355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 48)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 54 страниц)

Хуан Морадо доволен. И теперь полностью отдается своим чувствам. До того момента, когда он ударит по флагману, остаются считанные секунды. Может быть, три, может быть, четыре…

Он ударил сразу из четырех пулеметов. То ли инстинкт заставил стрелка обернуться, то ли он все же решил оглядеть небо, но это было последнее, что немец успел сделать в своей жизни.

А Хуан Морадо дал еще одну очередь. «юнкерс» вначале свалился на крыло, затем задрал нос и тут же взорвался. Тугая волна этого взрыва дошла до истребителя Хуана Морадо уже после того, как он свечой уходил вверх, готовясь к новой атаке.

Однако, прежде чем снова бросить машину на разорванный строй «юнкерсов», Хуан Морадо цепким, все вокруг охватывающим взглядом окинул картину боя. Метрах в ста правее мчался к земле, окутанный дымом, еще один бомбардировщик, от которого отваливал Мартинес. А еще правее «моска» Арно Шарвена, словно вцепившись в хвост ведущего третьей пятерки, била по нему короткими пулеметными очередями. Ответного огня видно не было: по всей вероятности, Арно Шарвен заставил стрелка замолчать еще в самом начале атаки. Наконец «юнкерс» как-то резко осел на хвост и тут же вошел в штопор. Два светло-желтых купола парашютов заполоскались в синеве неба и стали медленно опускаться.

Мексиканец поискал глазами Денисио и Артура Кервуда. Они оказались значительно ниже, и Хуан Морадо не сразу понял, что с ними происходит. Денисио как будто преследовал сразу двух «юнкерсов», с крутым снижением шедших впереди него метрах в семидесяти, но за ним (видел ли это Денисио, нет?) летели еще два бомбардировщика и обстреливали его плотным огнем. Они летели параллельно друг другу, и Денисио оказался как бы зажатым с двух сторон… А Кервуд бил из пулеметов по этим двум, сам оказавшись под огнем еще двух машин.

Вот на них-то и бросил свою «моску» Хуан Морадо. Пикируя, он в то же время отворачивал в сторону, словно по каким-то причинам выходя из боя, но вдруг резко развернулся почти на девяносто градусов и, пересекая линию полета «юнкерсов» под прямым углом, открыл по ним бешеный огонь.

Не ожидая ничего подобного, немцы стали уходить на пикировании, но тут Артур Кервуд, разгадав маневр мексиканца, тоже бросил свою машину в пике, и через несколько секунд крайний левый «юнкерс» вначале задымил, а затем окутался языками пламени.

…Денисио увидел трассы слишком поздно: немцы теперь били по его «моске» перекрестным огнем, и никакое чудо, казалось, спасти его уже не может. Через две-три секунды трассы пересекутся и накроют истребитель таким плотным огнем, от которого не уйдешь…

В бою принять единственно правильное решение непросто: время здесь исчисляется не минутами, а мгновениями. Жизнь висит на волоске, очень тонком и очень непрочном, его могут оборвать еще до того, как летчик успеет обдумать тот или иной вариант боя. Если бы Денисио стал обдумывать, что ему сейчас делать, его истребитель был бы перерезан пересекающимися пулеметными трассами. Надо было не обдумывать, а действовать. Немедленно. Не теряя ни одной доли секунды, Денисио резко сбросил газ, встречный поток воздуха тугой волной ударил в грудь машины (как тяжелый океанский вал бьет в нос корабля, когда тот идет навстречу шторму), и она, точно наткнувшись на невидимое препятствие, на мгновение замерла, потеряв скорость, однако этого мгновения хватило для того, чтобы «юнкерсы» вырвались вперед, и теперь пересекающиеся пулеметные трассы чертили лишь воздух. А уже в следующую секунду Денисио, полностью двинув вперед сектор газа, свечой взмыл вверх и оттуда бросился на слегка отвернувший в сторону бомбардировщик. Поймав в прицел кабину летчика, он ударил по ней одновременно из всех пулеметов. «юнкерс» не загорелся, даже не задымил, но не оставалось сомнения, что летчик убит: машина вначале будто встала на дыбы, а затем вошла в штопор и понеслась к земле. Прошло не более минуты, и Денисио увидел раскрывшийся парашют.

