Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)

Франко умолк, вытер взмокший лоб и после короткой паузы, сделанной, видимо, для того, чтобы придать последующим словам торжественность и убедительность, заключил: И на этом закончим войну!

– Браво! – воскликнул капитан Травьесо. – Браво, мой генерал! Я не силен в стратегии, но даже я понимаю грандиозность замысла. Черт возьми, простите меня, генерал, но я только сейчас начинаю осознавать, чем мы все обязаны вашему военному гению…

Франко, порывисто подойдя к капитану, пристальным взглядом уставился в его лицо, будто желая проникнуть в самые сокровенные мысли этого на вид грубоватого, но мужественного летчика.

Капитан Травьесо смело и преданно смотрел в глаза своего каудильо. И Франко поверил ему. Едва уловимое напряжение на его лице исчезло, уступив место обычной улыбке. Он сказал:

– Надеюсь, летчики моей армии сделают все от них зависящее, чтобы мой план претворился в жизнь… Кстати, капитан, я довольно наслышан о ваше преданности великому делу, которому мы все служим. Вы давно ходите в чине капитана?

– С начала войны.

– Тот, кому это положено, недостаточно заботится о моих летчиках… Ошибка будет исправлена, капитан.

– Благодарю вас, мой генерал, – щелкнул каблуками Травьесо.

2

Казалось, замысел Франко осуществляется в полной мере.

В десятикилометровом секторе наступления фашисты в первой ударной группе сосредоточили мощный кулак – около пятнадцати тысяч солдат и офицеров, до ста двадцати орудий и до полусотни танков. Республиканцы могли противопоставить этим силам всего лишь восемь батальонов, насчитывающих в общей сложности около трех тысяч бойцов и три артиллерийские батареи.

Уже через три дня ожесточеннейших боев фашисты заняли Боадильо дель Монте. В домах, на улицах, в тавернах завязывались кровопролитные схватки, где основным оружием республиканских солдат были гранаты. Они швыряли их в окна, взрывали в двух-трех метрах от себя в гуще озверевших противников и часто при этом гибли сами.

Сделав из Боадильо дель Монте основную базу для перегруппировки своих сил, франкисты, передохнув, снова начали наступление. Прорвав укрепления, они рвались на Эль Прадо, рассчитывая овладеть им с ходу. Они, конечно, знали: никаких резервов у республиканцев здесь нет, кроме того, на их пути должны были встретиться подразделения анархистов, которые в любую минуту, когда им угрожала опасность, готовы были оголить обороняемый участок фронта и бежать. Знаменитого Буэнавентуры Дурутти, вождя иберийских анархистов, который в ходе войны многое уже понял и очистился от многих заблуждений, – этого человека среди них уже не было: он погиб в бою от пули своих же единомышленников, когда хотел остановить их паническое бегство с передовой линии. И это было известно франкистам.

Продолжая наступление, они по шоссе рвались теперь на Ла Корунью к мосту Сан-Фернандо через реку Мансанарес. Как и следовало ожидать, оборонявшие этот участок фронта анархисты, почуяв опасность, начали отступать. Их не беспокоило то, что они открывали фашистам дорогу, – им надо было спасать свои шкуры. И они их спасали. Ценой сотен и тысяч жизней преданных Республике бойцов…

Трудно сказать, как развернулись бы здесь события, если бы в эти дни на помощь оборонявшимся не прибыл командир первой республиканской бригады Энрике Листер. Сын каменотеса, один из самых преданнейших Республике офицеров, Листер, которого многие называли испанским Чапаевым, был не только талантливым и умным военачальником, но и на редкость храбрым человеком с цельной натурой, отдавший всего себя борьбе за свободу своей Испании.

За ним по приказу Франко охотились «пистольеро» – наемные убийцы, его подкарауливали фашисты, с ним давно хотели свести свои счеты анархисты и поумовцы – отпетые головорезы из троцкистских банд. Листер это знал – он попадал в такие переделки, из которых, казалось, живым ему не выйти. И лишь благодаря удивительному хладнокровию и мужеству, благодаря тому, что вокруг него всегда где-то поблизости оказывались друзья, он оставался невредим.

