в будке сидит, можа, думаю, понос какой напал. А ты тут! Хозяйствуешь? Хозяйствуй, хозяйствуй! А я чего-й пришла-то? Дорка куды-то запропастилась, так я чего подумала: соберу-ка на стол, покормлю Николая. Ты ж голодный, небось? Голодный, голодный, да и то сказать, время обедешнее, а ты и чаю с утра не пивши.

– Анна Яковлевна, я могу постирать? Немного… Джинсы, футболку, – попросил квартирант. До него дошло, что вода в разнообразных емкостях была набрана не для него, а он истратил на свои гигиенические процедуры целых полбочки, теперь вот нужно получить дополнительное разрешение.

– Да почему не можно? Можно, токо… – замялась старушка. – Это ж воду греть надо…

– Да нет, нет, я могу и холодной…

– Ну, тода чё же, то да стирай. Корыто там, на поленнице. Токо ты воду в катках особо не разливай. Ты сперва замочи барахлишко, нехай отмокнет… И досочку бери, на ней сподручнее будет, – показала Анна Яковлевна на стиральную доску. – Я тебе, батюшко, и сама его пошоркала, да руки совсем негодящие, – извинялась старушка. – А ты как, стирать могёшь, нет ли? Ну, пожамкаешь как-небуть.

И, потоптавшись, пошла по дорожке к дому, но, вспомнив, зачем приходила, обернулась и крикнула:

– Так я соберу на стол, а ты скоренько, а то он враз охолонет…

А он принялся хозяйствовать и отложил куртку – стирать незачем, свитер – тоже, только отряхнуть и разложить на этих дровишках – пусть высохнут, не будет стирать он и те джинсы, что зачем-то сменил там, у автобуса, а всё остальное – в корыто.

Тут следует заметить, что слухи о рабочей юности беглеца в московских кругах были сильно преувеличены. Нет, совсем уж беспомощным человеком в быту он не был, но решиться на стирку в корыте, да холодной водой можно было только в горячке. И то сказать, женился он в первый раз рано, и потому устойчивых холостяцких привычек не приобрёл, в собственном доме порядки были традиционными и потому свежих сорочек искать по дому не приходилось. Ну, а в камерах стирают и умеющие всё мужчины, и совсем безрукие. И, налив в тронутую ржавчиной полукруглую ёмкость воды, занялся поиском чего-нибудь мылящего. Нашёлся коричневый брусочек хозяйственного мыла. Он так старательно, до серой пены, тёр вещички, что совсем выдохся. Зачем он затеял эту дурацкую стирку? Зачем, зачем? Не тащить же в камеру грязную одежду! Так надо выбросить всё к чёрту! Но до камеры ещё надо добраться, а пока вещички очень даже выручают…

А может, и правда, пойти в дом, поесть супа? – метнулись мысли в другую сторону, а то совершенно сил нет. И пошёл, и ещё издали почувствовал такой сытный дух, что заныло пустое брюхо. Анна же Яковлевна, завидев на пороге квартиранта, первым делом решила приободрить:

– Ну, от теперича другое дело, и усы, и одёжа, а то… Ты сидай к столу, сюды на канапель, – показала старушка на деревянный диванчик. – Я тебя, Коля, сперва за пожилого приняла, а ты, оказывасса, парняга-то и не особо старый. Давай, не чинись, похлебай горяченького.

И, заметив его нерешительность, поняла её по своему:

– А ты, инженер, никак нашей стряпней моргу ешь? Пришлось инженеру уверять: нет, нет, что вы!

– Так сидай, да ешь, другого всё одно, батюшко, нету.

– А вы? – мялся он: было неловко есть одному, да ещё когда кто-то рассматривает. По известным причинам это напрягало больше обычного. Ведь его принимают не за того, кто он есть, а тому, кто есть, супа не положено. Хорошо, рассматривать будет не внучка Дора.