Строй «юнкерсов» был окончательно разбит – поодиночке, по двое они уходили назад, освобождаясь от груза: сброшенные ими бомбы взрывались в узких ущельях Сьерра-Мартееа, дробили камни пустынных хребтов и склонов… Горы далеко разносили разноголосое эхо, и казалось, что там, внизу, идет неожиданно вспыхнувшая артиллерийская дуэль…

Эскадрилья Хуана Морадо снова собралась вместе. И снова мексиканец повел ее вверх, зная, что семерка «мессершмиттов», ушедшая далеко вперед, вот-вот вернется и завяжет жестокий бой: фашисты обязательно решат взять реванш, другого выхода у них нет – ведь только благодаря их беспечности и самоуверенности группа бомбардировщиков понесла такие ощутимые потери, не говоря уже о том, что ей не удалось выйти на цель.

…Они вернулись еще раньше, чем их ожидали. Впереди плотным клином шла тройка, а поодаль, слева и справа от нее, следовали две пары – следовали так близко друг от друга, почти крыло в крыло, – словно были связаны короткой, не рвущейся нитью.

Сейчас еще не поздно было от них уйти, не приняв боя. В конце концов, эскадрилья уже одержала блестящую победу: пять сбитых бомбардировщиков в течение одного скоротечного боя – не каждый день выпадает такая удача. Летчики, конечно, возбуждены, их нервы на пределе, каждый из них, наверное, еще испытывает то непоправимое чувство, когда человек, находясь на грани жизни и смерти и осознав, что смерть и на этот раз прошла стороной (осознав это каждой клеткой своего тела, каждым нервом), не может хоть на короткое время не расслабиться и унять внутреннюю дрожь возбуждения.

Хуан Морадо все это хорошо понимал. Он ведь тоже был простым смертным человеком, он ведь тоже, несмотря на свою железную волю, испытывал те же ощущения, что и все остальные, но позволить себе поддаться соблазну не принять боя к уйти Хуан Морадо не мог. Не имел права. Не потому, что кто-то (или он сам!) обвинил бы его в трусости, а потому, что слишком уж редко выпадало такое счастье: остаться в небе впятером против семерых. Это ведь почти на равных, и не использовать подобную ситуацию было бы, по глубокому убеждению мексиканца, преступлением.

Это были асы из легиона «Кондор». За их плечами – десятки блестящих побед и десятки поздравительных телеграмм от самого Геринга. Ореол славы окружал их имена, награды сыпались на них, как из рога изобилия. И награды эти они заслужили по праву: трусов, слабовольных, «маменькиных сынков» они сами изгоняли из своих рядов, свято, до фанатизма оберегая честь своего клана избранных. Стоило кому-нибудь из них хоть однажды или уклониться от боя, или, дрогнув, выйти из него – через час или два после этого такой летчик мог собирать чемоданы и отправляться в Германию с соответствующей характеристикой, подписанной не только самым высоким чином, но и членами всей эскадрильи, в которой летчик служил.

Что ожидало такого человека у себя на родине – догадаться было нетрудно.

Командир эскадрильи Генрих фон Грюнде, отпрыск древней баронской фамилии, приходился дальним родственником одному из главарей национал-социалистской партии Гансу фон Грюнде, который находился в близкой дружбе с самим Германом Герингом. Быть же другом такого человека, как Геринг, значило очень и очень многое. Геринг в несколько минут своей фактически не ограниченной властью мог возвысить любого офицера до небес, в то же время даже заслуженного генерала ожидала весьма печальная участь, если «жирный Герман» видел в нем нелояльность к себе, не говоря уже о враждебности.

По сути дела, почти весь легион «Кондор» состоял из проверенных летчиков-асов. Быть в него зачисленным считалось великой честью. Никакие протекции даже высоких покровителей не имели значения – сюда принимались летчики лишь благодаря своим личным качествам, и в первую очередь благодаря преданности идеям национал-социалистской партии.

