Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

– Когда вылетать? – спросил Андрей.

– Можно сейчас. С вами полетит Эстрелья – она знает, к кому там обратиться…

Майор внимательно посмотрел на Андрея, и тот увидел в его глазах тревогу.

– Будьте крайне осторожны, Денисио, – сказал Амайа. – Франкистские «фиаты» охотятся за каждой нашей машиной. У них, у фашистских летчиков, наглости хоть отбавляй. Ведь они летают пока почти безнаказанно…

Через час они были уже в воздухе.

Павлито Перохо (здесь, в Испании, им запретили называть друг друга настоящими именами) летел за штурмана, испанец Вальехо, молодой механик, почти мальчишка, с шапкой черных волос и с такими же черными озорными глазами, пристроился, у пулемета, и когда «драгон» с трудом вскарабкался на три с половиной тысячи метров, сказал:

– Камарада Денисио, если нам по пути не встретится ни: один фашистский разбойник, я буду считать, что мне не повезло. Я ведь тоже еще ни разу не вылетал на боевое задание, и мне надоело врать Нашим гуапас [11]11
  Красавицам (исп.).


[Закрыть], как я сражаюсь с «фиатами» и сбиваю их меткими очередями..

– А ты поменьше бы врал и поменьше бы по-вороньи каркал, – заметила Эстрелья. – Лично мне не улыбается перспектива встретиться с кучей бандитов, которые могут превратить твой самолет в костер.

– Женщинам и девушкам вообще-то лучше было бы сидеть дома и готовить обеды для мужчин, чем воевать, – сказал Вальехо. – С ними одна беда, камарадо Денисио. Вы чувствуете, как вибрирует машина? И знаете, отчего это происходит?

– Ну? – спросил Андрей.

– Эстрелья не перестает дрожать, и дрожь ее передается самолету.

– Болван! – усмехнулась Эстрелья. – Посмотрим, как ты поведешь себя, если на нас и вправду нападут франкисты. А за меня можешь не беспокоиться.

Андрей взглянул на Эстрелью с одобрением. Кто-то другой на ее месте, может быть, и испытывал бы страх и тревогу, но только не она. Она уже через многое прошла и многому научилась. Эстрелье было всего двадцать три года, а в глазах у нее, казалось, ужас и боль застыли навсегда. И даже когда Эстрелья улыбалась, они не исчезали – на время уходили вглубь, затаивались там, а потом вновь влажным туманом застилали большие черные зрачки.

Как-то Андрей спросил у комиссара полка Педро Мачо:

– Эстрелья, наверное, пережила какое-то большое горе?

– Горе, говоришь, сынок? – переспросил Педро Мачо. – Если то, что она пережила, назвать просто горем, то глубину его измерить нельзя.

И он рассказал.

Родом Эстрелья из Севильи. Отец ее был машинистом паровоза, два старших брата тоже работали на железной дороге смазчиками вагонов. Третий, мальчонка семи-восьми лет, готовился в этом году пойти в школу. Дружная это была рабочая семья, и хотя, как у всех таких семей, нужда частенько заглядывала в окна, Эстрелье удалось окончить институт: тянулись для этого все, порой оставались без куска хлеба, чтобы платить за учебу Эстрельи.

И вот – фашистский мятеж. В первую очередь погромщики, конечно, ринулись в рабочие кварталы искать коммунистов и всех, кто им сочувствовал. А какой настоящий рабочий, если он даже сам не коммунист, не сочувствовал им? И начался повальный погром. Врывались в дома, все крушили, жгли, расстреливали: не щадили никого – ни стариков, ни женщин, ни детей. Как говорят – под корень…

В дом Эстрельи ворвались трое. Старшие братья в это время собирались на работу, и мать завязывала им узелки с сыром и хлебом. Усидев фашистов с пистолетами в руках, она закричала не своим голосом:

– Нет! Не надо! Мы ни в чем не виноваты!

– Не кричи, матушка, – засмеялся один из погромщиков. – Мы к вам с добром.

Подошел к женщине и, продолжая смеяться, выстрелил ей в живот. Братья не успели опомниться. А когда опомнились и бросились на фашистов, те изрешетили их пулями. Стреляли в лица, головы, стреляли, озверев, уже даже в мертвых…

К счастью, Эстрелья с младшим братишкой были в это время на берегу Гвадалквивира – пошли туда посидеть, полюбоваться рекой. Услышав стрельбу – а стрельба теперь шла во всех концах города, в каждом квартале, почти в каждом доме, – Эстрелья схватила мальчонку за руку, крикнула:

– Бежим домой!