– Так мы уж давно отобедали. Бери ложку, хлебай, суп добрый… И грибки попробуй соленые, и постряпушки ещё гожие, – придвигала к постояльцу тарелки с едой Анна Яковлевна. Он с трудом проглотил первую ложку, но суп и в самом деле оказался вкусным, были там рис, тушёнка, а ещё картошка и какая-то пахучая травка.

– Ты не думай, Коля, Дорка только на вид такая халда, а дека она захватучая, всё в руках горит. Сама уже год живет, лонись мужик ейный на машине разбился. Всё, гуторит, переезжай, баушка, в город, да переезжай.

– Она что же, хочет забрать вас к себе?

– К себе, к себе. Тяжело старой-то одной жить, так она в Читу и забирает.

И ложка квартиранта сама застыла в воздухе: в Читу? Вот новость!

– А чем она занимается там, в Чите? – как можно безразличнее спросил он.

– Работа у ей хорошая, чистая, у тепле. Заве… заведуеть она, во как! Садиком заведуеть, куды детишков-то приводят. После школы долго училась… Работящая дека, чё зря гуторить, работящая. И в доме порядок, и сына взростила, нонесь в армию забрали…

– И как служба? Всё нормально у парня?

– А что ему там будет, под присмотром? Там не забалуешь! Денег вот токо просит часто, почитай кажную неделю, и Дорка шлёт, а куды ж денесси… А ты хлебай, хлебай, – всё угощала хозяйка.

И на столе появилась новая еда: нарезанное крупными кусками сало, пряники, вареные яйца, соленые огурцы, варенье и что-то ещё, неопределённое. Но угощаемый точно знал: ничего этого он есть не будет, но обижать хозяйку нельзя, и пришлось попросить добавки. Анна Яковлевна отчего-то обрадовалась и, неся тарелку от маленького кухонного столика, где стояла электрическая плитка с кастрюлей, спросила: «Коль, дак чего с тобою сделалось-то?» Старушка была правильной, сначала накормила, теперь и расспросить можно.

– Да вот приехал к вам сюда, – хотелось сказать: в командировку, но отчего-то не выговаривалось. Но потом ничего, пошло само собой. – Понимаете, ехали со станции на машине, и что-то там случилось… Водитель ушел куда-то и пропал… И я тоже решил: пойду, посмотрю, может, какое село рядом. Ну, и заблудился, к вам вот зашёл… забрался. Извините, так получилось, – не отрывал глаз от тарелки квартирант.

– Ой, усе бывает. Живой остался, и ладно. Это тебе Николай угодник помогает. Глянь сюды, – показала Анна Яковлевна на тёмную иконку в углу. – Это Никола вешний. Папаня мой его оченно почитал. Как в дорогу куда ладилсса, так всё к нему, к Николе: помоги!

– А село ваше как называется?

– Так ты и не знаешь, где обретаесси? Улятуевка и называсса.

– Красивые у вас здесь места… «Только век бы их не видеть» – договорил беглец про себя, и отчего-то стало неловко. Причём тут село!

– Эх, како красиво! Вот в ранешнее время такое хорошее село было, а теперича дворов триста токо и осталось. Село-то старинное, лет, лет ему и памяти нет, ещё при царе Горохе строилось. Слыхал про соляную дорогу, нет ли? Казачья станица была. Домы какие были – как в городе, по лестнице наверх забирались! И амбары высоченные! А праздники каки были, в других местах про такие не слыхивали: Духов день, Кирики-Улиты, Митрий – рекостав…

Старушка всё рассказывала, рассказывала, а беглец, слушая вполуха, вяло пережидал этнографический экскурс. Его больше занимал вопрос, правильно ли то, что он назвался инженером из Новосибирска. Вранья здесь было вообще-то немного, он ведь инженер? Инженер, хотя теперь это вопрос спорный. Но в Новосибирске бывал, там с шумом и треском и закончилась вольная жизнь. Но это сейчас к делу не относится. Больше почему-то занимало другое: он мало что знает о горном деле. А сколько ещё предстоит врать?