Командир эскадрильи Генрих фон Грюнде считался одним из тех летчиков, кто соединял в себе все необходимое для того, чтобы быть образцом истинного солдата фюрера: он был храбр до отчаянности, ради Гитлера и его идей он готов был в любую минуту принести себя в жертву, умение драться в воздухе не вызывало никаких сомнений, честь офицера, как он ее себе представлял, была для него самым высоким жизненным критерием. Тщеславие его, желание быть всегда первым, болезненное самолюбие не знали границ. Не будучи слепо влюбленным в Адольфа Гитлера и где-то в глубине души считая его даже позером и ограниченным человеком, Генрих фон Грюнде тем не менее молился, как богу, его идеям мирового господства, превосходства немецкой расы, предопределения свыше повелевать народами мира. И главное – повелевать! Быть властелином над англо-саксами, славянами, французами, испанцами – в конце концов, фюрер прав: все эти недочеловеки нуждаются в том, чтобы над ними всегда висел меч в образе карающей руки фашизма.

Для этого, думал фон Грюнде, надо быть жестоким. Он страдал оттого, что его голубые глаза не источают, как, например, у Геринга, беспощадность и лютую ненависть: чувствуя, что в характере его заложены эти качества в полной мере, Генрих, глядя на себя в зеркало, терзался до исступления – на него смотрело хотя и красивое, но по-женски мягкое лицо с чуть заметными ямочками на щеках, что придавало ему этакое кокетливое выражение. О глазах и говорить было нечего – вместо жестокости, беспощадности и стального блеска они излучали черт знает что! Девица, а не солдат фюрера.

…До Валенсии, где сопровождаемые эскадрильей фон Грюнде бомбардировщики должны сбросить свой груз, было еще далеко – не менее пятнадцати минут лету, а в небе – ни одной машины республиканцев. Хотя фон Грюнде и знал, что у генерала Сиснероса, командующего ВВС, с авиацией дело дрянь (по данным разведки, представленным накануне, соотношение составляло примерно один самолет республиканцев к шести самолетам Франко), все же полное отсутствие истребителей в небе командира эскадрильи Грюнде настораживало. Пятерка «москас», которая трусливо бежала при появлении пятнадцати «юнкерсов» и семи «мессершмиттов», – не в счет. Правда, такое «бегство» республиканских истребителей до некоторой степени Генриха фон Грюнде удивило: обычно красные вступают в бой даже в самых неблагоприятных для них условиях.

Он продолжал лететь все по тому же курсу, но мысли его становились беспокойнее и беспокойнее. Грюнде силился отогнать их прочь, убеждая себя, что это не вошедшая в его сознание тревога, а просто болезненное ощущение, вызванное чрезмерной усталостью: в последнее время приходилось летать слишком много, и переутомление давало о себе знать.

И вдруг все как-то прояснилось, и Генрих фон Грюнде с ужаснувшей его четкостью увидел свою ошибку. Ведь еще когда пятерка «москас» отвернула в сторону и стала уходить с набором высоты, он мельком подумал, будто здесь что-то не так: даже неопытный летчик не станет уходить от противника с набором высоты. Наоборот, он уйдет с резким снижением, чтобы развить скорость. А эта пятерка…

У Грюнде была давняя привычка: и в полете вообще, и в бою в частности все свои действия фиксировать во времени. Ведет он свою эскадрилью в атаку – засекает время, выводит ее из боя – отмечает, сколько он длился. Даже когда сбивают кого-нибудь из его летчиков, Грюнде мысленно отмечает: «Отто Линке – четырнадцать тридцать семь…»

Привычка эта стала автоматической, она не требовала ни напряжения памяти, ни какой-либо другой работы мысли.