Листер вышел из Вильяверде с тремя батальонами своих солдат. Одним батальоном он с ходу остановил колонну наступающих фашистов, а двумя другими, обойдя противника стороной, ударил с фланга.

Наступление задохнулось. Франкисты перешли к жесткой обороне, окопались и больше не предпринимали попыток к наступлению на Мадрид с северо-запада.

Пришла весна тысяча девятьсот тридцать седьмого года.

Не оставляя надежды взять Мадрид, Франко теперь сделал ставку на Гвадалахарскую операцию. По разработанному плану его воинство должно было захватить Гвадалахару, окружить республиканские войска, расположенные в Сьерре, уничтожить их и уж тогда наверняка закончить войну.

Агенты Франко, которые просачивались в штабы республиканских войск, конечно, сообщали своим генералам о том, что после ожесточенных февральских боев на Хараме Гвадалахарский сектор обороны ослаблен и именно здесь их ожидает победа.

Однако Муссолини решил провести эту операцию без участия франкистских мятежников. Все неудачи испанского каудильо он объяснял неспособностью его военачальников по-современному вести войну, слабой подготовкой испанских и марокканских солдат, их моральной нестойкостью и расхлябанностью. Пусть посмотрит весь мир на боевой дух итальянской армии, армии дуче! Пусть убедятся все эти демагогствующие либералы в Англии, Франции, во всем Старом и Новом Свете в способности его парней сокрушать преграды, стоящие на их пути. Черт подери, когда речь идет о жизненности фашизма вряд ли нужно осторожничать и скупиться: он, дуче, бросит в Испанию такую силу, перед которой не устоит никто! С огнем и мечом пройдет эта сила по дорогам дряхлеющей, разъедаемой междоусобицами страны и наведет там порядок… Мадрид возьмет он, Муссолини, престиж фашизма не должен шататься, как старые королевские троны.

И дуче не скупится.

Под эскортам мощной эскадры он посылает в Испанию свои корабли, груженные танками, тяжелыми орудиями, самолетами, вымуштрованными солдатами и знающими свое дело генералами:.. Создается Итальянский армейский корпус из четырех дивизий, смешанных бригад Синих и Черных стрел, танковых батальонов и огнеметной роты, дивизионной и корпусной артиллерии, мотопулеметных рот и противозенитных батарей. Этот армейский корпус, насчитывающий более пятидесяти тысяч человек и полторы сотни танков, должны были прикрыть с воздуха сто сорок боевых самолетов. А у республиканцев весь Гвадалахарский фронт протяженностью восемьдесят километров защищали десять тысяч солдат.

И восьмого марта битва началась.

Командир Итальянского корпуса генерал Роатта, опьяненный первыми успехами, когда ему уже казалось, что ворота Мадрида открыты, издал приказ: «Завтра – в Гвадалахаре, послезавтра – в Алькала де Энарес, через два дня – в Мадриде!»

Муссолини, направляющийся в это время в Ливию на борту крейсера «Пола», посылает солдатам и офицерам своего корпуса поздравления с победами: он не сомневается в окончательном разгроме врага.

На Гвадалахарский фронт республиканцы стягивают все, чем можно заткнуть брешь. Из-под Мадрида сюда направляются тысячи солдат и ополченцев, сюда же идут интернациональные батальоны. Энрике Листер, «сам Энрике Листер, наш Листер», как называют его бойцы, находится на переднем крае обороны. Подходят интербригада генерала Лукача и 11-й интернациональная бригада под командованием Ганса Кале. Здесь и командующий военно-воздушными силами Игнасио Идальго де Сиснерос.

Ночью он вызывает командира полка Риоса Амайо, приглашает главного советского военного советника по авиации генерала Дугласа. Все вместе отправляются к Листеру и докладывают: на ближайших аэродромах сосредоточена авиационная группа. Машины – 45 истребителей, 14 штурмовиков и 11 бомбардировщиков – тщательно замаскированы, полевые аэродромы находятся в таких местах, где их трудно обнаружить. Командирам полков и эскадрилий дан строгий приказ до поры не производить ни одного вылета – фашисты должны быть уверены, что здесь почти нет республиканской авиации.