И они побежали, не зная, что их там ожидает. И наверняка нашли бы там свою смерть, если бы им не повстречался соседский мальчишка, мчавшийся по улице с широко открытыми от ужаса глазами. Эстрелья перехватила его, спросила:

– Что там происходит?

– Там убивают! – Мальчишка еле выговаривал слова. – Всех. Туда нельзя, они убьют и вас! Они всех убьют!..

В это время из-за угла показалась большая группа вооруженных людей. Их было человек семьдесят: кто со старым охотничьим ружьем, кто с винтовкой, кто с железным прутом в руках. Люди шли, тесно прижавшись друг к другу. Это были рабочие – многих из них Эстрелья знала: машинисты паровозов, железнодорожные грузчики, ремонтники путей, шоферы. Были здесь и женщины – прачки с закатанными по локоть рукавами синих блузок, подметальщицы улиц в черных холщовых, халатах, кондукторши, уборщицы и просто жены рабочих, которым в первые – минуты мятежа удалось избежать расправы. Они тоже несли в руках охотничьи ружья, ножи, булыжники, и лица их выражали решимость отчаяния, готовность умереть рядом со своими мужьями и братьями.

Девушку окликнули:

– Эй, Эстрелья!

Она подошла, кто-то взял ее за руку, втолкнул в плотную шеренгу, и она не стала сопротивляться – пошла вместе со всеми, крикнув на ходу своему маленькому брату:

– Морено, беги к отцу! Скажи, что я с ними…

К ней протиснулся кочегар с паровоза отца, которого она хорошо знала, хотя сейчас никак не могла вспомнить его имени… Он спросил:

– Ты все знаешь, Эстрелья?

Она ответила:

– Я ничего не знаю.

– Фашисты подняли мятеж. Они убивают всех, кто не с ними. Убивают везде: в домах, на улицах, на заводах, в депо, на паровозах…

– Где отец? – спросила Эстрелья.

Кочегар не ответил.

– Где отец? – закричала Эстрелья. – Почему ты не отвечаешь?

– Его тоже убили, – глядя не на девушку, а прямо перед собой, будто вдруг увидел своих врагов, сказал кочегар. – Его застрелили, Эстрелья. Отец направлялся к паровозу, когда к нему подошли два фашиста. Один из них сказал: «Я точно знаю, что он голосовал за коммунистов. И других подговаривал…» И оба в него выстрелили. В упор… Ах, сволочи, добраться бы нам до них!

Эстрелья продолжала идти рядом с кочегаром, ничего вокруг себя, не видя. И вдруг рванулась из шеренги, побежала, спотыкаясь и падая, к железнодорожной станции.

Там все уже было кончено. Поодиночке и группами лежали застреленные фашистами люди, и никого возле них не было, лишь бродячие собаки, осторожно приближаясь к трупам, обнюхивали их и, взвизгивая, испуганно бросались прочь.

Отец лежал недалеко от своего паровоза. В одной, уже холодеющей руке он держал пропитанную мазутом паклю, другая была прижата к ране в виске, точно он, мертвый, хотел остановить кровь. Глаза его – добрые, умные глаза человека, пронзившего нелегкую жизнь, – все так же открыто смотрели в синее небо Севильи, по которому плыли белые облака.

Сколько времени Эстрелья просидела около отца, она не знала. Все в ней окаменело, застыло; порой ей казалось, что она и сама уже мертвая, как ее отец, как все, кто лежал на этой пропитанной кровью земле. Потом она медленно поднялась и, сгорбившись, побрела домой, чтобы привести сюда братьев и мать. На улицах стреляли. Эстрелья порой слышала, как рядом взвизгивают пули, но она продолжала идти, не оглядываясь, не прячась, словно ей теперь нечего было бояться. И никто ее ни разу не остановил, как будто смерть отца была паролем для всех.

И вот она открыла дверь своего дома и сразу же увидела лежащих в крови мать и братьев: Сделала шаг, другой и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонилась к стене и опять застыла, как там, у трупа отца. Потом села на пол, подтянула ноги и опустила голову на колени. Шел час за часом, а Эстрелья продолжала сидеть все на том же месте, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.

Здесь ее и нашел кочегар, прокравшись к ней в дом уже глухой ночью. Кое-как растормошив ее, он сказал:

– Тебе надо уходить, Эстрелья. Сейчас же. Ты слышишь? Я спрашиваю, ты меня слышишь? Они снова начали ходить по домам, отыскивая уцелевших. И когда находят…

– Где Морено? – не поднимая головы с колен, спросила Эстрелья. – Ты не знаешь, где Морено?

– Не знаю, Эстрелья.

Он ответил как-то неуверенно, и Эстрелья это сразу почувствовала.

– Его тоже убили? Скажи мне правду…

– Да. Его убили… Случайная пуля. Так мне рассказывали. Он бежал по улице, как вдруг…

– Больше не надо… Завтра…

– Нет-нет, Эстрелья, до завтра тебе оставаться нельзя. Наши сказали так: «Пусть Эстрелья немедленно уходит и пробирается в Малагу. Ее родных мы похороним сами».

– Кто это – ваши?

– Друзья твоего отца. Коммунисты.

– Ты можешь отвести меня к ним?

– Нет. Я и сам не знаю, где теперь найду их.

– Хорошо, я уйду. Только еще часок посижу здесь. Попрощаюсь. И ты посиди.

– Нельзя, Эстрелья. Очень прошу тебя. Они могут прийти сюда каждую минуту.

– У тебя есть пистолет?

– Есть. Но зачем он тебе?

– Дай. Ты ведь знаешь, что я неплохо стреляю.

* * *

Она хорошо знала свою Севилью, и даже в такой темноте, когда ни зги не было видно, ей без труда удавалось пробираться по узким улочкам и проулкам, где вряд ли можно было встретить кого-нибудь на своем пути. Правда, стрельба в городе продолжалась, кое-где к небу поднимались столбы огня и дыма от вспыхнувших пожаров, но Эстрелью не очень это тревожило. Все, что происходило вокруг нее, воспринималось ею как нечто нереальное. Чувства ее были притуплены, то великое горе, которое настигло Эстрелью так внезапно, надломило и опустошило душу, но всю глубину этого горя девушка познать еще не успела: боль даже от тяжелой раны человек ощущает не мгновенно, но по мере того как проходит время, страдания его не утихают, а усиливаются.

Самое главное – это выбраться за город. В десяти или двенадцати километрах от Севильи живет брат матери, старый мельник, он-то и укроет Эстрелью на время. А потом она уедет в Малагу или в другой город, где фашисты еще не стали хозяевами. Не может быть, чтобы они везде сумели добиться успеха. И настанет время, когда им придется за все ответить. Эстрелья клянется памятью убитых матери, отца и братьев, что с этой минуты она ни о чем, кроме мщения, не будет думать. Пусть ей будет страшно, пусть ей будет грозить смерть – она сумеет перебороть в себе любые чувства, по от клятвы своей не отступит. Веселая, беспечная, жизнерадостная Эстрелья, девушка, которая еще вчера отплясывала севильяну и под гитару пела андалузские песни, – эта Эстрелья умерла. И сейчас идет по ночным, залитым кровью улицам Севильи совсем другой человек…

Вдруг из подъезда полуразрушенного дома выбежал полуголый с перевязанной белой тряпкой головой мужчина и, не оглядываясь, помчался по мостовой, пытаясь, наверное, скрыться в узком проулке. В то же мгновение Эстрелья услышала крик:

– Арриба, Эспанья! [12]12
  «Выше Испания!» – клич испанских фашистов-фалангистов. Обычно они выкрикивали эти слова перед тем, как начать стрелять по своим противникам, как правило, ночью, из-за угла.


[Закрыть]

Раздались выстрелы, человек, по которому стреляли, рухнул на землю. Эстрелья, одетая в темный плащ, метнулась к каменному забору, прижалась к нему, затаила дыхание. Но ее уже увидели, и двое фашистов бросились к ней, с обеих сторон отрезая путь к бегству. Эстрелья продолжала стоять неподвижно, обхватив ладонью в кармане плаща рукоять пистолета.

Они подошли к ней вплотную, держа свои карабины на уровне ее груди, зажгли карманный фонарь и осветили ее лицо.

– Эстрелья?! – удивленно воскликнул один из фашистов. – Почему ты здесь? Как ты сюда попала?

– Здравствуй, Нарваэс, – сказала Эстрелья;.