Когда Грюнде увидел пятерку республиканских истребителей, уходивших в сторону, он взглянул на часы. Было одиннадцать сорок пять… Потом, спустя некоторое время, он решил уйти со своей эскадрильей вперед, чтобы в случае необходимости расчистить для бомбардировщиков небо. Было одиннадцать пятьдесят одна… Когда Грюнде почувствовал толчок тревоги и понял ее причину, он машинально бросил взгляд на покрытую фосфором большую стрелку самолетных часов: одиннадцать пятьдесят пять…. Значит, прошло целых четыре минуты с тех пор, как он оставил опекаемых «юнкерсов» на произвол судьбы.

Целых четыре минуты он летел со своей эскадрильей в чистом небе, думал черт знает о чем, но только не о пятерке русских истребителей. Пожалуй, впервые он допустил такую беспечность…

Он подал команду: «Делай, как я!» Боевой разворот, отточенный, стремительный, – и эскадрилья несется навстречу «юнкерсам». Проходит минута, другая – «юнкерсов» нет. Потом Генрих фон Грюнде видит далеко внизу, на этой проклятой испанской земле, которую он невзлюбил с самого начала, поднимающиеся к небу темно-синие столбы дыма. Один, другой, третий, четвертый… Так горят самолеты… И если даже один или два из них «юнкерсы» – Генриху фон Грюнде не миновать…

Чего не миновать – об этом сейчас лучше не думать. Он ощутил, как на лбу выступил холодный пот и по всему телу пробежала нервная дрожь. А еще через несколько секунд он увидел пятерку «москас», целую и невредимую пятерку «москас», и понял, что четыре столба темно-сизого дыма – это четыре догорающих на земле «юнкерса».

Пятерка русских истребителей приближалась. У нее был солидный запас высоты и, следовательно, тактическое преимущество, но если бы их было не пять, а двадцать, и если бы их тактическое преимущество было в десять раз больше, – фон Грюнде все равно подал бы тот же сигнал, который подал сейчас: «Атакуем!»

Мексиканец Хуан Морадо подал точно такой же сигнал: «Атакуем»!

Бой сразу же принял на редкость ожесточенный характер. Завертелась смертельная карусель. Пулеметные трассы рвали небо на части, насквозь прошивали фюзеляжи и крылья машин, самолеты, словно потерявшие рассудок птицы, ошалело мчались друг на друга, почти сталкиваясь лоб в лоб, и отворачивали б самое последнее мгновение, когда уже казалось, что сейчас они или взорвутся, или разлетятся на куски.

Первого немца сбил Мартинес. Если не считать Хуана Морадо, Мартинес был, пожалуй, единственным, кто в какой-то мере сумел сохранить хладнокровие и не поддался в первые минуты боя бешеному азарту. Он знал неуемную силу характера Арно Шарвена, его горячность, а в отдельные минуты, когда бой принимал вот такую ожесточенность, и необузданность, поэтому не спускал с француза глаз, готовясь прийти ему на помощь, прикрыть при острой необходимости. Хуана Морадо во время атаки прикрывали Денисио и Артур Кервуд – Мартинес не сомневался, что они командира эскадрильи в обиду не дадут.

На Арно Шарвена насело сразу два «мессершмитта»: один с нарисованным на борту коршуном, другой – размалеванный какими-то символическими фигурами. Этого Мартинес почему-то окрестил «колдуном». «Коршун» атаковал Шарвена справа и сверху, «колдун» заходил ему в хвост, по-волчьи подкрадываясь сзади. По всей вероятности, Арно Шарвен его не видел, и в этом заключалась главная для него опасность. «Колдун», несомненно, был опытный летчик: до машины француза оставалось не более двухсот метров, а огонь он не открывал, решив подойти поближе и ударить наверняка.

Мартинес, выйдя из петли, сразу же оценил обстановку. Чтобы успеть прийти на помощь Шарвену, оставались считанные секунды. Так же, как «колдун» заходил в хвост «моски» Арно Шарвена, Мартинес приближался к хвосту «колдуна». И расстояние между всеми тремя самолетами было примерно одинаковым. Мартинес не любил бить с дальних дистанций, неизменно повторяя: «Патроны достаются не так легко, и украшать разноцветными трассами испанское небо я не намерен. Война – это не фейерверк…» Сейчас же другого выхода у него не было: запоздай он на секунду-другую открыть по фашисту огонь – и тот без особых трудов срубит Шарвена.