Когда-то он гордился тем, что практически обходился без этой подпорки слабовольных, обходился без вранья. Да, приходилось говорить не всю правду, но напрямую никогда старался не лгать. Может, потому, что не было надобности? Он ещё подростком понял: врать – нерационально. Добившись враньем каких-то выгод, можешь в одну минуту упасть в глазах окружающих. Упасть навсегда. И потом, вранье – это неуважение к самому себе, умаление своих способностей и возможностей. А теперь что же изменилось? Теперь спастись хочется. Ну да, ложь во спасение! Но это хорошо, когда спасаешь других, а когда самого себя, когда судорожно стараешься выжить любой ценой… Вот только совсем скоро женщины узнают, кого приютили и кормили супом, какого такого «инженера Колю из Новосибирска». И само имя Коля вызовет в прессе колкие замечания. Кто бы мог подумать, что после той грязной компании его ещё заботят такие этические детали!

– …Мы хорошо жили. Изба наша коло церквы была, большущая такая. Все гуртом: и старшие братья, жёнки… Как за стол садились, а стол такой, вполовину этой комнаты…

– А у вас что же, и колхозов не было? – отставил он пустую тарелку и приложил руку к груди: спасибо. С некоторых пор появилась у него такая привычка – благодарить безмолвно, благодарить через решётку, через стекло…

– Как не было! Целых пять колхозов и было. И коммуна была, и две артели. Я и зараз помню – «Заря» и «Красный коммунар». А в колхоз пришлось идтить, а чего было делать? Приступили тогда с ножом к горлу, грозились всё, как есть, забрать. Так ведь и забрали! А года через два купил папаня справку, так и уехали, а то никак нельзя было…

– Почему нельзя? – не сразу въехал он в тему.

– Так документов же, гуторю, не было. Ну, а как справку получили, так и поехали. Сперва до Читы, а оттудова до места повезли поездом, и добирались, ой, долго. Братняя жёнка успела родить, а когда тут жили, так пуза и не видно было. Привезли в такие места: всё болота да болота, не знаю, как выжили… Вот, паря, как бывает!

– А вас что же, в ссылку оправили? Репрессировали?

– Да бог с тобою! Скажешь такое… премированные! Какие мы премированные? Чего пугаешь-то? Мы сами, паря, поехали! Премированные – это которые по тюрьмам, а мы нет, мы вольно жили… Ты смотри, батюшко, не рассказывай там, мол, жил у бабки, котора была это… как его… тюремщица! Ты што, паря! Мы на заработках были, вербованные, вербованные мы… А сюды нескоро вернулись, не скоро… Это мужик мой заладил: давай да давай на родину… Дак я и сама, игде только не жила, а всё сюды тянуло. А вернулися – избы нашей уже не было, как есть, раскатали, а дом-то такой был, таких зараз и не строят. Ну, как переехали, так доч£а нам Дорку и передала. Так у нас и жила, а опосля школы в Читу подалась…

– А что за имя у вашей внучки – Дора? У вас в родне были евреи? – как-то совсем не к месту спросил он.

– Да бог с тобою, паря! Каки ерей? Скажешь такое, – замахала руками Анна Яковлевна. – Не было никаких таких ереев. Гураны мы! Можа китайцы и были, а этих сроду не было, – принялась уверять старушка.

«Само собой! Евреи страшнее китайцев», – усмехнулся беглец. По официальной версии, гураны – производное от европейцев и местных народностей, по неофициальной – управляли процессом смешения кровей как раз китайцы.

– …А Дорка как получилась? У Полины, дочки моей и ейной матери, подружка была в техникуме, Дорой звали. Дружили хорошо так, Полина её и сюды привозила. Чернявая дека была, баская. Хоть и ереечка, а хорошая, чё зря гуторить. Ну, а как замуж повыходили, так та назвала свою дочку Полей, а наша свою – Доркой. Нам с дедом имя не понравилось – как терка какая, так кто нас слухает? Никто не слухает… А ты сам как, женатый, нет ли?

– Да, женат, – признался квартирант.

– Бабенка-то как, хорошая попалась?

– Разумеется. Сам ведь выбирал.