Накануне и этой ночью беспрестанно шел мокрый снег. Эшелоны рваных туч низко ползут над раскисшей землей, холодный, пронизывающий до костей ветер залпами бьет по вздрагивающим самолетам, прикрытым ветвями деревьев. Ветер гудит в черных кронах мокрых олив, в темноте оливы кажутся уродливыми скелетами с вытянутыми в стороны костлявыми руками. Большие черные птицы мечутся под тучами, порывы ветра бросают их с крыла на крыло, швыряют, точно они уже неживые, к самой земле, и кажется, только чудом им в самый последний момент удается вновь взлететь к хмурому небу.

Угрюмый рассвет тревожен и чуток. Ночь уходит медленно, она словно пугливо и осторожно уползает в ущелья, как змея: бесшумно скользя по мокрым холодным булыжникам, оставляя едва заметный след.

Далеко на западе что-то глухо грохочет, и там тускло вспыхивает бледное зарево. Вспыхивает и сразу гаснет, размывшись в непогоде. Это или отблеск ранней грозы в горах Сьерра-де-Гвадаррамы, или одиночный выстрел орудия.

– Мрачно и все-таки тревожно, – тихо проговорила Эстрелья, зябко дыша в приподнятый воротник старенькой кожаной куртки. – Тебе не холодно, Денисио?

Они вместе вышли из насквозь прокуренной землянки, чтобы подышать воздухом. Еще с вечера, заглянув к летчикам, комиссар полка Педро Мачо сказал командиру эскадрильи Хуану Морадо: «Проследи, чтобы все легли спать пораньше. Завтра будет нелегкий день».

Они и без Мачо знали, что новый день будет нелегким. Но спать пораньше не легли. Арно Шарвен, вдруг загрустив, стал вспоминать о своем прошлом, об оставленных во Франции друзьях, о Жанни. Раньше он никогда о ней не говорил, словно не желая вызывать в своем сердце тоску, а теперь его вдруг прорвало, и он, глядя на Эстрелью затуманенными грустью глазами, рассказывал:

– Она и похожа на тебя, и не похожа. У нее очень живые глаза и всегда теплые руки. Понимаешь, всегда. На улице – холод, дождь и снег, как сейчас у нас, люди коченеют, а Жанни войдет в комнату, отряхнет пальто, протянет ко мне руки, а они – совсем теплые.

…Три дня назад на их аэродроме приземлился «потез» – дозаправиться бензином. В штаб, где в это время Риос Амайа собрал своих летчиков для разбора полета, вошел молодой французский пилот с перевязанной потемневшим бинтом головой. Вошел и, взглянув на собравшихся веселыми глазами, спросил:

– Здесь есть французы?

– Навалом, как говорит мой друг Павлито, – в тон ему ответил Боньяр.

– Мне нужен всего лишь один – Арно Шарвен.

– Есть и такой. – Шарвен встал и подошел к пилоту. – Это я.

– Лейтенант Боссюэ, – представился пилот. Вытащил из кармана комбинезона помятый конверт и протянул его Шарвену. – Я разыскиваю вас целую неделю. Спрашиваю на каждом аэродроме… Возьмите, это передали ваши друзья из Франции.

Письмо было от Жанни – Шарвен сразу узнал ее беспорядочный почерк: Жанни писала так, что буквы становились похожими на разлетавшихся в разные стороны испуганных кем-то птиц.

Она писала: «Если бы сестра Гильома и ее муж Ласнер не были такими добрыми и чуткими людьми, я, наверное, умерла бы от тоски. Каждый час, каждую минуту я думаю о тебе. И все время меня не покидает тревога – ты ведь на войне, с тобой может случиться беда, а этого я не переживу. Мне кажется, что я только сейчас по-настоящему поняла, как я тебя люблю…

Неужели у тебя нет никакой возможности дать о себе знать? Я совсем не уверена, получишь ли ты мое письмо: Испания не такая уж маленькая страна, из газет я знаю, что там сейчас много разных фронтов, а где ты – неизвестно…

Недавно я ездила в Париж, была у мадам Лонгвиль. Посмотрел бы ты, Арно, как она мне обрадовалась! Весь вечер и почти всю ночь мы говорили только о тебе. Мадам Лонгвиль говорит: „Я все время молюсь о мсье Шарвене. Так же, как когда-то молилась о Пьере… Бог не должен оставлять без своей милости таких людей, как мсье Шарвен…“ А потом рассказала: к ней не раз заглядывали какие-то подозрительные личности и как бы между прочим старались выведать, не знает ли она, где находится мадемуазель де Шантом. Что им от меня надо? Неужели господа де шантомы не могут понять: мадемуазель де Шантом больше не существует. Есть Жанни Шарвен, супруга и самый близкий друг Арно Шарвена, воюющего сейчас с фашистами!

А они и здесь все выше поднимают головы. Не знаю, как тебе объяснить, но все, чем я жила прежде, ушло в прошлое: на жизнь я теперь смотрю совсем другими глазами. Помнишь, я тебе говорила: „Мне нет никакого дела ни до фашистов, ни до Испании…“ Мадам Лонгвиль сказала: „Приходит время – и слепые прозревают…“ Я, кажется, уже прозрела. И теперь так же, как и ты, ненавижу фашистов и все, что с ними связано. И часто задумываюсь: почему? Почему все это со мной произошло? Может быть, потому, что они угрожают твоей жизни? Я ведь знаю: они охотятся за тобой, они хотят убить тебя. Они хотят убить всех, кто не с ними!

А господин Ласнер говорит: „Поверьте, сударыня, если они одержат победу за Пиренеями, скоро мы увидим их и на нашей земле… Ваш муж – один из тех, кто сейчас защищает Францию…“

Я горжусь тобой, Арно. Горжусь тобой и боюсь за тебя. И теперь каждый вечер, прежде чем лечь спать, я говорю: „Господи, сохрани для меня моего Арно…“».

…Все эти три дня, с тех пор как Шарвен получил письмо, он не переставая думал о Жанни. Порой ему казалось, будто она стоит рядом с ним, он держит ее руки в своих руках и чувствует их тепло.

Видя, как Шарвену сейчас трудно, Эстрелья пошутила:

– А ведь сегодня грустить нельзя. Говорят, когда перед большим боем человек грустит – это не очень хороший признак.

– Мы каждый день – перед большим боем, – сказал Павлито. – Каждый день. Значит, нам совсем нельзя грустить? Мы должны все время смеяться? Вот так: ха-ха-ха!

Хуан Морадо спросил у Денисио:

– О чем это он?

Денисио нехотя ответил по-испански:

– Призывает веселиться.

– По какому поводу? – улыбнулся мексиканец. – Почему мы должны веселиться?

– Это не он, – сказал Денисио. – Это Эстрелья. Говорит, что перед большим боем обязательно надо быть веселым. Иначе убьют…

– Я так не говорила, – сказала Эстрелья. – Я говорила, что перед большим боем нельзя грустить. Грусть – это как предчувствие.

– У меня тоже есть предчувствие, – сказал Аринеро, совсем молодой испанский летчик, всего месяц назад вернувшийся из Советского Союза, где он проходил обучение. – У меня такое предчувствие, что завтра я должен сбить итальянца. Я пойду ему в лоб и буду идти, не стреляя, до тех пор, пока он не отвернет. И тогда я ему влеплю. Он взорвется у меня на глазах. Вот так: гах!

Кто-то засмеялся, но его не подержали. Летчики сидели, лежали на деревянных топчанах, курили одну сигарету за другой, и что-то тревожное было в каждом из них. Это не было страхом: не в первый раз они готовились к большому бою, не в первый раз им приходилось думать о том, что завтра, может быть, не все вернутся на свой аэродром. Это не означало, что они думали о смерти – им просто нельзя было строить иллюзий, хотя их и не оставляла надежда на благополучный исход любого боя…

– Проклятая погода! – выругался Павлито. – Это от нее хандра.

– Все так есть правильно – хандра, – также по-русски сказал Гильом Боньяр и сразу перешел на французский – Эстрелья, любовь моя, ты одна можешь внести свежий ветер в эту конуру, где скорее пахнет ладаном, чем присутствием летчиков республиканской Испании. Спляши, Эстрелья, и завтра, когда мы все вернемся из большого боя, – слышишь, Эстрелья, все! – мы преклоним перед тобой колени, как перед нашей святой мадонной-хранительницей!