Мартинес опередил «колдуна» как раз не более чем на секунду-другую. Он ударил по нему двумя короткими очередями, ударил прицельно, и тут же «мессершмитт» закувыркался вниз. Летчик не выпрыгивал – наверное, был убит.

Мартинес свечой пошел вверх, оттуда он решил атаковать «коршуна», если Арно Шарвену не удастся уйти из-под удара. Но когда он уже хотел боевым разворотом направить свой истребитель на немца, вдруг увидел над собой, метрах в семидесяти выше своей «моски», пикирующий на него немецкий истребитель. И длинные пулеметные трассы. Словно ощутив боль, «ишачок» задрожал и начал быстро крениться влево, входя в непроизвольный вираж… Скорость катастрофически падала, и Мартинес подумал, что сейчас он свалится в штопор и выйти из него не будет никакой возможности, потому что перебит трос управления. Все же он еще и еще раз попытался выровнять машину, но ничего не мог поделать. А немец, заметив, конечно, что «моска» серьезно ранена, решил ее добивать.

Это был Генрих фон Грюнде. Могло показаться, что он потерял рассудок и мечется по небу как ошалелый, ничего перед собой не видя и мало что соображая. Грюнде бросал свой «мессер» вправо, влево, вверх, вниз, делал молниеносные фигуры высшего пилотажа, точно был не в бою, а на воздушном параде или спортивном празднике: боевые развороты сменялись бочками. Бочки – мертвыми петлями, иммельманами, переворотами через крыло.

Но он все замечал и ничего не упускал из виду. Стоило какой-нибудь «моске» броситься в атаку на один из его истребителей, как Грюнде оказывался тут же, отсекал огнем атакующего и стремительно атаковал, хотя и видел, что сам подвергается нападению. Он словно презрел в эти минуты и смертельную опасность, и саму смерть, в нем действительно все клокотало от ярости, а когда он увидел, как «моска» срубила Руди, старого немецкого аса и давнего его товарища, Генрих фон Грюнде тут же поклялся, что в этом бою он или погибнет, или отомстит. «Мессершмитт» – прекрасная маневренная машина с отличными боевыми качествами. Грюнде знал ее так, как свою ладонь, и умел взять от нее все, на что она была способна…

Он приметил русский истребитель, срубивший Руди. Сквозь фонарь он различил летчика и готов был положить голову под топор, если этот летчик не был русским. Грюнде видел это по почерку, который отличался от почерков летчиков всех других национальностей, с кем ему приходилось встречаться в боях. Русские дерутся до последнего, русские в любую минуту подставляют себя под удар, чтобы защитить товарища, у них железная выдержка и еще что-то такое, чего нет у других: особенное упорство, особая самоотверженность, можно подумать, что к смерти они относятся так, будто у них не одна, а несколько жизней…

Сейчас Генрих фон Грюнде на какой-то отрезок времени отключился от всего, что могло помешать ему рассчитаться за Руди, усилием воли заглушил щемящее чувство, которое тяготило его, когда он увидел догорающие на земле машины и осознал, что это «юнкерсы», выбросил из головы мысли об ответственности за свой промах, на это короткое время даже решил предоставить самому себе полную свободу действий – пускай каждый из его летчиков дерется самостоятельно, а у него сейчас единственная цель: срубить, поджечь, вогнать в землю русский истребитель, на фюзеляже которого четко выведена цифра «четыре».

И вот он его подкараулил. «Четверка» как раз вошла в боевой разворот, и Грюнде и раз, и другой, и третий полоснул по ней из всех пулеметов. Промазать он не мог – слишком короткая дистанция, чтобы промазать, – и когда увидел, как «споткнулся» истребитель, а потом вошел в непроизвольный вираж и почти без скорости стал снижаться, Грюнде чуть не закричал от радости: он здорово его подкалечил, и хотя ему не удалось в этой атаке срубить «моску» до конца, теперь она от него никуда не денется. Вот сейчас он завернет петлю вокруг «четверки» и на выходе полоснет по ней последней трассой… Или нет, он скачала уйдет в сторону, а уже потом…

Между тем Арно Шарвен, словно почувствовав за своей спиной угрозу, оглянулся. Оглянулся в тот миг, когда Мартинес бил из пулеметов по «колдуну». Нетрудно было понять: если бы не Мартинес, то не «колдун» бы сейчас падал на землю, а он сам, Арно Шарвен.