– А всё ж гуляешь, поди, от нее?

– Да я рад бы погулять, только не получается, – со всей серьёзностью пожаловался квартирант.

– Ты гуляй, гуляй, – разрешила Анна Яковлевна. – А то на пензию не разгуляесси. Это зараз ты у конторе сидишь, работа лёгкая, мужик ты не выработанный, и деньги, поди, хорошие получашь. А с пензии каки гулянки! Так што гуляй, Коля, недолго уже осталося, чуб уже белый, а скоро и песок, сам знашь, с каковского места посыплесса…

Картина будущей жизни, нарисованная трезвомыслящей старушкой, была, что уж говорить, унылой, только действительность куда печальней. Но надо было сворачивать разговор в другую сторону, а то неизвестно, куда он ещё заведет.

– Скажите, Анна Яковлевна, как часто здесь ходят автобусы?

– А то как же, ходють… Кажный день – спозаранок и вечером… А у тебя там, на станции, знакомые, што ль?

– Нет, нет, никаких знакомых, – поспешил он с ответом. А про себя подумал: если только не Балмасов с Братчиковым дожидаются. – Там наше управление. Я, знаете ли, когда приехал, не успел зайти, а надо было показаться, – сочинялись он на ходу подробности. Только бы потом самому не запутаться! Потом? Оптимист!

– Ну, и правильно, а то тебя, поди, уже хватились там, думают, и куды это мужик подевалси? А объявиси, так обрадуюсса. – «О! ещё как обрадуются» – поёжился беглец. – А первый автобус когда отходит?

– Так он с утра один и есть. Дорка придет, скажет, она знает. Я завтра рано подыму, не опоздашь! В больницу тебе, Коля, надо… Как в контору свою придешь, так начальству и скажи: мол, так и так, хвораю, край лечисса надо…

Анна Яковлевна ещё что-то говорила, а он всё никак не мог найти предлог, чтобы встать из-за стола, отчего-то бросило в жар, от горячей еды, что ли? И хотелось немедленно лечь в кроватку, будто и не отсыпался всё это время. Только бы снова не расклеиться… Нет, нет, он просто немного полежит. А потом пойдёт в баню и там останется. Там тихо, там он никому не будет мешать, и его никто не будет расспрашивать. А женщинам он объяснит, мол, в доме душно, мол, не хочет больше стеснять… Чёрт, зачем он затеял эту стирку! Нашёл время! Это что, такой предлог остаться до утра? Ничего лучшего не мог придумать…

Его самобичевание было прервано самым неожиданным, нет, самым ожиданным образом. Во дворе забеспокоилась собака, потом стала кого-то яростно облаивать. Он насторожился, лихорадочно соображая: кто это ещё? Неужели снова милиционер? Или Дора вернулась не одна? Но, выглянув в окно, Анна Яковлевна успокоила.

– Сосед это, сосед… Ты это… побудь тут! А я выйду, погуторю.

Это «побудь тут» означало одно: не высовывайся! Хозяйки по каким-то своим соображениям не хотели, чтобы его лишний раз видели посторонние. Замечательное совпадение интересов! Он и не будет высовываться, он только переместится к окну, там форточка приоткрыта, посмотрит, что за сосед. А то в дом что-то мужчины зачастили. И только случайность, что два часа назад его не обнаружил милиционер…

И, встав сбоку от окна, сквозь густую тюлевую занавеску он пытался рассмотреть, что там на улице. Там было тихо и пусто, если не считать пожилого дядечки, его Анна Яковлевна вела к дому. Они сели рядом под окнами на лавочку, и теперь сверху виден был только платок хозяйки и порыжелая кепочка соседа. А что, если этот старик увидел его у бани и пришёл расспросить, кто, мол, такой? Нет, нет, никто не должен был видеть, участок не просматривается. Ну да, не просматривается! А сам как забрался?.. Но долго гадать не пришлось: старики общались так громко, будто сидели не рядом, а переговаривались через улицу. И оставалось только вслушаться.

