Текст книги "Заговор обезьян"

Автор книги: Тина Шамрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 54 страниц)

И человек с автоматом, пожевав губами, сплюнув, быстро и проговорил: «Взяли, говоришь? Да куда он от нас денется? Никуда не денется!» – и рукой в перчатке медленно, очень медленно наставил на задержанного автомат.

– Пук! – блеснув новыми фарфоровыми зубами, рассмеялся человечек. Он был любителем таких шуток. Вот тёмные стекла его очков поднялись, и стало видно, что у правителя нет глаз: как же он стреляет? Стрелял правитель хорошо. Автомат в его руках ожил будто сам собой, и оттуда посыпались раскалённые кусочки металла. И пришлось упасть на пол, и перекатиться в угол, где, казалось, было безопасней, там и достала его очередь и больно перерезала пополам…

Он и проснулся от собственного стона, будто и в самом деле в него попали пули. Ещё, как наяву пунктирно мелькали светящиеся точки, и боль внизу живота была такой острой, что он не сразу разобрался: снится ему это, или всё происходит на самом деле. Но, выбравшись из горячечного сна, понял: никакого Балмасова, никакого правителя рядом нет, и облегченно выдохнул.

И в предрассветном сумраке он скорей почувствовал, чем ясно увидел: он всё так же сидит в автобусе, и руки всё ещё сжимают поручни кресла, вот только руки эти были совершенно свободны. Он оторвал руки, и долго рассматривал – никаких наручников, он что, сам освободился? Но это невозможно, а то, что ему рассказывали в камере на ночь – только сказки, ничего больше…

Сколько же он спал? Видение было таким отчётливым, но таким странным, будто он посмотрел на экране одну из тех постмодернистских штучек, где и сам режиссёр не совсем понимает, что там у него на «кодаке» снято… Но что было наяву? Помнит, его везли куда-то поездом, потом машиной, и вдруг, как во сне, все исчезли, и он остался один. Один? Почему один? А это кто там на креслах? И тут как вспышкой пробило: там, на передних креслах, его конвоиры. Мёртвые конвоиры!

Как он мог заснуть, отключиться, выпасть в такой момент из действительности? Мозг отключился от перегрузки? ещё бы! Реальность была куда абсурдней любого сна! Или укол так подействовал? Но разве ему делали укол? Да не всё ли равно, он ведь проснулся! А Чугреев и тот второй, Фомин, спят мёртвым сном. Поверить в то, что произошло, было невозможно, страшно – погибли люди! А он жив, но зачем? И всё никак не мог взять в толк, для чего был разыгран этот трагифарс. Чёрт возьми, за что ему это?

Именно эта мысль вдруг всколыхнула сознание, заставила тряхнуть головой, начать шевелиться. Правда, позже, вспоминая себя в тот момент, он усмехался: нет, всё было не так пафосно. Мысль «за что, за что» была, но не это заставило подхватиться, а резь в животе, требовавшая облегчиться. Пружиной он вскочил с места, и его тут же качнуло влево и пришлось опереться в плечо Чугреева. А когда дёрнулся в сторону от мёртвого тела, резко завалило и ударило о закрытую дверцу. В остервенении он дергал и дергал её, железную, скользкую, холодную, и когда она, наконец, поддалась, выпал из автобуса на траву, больно стукнувшись о каменистую землю. И сразу будто кипятком ошпарило, настолько был холодным утренний воздух.

Ничего не видя перед собой, он, упёршись лбом в запылённый бок машины, дёрнул молнию и… И не скоро отделился от колеса. А потом, отойдя на три шага, замер и прислушался, но ни посторонних звуков, ни гудения моторов, ни лязганья затворов, ни лая собак – ничего! Только мошкара тонко зудела над головой. И в мутном утреннем свете постепенно проступили мелкие подробности: жухлая трава, обрывок веревки, зажигалка у дерева, мокрое колесо и высокая каменная стена справа. И, зачем-то пригнувшись, он обогнул автобус, прикрытый сверху тёмными ветвями, и понял: машина стоит между одинокой скалой и подножием огромной горы, или как это здесь называется? Идти и осматривать окрестности не хотелось, он и так знал: за деревьями рыжая степь, он недавно так ясно видел её во сне. Только что делать с этим знанием, он не знал. И всё ходил и ходил, продрогший, вокруг автобуса, и облачко гнуса перемещалось за ним.

Только ни мошка, ни холод не шли ни в какое сравнение с тем, что рядом были мёртвые люди. И в какой-то момент, решившись, он подошёл к окнам с правой стороны – через стекло смотреть безопасней – и тут же отпрянул. Ему хватило и секунды, чтобы разглядеть бритые аккуратные затылки, плечи, погоны, безжизненные руки… Пришлось зажмурить глаза, но и тогда видел чёрный циферблат часов с живой секундной стрелкой на запястье майора Фомина. Он и не подозревал, что недвижность человеческих тел может вселять такой животный страх. Да нет, не страх, а что-то большее – священный ужас перед смертью, явленной во всей своей окончательности.

И, как завороженный, поднёс к глазам руку и долго вглядывался: цифры, стрелки на собственном хронометре долго не складывались в часы и минуты. Он и сам не понимал, зачем ему знать, какое там время в Цюрихе, Лондоне, но вот в Пекине… В китайской столице и в этих степях сейчас было без четверти пять. И что? Легче от этого знания точно не стало, стало только тревожней. Выходит, он часов восемь, не меньше, провёл рядом с трупами. И что делать в такой ситуации? Выйти к людям, позвать на помощь? Кому на помощь? Тем, двоим, уже ничем не поможешь. И ему самому нельзя помочь. Он ведь не участник аварии, а свидетель преступления, страшного, непонятного, бессмысленного. Бессмысленного? Да нет, кто-то, завертев такой сюжет, вложил вполне определённый смысл. Заключённый – свидетель убийства охранников? Неразрешимей и безнадёжней ситуации нельзя и придумать.

И вот теперь он должен сидеть возле трупов и отбиваться от ежа, что забрался не под рубаху, а в башку и сверлит мозг тысячами иголок: нет, почему убили не его, а конвойных. Прошла целая ночь, но пропавший этап до сих пор не нашли. Они что, не знают, где искать? Не могут не знать! Может, какая-то техническая ошибка? Какая ошибка! – выкрикнул он и осёкся. Что он так орет? А пусть слышат, а то вдруг забыли, где оставили и конвой, и заключённого.

Здесь давно должны быть вертолёты, машины, люди, но ничего нет. Странная история. Вот и кабина открыта. И только он дотронулся до дверцы, как она распахнулась, открыв внутренности: круглое серое рулевое колесо, замершие приборы, грязный резиновый коврик, ключ в замке зажигания. Ключ! Руку магнитом тянуло к этому блестящему кусочку металла.

Ещё не вполне понимая, зачем это делает, он забрался на высокое шофёрское сиденье. Невероятно! Один поворот ключа, и он может покинуть это место на машине… Просто выехать на дорогу, она ведь здесь, рядом. Он коснулся пальцами брелока – металлического овала, на нем была выдавлена одна из кремлёвских башен, и отдёрнул руку! Болван! Что-то здесь не так, не так по содержанию! Зачем они оставили этот ключ, для чего? Просто забыли вынуть? Ну да, забыли! А что, если машина заминирована? И стоит ему только повернуть ключ, как всё взлетит на воздух – и он, и конвоиры. Неужели стая думает, он воспользуется такой забывчивостью?

Нет! Он ни к чему не прикоснётся, даже если никакой взрывчатки в автобусе нет. И не будет он тратить время на распутывание этого клубка: зачем, почему? Нормальный человек просто не в силах понять дьявольский замысел, у него и так плавятся мозги! Вот и думает о себе в третьем лице. Раздвоение личности? Ещё какое! Но, может, в таких крайних ситуациях полезно посмотреть на себя со стороны? Посмотришь, посмотришь, если не околеешь от холода! Надо достать одежду из сумки, но для этого нужно вернуться в этот катафалк, а он всё никак не мог заставить себя.