Эстрелья не заставила себя долго уговаривать. Достала кастаньеты. Застучала каблуками стареньких сапог по деревянным доскам. А через минуту рядом с ней был уже и командир эскадрильи мексиканец Хуан Морадо, он тоже выстукивал каблуками – стройный, с аккуратно подстриженными черными усиками на красивом смуглом лице, с глазами, влажными, точно маслины. Павлито выбивал дробь оловянными ложками. Боньяр бил одной оловянной тарелкой о другую, кто-то стучал ладонями по краю стола, кто-то имитировал трубу.

И не стало больше тревоги. Арно Шарвен хлопал в ладоши и, подмигивая Денисио, кричал:

– Черт подери, ты потом скажи Павлито, чтобы он грянул баррину!

– Грянул, черт подери! – услышал Павлито.

– А потом мы все споем «Гулял камыш, и пригнулись деревья…»

– «Шумел камыш, деревья гнулись…» – захохотал Павлито. – Когда я тебя научу говорить по-человечески!

3

…И вот Эстрелья и Денисио стоят рядом у зачехленного истребителя, слушают, как подвывает холодный ветер и бьются, бьются о мокрые крылья косые струи дождя со снегом, как где-то неподалеку хлюпает по грязи солдат из караульной роты, и вдруг Эстрелья спрашивает:

– Скажи, Денисио, ты оставил на своей родине девушку?

Он ответил не сразу. У него была там девушка, была давным-давно. Белые, пышные, до плеч, волосы, голубые глаза. Он не мог сказать, что до сих пор ее любит, но когда о ней вспоминал, ему становилось теплее. Девушку звали Еленой, а он называл ее Аленкой. «Елены есть везде, Аленки только у нас на Руси», – говорил он ей.

Она изучала восточные языки. Целых два года они, казалось и часа не могли прожить друг без друга. Стоило ему появиться в институте, как со всех сторон кричали: «Андрей, тебя разыскивала Аленка!», «Андрей, Аленка просила, чтобы ты заглянул в библиотеку, она там».

И он бежал ее разыскивать. И, отыскав, заметно смущался. И она тоже. «Как ненормальные!» – посмеивались над ними студенты.

Когда Андрей решил идти в летное училище, он долго не мог сказать ей об этом. А Аленка, что-то почуяв, все время спрашивала: «Что с тобой, Андрей? Почему ты стал таким? Тебя что-то гнетет. Скажи, я помогу…»

И он сказал ей. Сказал тогда, когда до отъезда оставалось меньше трех недель. Выслушав его, Аленка рассмеялась: «Бред! Самый настоящий бред! Ты – и летное училище? Какой из тебя летчик? Выбрось эту чушь из головы! Я не верю, что это серьезно. Не верю!»

Она смеялась, но в глазах ее были слезы. И вся она будто сжалась, стала какой-то маленькой и беззащитной. «Ты не плачь, – сказал он. – Я ведь через два года вернусь. Это же не навсегда…»

Они простились, если и не холодно, то и без особой теплоты… Аленка считала, что он ее предал. Предал их любовь. «Время и расстояние никогда не сближали людей» – говорила она.

А через полгода Андрей получил письмо от своего друга. Тот писал: «Мужайся, Андрей: Аленки у тебя больше нет. Помнишь Олега Федотова? Этого франта с портфелем из крокодиловой кожи? Теперь они всегда вместе. Как голубь и голубка… Мы хотели набить ему морду, но не стали этого делать из уважения к тебе. А Аленка…»

Он даже не дочитал письма. Помчался на телеграф и дал «срочную» всего из двух слов: «Это правда?» Она, конечно, все поняла. И ответила тоже двумя словами: «Это правда».

«Время и расстояние никогда не сближали людей…» А Андрей с грустью думал: «Нет, не время и расстояние зачеркнули все, что было. Наверное, не было настоящей любви».

Больше они никогда не виделись. Сколько ни пытался Андрей объяснить себе, почему без особой боли перенес разрыв, ему это не удавалось. Иногда он думал: «Аленка ведь изменила мне, изменила нашим чувствам, поэтому я и не страдаю. Все правильно, так и должно быть». А потом приходила мысль: «Но в таком случае я должен ее ненавидеть, испытывать к ней презрение!» Однако и этого он не чувствовал, вспоминал о ней с тихой грустью, не только без зла, а даже с непонятной для него самого теплотой:

…Эстрелья придвинулась к нему совсем близко и переспросила:

– Тебя ждет на твоей родине девушка?

Он покачал головой:

– Нет, Эстрелья. У меня там была девушка, но она ушла.

– Куда ушла?

– К другому человеку.

– Тебе больно? Ты все время тоскуешь?

– Нет, мне не больно. И я не тоскую.

– Она была сумасшедшая?

– Почему?! – удивленно воскликнул Денисио.

– Потому что ушла от тебя к другому. Несумасшедшая этого сделать не могла. Никогда! – Эстрелья говорила горячо, даже притопнула ногой. – Она вот такая дура! Вот такая! Он что, тот, другой, лучше тебя?

Денисио улыбнулся:

– Не знаю, Эстрелья. Наверное, для нее он был лучше.

– Вот я и говорю: она дура. Потому что лучше тебя нет никого…

Он обнял ее за плечи, притянул к себе, щекой прижался к ее щеке. Лицо ее было мокрым, но не холодным, хотя пронизывающий ветер бесновался и здесь, где они хотели от него укрыться.

– Спасибо тебе, Эстрелья, – сказал Денисио. – Я знаю, что ты хорошо ко мне относишься. Ты – как сестра…

Она притаилась и, как показалось ему, поникла. Что-то в ее душе как будто надломилось.

– «Как сестра…» – почти неслышно повторила Эстрелья. – Я пойду, Денисио. Мне холодно…

Она зябко вздрогнула и собралась было уже уйти, но Денисио, еще крепче обняв ее за плечи, сказал:

– Ты не хочешь быть мне сестрой?

– Я буду твоей сестрой. Все мы здесь как сестры и братья. – Голос у нее прервался.

И вдруг она обеими руками обхватила Денисио за шею и быстро-быстро заговорила, так быстро, что он еле успевал вникнуть в смысл ее слов:

– Денисио, я никогда не смогу быть тебе хорошей сестрой. Потому что у меня совсем другое. Уже давно, Денисио. Наверное, с того дня, когда мы вместе летали на Севилью… Ты ничего не понимаешь, Денисио? Русские девушки об этом не говорят? Испанские девушки тоже, наверное, об этом не говорят… Я плохая, Денисио? Я все время боюсь за тебя. Каждый раз, когда ты уходишь в бой, я боюсь. И начинаю молиться, чтобы ты вернулся… Раньше я почти никогда не молилась, а теперь молюсь… Святая мадонна, зачем я об этом тебе рассказала? Что ты теперь обо мне подумаешь?

Эстрелья заплакала.

А Денисио, все крепче ее обнимая, чувствуя на губах ее слезы, молчал и хотя понимал, что молчать ему нельзя, что своим молчанием он может сделать Эстрелье больно, – не мог собраться с мыслями и ответить ей что-то такое, чтобы сразу ее успокоить. Неожиданное признание Эстрельи не то что ошеломило его, но внесло в его сердце такую сумятицу чувств – самых противоречивых, и радостных, и тревожных, – что ему не так-то легко было в них разобраться.

Эстрелья ему нравилась. Нет, она ему больше чем нравилась. Вначале, когда он узнал обо всем, что случилось с ней и ее близкими в Севилье, Денисио проникся к девушке острой жалостью. Он понимал, что Эстрелья никогда не сможет забыть эту трагедию и боль свою будет носить в себе до конца дней. Поражаясь ее мужеству, с трудом понимая, как она может переносить все, что выпало на ее долю, Денисио каждый раз ловил себя на одной и той же мысли: как ей помочь?

Со временем острое чувство жалости к Эстрелье постепенно сглаживалось, и на смену ему приходило другое, более сильное и более глубокое чувство, в котором Денисио боялся признаться даже самому себе и которое он пугливо отгонял: ведь здесь, на земле Эстрельи, он никогда не останется, даже если ему суждено будет выжить в этой страшной схватке с фашизмом. Он успел полюбить Испанию и ее народ, но еще больше он любил свою Россию, без которой жизнь для него не имела смысла.

В то же время Денисио видел, что и для Эстрельи жизнь без ее Испании невозможна. Покинь она свою родину – и все кончится! Все! В другом месте она увянет, задохнется.

