Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)

– Сейчас уходить вам нельзя, – говорил дядя Хосе. – Опасно.

– Надо подождать, – вторил ему Чико. – Если вас схватят – конец…

Росита обычно молчала. Украдкой глядела на Эмилио Прадоса, молчала и о чем-то думала. Только однажды неожиданно для всех сказала:

– Дядя Хосе и Чико говорят, что надо подождать. А чего? Чего ждать? Кто знает, сколько времени фашисты будут торчать в наших краях? И кто знает, не дойдут ли до них слухи, что в нашей деревне находятся два летчика. А что тогда? Они могут нагрянуть внезапно, и никто из нас не сможет помочь сеньору Прадосу и сеньору Денисио. Им надо отсюда уходить! И как можно скорее!

Росита говорила горячо, почти запальчиво, и создавалось впечатление, будто она давно уже ждет: когда же Прадос и Денисио наконец уйдут, почему они до сих пор медлят? Такая ее горячность крайне удивила и дядю Хосе, и Денисио, и больше всех Эмилио Прадоса. Он, стараясь скрыть свое недоумение, сказал:

– Да-да, Росита права. Если нас здесь найдут, будет плохо. Будет плохо не только нам, но и многим в этой деревне. Фашисты ничего никому не прощают…

Эмилио мельком взглянул на Роситу и увидел, как она вспыхнула. Однако ничего ему не ответила. А еще через два дня, когда они с Денисио начали собираться в дорогу, она вдруг твердо сказала:

– Я пойду с вами!

– Куда? – спросил дядя Хосе. – Куда это ты с ними пойдешь?

– Туда! – Росита махнула рукой в сторону долины.

И начала объяснять. Оказывается, она давно уже решила уйти из деревни. Что она тут делает? Доит коз, печет лепешки, собирает хворост и каждый день слушает, как прегонеро сообщает новости. А в это время там, откуда прилетели сеньор Денисио и сеньор Прадос, такие же, как она, испанки дерутся с фашистами. Она слышала о Долорес Ибаррури, слышала об андалузской крестьянке Аните Бургете, которая стала знаменитой пулеметчицей, сеньор Денисио рассказывал ей о девушке Эстрелье, летавшей вместе с ним на Севилью. Чем она, Росита, хуже других?! Почему она должна отсиживаться в горах, когда другие воюют?

Но это еще не все. Вот, посмотрите на сеньора Прадоса. Разве он совсем здоров? Разве в дороге, которая может продлиться бог знает сколько, ему не потребуется помощь и забота?.. Это хорошо, что у него и у сеньора Денисио выросли бороды – сейчас они очень похожи на крестьян. Им только надо добыть мула, нагрузить его всякой всячиной – и пошли-поехали. Правда, фашисты не такие уж дураки, они, увидев двух мужчин, могут, конечно, что-то заподозрить. А вот если с двумя крестьянами рядом будет еще и крестьянка – дело совсем другое. Обычное дело. Муж, жена и ее брат. Бедные темные люди. Эти красные дьяволы – летчики сбросили на деревню бомбы, сожгли их дом, и они теперь бредут со своим тощим скарбом куда глаза глядят…

Чико, усмехнувшись, сказал:

– Погляди на нее! Она хочет быть такой же, как Долорес… Ты думаешь, о чем говоришь?

– Думаю! – отрезала Росита. – И ты не смейся. Не то сейчас время, чтобы смеяться. И чтоб сидеть в своих норах, когда другие воюют.

Дядя Хосе молчал. Наверное, считал, что Росита права. Будет она воевать или не будет, а вот летчикам в дороге пригодится. И хорошо она придумала: «Сбросили на деревню бомбы, сожгли их дом, и они теперь бредут со своим тощим скарбом куда глаза глядят…»

И все же он спросил у Прадоса:

– Она решила идти с вами. А как на это смотрите вы? Она спрашивала об этом у вас?

– Нет, – ответил Эмилио. – Об этом Росита с нами не говорила… Но если она так решила… Если…

– Да, да, я так решила, – не дав Эмилио договорить, Росита подошла к нему и просяще заглянула в его глаза. – Вы не бойтесь, сеньор Прадос, не бойтесь. Вот посмотрите, как все будет хорошо…

Глава четырнадцатая

1

Прадос говорил:

– Мы должны обойти Сигуэнсу стороной. В городе полно фашистов, там, наверное, штабы, а где штабы – там всегда опасно.