– Спасибо, друг! – вслух проговорил Арно Шарвен.

Ему удалось уйти из-под удара «коршуна», а через несколько секунд, когда «коршун» попытался атаковать его еще раз, Шарвен пошел ему в лоб. Как всегда в минуту острой опасности, он начинал горячиться, становился, по словам Мартинеса, совсем бешеным. Правда, «бешенство» это не делало Арно Шарвена безрассудным, ярость в бою не была той слепой яростью, когда человек теряет голову и идет напролом, не думая о последствиях. У Арно Шарвена все выглядело по-другому: он действительно забывал об опасности, и порой казалось, будто Арно Шарвен бравирует своей отчаянной храбростью и заранее обрекает себя на гибель. Однако это был выработанный им в непрерывных схватках метод: чем у летчика крепче нервы, не без оснований считал Шарвен, тем у него больше шансов на победу. Побежден будет тот, кто дрогнет, у кого в последний момент сдадут нервы…

Может быть, именно поэтому он любил лобовые атаки. В том, что он не дрогнет, Арно Шарвен был убежден. Как-то Денисио спросил у него: «Скажи, Арно, если бы вдруг в одной из лобовых атак тебе попался противник с такими же крепкими нервами и с такой же отчаянной храбростью, – ты уверен, что не пришлось бы уступить? Уверен, что в самое последнее мгновение ты не отвернул бы в сторону, внезапно подумав, будто твой противник самый настоящий осел?» Арно Шарвен, не задумываясь, ответил: «В истребительную авиацию ослов не берут. Даже там, у них…»

Кажется, «коршун» был сделан из того же теста, что и Арно Шарвен. Он вел свой «мессер» строго по прямой, в лоб Арно Шарвену, не отворачивая ни на градус. Расстояние между истребителями сокращалось с такой скоростью, будто два астероида встретились на одной из тропинок космоса и летят навстречу друг другу, преследуя единственную цель: уничтожить, превратить друг друга в прах… Долгое время ни Арно Шарвен, ни немец не открывали огонь. Шарвен был уверен, что если он нажмет на гашетку и «коршун» увидит его трассу, он обязательно отвернет. Отвернет раньше времени, а Арно Шарвену хотелось дождаться, когда «коршун» вынужден будет рвануть машину вверх. Вот тогда-то Шарвен и всадит ему в брюхо хорошую очередь.

Кто знает, может быть, немецкий летчик думал о том же самом. Так или иначе, но было ясно: ни храбрости, ни выдержки, ни сумасшедшего хладнокровия немецкому летчику не занимать. Арно Шарвен понял это еще в самом начале атаки. И, странное дело, вместо страха перед столь незаурядным противником он испытал чувство удовлетворения: не каждый день приходится встречаться с врагом, который ни в чем тебе не уступает.

…Они открыли огонь одновременно, в тот самый миг, когда оба решили, что дальнейшая игра на нервах равнозначна самоубийству. Арно Шарвен и впоследствии не мог понять, почему трасса немца прошла значительно выше его истребителя, выше и левее. Несколько пуль продырявили левую плоскость, но Шарвен даже не обратил внимания на такую мелочь. А он длинной очередью прошил все брюхо «мессершмитта», который через одну-две секунды, еще продолжая лететь по прямой в силу инерции, вспыхнул, лег на крыло и крутым скольжением пошел к земле.

Вот только теперь Арно Шарвен и ощутил результат напряжения боя. Словно в жилах вдруг потекла не обыкновенная кровь, а расплавленный свинец, и какие-то там клапаны сердца были не в силах пропустить через себя эту густую, тяжелую жидкость, они начали давать перебои, и в глазах летчика замельтешили темные, красные, зеленые, синие круги, он встряхивал головой, пытаясь прийти в себя, так как знал, что бой еще продолжается и, возможно, уже в эту минуту какой-нибудь немецкий ас подкрадывается к нему сзади, а возможно, что именно в эту минуту кто-то из его друзей нуждается в немедленной помощи.