Она узнала его сразу. Это был сын лавочника Нарваэса, торгующего шалями. Старик Нарваэс всю жизнь тщился разбогатеть, но ему не везло – большего, чем маленькая, ветхая лавчонка, он заиметь не смог. Однако средств для того, чтобы сын окончил институт, у него хватило, и каждому, кто входил в его лавку, старик с гордостью говорил: «Мой сын наверняка получит диплом с высшим отличием… Это уж как пить дать… Жаль только, что он не останется в Севилье. В Мадриде, говорит, ученые люди нужнее…»

С молодым Парваэсом Эстрелья училась в институте на одном курсе. Это был действительно способный молодой человек, довольно красивый, довольно умный, и если бы не его заносчивый характер, если бы не постоянное желание кого-то унизить, над кем-то возвыситься, Эстрелья, пожалуй, не отказалась бы от дружбы, которой он упорно добивался. Но она всегда была крайне сдержанна с ним, и Нарваэс не раз говорил:

– Я знаю, почему ты так холодна ко мне. Нарваэсы – бедняки, у Нарваэсов нет ни виллы, ни блестящего лимузина, ни счета в севильском банке. Но, знаешь, времена меняются… Запомни, Эстрелья, я еще себя покажу, мой день еще придет…

Кажется, день его наконец пришел. Нарваэс вышел на большую дорогу. Еще когда тайно готовился мятеж, главари, собрав вот таких, жаждущих богатства, молодчиков, обещали: «Вы будете вознаграждены по заслугам. Но и сами не упускайте случая взять то, что можно…»

– Здравствуй, Нарваэс, – спокойно повторила Эстрелья. – Ты спрашиваешь, почему я здесь? А я и сама не знаю. Такая страшная ночь, нигде не найдешь покоя… А ты…

– Кто это? – резко спросил приятель Нарваэса. – Она – с той стороны? Ну-ка, отойди, Нар, нечего терять время.

Подошли еще трое из тех же, кто стрелял в человека с забинтованной головой. Все с такими же карабинами, как у Нарваэса, нетерпеливые, возбужденные.

Нарваэс сказал:

– Вы идите, я догоню.

– Не упустишь? – смеясь, спросили у него.

– Не беспокойтесь, я свое дело знаю.

Ушли. Скрылись в кривой улочке. Умолкли их шаги. Нарваэс спросил:

– Что ты думаешь делать дальше, Эстрелья? Ты понимаешь, что происходит?

– Понимаю. Варфоломеевская ночь. Скорее бы рассвет…

– Он придет не скоро, – жестко сказал Нарваэс. – Придет, когда мы со всем покончим.

– И тогда?..

– Слушай, Эстрелья, идем с нами. Ты умная девушка, ты должна понимать: происходит великое очищение. Кровь? А когда без нее обходилось? Представь себе, что было бы с тобой, если бы не я. Они не стали бы и разговаривать. «Арриба, Эспанья!» – и конец. Ну? Решай, Эстрелья… Иначе я ни за что не ручаюсь.

– Я уже решила, Нарваэс. Спасибо тебе за то, что ты захотел меня узнать.

– Значит, с нами?

Она выстрелила, не вынимая пистолета из кармана плаща… И, кажется, даже сама не расслышала выстрела: он прозвучал глухо, будто издалека. А Нарваэс уже медленно оседал на землю, запрокинув голову и продолжая смотреть на Эстрелью широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Потом рот его перекосило судорогой, из разжатых губ показалась струйка крови.

– Ты сам сказал, что без крови не обходится, – Эстрелья оглянулась по сторонам и пошла своей дорогой. Оцепенение ее кончилось: все, что сейчас произошло, воспринималось ею с поразительной четкостью. Она знала, что очень не скоро забудет широко открытые глаза убитого ею человека и струйку крови, стекающую из уголка его рта, и все же не испытывала ни малейшей жалости, ни малейшего раскаяния: именно с этой, несвойственной ее натуре жестокостью и непримиримостью предстояло теперь жить Эстрелье…

* * *

Старая небольшая мельничка ее дяди, куда Эстрелья добралась уже на рассвете, лишь чудом держалась на позеленевших от вечной сырости и времени камнях. Казалось, стоит только разгуляться ветру – и она рухнет, прогнившие черные доски поплывут по неспокойному Гвадалквивиру, и лишь побелевшие от въевшейся в них мучной пыли стволы деревьев станут напоминать, что здесь когда-то стояло это ветхое сооружение.