И Денисио, которого все больше влекло к Эстрелье, старался приглушить свое чувство, изгнать его из своего сердца. Жестокие бои, нечеловеческое напряжение, постоянная опасность, которой он и его друзья подвергались ежедневно и ежечасно, в какой-то степени помогали ему в этом, но до конца избавиться от своего чувства он не мог. К тому же он был глубоко убежден, что, кроме хорошего к нему отношения, точно такого же, как и ко всем его друзьям – Павлито, Арно Шарвену, Гильому Боньяру, Хуану Морадо, Артуру Кервуду, – Эстрелья ничего другого не испытывает.

И вот сейчас…

Сейчас он ей скажет: «Не надо, Эстрелья… Нам нельзя… Я понимаю тебя, но… идет война… Каждый день, каждый час, каждую минуту кого-то убивают… Вспомни, сколько мы потеряли с тех пор, как летали с тобой на Севилью! Ты сама когда-то говорила: „Ничего не должно быть, кроме ненависти…“ Говорила ты так, Эстрелья? И это правильно. Ничего не должно быть…»

Да, он так и скажет. Это его долг. Перед собой и перед Эстрельей. Не надо обманывать ни ее, ни себя…

И Денисио сказал:

– Я люблю тебя, Эстрелья! Слышишь, я очень тебя люблю. И это хорошо, что ты мне обо всем сказала.

И он стал целовать ее мокрые щеки, мокрые, но не холодные губы и чувствовал, как она все теснее прижимается к нему – маленькая, мужественная, многострадальная Эстрелья, испанская девушка, ставшая для него необыкновенно дорогим и необыкновенно близким человеком. И все, о чем он думал раньше, будто растаяло. Остались только вот это хмурое предрассветное утро перед большим боем и их чувство – ничего другого не осталось…

А потом она сказала:

– Теперь иди. Скоро вам вылетать. Я буду за тебя молиться… Ты не станешь смеяться?

– Нет.

– Я тоже пойду. Мне уже пора.

Ей надо было идти на пост – Эстрелья давно уже добилась согласия Риоса Амайи быть не только переводчицей, но и бойцом аэродромной роты охраны. И Риае Амайа, и Педро Мачо долго этому противились: бандиты из «пятой колонны» частенько пытались прорваться к машинам, и между ними и солдатами охраны завязывались бои, в которых гибло немало людей. Но Эстрелья настаивала:

– Я тоже солдат. Такой же солдат, как и все. И вы не имеете права отказывать в моем желании быть полезной Республике. Может быть, вы думаете, что я не умею стрелять?

Она потащила их на край аэродрома, поставила на холмик пяток пустых бутылок и на горлышке каждой пристроила по пробке. А потом отошла на двадцать – двадцать пять шагов и, перебрасывая пистолет из одной руки в другую, почти не целясь, начала стрелять. Ни одного промаха! Пробки слетали с горлышек, а бутылки оставались целыми.

Педро Мачо скептически заметил:

– Цирк!

Риос Амайа сказал:

– Хуан Морадо подбрасывает в воздух монеты и на лету их расстреливает без промаха. Вот он – снайпер. А это – игрушка. Детская забава.

А через два или три дня они вызвали ее в штаб. В углу, сдержанно постанывая от боли, сидел с перебинтованной рукой человек и жадно затягивался дымом сигареты. Черные пятна крови выступили на его повязке, лицо человека страдальчески морщилось, и было видно, как он прилагает все силы, чтобы не показать, какие муки испытывает.

Педро Мачо сказал:

– Слушай, дочка, наши летчики сбили Ю-52. Вот этот человек, единственный оставшийся в живых, – не пилот, не штурман и не механик. Кто он есть – мы не знаем. Знаем только, что он француз и ни слова не говорит по-испански. Я тебя очень прошу, дочка, все, что он скажет, переведи очень точно. Это необыкновенно важно, так как мы убеждены: он – офицер связи и много знает. Ты меня поняла?

– Поняла. Только я не буду ничего переводить…

– Не будешь переводить? – изумился комиссар полка. – Ты не будешь переводить?

Риос Амайа тоже ошалело взглянул на Эстрелью:

– Это как же понимать?