И тут он снова увидел Мартинеса.

Его «четверка» была подкалечена, Арно Шарвен это понял сразу, и вся муть в глазах тотчас улетучилась, а когда он боковым зрением заметил, что на Мартинеса, на его неуправляемую «моску» падает, как орел-стервятник, «мессершмитт» со знаком «дубль V» на борту, он прежде чем ввести свою машину в крутой полувираж, по-сумасшедшему закричал:

– Мартинес!

Он уже чувствовал, что прийти на помощь Мартинесу не успеет, он уже видел, как «дубль V» открыл по «ишачку» Мартинеса огонь, а Мартинес молчал, так как не мог вывести свою машину из падения. Потом «ишачок» перевалился с крыла на крыло, резко клюнул носом и стал падать еще стремительнее, а на капоте зазмеилась красная лента огня и поползла, поползла к кабине, и вслед за ней полз клуб сизого дыма, скрывая и кабину, и летчика.

И Арно Шарвен снова закричал:

– Мартинес! Прыгай, Мартинес!

Он, конечно, знал, что Мартинес услышать его не может, но продолжал кричать в исступлении.

«Дубль V» скрылся с глаз, но сейчас Арно Шарвену было на него наплевать: «четверка» Мартинеса, все плотнее окутываясь дымом, продолжала падать, и Арно Шарвен не мог оставить ее одну. Крутой спиралью он ходил вокруг нее, приближался настолько близко, что ему удавалось сквозь дым разглядеть согнутую, с опущенной головой, фигуру Мартинеса, который, наверное, был тяжело ранен и, возможно, уже терял сознание.

4

Вначале все усилия он прилагал к тому, чтобы вырвать машину из беспорядочного падения. Левая рука у него была прострелена ниже локтя. Мартинес ощущал, как в перчатку стекает кровь, но особой боли не чувствовал. Главное заключалось в том, что теперь от этой руки не было никакого проку: она все больше и больше немела, а когда он попытался приподнять ее, чтобы положить пальцы на сектор газа, ничего из этого не получилось – из нее ушла вся сила, и теперь она лежала у него на колене, будто совершенно чужая.

Потом он подумал, что ему надо, пока не поздно, прыгать. Внизу лежала своя территория, опасаться попасть в руки фашистов не приходилось. Он дважды принимал это решение и дважды отклонял его, потому что где-то в глубине души еще теплилась надежда: а вдруг ему все-таки удастся вывести машину и спасти ее, посадив на мало-мальски пригодную площадку… «Нет, прыгать еще рано, – говорил Мартинес самому себе, – выпрыгнуть я всегда успею, надо еще и еще раз попробовать…»

Он не знал, не мог знать, что летчик из легиона «Кондор» Генрих фон Грюнде не теряет его из виду и ждет удобного случая, чтобы добить уже изрядно подкалеченного «ишачка» и до конца рассчитаться с русским летчиком. А когда Мартинес увидел, как «мессершмитт» со знаком «дубль V» снова заходит на него в атаку, он понял, что жизнь его повисла на волоске. У него не было никакой возможности не только вступить с немцем в бой, но даже уйти от него, потому что славный его «ишачок» совсем не слушается рулей.

Мартинес невесело усмехнулся; «Он хочет прикончить меня, как загнанного оленя». Справа появилась «моска» Арно Шарвена. Шарвен наверняка спешит на выручку, но не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы понять: ничего Арно Шарвен сделать не успеет.

Немец нажал на гашетку, и Мартинес увидел длинную трассу. Он лишь на короткое мгновение закрыл глаза, но тут же снова открыл их, подумав, что все надо видеть до конца. Все видеть и продолжать бороться, хотя шансов на какое-то сверхъестественное чудо не было и одного из тысячи.