И сколько бы он так гулял – неизвестно. Но когда от холода свело спину, и рот нельзя было закрыть – так клацали зубы, он, набрав воздуха и стараясь не смотреть на мертвецов, нырнул вовнутрь машины и боком, боком отбежал в конец салона. И, подтащив сумку, выудил свитер и ещё куртку, и натянул всё это на себя, и рухнул на задние кресла, как на диван. И, свернувшись калачиком, стал ждать, когда вернется тепло.

Но терпения хватило ненадолго, мёртвые и сюда дотянулись запахом. Перегаром, что ли, так пахнет? Нет, нет, ждать здесь, когда за ними… за ним придут, он не будет. Но, сделав Несколько шагов к выходу, остановился: брезгуешь? А что так? Ведь рядом с майором и подполковником мог быть и он сам! И кто-то вполне ещё живой так же морщился: ну и смердит! А разве мертвецы виноваты? Это всё безжалостная и несовершенная природа! Не предусмотрела благовонной кончины живой материи.

И, усевшись у двери, он старательно отводил глаза, но сколько ни отворачивайся, а взгляд всё ведёт и ведет в ту сторону, где уже не через стекло, а всего в метре от него сидели/лежали убитые. Беспомощная правая рука Чугреева с тонким обручальным кольцом безвольно свесилась с кресла, нога в маленькой, почти в детской коричневой туфле вывалилась в проход и несколько развязно для мёртвого тела застыла там. Теперь можно дотронуться до худого плеча подполковника, даже пощекотать за ухом, у него там трогательная родинка и белая полоска шеи ниже воротника рубашки. Нечастный мужик, так и не успел радовался новому званию! А вот у Фомина только и видно, что густые чёрные волосы… Очнись! Только стокгольмского синдрома не доставало!

И меня два красивых охранника повезли из Сибири в Сибирь, выплыло из глубин памяти. Не довезли, болваны! Всего два месяца назад, когда его в Москве возили на суд – и дорога была бесконечной, через весь город – он боялся, что машина попадёт в аварию. А это верный конец, нелепый и окончательный. Он бы не смог выбраться из металлического стакана, куда его каждый раз загоняли, как кролика в клетку. Но автокатастрофа – раз, и готово, хоть и больно, но смертельно, а значит, спасительно. Теперь же совершенно непонятная ситуация. Весело, очень весело! И всё это ему обеспечили два вертухая, что лежат себе, как ни в чём ни бывало. Им теперь всё нипочем! Оставили заключённого на произвол судьбы и в ус не дуют. Хорошо устроились! Но мне, мне что прикажете делать?

И тут как иголку вогнали в мозг: а ведь его запросто могут обвинить в смерти конвоиров! Нет, нет, нет… А почему нет? Зачем его оставили в компании мертвецов. Места в машине не хватило? Подонки, что же вы делаете! До конца срока осталось всего двести восемьдесят три дня! Всего двести восемьдесят три! Это было вчера, сегодня на день меньше… А теперь снова будут годы и годы! Нет, он не выдержит больше никаких сроков! Не выдержит! – бил он кулаком по стеклу. И быстро выдохся, и вдруг стало стыдно самого себя, такого беспомощного. Слабак!

Пришлось обхватить голову руками: ну, придумай же что-нибудь! Но мозг отказывался понимать, анализировать, выдавать решение, что, паника выжгла остатки разума. Он считывает только верхний край информации, но безвыходность положения он понимает, всё-таки понимает. Но что дальше, сидеть возле трупов? Так и с ума сойти можно… А может, и в самом деле сойти? Сойти, спрыгнуть со ступенек и податься куда глаза глядят? Куда глаза глядят – это побег! И, будто споткнувшись, арестант замер… Сама мысль о побеге ещё недавно показалась бы безумной, но теперь, после ночного сна, он не был так категоричен.

Нет, в самом деле, не стоять же, как у кучи дерьма, и кричать: это не я сделал, не я! А кто? Он ведь не сможет доказать свою непричастность. Да и не нужны никому доказательства! Его дважды судили без всяких доказательств! А теперь такая фабула! Двое мёртвых охранников есть? Есть! А преступник, надо же, какой идиот, сидит возле убитых, всё не может налюбоваться на свою работу! Да его тут же у автобуса и пристрелят, как собаку! И пристрелят, если он будет сидеть и ныть! Нужно уйти как можно дальше, и пускай его задержат где-нибудь там, но не здесь, у трупов. Здесь он пикнуть не успеет, даже если выйдет навстречу с поднятыми руками! Да успеет ли поднять руки? Расстреляют, а потом объяснят: «И только благодаря слаженным и оперативным действиям спецслужб удалось обезвредить опасного преступника. В ходе задержания он оказал сопротивления и был убит».

Вот только за самоволку он получит новый срок, пытался сопротивляться самому себе, обязательно получит. Но бесконвойность уже кружила голову и пьянила так, что мысли, крамольные, вольные и горячие, завихрились сами собой. Собственно, уже то, что он отодвинул дверь – это побег, как если бы он в зале суда вышел из клетки, и сделал один только шаг.

Да, да, надо уходить, уходить, и всё равно куда, только подальше от этого места. Что делать, он разберётся, он додумает потом! А сейчас на рефлексию нет времени. Вот и небо, ещё недавно серое, стало отчётливо голубым, и розовым светилось там, на востоке. И если идти, то сейчас и немедленно. Антон бы в такой ситуации не раздумывал, он был бы уже далеко отсюда! И он уйдёт и сдастся, но только где-нибудь там…

Он поднял сумку и собрался вывалиться наружу, но на ступеньках задержался, будто что-то забыл. Что он мог забыть? Салон был чист, из него выгребли всё, никаких следов пребывания спецгруппы, если не считать майора и полковника. Но что-то свербело, не давало покоя. И он вспомнил! Вспомнил, как из синей папки что-то выпало, какой-то маленький предмет. Ну, выпало, и что? Зачем ему знать? Нет, интересно же! И пришлось встать на четвереньки и заглянуть под передние кресла: предмет был там, в пыльном закутке. Он протянул руку и, ещё не дотронувшись, понял: паспорт!

И, вытащив документ, сел на пол и машинально отодвинул что-то позади себя и, сообразив, что это была нога подполковника, чертыхаясь, скатился на землю. Там, на траве, и раскрыл книжицу – и точно, его фамилия, его фотография. Он столько лет не держал в руках свой паспорт! Нет, нет, он как-то оформлял доверенность на Лину, и ему буквально на пять минут выдали сей документ.

А теперь надо переодеться! И в самом деле, не будет же он бежать в зэковской робе, но и закапывать эти тряпки не будет, возьмёт с собой и выбросит где-нибудь подальше от этого места! Руки уже потянулись к пуговицам на груди, но пуговиц не было… Чёрт! Так и в самом деле, ролики зайдут за шарики. Какая роба? Он сдал её, сдал сутки назад, и куртку, и гачи, в которых у него был вид наложившего в штаны! Но переодеться-то и в самом деле нужно, он почти сутки не мыт, и тряпки основательно пропотели. И, притянув за лямки сумку, вывалил на траву перерытые чужими руками вещи: футболки, ещё одни джинсы, куртка, рубашки, спортивные брюки, маленькое полотенце, шлёпанцы, бейсболка, ещё одна куртка джинсовая, любимая… Всё было вперемежку с блокнотами, мылом, футлярами для очков, для зубной щётки и прочей дребеденью. В отдельном кармане лежал телефон с мёртвым экраном, и он зачем-то взял его в руки. Что толку теперь в этом сенсорном экране, в этой клавиатуре, откликавшейся на малейшее прикосновение? Не позвонишь, не позовёшь! А если бы работал, что, позвонил бы? Обязательно позвонил бы. Позвонил не матери – жене. И хоть напоследок наговорился бы всласть. И сказал всё то, что никогда не говорил ей…

И в Читинское управление обязательно позвонил бы, и спросил, на каком основании его завезли и бросили? У них этап пропал, а они не чешутся. Нет, в самом деле, где поисковая группа? Выходит, всё дело в отсутствии связи? Дело в двух трупах за спиной. И он, заключённый – главный подозреваемый! Потом он и сам не мог понять, зачем менял одежду, но в те минуты был один отчётливый мотив: если захватят, то в чистом! Может он позволить себе хотя бы это? Нашлись и другие резоны, практические: джинсы слишком светлые, он будет в них заметен, и его обнаружат раньше времени, а у него есть брюки потемнее, он только снимет ремень, наденет свежую футболку, а поверх ещё и куртку. Так, майка, джинсы, куртка, бейсболка. Или правильней каскетка? Надо надеяться, теперь он не похож на зэка, он никто, звать никак, просто бродяжка.

Теперь только осталось сложить в сумку всё до единой вещи: две футболки, две тенниски, спортивные брюки, печенье, блокноты, трусы, бесполезный телефон, шлёпанцы, два блокнота, бутылочка с водой – жаль одна! – две помятые плитки шоколада, какая-то баночка, синий в красную клетку большой носовой платок и упаковка бумажных салфеток… Он всё перекладывал и перекладывал с места на место свои вещички, будто хотел руками навести порядок в мозгах…

А может, оставить всё здесь, взять только куртку, ночью обязательно будет холодно. Тогда и свитер нужен. Надеешься дожить до ночи? Энтузиаст! Ну что ж, тогда придётся нести сумку, здесь ничего нельзя оставлять, ничего… Он и веревочку эту возьмёт, а вдруг пригодится, и чужую зажигалку тоже… Интересно, кто из коммандос её потерял? Эх, сейчас бы дождь, он бы смыл все следы. Но дождя не будет, будет снова жарко! Теперь паспорт! Где паспорт? Спокойно! Соображай быстрее! Он держал паспорт в руках, так? А потом? Потом сунул в карман, но джинсы он сменил и, значит, документ в сумке. Замечательно! Что замечательно? Обрадовался: как же, нашёл паспорт! Куда он с таким паспортом? С этим именем, отчеством и фамилией?

А деньги? У него действительно есть деньги, четыре с половиной тысячи рублей – целое состояние для заключённого! И никаких захоронок он не делал. Какая ерунда! Интересно, смог бы он на самом деле прятать что-нибудь запрещённое? Но мимолётные мысли, видно, были, раз такое приснилось. Только сейчас не до этих теоретических изысканий: мог, не мог! И, сложив купюры квадратиком, втиснул в маленький карманчик джинсов. Вот теперь всё! Может, удастся сойти за геолога? Ну да, геолог! Даже если бы за спиной был рюкзак, всё равно не похож. На нем нет даже легкого загара, и это плохо, очень плохо… Руки можно спрятать, а вот лицо… «Бледнолицый брат, в тебе любой и сразу опознает зэка. Но если ты задержишься, то и опознавать не придётся».

И отойдя на несколько метров, оглянулся – дверь автобуса была открытой. Надо вернуться и задвинуть дверь, а то кто-нибудь заберётся, какие-нибудь звери, и… Нет, пусть будут мёртвыми, но целыми! Но когда дверца стала на место, в голове лихорадкой запрыгала мысль: надо стереть следы на дверце. Зачем? В автобусе полно его следов. Но здесь, на ручке, они будут последними! И что? А ничего! Он сотрёт свои пальчики, сотрёт. И, достав из упаковки бумажный носовой платок – в воздухе тотчас тонко и неуместно запахло лавандой – тщательно протёр серебристую металлическую скобу…

Пока он возился с дверью, заметил в глубине, под передним сиденьем закатившуюся туда бутылку с минеральной водой. Это было кстати, а то ведь еды, собственно, никакой и нет. И уже протянул руку, но тут же и отдёрнул: чёрт его знает, что в этой бутылке! Нет, ничего нельзя брать! Это потом он пожалеет, что был таким осторожным, а тогда ему ничего не надо было от них. Ну да, такой принципиальный, а кто пил воду из рук той женщины. Но это было до того, как они уничтожили людей. Ну, хорошо, то есть не хорошо… Он собирается идти или будет стоять и оправдываться?

Сколько бессмысленных действий он совершил за эти два часа! Только всё пустое! Его всё равно обнаружат, найдут, не могут не найти. Но его будто толкали на побег. Почему не пристегнули наручниками, зачем-то оставили ключ в замке зажигания? И паспорт, наверное, не просто так свалился за кресло! Вдруг в автобусе есть камера наблюдения? И сейчас кто-то где-то, потешаясь, следит, как он ползает тут на коленях… А что, если в его вещах есть какое-то устройство, совсем маленькая штучка, что-то вроде таблетки, она и будет подавать сигналы… Таблетки, таблетки! Откуда у него банка с витаминами? Да не было у него никакой банки, её подбросили, точно подбросили. Для чего громила ворошил сумку, что он там искал? Ничего не искал, он заряжал её…

И в следующую минуту на траву из сумки полетели пожитки. Первым выпал телефон. Ну, конечно, здесь и передающее и принимающее устройство! К чёрту питающий элемент, он и незаряженный способен отражать сигналы. Да разбить его – и все дела! Нет, нет, он вынет только аккумулятор, аппарат потом можно быстро оживить, вернуть в рабочее состояние. Связь! Это та тонкая ниточка, что ещё связывает его с миром…

Закончив санацию телефона, он стал перебирать одежду, выворачивал каждую вещицу наизнанку, ощупывал каждый шов, осматривал каждый карман. Не обнаружив ничего подозрительного, уже без разбора, кое-как вмял постылое барахло и застегнул молнию. И тут же почувствовал, как волна истерики вот-вот вырвется наружу, захлестнёт его, накроет неуправляемой волной, и в бессилии сел на траву.

Дожил! В побег собрался! Нельзя никуда идти. Понимаешь, нельзя! А вот то, что сделали с ним – это можно? Можно? В самом деле, почему их до сих пор не обнаружили? Но совсем скоро здесь появится вооружённый отряд. И если он хочет хоть немного пожить, придётся уйти. Пусть и стая побегает, ей полезно… Идти нельзя остаться! Идти нельзя, остаться! Идти, нельзя остаться!.. Всё, запятая поставлена!

И пришлось подняться, и потянуть за ручки сумку, но закинуть её на плечо, как во сне, он не смог – кто-то отстегнул ремень, помнится, это был широкий, крепкий такой ремень. Придётся нести в руках, не оставлять же здесь, а то подумают, что бежал в панике. А разве нет?

И, взяв вправо, он пошёл, но так неуверенно, что казалось, всё это понарошку. Он прошёл с километр, а всё спотыкался, и оглядывался, и останавливался: хотел повернуть назад? Если бы он мог вернуть мёртвым жизнь! Но нет, не может, ничего не может, остается только идти. И он всё шёл и шёл. А в голове колесом вертелось: кто он теперь? Был обвиняемым, подследственным, потом и осуждённым, и осуждённо-подследственным, и дважды осуждённым. А теперь что, осуждённо-освобождённый? Да нет, он просто осуждённый и не только в юридическом, но в социальном, политическом, общественном смыслах… Кто только не судил его! Только без пафоса! Так ведь и пафос не отменяет простой истины: он перешёл в разряд беглых каторжников. Зэки в таких случаях говорят – амнистировал сам себя. Но ведь он ушел на время. Да ведь побег – это всегда временно…

Он и сам не знал, на что тогда надеялся. В этой малонаселенной местности чужак как на ладони, и обнаружить его не составит никакого труда, обнаружить и сдать. Всё так! Но желание доказать свою невиновность было таким сильным и беспредельным, что никакие доводы рассудка в те минуты не действовали. Совсем. Он даже успокоился: ну, задержат, и что? Он скажет, шёл за помощью… А что не на станцию?.. Так направленья не знал… Тогда сумку зачем взял?.. А он сумку выбросит, и вопрос отпадёт сам собой. Пусть, пусть задержат! И хорошо бы, местные милиционеры. По крайней мере, не станут сразу стрелять. Почему он был так в этом уверен?

И, пробираясь вдоль северного склона хребта, он всё дальше и дальше уходил и от серого автобуса, и от мёртвых Чугреева и того второго, Фомина. Слева расстилалась степь, и на ровной, как стол, поверхности не было ничего – ни электрических столбов, ни строений, ни машин, ни людей. Этот рыже-коричневый простор выглядел таким диким, что казался какой-нибудь долиной Скалистых гор. Он и сам не знал, почему тогда двинулся на восток, просто показалось, что безопаснее идти именно в том направлении. Разумеется, мысль эта была иллюзорной, но что ему оставалось – только иллюзии. Плохо только – он не знает, что там впереди, и чем дальше шел, тем яснее понимал: идти вслепую – верх безрассудства. Эх, если бы не эти отвесные скалы, он мог бы подняться метров на десять, двадцать, и такой высоты вполне бы хватило рассмотреть окрестности. Только скалы были неприступны, не стоило и пытаться…

Но когда он прошёл километра три, хребет, будто поверив в серьёзность его намерений, неожиданно сжалился, оплыл пологим склоном, как спину подставил: забирайся! Он даже пробежал несколько метров по склону, но тут же выдохся, нечем было дышать. К его удивлению, в теле не было никакой мышечной силы, да и откуда ей взяться у растренированного человека, к тому же голодного – не считать же едой вчерашний перекус в поезде.

Пришлось оставить сумку у приметного камня, без поклажи подниматься стало легче. И в какой-то момент решив, что набранная высота достаточна, остановился и замер, не решаясь обернуться. Что он боялся увидеть: рассредоточенные цепи поисковой группы? Но ведь он сам хотел посмотреть что там! Ведь для этого и только для этого он полез на эту горку! Хотел убедиться? Так убедись: нет никаких коммандос! И, отдышавшись, повернулся и не поверил огромности открывшегося пространства: как давно он не видел ничего подобного! Эти мягкие холмы на горизонте, эти нежные краски… Он готов сидеть тут и… И ждать, когда подлетят вертолёты? Хорошо – сиди! Им было бы забавно снять тебя с этой горки, особо и напрягаться не надо. Снимут одним выстрелом, и он сам покатится по склону к ногам в чёрных ботинках. Но, может, всё-таки собраться и рассмотреть местность, а? Хорошо, хорошо, рассмотрим…

И, прищурив глаза, он выхватил дорогу слева, она, как нитка, нанизывала разноцветные бусины-машины. Трасса! А левее, у самого горизонта – нагромождение серого, коричневого, белого. Та самая Оловянная? И пришлось судорожно вспоминать методику определения расстояний: если он различает – а он ясно видит здания, трубы – это восемь-десять километров. Так близко? Но это слева, а прямо перед ним змеились две ленты, одна светлая – речка? Но речка без надобности, а ближе – дорога. По ней катила большая горошина. Грузовик, автобус? Это там, во сне, его подобрала машина? Значит, если бы он вечером пошёл от автобуса прямо, то запросто добрался бы до станции? Но сегодня он точно туда не пойдёт, он был в Оловянной ночью, и ему там не понравилось. Да и поздно, все станции уже оповещены.

И в то село, что раскинулось наискосок справа, тоже не пойдёт. Он видит почерневшие крыши, бревенчатые дома, огороды, бани, дворы, различает даже окна, но без переплётов, и значит, до села не больше четырёх километров. Отсюда, с хребта, промытые дождем и снегом, прокалённые солнцем деревянные избы были так же недоступны, как и собственный разорённый дом. В село непременно заявится поисковая группа… А вот дальше на восток до самого горизонта, до синих сопок было пусто. Выходит, он правильно выбрал направление? Эх, если бы хоть одним глазом взглянуть на географическую карту, тогда бы яснее представлялось, что там к востоку. Ему бы самую простенькую, даже контурную – он бы и в такой разобрался.