– Очень просто. Пока мне не дадут твердого обещания зачислить бойцом в роту охраны, я не стану разговаривать ни с французом, ни с немцем, ни с чертом, ни с дьяволом. На войне люди воюют, а не болтают языками, как это делаю я.

– А тебе знакомо, такое слово, как «трибунал»? – Риос Амайа не сильно, но довольно выразительно пристукнул кулаком по столу. – Ты знаешь, что бывает в таких случаях, когда подчиненные отказываются выполнять приказы?

– Все это я знаю, – ответила Эстрелья. – Но вот где-то я читала об одной редкой, еще не изученной болезни: в один прекрасный день человек вдруг обнаруживает, что у него внезапно отказала память. Святая мадонна, этот человек плачет, убивается, однако вспомнить, что было только час назад, не может. – Эстрелья с минуту помолчала в глубокой задумчивости, потом потерла лоб ладонью и сказала: – Нежданно-негаданно я обнаружила эту болезнь у себя: ни слова не могу вспомнить ни из французского, ни из немецкого… А ведь только вчера…

– Опять цирк! – воскликнул Педро Мачо. – Ты хоть помнишь свое имя?

– Имя? Свое? Не то Эсмеральда, не то Анна-Мария. А вы – камарада Буэнавентури Дурутти?

Комиссар полка редко выходил из себя. Но сейчас он взорвался. Забыв о присутствии пленного француза, и о Риосе Амайе, он закричал:

– Я тебе дам Буэнавентури Дурутти! Я тебе дам Эсмеральду и Анну-Марию!.. Девчонка! Устроила целое представление!.. – И тут же, посмотрев на командира полка, рассмеялся. – Хорошо, что мы не зачислили ее в роту охраны. Она ведь может забыть, за кого воюет – за Франко или за Республику…

Рассмеялся и Риос Амайа:

– Никуда мы с тобой не денемся, комиссар. Придется пойти ей навстречу… Так как у тебя с французским, Эстрелья?

– Сейчас уже начинаю вспоминать, – сказала Эстрелья.

4

Ракета взмыла в небо и словно утонула в мороси.

Даже холмов, возвышающихся неподалеку от аэродрома, не было видно – их плотно укутала завеса дождя и низких облаков. Северный ветер гнал тучи к Средиземному морю, разрывая в клочья, сталкивая друг с дружкой, и в этом хаосе неба, похожем сейчас на вздыбленный в бурю океан, не видно было и лоскутка синевы.

С соседнего аэродрома взлетели две эскадрильи «эрзетов» [18]18
  Советские штурмовики.


[Закрыть]. Одну вел командир эскадрильи испанец Кампильо, другую – капитан Пабло Льоренте, смоленский парень Павел Ларионов. Груженные бомбами машины тяжело оторвались от земли, построились в два клина и взяли курс на Гвадалахару.

Шли на бреющем. Пятнадцать – двадцать метров от земли.

Дождевые струи бились о козырьки, дробились на мельчайшие капли и мутной сеткой закрывали все, что было впереди. Летчики высовывались наружу, но струи больно секли лицо, и сразу же водяной пылью покрывались стекла очков.

А земля – совсем рядом, бешеные порывы ветра швыряют машину на крыло, вверх, вниз, порой ее выхватывают в двух-трех метрах от неуютной, насторожившейся и словно бы подкарауливающей земли.

Летнабы оглядывают такое же насторожившееся и подкарауливающее небо и кричат в трубку переговорного аппарата:

– Где «мухи»? Где «курносые»? Слышишь, командир, небо пустое, как карман монаха!

– Следи за воздухом! И меньше болтай!

И-16 и «чайки» летели над «эрзетами» – один над самой кромкой облаков, другие вскарабкивались на две с половиной – три тысячи метров. Здесь было солнце – много ослепительного солнца Испании, здесь казалось, что весь мир залит его светом, а внизу… Внизу не облака, а покрытые снегом холмы и долины, гигантской силой выброшенные на сушу айсберги и льдины.

И ни одного вражеского самолета!

Притаились? Ходят-бродят далеко в стороне? Рыскают, как волки, по ту сторону солнца, чтобы нежданно-негаданно вывалиться с поднебесья и ударить всей мощью пушек и пулеметов?