Сам мельник, дядя Антонио, с густой рыжей бородой и такими же рыжими кустистыми бровями, был похож на лесовика, приковылявшего на хромой ноге в темное ущелье из старых сказок. Это был нелюдимый, но добрый человек, произносивший за день не больше десятка слов. Как и стволы деревьев, он весь пропитался мучной пылью, и рыжая его борода казалась совсем седой. Такой же неразговорчивой и такой же доброй была его жена, тетушка Урсула, двадцать пять лет тому назад соединившая свою жизнь с Антонио и лишь пять-шесть раз за все это время побывавшая в Севилье: там, говорила она, дьявол на каждом шагу подстерегает душу человека разными соблазнами, а она не желает гореть в вечном огне ада на том свете…

Появление Эстрельи, тем более в такой ранний час, крайне удивило мельника и его жену, но выразили они свои чувства немногословно.

– Эстрелья? – спросил дядя Антонио. – Ну и ну!

– О святая дева Мария! – сказала тетушка Урсула. – Не иначе как что-то случилось.

– Она хочет спать, – заметил мельник. – Постели ей, Урсула. Потом она обо всем расскажет..

Эстрелья и вправду валилась с ног от усталости и пережитого, однако лечь спать отказалась. Опустилась на деревянную скамью, ничего не видящим, отрешенным взглядом обвела убогое жилище и тихо спросила:

– Вы еще ничего не знаете?

Антонио и Урсула переглянулись, пожали плечами.

– А что мы должны знать? – предчувствуя беду, прошептала тетушка Урсула.

– Они убили моего отца, мою мать и всех моих братьев.

Эстрелья закрыла глаза и долго сидела неподвижно, точно неживая, точно все у нее внутри уже сгорело и там остался только холодный пепел. Потом ресницы ее едва заметно вздрогнули, она снова открыла глаза и невидяще посмотрела на Антонио, на Урсулу.

– Они убили сотни, а может быть, тысячи, а может быть, десятки тысяч людей…

И вот только теперь, как будто снова все вокруг увидев – и застреленного отца, сжимающего промасленную паклю в холодеющей уже руке, и мать с искаженным от боли лицом, и изрешеченных пулями братьев, и того человека, с перевязанной белой тряпкой головой, – Эстрелья застонала и по щекам ее неудержимо потекли слезы. Это были первые слезы, с тех пор как в ее жизнь ворвалось великое горе; и Эстрелья подумала, что после них станет хоть немного легче, но душевная боль не проходила, легче не становилось, и тогда она поняла, что будет носить ее в себе до конца дней.

Когда она обо всем рассказала мельнику и его жене, первое, что сделал Антонио, это извлек из какого-то пыльного закоулка мельницы старое ружье и, прибавив свет в керосиновой лампе, молча начал чистить и протирать ржавые, изъеденные коррозией стволы.

Урсула спросила:

– Ты что, Антонио?

– Молчи, – ответил он. – К нам они тоже явятся. Теперь будут рыскать, как волки.

Они явились в полдень. Заглушая скрип водяного колеса, зацокали по камням копыта коней, послышалось ржание, и у мельницы остановились двое всадников с карабинами в руках.

Урсула крикнула Эстрелье:

– Спрячься за мешки с мукой, там они тебя не найдут!

Но Антонио мрачно сказал:

– Никто прятаться не будет. Мы не воры. И мы в своем доме.

Ружье он положил на лавку, прикрыл его пустыми мешками и сел рядом, скрестив на коленях руки с узловатыми жилами. Тогда Урсула быстро прошла в чулан и через несколько секунд, вернулась с топором. Бросив его под ноги, она тоже закрыла свое оружие мешковиной и опустилась на лавку, поближе придвинувшись к мужу. Эстрелья зашла за деревянную перегородку и стала так, чтобы ее не сразу могли увидеть.

В дверь резко ударили сапогом, и они появились на пороге. У одного карабин был за плечом, другой держал оружие наготове. Этот, наверное, был пьян: мутные, в красных прожилках, глаза, нетвердая походка, дикое выражение лица – все говорило о том, что разум его замутнен. В черной спутанной бороде – мелкие кусочки сыра и крошки хлеба.

Тот, у кого карабин был за спиной, шагнул к Антонио и, резко спросил:

– Ты хозяин?

– Я хозяин, – спокойно ответил Антонио.

– Значит, мельница твоя?

– Значит, моя.

– Как тебя зовут?