– …Вот дождь так дождь, мы с Доркой так усе катки дождевой-то понабрали… А на кой тебе вода, ты ж на новое место перебираешься… Дак что делать-то? Я б и дальше жила, так в морозы ноги отнимаюсса. Што ж мне одной шипишку караулить? А не поживёсса в городе, так сюда вернуся… А что ж тогда распродаёшь-то всё? Смотрю, то одни, то другие со двора несут. Ты никак баранух своих продала?.. Какой продала! Сговорились только. А что несут-то? Так, соседушка, больше раздаю. Барахло на зиму не оставишь… Ехать-то когда надумала?.. Да вот пенсию получу, и поедем… А Полька-то твоя что, всё там, в Китае?.. Там, где ж ей быть… Я что, Яковлевна, пришёл-то. Может, всё ж продашь дом-то? За зиму его и подпалить могут, лихих людей, сама знаешь, скоко бродит. А ты сбавь цену-то, сбавь. Я деньги сразу и все до копеечки отдам, только уступи, хоть сколько-то. Всё ж дом старый… Старый-то старый, да нас с тобой переживёт. А на кой тебе дом нужон, никак не пойму… Сына хочу перетянуть сюда из Балея… А что ему тут делать? Всё ж в Балее кака-ника работа… Так-то оно так, да он с женой разбежался, квартирка плохонькая и делить-то нечего, а он уже себе и молодуху нашёл. А тут в Шундуе жилу золотую нашли, рудник расширять будут. А чего, 17 километров – это ж недалеко. Сел в машину – и там… У меня в Шундуях сваха живет, так она ничего не говорила про золото… А кто твоей свахе доложит? Никто языком трепать не будет. Знаешь, как золото перевозят – это такая тайна, такая охрана, будь здоров. Я в охране отслужил – знаю! Так ты подумай-то насчёт дома…

Пока он слушал вполне мирный житейский разговор, у него затекли ноги, и он уже собрался отойти, но тут старик вышел на другую тему.

– Ты смотри, милиции сколь наехало! То не дозвонишься, а то приехали, по дворам ходят, а чего – не понять… Ну, я и пожаловался: у меня картошек кустов сорок ктой-то выкопал! А Науменков этот: какая, мол, картошка, да матюгами на меня, мол, по сурьёзному делу приехал, и картошка твоя до одного места. Так и у меня сурьёзное дело – выкопают картошку, с чем тогда останемся? Я так ему напрямки и сказал: кого на огороде застану, буду бить, и крепко. А он: ну, и бей, токо, мол, не покалечь. Это, грит, беглые шалят, много, грит, беглых в этом месяце. Вот, мол, объезжаю территорию, кто чего видал, кто чего слыхал, может, какие вертолёты, может, машины чужие были… Покрутились часа два и поехали, всё спешат, и куды спешат… Так Науменков и у вас был, долго не выходил, никак и он торговался? Смотрю, понёс чего-то завернутое у машину…

– О, Дорка вертается! В магазин за хлебом ходила, а вы как, запаслись? – вышла из положения Анна Яковлевна. Кому охота рассказывать о конфискации оружия в собственном доме.

Тут и беглец увидел в окно, как за штакетником мелькает жёлтое платье, и опрометью бросился в комнатушку, по дороге задел стул, и тот с грохотом упал. И стремительное перемещение тотчас отозвалось сердцебиением, на лбу выступил пот. Говорила же мама: нехорошо подслушивать! Подслушивать нехорошо, а слушать надо. Выходит, в селе о нем не знают, вот и капитан Науменков в полуметре прошёл, не увидел. Только почему он расспрашивал о машинах и вертолётах? И почему о беглых во множественном числе? Ну, это просто объясняется. Сосед от себя приврал, хотел немножко напугать Анну Яковлевну и приобрести домик подешевле, а милиционер такую установку получил, что и сам не знает, кого надо искать… Но почему так плохо? Сейчас, сейчас всё пройдёт! Он полежит немного, отдохнёт и… Нет, ложиться нельзя, перед женщинами неудобно…

И, когда открылась дверь и в дом впорхнула Дора, квартирант сидел на кровати и гладил кошку. И кошка тихо мурлыкала, будто не в первый раз на этих коленях.

– Ой, как в избе душно-то! И на улице так парит, так парит, – заглянула в спаленку оживлённая Дора. – Окно надо отворить, а то и задохнуться недолго. А тут ещё и баушкиными лекарствами шшибает!

И только он собрался что-то ответить, а окно уже было открыто настежь, и занавеска заколыхалась от ветерка, и Дора от занавески смотрит пристально, будто не узнавая.

– Ну, как, посвежело? – улыбалась она. И теперь в очках беглец удивился разительному сходству и внучки, и бабушки. Только одна была молодая цветущая женщина, а у старушки было когда-то всё то же самое, только высушенное годами. У обоих были чёрные глаза странного разреза – круглые и раскосые. Ах да, они ведь гуранки! Выл и тонкий нос, и вишнёвые губы, и мелкие веснушки по смуглому лицу. И полнота теперь выглядела приятной. Надо же, какая перемена восприятия! – удивился он сам себе. Вот только сарафан или платье – он не разбирался в женских нарядах – мог быть и подлиннее…

– Спасибо. Свежий воздух – это хорошо, – отведя взгляд, согласился квартирант. «Но лучше, когда воздух свободный».

– А вас и не узнать, такие перемены! – отчего-то перешла на вы Дора и провела рукой по своей щеке: надо же, как небритый отличается от бритого. – Прямо не квартирант, а профессор! – с непонятной улыбкой рассматривала она его, и глаза вдруг затуманились: вспомнила, где видела этого профессора? Новости-то она хоть изредка, но ведь смотрит! Может, и о побеге уже говорили? Чёрт, зачем он надел очки, обходился же как-то без них! И бриться не надо было, теперь вот сам выставился. Нет, определённо Дора что-то заподозрила. Но только женщина сама взяла и переменила тему.

– Бабуля сказывала, супом вас покормила? Ну, как? Съедобно?

– Спасибо, очень вкусно.

– Ну, тогда пойдёмте, покажу, что взяла в магазине…

Пришлось подняться и тащиться на кухню. И Дора стала выкладывать на стол покупки, приговаривая: два пакета кефира, а это шоколад, куда ж ещё одна плитка подевалась… да вот она! А это вода ваша! – бухнула она на стол бутылки. – Я ещё и колбасу взяла, хоть и не заказывали, свежей завезли…

И присев у стола, он повертел бутылку с минеральной водой, пить не хотелось.

– Ну, что ж вы? Отэтывайте крышку-то, – наклонилась к нему Дора.

– Извините, не понял…

– Открывайте, открывайте! Такая-то вода? Ну, другой и не было… Ой, а вас никак опять знобит? Что это вы так? Давайте я вас прикрою. – И пока квартирант соображал, что имела в виду женщина, Дора метнулась в чистую половину и вернулась с зелёной шалью. И не успел он запротестовать, как она накинула на него этот большой тяжёлый, пахнущий лекарствами платок. Он, было, дёрнулся, хотел выбраться, но Дора положила на плечи руки и будто придавила к стулу. И не отошла, осталась стоять за спиной, и зачем-то провела рукой по голове. «Прямо как одуванчик!» – хихикнула она. Ничего ласкового в её жесте не было, но пришлось прикрыть глаза: а то проглянет вдруг ненужное от забытых ощущений. Странная всё-таки особа, совсем недавно выставляла его из дома, теперь-то что хочет? Дора стояла так близко, от её большого тела исходило такое тепло, такой одуряющий запах женщины…

Спасла положение Анна Яковлевна, она и на этот раз вовремя появилась в доме. И Дора, не успев убрать рук с мужских плеч, быстро нашлась:

– Что-то нашего квартиранта знобит, вот шалькой твоей прикрыла.

Только старушка, бросив зоркий взгляд и, как показалось, усмехнувшись, посоветовала:

– А ты ему чаю согрей. Воды-то теперь много, вот отстоянной и залей в самовар.