– Фашистов здесь везде полно – и в городе, и не в городе, – возражал Денисио. – Обходить Сигуэнсу стороной – значит, искать стежки-дорожки. А как раз на стежках-дорожках скорее всего и влипнешь. У них примитивная логика: коль люди ходят по закоулкам – значит, боятся, а коль боятся – значит, в чем-то виноваты.

Прадос согласился. «Наверное, – подумал он, – Денисио прав. В городе больше толчеи, там меньше будут обращать внимание на бедную крестьянскую семью…»

Совсем не зная города, они все же старались выбирать улочки поглуше и побезлюднее, по ветхим домам угадывая окраины города. Но солдатня встречалась почти на каждом шагу. В основном это были итальянцы из потрепанного корпуса Роатты – грязные, небритые, с перевязанными головами, с самодельными костылями, с подвешенными на черных от крови повязках руками…

Долгое время Прадоса и его друзей никто больше не останавливал. Чтобы не мешать изредка встречающимся повозкам и машинам, они шли поближе к выложенным из камней заборам: Росита вела мула, за ней – Денисио, и замыкал шествие Эмилио.

И вдруг, свернув в узкий переулок и пройдя по нему несколько десятков шагов, они неожиданно оказались перед широкой площадью, от края до края забитой машинами, артиллерийскими обозами, танками, санитарными повозками… И всюду – солдаты, офицеры, толчея, шум и гам, выкрики команд, ругань и… дикий хохот откуда-то с середины площади, настолько громкий, что он порой заглушал все остальные звуки.

– Повернем назад, – сказал Эмилио Прадос. – Надо поскорее отсюда уйти.

Он не на шутку встревожился: здесь, на площади, были уже не только пьяненькие итальянские солдаты, подавленные недавним разгромом и мечтающие подальше унести ноги. Здесь Эмилио Прадос увидел испанских фашистов – чистеньких, вышколенных, преданных Франко до последней капельки крови, тех, кто с самого начала связал с ним судьбу и кто решил идти с ним до конца – или к славе, или к гибели. Они выделялись не только формой – что-то жестокое, фанатичное было почти в каждом лице, и все лица казались удивительно похожими друг ка друга. Эмилио Прадос понимал, что такие его соотечественники не менее страшны и не менее опасны, чем мавры или наемные убийцы из иностранного легиона.

Видимо, сюда была подтянута свежая часть из резервов, которую не сегодня завтра бросят в бой. Сейчас солдаты и офицеры этой части, наверное, отдыхали. И, конечно, развлекались, как могли: задирали побитых итальянцев, прямо на площади пили вино из порронов, орали песни, пьяно плясали. Но что-то главное происходило там, в центре площади, откуда раздавался дикий хохот, и чего ни Денисио, ни Прадос, ни Росита видеть не могли, так как центр площади был закрыт от них сгрудившимися машинами и повозками.

– Повернем назад, – повторил Эмилио Прадос. – Надо побыстрее отсюда уйти.

Но было уже поздно. С десяток фашистских солдат с винтовками в руках отрезали им путь и погнали на середину площади. Чуть поодаль от них такие же солдаты гнали перед собой большую группу мужчин, женщин и детей. Подталкивая их винтовками, солдаты громко смеялись и кричали:

– Поторапливайтесь, идиоты, не то опоздаете на бесплатное представление!

Слева и справа на «бесплатное представление» вели, угрожая им винтовками и пистолетами, насмерть перепуганных крестьян и крестьянок в таких же ветхих одеждах, в какие были одеты Денисио, Прадос и Розита, их захватили на рынке: они несли в руках корзинки, холщовые сумки, а некоторые прижимали к себе орущих кур и гусей. Трое или четверо тащили за собой упиравшихся мулов, ошалевших от гвалта и крика.

И вот центр площади. Солдаты замкнули широкий круг, в середине которого стояли двое полуголых парней, связанных за руки веревкой. Избитые, с кровоточащими ранами, с распухшими от побоев лицами, они затравленно озирались по сторонам, переступая босыми ногами по холодным булыжникам. На шее одного из парней висела дощечка с надписью: «Предатель Испании!»

Проходила минута, другая, а парни продолжали стоять все на том же месте, и было видно, как они дрожат от холода. А над площадью уже плыл гул нетерпения, солдаты топали, орали хором:

– Давай корриду, пора начинать!

Но вот к связанным парням направились два фашистских солдата. Каждый из них нес небольшой сверток, нес на вытянутых руках с какой-то торжественностью, точно это была для тех двоих высокая награда. И вся площадь примолкла, затаилась в ожидании занятного зрелища. А солдаты, подойдя к парням, движениями фокусников подбросили свертки вверх, и все увидели, что это обыкновенные крестьянские мешки с большими заплатами.

Раздался смех, кто-то громко выкрикнул:

– А дальше?

Парней развязали. Наверное, они решили, что сейчас на них набросят эти мешки и начнут расстреливать. Они были готовы к этому. В их глазах ни тени страха. Им вот только надо попрощаться друг с другом, сказать друг другу несколько слов. И, главное, до конца продержаться. Пусть и друзья и враги видят, как умеют умирать солдаты Республики…

Однако мешки на них не набросили. Вначале одному, а затем и другому было приказано влезть в них, а когда, не сопротивляясь и все также думая, что сейчас их расстреляют, парни сделали это, фашистские солдаты подняли с земли веревки и стянули края мешков у самого горла каждого пленного. Это было похоже на то, как во время деревенских праздников, вот так же облачившись в мешки, соревнуются, кто быстрее проскочит в них от одной оливы до другой.

Росита шепотом спросила у Эмилио Прадоса:

– Что с ними будут делать?

Эмилио сжал ее руку, ответил чуть слышно:

– Молчи, Росита.

Между тем фашисты взяли еще одну веревку, по краям ее сделали две петли и каждую набросили на шею одного и другого парня. Теперь они были снова привязаны друг к другу, их разделяло расстояние не больше полуметра. После этого солдаты ушли, оставив свои жертвы в центре площади.

И вдруг в наступившей ненадолго тишине – напряженной, нетерпеливой, как во время корриды, когда разъяренное животное в последнем прыжке бросается на тореро, – и вдруг в этой тишине послышался гул мотора, и на площадь выехала танкетка, гремя гусеницами и скрежеща по булыжникам. Медленно, очень медленно, словно пробираясь на ощупь, она поползла к центру площади, к тому месту, где стояли два республиканских солдата. На мгновение остановилась и опять поползла, теперь уже чуть быстрее, с каждой секундой все ближе и ближе приближалась к парням, которые смотрели на нее, точно загипнотизированные. А танкетка была уже совсем близко, они, наверное, уже ощущали жаркое дыхание ее мотора, но не двигались с места, будто ужас приковал их ноги к булыжникам. И только когда между ними и танкеткой оставалось не больше шага, когда казалось, что вот сейчас гусеницы подомнут их под себя и раздавят, парни прыгнули в сторону, оглянулись, снова прыгнули, а когда танкетка развернулась и снова начала на них наползать, они, путаясь ногами в мешках, поскакали-попрыгали подальше от нее, подальше от неминуемой гибели. Один из них упал, петля на шее другого парня натянулась, но он все же устоял на ногах, поджидая, когда поднимется его товарищ. А танкетка опять наползала, и парни, спасаясь от нее, снова поскакали-попрыгали, поминутно на нее оглядываясь. Фашисты хохотали до слез.

Никогда в жизни они не видели такого зрелища, никогда еще не испытывали подобного наслаждения. Что – коррида? Там почти всегда существует уверенность, что жертвой падет животное, которое завтра же превратится в бифштексы, рагу, тушенное в красном вине мясо, а если случится и так, что жертвой станет тореадор – значит, ему не повезло, но уйдет он из жизни в ореоле славы, и не раз и не два красавицы-сеньориты возложат к его памятнику живые цветы. А тут… Святая мадонна, и через десятки лет солдаты будут вспоминать этот спектакль и, захлебываясь от смеха, рассказывать своим приятелям о том, как очумевшие от страха пленные прыгали в мешках по булыжникам, надеясь избежать смерти…

Танкетка между тем продолжала гоняться за парнями, то настигая их, тогда они бросались вперед, неуклюже барахтаясь в мешках, то отставая на два-три шага, будто давая возможность передохнуть своим жертвам и собраться с силами. Фашисты дико орали со всех сторон:

– Вива храбрым республиканцам!

– Сейчас от них останутся котлеты!

– Дави их!

– Эй вы, бегите сюда! Галопом!

– Поторапливайтесь, пока из вас не сделали отбивных!

В каком-то месте пленные вдруг увидели, как фашисты, точно по команде, расступились, и в этой изгороди из живых тел образовался просвет. Задыхаясь, они устремились туда, хотя, конечно, и сами не знали, на что можно надеяться. Танкетка развернулась вслед за ними, но, когда пленные уже совсем приблизились к этому просвету, круг быстро сомкнулся, и десятки штыков, одновременно выброшенных вперед, преградили им путь. И куда бы они ни ткнулись, всюду их встречали такие же выброшенные вперед штыки, заставляя двигаться дальше по кругу под хохот, крики, дикие возгласы фашистской солдатни. Но вот наседавшая танкетка снова погнала их к центру площади. Парни теперь все чаще спотыкались и падали, и было видно, что силы их на исходе. Петли на шеях затягивались все туже, им становилось трудно дышать и, на секунду-другую остановившись, они вплотную приближались друг к другу для того, чтобы опереться о плечо друга и постоять эту секунду-другую, закрыв глаза…

И вдруг, заглушая грохот мотора танкетки, над площадью пронесся полный ненависти вопль:

– Убийцы! Палачи! Людоеды!

Это закричал пожилой крестьянин в изодранном тулупе и с обмотанной таким же изодранным шарфом шеей. Односельчане держали его за руки, а он бился в их руках, вырывался и не переставал кричать обезумевшим голосом:

– Настоящие людоеды! Чтоб вы захлебнулись своей же кровью, дети шакалов и сбесившихся волков!

Ему все же удалось вырваться из рук своих односельчан, и он устремился к парням, то ли в припадке отчаяния желая разделить с ними их участь, то ли чем-нибудь помочь этим несчастным. Однако не успел он сделать и десятка шагов, как послышались приглушенные грохотом танкетки выстрелы, и крестьянин, словно наткнувшись на невидимое препятствие, остановился, постоял несколько мгновений, пошатываясь, а затем медленно опустился на колени и упал навзничь.

Парни, на которых продолжала наползать танкетка, все это слышали и видели. Что-то они, кажется, сказали друг другу, что-то, кажется, решили. Решили, наверное, что ждать пощады им не от кого, да они и не хотели ее. И не хотели дальше забавлять своих палачей, от которых им все равно не вырваться. Гибель крестьянина как бы подтолкнула их на последний шаг, человек, которого убили на их глазах, помог им переступить ту черту, которую они не решались переступить до этого.

Все, что у них еще оставалось – почти до конца иссякшие силы, надломленный пытками дух и желание умереть так, как умирают настоящие солдаты, – все это они вложили в крик, необыкновенно четко и ясно пролетевший над площадью:

– Вива Республика! Фашизм не пройдет! Но пасаран!

И бросились навстречу надвигающейся на них танкетке, бросились с такой стремительностью, что те, кто ею управлял, уже ничего не смогли сделать: ни остановить ее, ни свернуть в сторону…

2

Росита стояла между Денисио и Прадосом, и они оба чувствовали, как она вся дрожит, дрожит так, будто ее бьет лихорадка. И, словно находя в этом силы, все время глухим шепотом говорила старой крестьянке, стоявшей впереди нее и непрерывно вытиравшей глаза шалью:

– Не надо плакать… Не надо плакать… Слышите, не надо плакать.:.

Какой-то тип с фашистской повязкой на рукаве, заорал на всю площадь:

– Представление окончено, гражданским лицам можно расходиться! Никакого бесплатного угощения не будет!

Солдаты захохотали, послышались выкрики:

– Вечером на этой площади состоится бал! Приглашаем сеньорит на танцы!

– Можно приходить в костюме Евы!

– Ха-ха-ха!

– Самая красивая сеньорита получит приз: ее обслужат храбрейшие солдаты генерала Франко!

– Ха-ха-ха!

По улицам потянулись толпы людей – ошеломленных, подавленных, молчаливых.

Закутав шалью лицо – осталась лишь узкая щель для глаз, – Росита медленно вела своего мула по грязной, разбитой машинами улице. Денисио и Эмилио Прадос шли следом, изредка перебрасываясь словами. Улица была узкой, глухой, домишки стояли с закрытыми ставнями, кругом безлюдье, словно-все тут давно повымерли или переселились в другие края.

Не встречались и военные – по таким колдобинам не только машины, лошадь не пройдет, чтобы не сломать ногу. Все движение осталось в стороне, ближе к центру города; сюда же, на окраину, почти никто не заглядывал.

Приближался вечер. Холодный, сырой, промозглый. Падал на землю мокрый снег, над крышами домов свистел ветер. И весь мир, казалось, погружался в спускающийся с гор мрак, и в души людей вгрызалась острая безысходная тоска.

Денисио сказал Прадосу:

– Росита продрогла до костей. У нее совсем промокли ноги..

– Надо что-то делать.

– Надо. Но что?

– Попробовать попросить ночлег.

– Я думал об этом. Но…

– Боитесь, что можно нарваться на какого-нибудь фалангиста?

– А разве это исключено?

– Не исключено. Но придется рисковать.

– Наверное, этим делом займусь я, – предложил Денисио..

– Нет, – возразил Прадос. – Я лучше знаю своих людей.

Они остановились у забора, выложенного из камней. И сразу же во дворе захлебнулась лаем собака, а через минуту-другую послышался угрюмый голос:

– Кого надо?

Эмилио подошел к калитке, попросил:

– Откройте, пожалуйста.

Заскрежетал запор, калитка приоткрылась, и Денисио увидел очень худого, такого же заросшего, как и он сам, человека с недобрыми глазами. Эти глаза ощупали Эмилио с ног до головы, на мгновение остановились на его посиневших от холода руках и истоптанных, полуразвалившихся башмаках, затем немигающе уставились в лицо.

– Я хозяин! – Угрюмый голос будто исходил изнутри. – Я ничего не продаю и ничего не покупаю… Здесь никто ничего не продает и ничего не покупает.

– Я не за этим, сеньор, – тихо и как можно мягче проговорил Эмилио. – Простите меня, пожалуйста, но…

– Никакой я не сеньор! – отрезал хозяин. – Я Хуан Хименес. Говорите, что надо…

Весь неприветливый вид хозяина этого дома, его угрюмый голос, недобрый взгляд, какая-то уж слишком бьющая в глаза неприязнь – все это говорило Эмилио Прадосуотом, что вряд ли Хуан Хименес откликнется на чужую беду. Он уже хотел прикрыть калитку и уйти, но, вспомнив о дрожащей на холоде Росите, о ее мокрых, коченеющих ногах, Эмилио все же решил попытать счастья. Он сказал:

– Я, моя жена и ее брат идем издалека. Наш дом уничтожен, как уничтожена почти вся деревня. Не осталось ни крова над головой, ни пищи… Вот мы и бредем куда глаза глядят, ищем работу и кров… Если вы добрый человек, разрешите нам переночевать в вашем доме. Жена моя совсем продрогла, боюсь, как бы ей не заболеть…

Хуан Хименес бесцеремонно отстранил Эмилио, шагнул за калитку и посмотрел на Денисио и стоявшую рядом с мулом Роситу. Потом так же молча вернулся во двор и открыл ворота:

– Входите. Входите в дом, мула я сам приберу.

В доме были всего две небольшие комнатки и чуланчик, в котором на глиняном полу лежали ветхий тулуп, старенькое, но чистое одеяло и две набитые соломой подушки. Видимо, там спал или сам хозяин, или кто-то из его семьи. В одной комнате стояли довольно широкая кровать, над которой висело распятие Христа, что-то похожее на туалетный столик и сундук, покрытый куском простыни. В другой – стол, скамья, несколько табуреток и самодельный шкаф с посудой. Несмотря на убогую обстановку, в комнатах царила необыкновенная чистота – нигде ни соринки, ни пылинки. В печке потрескивали дрова.

Не раздеваясь, Эмилио, Росита и Денисио, ожидая хозяина, несколько минут стояли у печки, протянув к ней руки и не произнося ни слова. А когда Хуан Хименес вошел, Эмилио сказал::

– Если бы не непогода, мы не стали бы вас беспокоить…

Тот молча пододвинул Росите табуретку.

– Сядь.

Росита, продолжая дрожать, села.

– Снимай башмаки, – сказал хозяин. И не глядя на Эмилио и Денисио: – Вы тоже.

Он прошел в чулан, принес тулуп и положил его у ног Роситы.

– Это под ноги.

Росита спросила:

– Можно снять пальто? Так я скорее согреюсь.

– Снимай… И вы тоже… А я скоро вернусь.

– Странный человек, – сказала Росита. – И добрый, и злой.

– Почему – злой? – спросил Денисио. – Просто угрюмый.

– Он даже не смотрит на нас, – сказала Росита. – Буркнет два слова – и отворачивается. Как будто мы враги ему.

– А откуда он знает, враги мы или друзья? – проговорил Эмилио. – Да и мы не знаем, кто он – враг или друг.

– Страшно как-то. – Росита невольно передернула плечами. – Куда он ушел? И зачем? А вдруг приведет сюда фашистов…

– Все может быть. – Денисио из какого-то потайного кармана вытащил пистолет, внимательно просмотрел обойму. – Все может быть, – повторил он. – Война…

Хуан Хименес пришел один. Извлек из сумки кувшин вина, несколько небольших кусков подсохшего козьего сыра, кусок, вяленого мяса и булку хлеба. Выложив все это на стол, он достал из шкафа тарелки, нож, четыре стакана.

– Я помогу вам, – сказала Росита.

Он ничего не ответил. Сам нарезал сыр, мясо, хлеб, сам разлил по стаканам вино. И только после этого сказал:

– Садитесь.

Они сели. Сел и Хуан Хименес. Взял свой стакан и, прежде чем выпить, долго держал его, прислонив к виску и как будто глубоко задумавшись. Потом выпил, пожевал ломтик сыра и неожиданно сказал:

– Я видел вас там… Где танкетка… Я пришел оттуда перед вашим приходом… Кто вы такие?

– Крестьяне, – ответил Прадос.

– Нет. – Хуан Хименес глазами указал на его руки. – У крестьянина таких рук не бывает. И крестьяне так не говорят…

Прадос промолчал. А Росита сказала:

– Мой муж – лекарь. А брат – учитель.

– Лекарь, – как бы про себя повторил хозяин. – Учитель… – Помолчал, помолчал и так же, будто про себя, добавил: – А через фронт сейчас не пробраться. Много войск. Много шпионов… Чего не пьете и не едите?

3

Они засиделись далеко за полночь.

Хуан Хименес больше ни о чем у них не спрашивал: наверное, для себя он уже решил, кто они такие. А о себе сказал, что живет один. Жена умерла три года назад. Сын, тоже Хуан Хименес, где-то там – он взмахнул рукой в неопределенном направлении. Воюет. А может, вот так же, как те двое, на площади…

Два или три раза он куда-то уходил, унося с собой пустой кувшин и возвращаясь с наполненным. Когда они оставались одни, Росита говорила: «Не похож этот человек на врага. Угрюмый он, это правда, но кто же будет веселым после того, что мы сегодня видели?»

А Хуан Хименес становился все более разговорчивым: не от вина, а от появившегося доверия к своим гостям. Хмуро покачивая головой, он рассказывал о жизни в городе после фашистского мятежа. Каждый день кого-то убивали, грабили, насиловали. Он не мог понять, почему все это происходит. Итальянцы, марокканцы, немцы – другое дело. Пришли, напакостили и уйдут. Им ничего не жаль – чужие люди. А испанцы? Почему, если они стали фашистами, перестали быть людьми?

Наконец Хуан Хименес сказал:

– Пора спать. – Он указал Денисио на чулан: – Вы располагайтесь здесь. – Потом Эмилио и Росите: – В той комнате ваша постель.

Эмилио и Денисио переглянулись. И Росита это заметила.

Она опустила глаза и молча стояла у двери в комнату, куда должна была идти вместе с Эмилио. Что ей теперь делать? Как ей поступить? И почему Эмилио ничего не говорит хозяину? Может быть, нельзя? Может быть, они с Денисио не совсем ему доверяют?

Денисио сказал:

– Спокойной ночи, Росита. Спокойной ночи, Эмилио.

– Спокойной ночи, Денисио, – ответил Эмилио. – Идем, Росита.

* * *

И вот они остались вдвоем.

Эмилио прикрыл дверь, и сразу их охватила темнота. Он взял Роситу за руку и осторожно подвел к кровати.

– Давай посидим, Росита.

– Хорошо, – шепотом ответила Росита. – Давай посидим, Эмилио.

Впервые она назвала его по имени. Не сеньор Прадос, а вот так: Эмилио. И прислушалась к своему голосу: «Эмилио…» Он не рассердился? Кажется, нет… Заглянуть бы сейчас в его глаза. О чем он думает? Что хочет сказать?.. Возьми меня за руку, Эмилио. Обними меня, Эмилио. Слышишь, какая буря разбушевалась за окном? Чувствуешь, как там тревожно? На душе у меня тоже тревожно. Война… Рядом смерть… Тысячи танкеток наползают на людей… Тащат по булыжникам мостовых связанных и окровавленных летчиков… Страшно, Эмилио. Страшно оставаться одной в этом мире… Протяни мне руку, Эмилио, и страх уйдет. Любовь сильнее страха… Ты слышишь, Эмилио, о чем я думаю?

– Ты не боишься меня, Росита?

– Нет, Эмилио.

Какая теплая у него рука!

– Нет, Эмилио, я тебя не боюсь…

– Сядь поближе ко мне… Вот так… Меня часто охватывает тоска, Росита, а почему – я не знаю. Может быть, это горестное предчувствие, а может быть – от одиночества. Человек ведь иногда испытывает его даже тогда, когда вокруг него много людей…

– Я понимаю, Эмилио.

– Ты помнишь тот день, в горах?

– Помню.

– Я долго после этого тебя искал. Хотел увидеть.

– Спасибо, Эмилио.

– Сейчас мне хорошо с тобой.

– Мне тоже, Эмилио.

И на от холода вздрагивает Росита, а от чего-то другого. Волна дурманящего тепла омывает сердце Роситы, и тонет она в этом тепле, замирая от незнаемого доселе необыкновенно светлого чувства…

…Можно, я прикоснусь ладонями к твоему лицу, Эмилио? Можно, я прикоснусь ладонью к твоим губам? Ты больше не чувствуешь одиночества? Война опустошает твою душу, а я хочу наполнить ее своей любовью. Своей и твоей… Мой отец, старый бедный пастух, говорил: «Любовь и страдание – родные сестры. Но любовь старше и сильнее». Ты слышишь, Эмилио? Я буду любить тебя всегда, всю жизнь… Если ты разрешишь. Если ты захочешь… Нет, нет, Эмилио, не бойся этого, это тоже любовь. Твои беспокойные руки, твое дыхание – это тоже любовь… Пусть простит меня святая дева Мария за то, что я разрешаю тебе делать все, что ты хочешь. Нет у меня сил противиться твоим желаниям. Твоим и своим…

* * *

А потом они долго лежали рядом на этой чужой постели, которая сделала их близкими людьми.

Выл за окном холодный ветер, нес с Иберийских гор черные тучи, косыми струями дождя бил в ставни, свистел в голых ветвях старых олив, мокнувших во дворе под черным небом. Совсем недалеко отсюда грохотала война, они, кажется, слышали в своих сердцах ее отзвуки, но все это было сейчас вне их чувств, а только в сознании, каким-то образом проложившем границу между жизнью, наполненной страданиями, ненавистью, отчаянием, борьбой, и этой ночью их любви.

И лишь перед самым рассветом, засыпая, Росита вдруг прошептала:

– Что подумает Денисио? Что он скажет?

* * *

«И вечный бой. Покой нам только снится». Кто это сказал? Блок? Он говорил лишь о своем поколении или о человечестве вообще?

Денисио прислушался к вою бури, привстал со своей жесткой постели и, на ощупь отыскав сигарету, закурил.

– И вечный бой. Покой нам только снится, – повторил Денисио. – А Павлито говорил по-своему: «Ну и планетка у нас. Не успеют ее квартиранты оглянуться, смотрят – уже война. То там, то тут… И приходится честным людям погибать, чтоб навести порядок…»

Он хорошо помнил тот последний бой. И последние его минуты. Видел, как пошли в атаку Павлито, испанский летчик Утаррос и Гильом Боньяр. Видел, как Арно Шарвен перехватил «хейнкеля» и поджег его с первой же очереди. А потом на Шарвена навалилась тройка «фиатов», и Денисио с боевого разворота срубил ведущего, но в тот же миг длинная очередь прошила левое крыло его «ишачка» и зацепила мотор. В первую минуту Денисио даже не осознал, какая его постигла беда. И лишь взглянув на приборную доску, заметил, как стремительно падает давление масла. Вот-вот заклинит мотор, а там, внизу, полно фашистов: танки, машины, солдаты, сотни повозок…

И он решил, что надо тянуть к горам. Только там может быть шанс на спасение, только там можно покинуть машину.

Неудачный бой, несчастливый. Но могло быть и хуже. Что его ожидало в горах, если бы крестьяне горной деревушки не пришли на помощь? Знали ведь, что рискуют жизнями, а пришли. И никак не хотели отпускать. «Поживи, сейчас нельзя уходить с гор: кругом фашисты, схватят – не пощадят».

А потом – Эмилио Прадос… И Росита… Теперь их трое. Куда они направят свой путь, кто им подскажет, где найти брешь в этом фашистском содоме, чтобы проскользнуть незамеченными?

* * *

Сон не приходил. Мысль нанизывалась на мысль, тревоги сменялись надеждами. Как видения, наплывали образы людей и чудовищные картины. Вот врываются фашисты в дом Эстрельи, и старая женщина, заламывая руки, с мольбой кричит: «Нет! Не надо! Мы ни в чем не виноваты!» Погромщик смеется: «Не кричи, матушка, мы к вам с добром». Подходит к матери Эстрельи и, продолжая смеяться, стреляет в живот. А потом расстреливает ее сыновей. «Стреляли в лица, в головы, стреляли, озверев, уже даже в мертвых…»

Мавры с кривыми ножами. «От уха до уха…» Мальчишка, испанский гаврош, в упор расстреливает франкистского офицера…

Сигуэнса… Площадь… Прыгают, завязанные в мешках, двое молодых республиканских солдат. И ползет, догоняя обреченных, черная танкетка. Скрежещут по булыжникам гусеницы, ревут от восторга фашисты. Эмилио Прадос, испанский дворянин, стоит с мертвенно-бледным лицом и смотрит не отрывая глаз… Какие чувства клокочут в его тысячи раз израненной душе?

«Людоеды! Чтоб вы захлебнулись своей же кровью, дети шакалов и сбесившихся волков!»

Глас народа – глас божий: придет время, и они захлебнутся своей же кровью. А сейчас, пробитый пулями, падает выкрикнувший эти слова крестьянин, и бросаются под гусеницы танкетки республиканские солдаты: «Вива Республика! Но пасаран!»

За окном воет буря. Рвется с Иберийских гор холодный ветер. Воет в обнаженных ветвях старых олив. И стонут старые оливы – от сумасшедшего ветра? От людского горя? Может быть, они чувствуют боль живых людей и слышат призывы мертвых к отмщению?

Валерий Денисов когда-то говорил: «История человечества еще не знала таких антагонистов, как жизнь и фашизм. Кто-то должен исчезнуть с лица земли. Жизнь по самой своей сути бессмертна, значит, она сметет фашизм. Но за это надо драться…»

Надо драться. Все, наверное, только начинается. И через многое надо будет пройти, чтобы увидеть конец. И многое надо-будет отдать, чтобы не стонали оливы…

* * *

Утром Хуан Хименес привел в дом старого крестьянина, с лицом, сплошь изборожденным морщинами. Будто трещины в скалах Иберийских гор, морщины были темными и глубокими. Из-под кустистых бровей смотрели мудрые, выцветшие от времени глаза.

– Это, – сказал Хуан Хименес, – Матео. Он хорошо знает дорогу. Он знает такие тропки, которые неведомы никому.

Матео кивнул:

– Знаю.

– Он поведет вас туда, куда вам нужно, – сказал Хуан Хименес.

Матео кивнул.

– Поведу.

Хуан Хименес взял Роситу за руку:

– Пойдем.

Он повел ее в комнату, где висело распятие Христа.

– Пошли этим людям счастье, – тихо проговорил Хуан Хименес, глядя на распятие.