– Антонио. Антонио Вальдивия.

– Очень приятно. А знаешь ли ты, Антонио Вальдивия, зачем мы к тебе пожаловали?

Антонио пожал плечами и ничего не ответил. Он сидел все в той же позе: держа на коленях руки и прислонившись спиной к деревянной стене.

– Значит, не знаешь. Тогда я тебе объясню. Мы пожаловали к тебе, чтобы спросить: кто ты есть, Антонио Вальдивия? Друг ты нам или враг?

– Я мельник, – коротко ответил Антонио.

– Ха! – Это прохрипел чернобородый. – Он – мельник. А мы-то думали, что он – император. Ну и потеха!

– Подожди, Мигель. Может статься, что он по-настоящему честный человек.

– Ха! – снова хмыкнул чернобородый. – По-настоящему честный человек не станет прикидываться дурачком… – Его сильно шатнуло, он еле удержался на ногах, но всё же почти вплотную приблизился к Антонио и стволом карабина ткнул в плечо. – Ты вот что, мельник-император, давай все начистоту. Понял? Говори, кто ты есть. Красный? Коммунист? Анархист? Или наш?

– Замолчи, Мигель! – теперь уже прикрикнул на чернобородого его товарищ: – Я сам все выясню. Сеньор Вальдивия не может быть красным, потому что он не какая-нибудь голытьба, а владелец мельницы. Правильно я говорю, сеньор Вальдивия? Так вот, мы, фалангисты, захватили в стране власть. Но нам пока еще нужна помощь. А принимаем мы ее только от друзей. С врагами у нас разговор другой. Надеюсь, теперь сеньору Вальдивия все ясно? Чем владелец мельницы может сейчас помочь нашему движению? Сколько он может дать денег, муки, зерна?

– У меня нет денег, – сказал Антонио. – Муки у меня тоже нет – все, что здесь есть, это чужое. Наших крестьян.

– А, что я говорил! – выкрикнул чернобородый. – Я по его морде сразу определил: скотина он. Прикончим его – и делу конец.

Урсула вскочила со скамьи, заслонила собой Антонио.

– Он ни в чем не виноват! – закричала она. – Святая дева Мария, сжалься над нами!.. Сеньоры, мы бедные люди, мы никому не причинили зла.

– А ну, отойди, старая калоша! – Чернобородый грубо оттолкнул женщину, а тот, другой, начал снимать свой карабин.

Антонио потянулся руками к ружью, но было видно, что он уже не успеет ничего сделать: чернобородый взял карабин на изготовку и приготовился стрелять.

Эстрелья опередила его. Выйдя из-за перегородки, она подняла руку с пистолетом и выстрелила. Движения ее были неторопливы, словно заранее рассчитаны и обдуманы. В тот миг, когда чернобородый, уронив карабин и будто переломившись надвое, падал на пол, его приятель обернулся к Эстрелье и крикнул:

– Ах ты сволочь!

Он никак не мог снять свой карабин, а Эстрелья, отступив от него на шаг, сказала:

– Подними руки!

– Подними руки! – повторил за ней и Антонио, успевший схватить карабин чернобородого и направить его в голову фалангиста.

Тот оторопело, с побелевшим от страха лицом и с поднятыми вверх руками, медленно начал отступать к двери, а Антонио так же медленно, шаг за шагом, шел вслед за ним, ни на секунду не сводя с него глаз. Так они спустились по ступенькам крыльца, и Антонио продолжал теснить фашиста к обрыву, где перекатываясь на замшелых валунах, шумел Гвадалквивир.

И там мельник Антонио Вальдивия, за всю свою жизнь не причинивший зла ни одному человеку на свете, всю жизнь воздевавший руки к небу, испрашивая у него мира и покоя не только для себя, но и для всего человечества, совершил убийство.

Потом не торопясь оттащил труп далеко в сторону, основательно, как все, что он каждодневно делал, завалил его камнями и вернулся в дом за другим.

Когда все было кончено, Урсула сказала:

– Надо помолиться.

Антонио посмотрел на нее и спокойно ответил:

– Мы не совершили никакого греха. Мы защищали свою жизнь.

Тогда Урсула сказала:

– Эстрелье надо подкрепиться на дорогу. Сейчас я приготовлю.

– Ты уходишь, Эстрелья? – спросил мельник.

– Да, дядя Антонио. Я уйду. Там я буду нужнее.

– Где – там? В Малаге? – Тебе лучше добраться до Барселоны. Есть в Барселоне человек, которого я когда-то прятал на своей мельнице от полицейских ищеек. Педро Мачо. Это – настоящий человек…

3

Павлито ворчал:

– Мы с тобой кто, Денисио? Истребители?.. Черта лысого! Мы с тобой рядовые извозчики, вот кто мы такие. А этот Риос Амайа мягко стелет, да что-то жестковато спать. Вы, говорит, советские летчики – ударный отряд нашей авиации. И сам же сажает нас на тачку времен Рамзеса, чтобы мы перетаскивали какие-то паршивые грузы. Вива Испания!

«Драгон», который давно надо было отправить на кладбище, обливался маслом, как слезами. И тарахтел, точно старая русская полуторка. Из каждой щели в кабину со свистом врывался ветер, пронизывал до самых костей.

А внизу плескалось море, горячий песок исходил зноем, на легком ветру шумели оливковые, мандариновые и апельсиновые рощи. И казалось, даже сюда, на высоту трех с половиной тысяч метров, доходил запах созревших плодов. Павлито ворчал:

– А я-то, дурак, думал, что приехал в Испанию драться с фашистами. Вдалбливал в свои мозги: «Ты, Павел Дубровин, отправляешься на передний край борьбы с самыми темными силами человечества! Не посрами чести советского летчика и, если понадобится, отдай свою кровь до последней капли, погибни, но останься настоящим человеком!» Со смеху помереть можно: вместо драки с фашистами возить запчасти на древней, как мир, колымаге… Вива Испания!

– О чем он говорит? – стараясь перекричать гул моторов, спросила, наклоняясь к самому уху Денисио, Эстрелья.

– Он говорит, что очень благодарен майору Риосу Амайе за оказанное ему, Павлито, доверие. Говорит, что ему по душе эта работка – летать, рискуя жизнью, на первоклассном самолете. Он в таком восторге, что все время повторяет: «Да здравствует Испания!»

– Этот «драгон» – самолет первого класса?

– Высшего!

Ворчал и Вальехо:

– Какого дьявола Амайа пугал нас страшными сказками? Где «фиаты»? Где хоть один фашист? Наверное, и война уже кончилась, иначе мы встретили бы кого-нибудь из этих ублюдков!

– Что говорит механик? – спросил Павлито у Денисио.

– Он говорит, что нам везет. Летим, летим, а все пока тихо и спокойно. И Вальехо в душе молит бога, чтоб так продолжалось и дальше. Он боится не только за свою жизнь, но и за твою, потому что успел тебя полюбить.

Вот так, будто и действительно не было никакой войны, они добрались до Картахены и сели на аэродроме Эль Кармоли.

Не успел Денисио зарулить на стоянку, как их машину окружили десятки летчиков, с любопытством разглядывая «драгон», показывая на него пальцами и смеясь. Видимо, «драгон» был для них диковинкой, прилетевшей чуть ли не с другой планеты. Не стесняясь, они потешались над этой «реликвией», а Павлито, готовый провалиться сквозь землю от стыда, громко чертыхался. Потом, когда механик выключил моторы, он попросил Денисио:

– Научи, как обложить эту братию по-испански. И чтоб получилось покрепче. Слышишь, хихикают, идиоты!

– Я ведь изучал литературный язык, – засмеялся Денисио.

– Ни черта ты тогда не изучил, если не знаешь простых вещей.

Они вылезли из машины, Павлито с независимым видом обошел вокруг «драгона», любовно, точно это была его лошадь, похлопывая ладонью по фюзеляжу.

Теперь притихшие летчики, только что потешавшиеся над машиной, с таким же нетерпеливым любопытством смотрели на ее экипаж.

Павлито, не выдержав, крикнул:

– Чего рты поразевали? Не видели настоящего бомбардировщика?!

И вдруг услышал:

– Братцы, да это же наши, славяне! А мы-то думали…

– Ах дьяволы! – Павлито оторопело смотрел на загорелые русские лица и, от избытка чувств не находя других слов, повторял: – Ах дьяволы!

И только теперь они с Денисио увидели замаскированные советские истребители И-16. В сравнении с «драгоном» эти машины, с их мощными моторами, с плавными обтекаемыми линиями, с какой-то даже грациозностью, казались чудом, о котором может мечтать человек. Они смотрели на них зачарованными глазами и будто заново переживали те ощущения, которые испытывали, поднимаясь в воздух на «ишачках», как они у себя на Родине, ласково называли свои истребители.

Начали знакомиться. Здесь, оказывается, были Мигели, Антонио, Хуаны, Педро и ни одного русского имени, но все к этому уже привыкли, как привыкли и к тому, что в русскую речь часто врывались испанские слова, произносимые с явным удовольствием.

Эстрелья сразу же уехала в Картахену, Вальехо сказал, что ему надо покопаться в моторе, а Денисио и Павлито летчики увезли в замок Ла Торре дель Негро, где они сейчас жили. Много веков назад этот замок был выстроен маврами, и все здесь было сделано в арабском стиле: широкие, похожие друг на друга отдельные дворики, колонны с ажурной резьбой по камню, над самим замком – башня с мавританскими украшениями.

Пока Денисио и Павлито умывались и приводили себя в порядок, летчики накрыли стол для ужина: по бокалу вина, бокадильо – сандвичи с вареной ветчиной и знаменитым манчегским сыром, который упоминается в «Дон-Кихоте», горбансас – бобы на оливковом масле. Где-то разыскали даже белую скатерть с длинной золотистой бахромой, отчего стол выглядел по-праздничному.

Вечерело. Возвышающийся над округой холм Кармоли покрылся тенью. Сумерки, вначале сиреневые, а потом все более сгущающиеся и темнеющие, все плотнее укутывали уродливые стволы олив. Жаркий и, несмотря на близость моря, сухой воздух, пряно пахнущий водорослями, вливался в замок Ла Торре дель Негро, шевелил бахрому скатерти и тонкие листья апельсинового дерева.

Света не зажигали. Тени бродили по замку – может быть, тени далекого прошлого. А прошлое Испании – это много крови, неистребимый дух свободы, борьба. Иногда тени прошлого уходят, для того чтобы выветрились черты сегодняшнего дня. Сегодняшняя Испания – это тоже мною крови, еще более неистребимый дух свободы и борьба…

– Мы не просто летчики. – Бокал с вином в руке капитана Маноло, беловолосого смоленского парня лет двадцати пяти, легонько вздрагивал. – Мы – советские летчики. Наша Родина далеко, но мы чувствуем ее и здесь. Чувствуем всю. И всю помним. Помним, как пахнут наши травы, наша русская земля, наши туманы, как светится кора березы, вечернее небо, заросший пруд за деревней…

Денисио понимал: капитан Маноло не ищет красивых слов – говорит от души, полной сейчас воспоминаниями о Родине. Капитан не был особенно красив: обыкновенное лицо с серыми глазами, чуть курносый нос, излишне жестковатые черты, но в эту минуту им нельзя было не любоваться…

– Тот, кто любит свою Родину, как мы, – продолжал Маноло – не может не любить свободу. А над нею нависла туча. Она ползет сегодня над Испанией, но, кто знает, над какими землями она расползется завтра?.. Давайте выпьем за то, чтобы небо было чистым повсюду. Повсюду, где живет человек…

Кто-то сказал:

– Говорят, фашисты схватили Гарсиа Лорку.

– Они ничего ему не простят, – тихо заметил Денисио.

– Почему?

– Почему? – Денисио, держа бокал в руке, вышел из-за стола. – Слушайте:

 
Их кони черным-черны,
И черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
Блестят восковые пятна.
Свинцом черепа одеты
Заплакать жандарм не может;
Шагают, стянув ремнями,
Сердца из лаковой кожи,
Полуночны и горбаты…
 

Это – Федерико Гарсиа Лорка. Разве они смогут ему простить такое?

Около полуночи капитана Маноло срочно вызвали к телефону. Не возвращался он долго, летчики гадали на все лады, какие новости он принесет. Большинство сходилось на том, что обе эскадрильи истребителей, базирующихся на Эль Кармоли, завтра же поднимут и перебросят под Мадрид: дела республиканцев там были неблестящими. Франко торжественно заявил, что седьмого ноября он войдет в Мадрид. В его руках уже были Талавера де ла Рейна, Толедо, очень важный узел дороги Навалькарьнеро, Брунете. Из Мадрида на машинах, на телегах, пешком бежали лавочники, мелкие фабриканты, всевозможные дельцы и просто авантюристы; ходили слухи, что глава правительства Ларго Кабальеро тоже собирается покинуть столицу вместе со своим чиновничьим аппаратом.