– Спасибо, не беспокойтесь, не надо чаю, – выбираясь из-за стола, отбивался квартирант.

– Дак ты ж, батюшка, не один ведь в дому. Согреем чаю, а там кто захочет, тот и похлебает. Ты это, Коль, глянь-ка, чевой-то самовар включасса стал плохо.

– Да у него, ба, вилка разболталась… Только ручки у нашего инженера… – рассматривала его Дора. – Он, может, и чинить-то не умеет?

– Отвёртка есть? – усмехнувшись женской колкости, квартирант и взялся за шнур. – Или нож небольшой? Тут надо просто подтянуть…

– Ну, тогда и это посмотрите, – вручив и отвёртку, и ножичек, Дора поставила на стол и утюг.

– Пойду, прилягу, нашлёндралась с утра, так чевой-то раскурепалась… Сердце чевой-то прихватило, – пожаловалась Анна Яковлевна. И, шаркая войлочными тапочками, прошла в чистую половину с окнами на улицу и телевизором, а оттуда в боковушку.

– Ну, не изба, а лазарет прямо! – хихикнула Дора.

– А игде это пуховая подушка, котора большая! – крикнула Анна Яковлевна из дальней комнаты.

– Да отдали её тетке этой, как её… Она ещё холодильник заберет!

– Так принеси мне каку-небудь, штоб высоко было, а то сердце так стукает, так стукает…

Старушке понадобилась и подушка, и лекарство, и вода. Потом Анна Яковлевна принялась выговаривать что-то внучке сначала шепотом, потом всё громче, не особо стесняясь чужого человека. А человеку и неловко было, и нельзя бросить мелкий ремонт.

– …А деньги-то она отдала?.. Кто?.. Да приходила женщина за одеялами, она ещё конторку обещалась взять… Отдала, отдала… А с холодильником мы не продешевили, холодильник-то хороший был… Господи, бабаня, да ему триста лет в обед… А ты што ж это навострилась до квартиранта, нравится мужик, чё ли? Дак, зачем он тебе женатый?.. Ба, не выдумывай! Ну, что ты всё выдумываешь?.. Я к тому, што ты одно место нагрей, или на твово, про которого гуторила, надёжи нету? Ты скажи, нету?.. Ба, ты легла? Вот отдыхай! То говоришь, сердце, сердце, а сама…

Дора вернулась, прикрыла створки дверей и с какой-то непонятной улыбкой приблизилась к столу.

– Вот, всё отремонтировано! – протянул ей в руки утюг квартирант, будто защиту выставил. А женщина, не обращая внимания ни на утюг, ни на самовар, спросила шепотом:

– Может, согреться хотите? Так я согрею и полечу…

«Полечиться, это как? Назло бабушке поиграться решила? – злился беглец. И видел только смуглые пальцы в колечках, и пальчики эти двигались по столу. – Ей-то игра, а мне… Мне точно сейчас не до гендерных забав». А Дора, отодвинув стул, села напротив и весело уставилась, будто хотела смутить. «Кто кого пересмотрит? Так оба из того возраста давно вышли».

– Мне нужно привести вещи в порядок, там, в бане, – сумел выговорить он. И, избавляясь от наваждения, отвёл взгляд. Да, может, он всё неправильно понял? И Дора ничего такого и не имела в виду, а ему померещилось.

– А чай как же? Вы воды принесите, и будет вам через десять минут чай. Ведёрочко в сенцах стоит… А могу и чего покрепче налить. А вы что подумали? – рассмеялась Дора.

– Да, да, сейчас принесу, – не откликаясь на чего покрепче, кинулся он в коридор, который, оказывается, называется сени. Там, на лавке, стояли два ведра, накрытые кругами из фанеры.

– Что ж вы такой пугливый? – услышал он насмешливый голос Доры за спиной, она зачем-то вышла вслед за ним. Пришлось не поворачиваясь, промолчать: что тут скажешь? Не уверять же: нет, нет, я такой храбрый!

– Дайте уж я! – перехватила дужку ведра женщина. – И он, не переча, отступил, боясь, что она коснётся его, наэлекризованного.

Но тут послышался далекий механический гул, и он сразу насторожился: снова милиция? И кинулся к двери: ничего пока не было видно, но шум мотора был куда мощнее милицейской машины. А если это армейский «Урал»? А тут и Дора заволновалась и, отодвинув квартиранта, выскочила на крыльцо. И через полминуты оба увидели, как по улице, громыхая железом, несётся огромный оранжевый «Камаз». И женщина ойкнула, заметалась и, предупреждая, заговорила быстро-быстро:

– Это друг мой! Если спросит, вас баушка пустила в дом, а не я, поняли? Поняли? – отодвигала она квартиранта вглубь коридора. А тот всё не мог сообразить, чего так испугалась Дора – это ему надо бояться, но кивал головой: понял, понял.

– Вы сюда, в чулан! – теснила его женщина к маленькой дверце. – Да открывайте же дверь, открывайте! А, когда мы в дом зайдём, вы тогда быстренько в баню идите! Вы же там что-то хотели делать, – стала отчего-то сердиться женщина. И, открыв дверь чуланчика, всё повторяла: быстрей, быстрей! Она загоняла его в каморку как кота, только «брысь!» не хватало.

И беглец чертыхнулся: кретин! Надо было сразу уходить! А то ведь не дом, а проходной двор! Но Дора, Дора! Она что, не знала о приезде своего друга? Могла бы сказать об этом раньше, он бы тотчас убрался. Да причём здесь Дора, сам виноват! Супчика захотел, прихорашиваться зачем-то стал…

Он ходил из угла в угол, то и дело на что-то натыкаясь, потом свалился на лавку, крашенную отвратно коричневым цветом, и прислушался: скоро этот приезжий зайдёт в дом? Но за дверью – ничего определённого, голоса ещё там, у машины, судя по всему, Дора и ее приезжий друг не торопились. Чёрт, сколько же ему тут сидеть? И нервно огляделся: каморка вполне этнографическая. Маленькое пыльное окошко, бочки, решето, пучки травы, на вешалке старые полушубки, куртки, в дальнем углу чулана возвышался топчан, покрытый чем-то пестрым, сверху покрывала лежала подушка в зелёной наволочке… Только здесь он, как в мышеловке. Ну, тогда что переживать, тогда только и остается, что наблюдать за развитием событий. «А ты, оказывается, ещё и фаталист!» – с усмешкой глянул на себя со стороны беглец. Фаталист, фаталист, только отчего-то руки подрагивают. Пришлось погладить ближний округлый бок огромного бревна, он был как шёлковый. И, приглядевшись, удивился переливам розовато-дымчататого цвета и у других бревен. А что удивляться! Именно такими они и становятся, когда годами стоят под крышей, дерево ведь тоже седеет…

Но вот послышались голоса… они всё ближе и ближе… он уже различает густой баритон и оживлённый голосок Доры. Вот поднялись на крыльцо… остановились в коридоре… и неизвестный там, за дверью, стал строго выговаривать:

– Ну, как так? Какой-то неизвестный человек…

– Баушка пустила, она же хозяйка. Говорит, в очках – неопасный…

– А документы смотрели?

– Да я с ним и не разговаривала…

– Ты, дорогуша, у своём репертуаре, кого-нибудь да подберёшь.

– А ты откуда? Я тебя через два дня ждала… Да ты подожди, нацелуемся ещё…

– Это хорошо, я раньше приехал, а то и не узнал бы, шо мужик в доме был.

– Да какой там мужик! Он больной весь, шелудивый такой, страшный, всё чесался! Я уж подумала, заразный какой, а баушка пожалела…

«Ну, Дора! Зачем же так? Могла бы и без этих подробностей обойтись, – удивился беглец. – И не чесался я вовсе… Или чесался?»

– Ну, вы с бабкой – две дурочки, ну, даете! Пустили в дом незнакомого человека и документы не проверили…