По правилам внутреннего распорядка карта в колонии, даже плохонькая, в библиотечной книжке – крамола. Как и цветные карандаши. А вдруг зэк возьмёт, да изобразит карту по памяти? Были в правилах и смешные запреты. Оказывается, на зоне нельзя было держать личный транспорт. Что имелось в виду: инвалидная коляска? Или кто пытался пригнать и поставить на прикол лимузин? Нельзя было держать при себе и текст самих правил, где было расписано, что можно заключённому, а что нельзя. Вот за незнание он и получил три взыскания. Как оказалось, в его положении это был наиважнейший документ, важнее, чем копии приговоров. Ну, третьим приговором он уже обеспечен! Вот и выбился в рецидивисты…

Всё! Надо спускаться, пока поблизости никого нет. Ни автобусов с синими занавесками, ни людей с автоматами, ни натасканных на человечину собак, ни вертолётов в небе – ничего. Пока – ничего! Обратная дорога далась легче, подхватив сумку, он даже пробежался по склону, но в конце спуска ноги заскользили по траве, и пришлось кубарем слететь к подножию. Это ерунда, главное, он определился и уже осмысленно может передвигаться дальше.

Надо шевелиться, а то скоро солнце наберет силу, и будет жарко, очень жарко, он и так уже вспотел, придётся снять куртку. Скоро стала досаждать и поклажа, она задевала то куст, то дерево, то валун, и сумку приходилось перебрасывать с одной руки на другую. И хотелось, как метателю молота, раскрутить и с силой забросить постылую ношу подальше. А тут ещё мысли сверлили: что-то слишком спокойно вокруг. Так не должно быть! В Чите уже должны знать об исчезновении этапа, а здесь неправдоподобная тишина…

Но кто-то сверху решил напомнить: да нет, всё не так и спокойно, как кажется. И минорное настроение прервал грохот: с горы вдруг скатился камень, за ним посыпались мелкий щебень, он еле успел увернуться и поднял голову: кто там наверху? Не могут же камни, ни с того, ни с сего, сами падать? Могут! У гор своя, отдельная жизнь, и казалось, что им какой-то там маленький беглец, но попугать приятно. И вот уже человека настораживает то тень от пролетевшей птицы, то неясный шум вдалеке, то близкое шевеленье в кустах. И чудится: вон за тем деревом или за серым валуном кто-то стоит, дожидается. И отбиться от тревоги можно только физической усталостью. Нужно идти, идти, идти!

Он остановился, когда солнце достигло зенита, и стало до одурения жарко, а тут ещё когда-то сильные ноги налились чугуном и отказываются подчиняться. Сбросив с себя и сумку, и куртку, и кепочку, он сел в тени какого-то куста и сидел, не шевелясь. И всё не мог понять, что его так цепляет: высокое небо? тишина? одиночество? Да всё цепляет: и камни, и деревья, и последнее тепло. И эта ещё зелёная трава! Можно сорвать веточку и пожевать прямо с листьями и горькой корой, швырнуть камешек, лечь на землю… Как ему не хватало в камерах тактильных ощущений, цветных, меняющихся перед глазами картинок, разнообразных и приятных запахов и звуков… Ничего живого и дышащего он не успевал увидеть и тогда, когда возили то в прокуратуру, то в суд. Машину подгоняли впритык к дверям, и он не успевал взглянуть на небо, вдохнуть свежего воздуха, как, прикованный к охраннику, должен был нырять то в дверной проем, то обратно в машину, а там – в тесный ящик, как в футляр!

В зале суда были большие окна, но из своего аквариума он видел только серую стену и красную вывеску – «Библиотека». С другой стороны была река с затейливым переходом, а за рекой Киевский вокзал, летом по реке плавали белые пароходы… Но ничего этого он не видел, просто вспоминал картинки из прошлой жизни. Скоро будет вспоминать и эти несколько свободных часов, это немилосердное солнце, эту тонкую, совершенной формы паутинку, кто мог её здесь порвать? И тот стрекочущий звук – неужели кузнечик? А это что, стрекоза? Надо же, какое совершенное создание! Хорошо стрекозе! Летает себе и не подозревает, что когда-то весь её стрекозиный род стал жертвой оговора. Может, вот за эти нарядные прозрачные крылышки… Стрекоза – существо как раз работящее, столько мошкары за лето истребляет… А всё дедушка Крылов! Зачем-то, походя, оклеветал этих букашек! Нет, там, кажется, началось с Лафонтена… Или Эзопа? Вот так и с ним… Его давно не будет на свете, а клевета будет всё тянуться во времени и пространстве. Только авторы клеветы ещё те лафонтены…