Пуля пробила правое плечо, другая прошла под челюстью, разорвав кожу, и оттуда сразу же хлынула кровь. И еще обожгло, словно туда всадили раскаленный прут, правое бедро. Мартинес бросил ручку управления, прижал ладонь к шее, и пальцы стали липкими и влажными, а машина внезапно, точно только того и ожидая, чтобы ее совсем бросили на произвол судьбы, вошла в пикирование. Машинально Мартинес рванул ручку на себя, «ишачок» приподнял нос, и пикирование прекратилось. Теперь истребитель снижался пологой спиралью, а Мартинес неотрывно смотрел на землю, до которой было еще очень далеко.

К нему совсем близко подлетел Арно Шарвен. Вначале Мартинес твердо знал, что это именно Арно Шарвен: однажды, приподняв голову, он увидел его лицо, и ему даже показалось, будто тот хочет ему что-то сказать, делая какие-то непонятные знаки рукой. Но сознание его уже начало мутиться, Мартинес вдруг решил, что все это ему чудится, никакого Арно Шарвена нет в самолете, в русском истребителе сидит фашист и снова готовится прошить его тело пулеметной очередью.

– Сволочь ты! – сказал Мартинес. – Если бы я мог… Когда он увидел на капоте змейку огня, а потом почувствовал, как от ворвавшегося в кабину дыма ему нечем стало дышать, Мартинес воспринял этот факт как необходимость. И как необходимость он воспринял непреоборимое желание немедленно, вот в эту самую секунду, уснуть хотя бы на короткое время. Пускай все горит синим огнем, пускай комбинезон напитывается кровью, пробитые плечо и рука поджариваются на раскаленных углях – дайте ему на минуточку уснуть… Вот здесь, на этой лужайке, под древним кедрачом, в милой его сердцу сибирской тайге…

– Никита!

– Это ты, Надюшка? Сядь, посиди рядом со мной. И положи свою руку вот сюда, на шею, этот бандит Родька успел-таки полоснуть меня ножом… Вот так, хорошо…. Ты не думай, в Испании я никогда не забывал свой край. Здесь все по-другому… Здесь солнце печет так, что на песке можно изжарить кусок оленины… Ну, а как ты?.. Тайга шумит день и ночь… Тайга – это часть моей души… Ты не знаешь, Эстрелья, что такое тайга? И что такое сибирская рожь…

– Никита!

– Не надо так громко, Денисио. Слышишь? Не надо так громко… Я знаю, кто поджег тайгу. Чуешь гарь? Чуешь, как огонь все ближе и ближе подкрадывается к нам? Это фашист Родька поджег тайгу, я знаю твердо. Если ты встретишь его, Денисио… И ты пришел, Артур Кервуд? И ты, хефе камарада Хуан? А где же Арно Шарвен? Ушел тушить тайгу? Пускай найдет моего отца, старого таежника. Он все знает… Он вас всех научит, как сбивать пламя даже с самого древнего кедрача…

Мартинес надрывно закашлялся, дым душил его. Он не мог понять, почему никто не вытащит его из дыма. Стоят вокруг него, смотрят, о чем-то говорят, а вот чтобы догадаться унести его дальше – этого нет… Может быть, думают, что он сделает это сам? Но он же ничего уже не может. Он умирает…

– Я ничего не могу! – Ему казалось, будто он кричит во весь голос и его должны услышать все. – Я ничего, не могу!

И вдруг тугой ветер ворвался в кабину, разметал клочья дыма, и Мартинес сразу же очнулся от своего предсмертного бреда. Очнулся лишь на мгновение, но его хватило для того, чтобы все понять и осознать с такой пронзительной ясностью, как будто после долгого мучительного сна он наконец проснулся в перед ним вновь открылся привычный мир – мир без загадок, без тайн, жестокий и светлый, страшный и справедливый. Все в этом мире свершается так, как и должно свершаться: кто-то бьется за свою свободу, кто-то поджигает тайгу и хочет, чтобы в пожаре сгорело все человечество, а кто-то бросается в огонь, дабы потушить его и… гибнет…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю