Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц)

И вдруг Андрею показалось, будто комбриг пристально, с какой-то особой проницательностью взглянул в его глаза. Андрей невольно внутренне сжался, а комбриг, бросив под ноги докуренную папиросу, мрачно спросил:

– Вам понятно задание, курсант Денисов? Повторите.

…И вот они пришли в зону, Андрей набрал заданную высоту и спросил в переговорный аппарат:

– Разрешите выполнять задание?

Последовал короткий ответ:

– Да.

Он сделал глубокий вираж, потом такую же глубокую восьмерку и сам, кажется, остался доволен. Правда, в том, как он выполнял фигуры, заметна была скованность, в них не ощущалась присущая ему легкость, и Андрей это чувствовал, но не стал, не хотел из-за этого огорчаться: в конце концов, он сделал все как надо, комбриг не сможет к нему придраться.

После восьмерки Андрею предстояло сделать бочку, но комбриг сказал:

– Иммельман!

Он выполнил эту фигуру уже не так скованно, но, как потом говорил, «не вложил в нее душу» – его не покидало ощущение, что комбриг не тот человек, который может по достоинству оценить истинную красоту полета. И, к своему изумлению, неожиданно услышал:

– Посмотрите вправо и чуть выше.

Андрей повернул голову и увидел над собой птицу, большую парящую птицу. Кажется, это был орел. Слегка приподняв левое крыло, орел плавной спиралью, используя восходящий поток, поднимался к прозрачному белому облаку. Что-то необыкновенно гордое было в едва заметном движении его крыльев, и Андрей, забыв обо всем на свете, залюбовался полетом птицы. А когда очнулся, с ужасом увидел, что машина потеряла скорость и вот-вот готова сорваться в штопор…

«Теперь-то, – подумал он, – разнос неминуем. И все это из-за сволочного орла. А комбриг… Комбриг нарочно, специально меня спровоцировал. И сейчас наверняка потирает руки. „Ну что, голубчик? Домой? Вернетесь к своим папе и маме и скажете, что комбриг Ривадин…“».

И вдруг в наушниках шлемофона Андрей услышал, как комбриг Ривадин глубоко вздохнул и голосом, в котором, как показалось Андрею, была затаенная грусть, тихо проговорил:

– Вот так бы и нам летать… Чтобы была такая же красота и гармония… Или нам этого не дано, а, Денисов?

Андрей промолчал. Он ожидал от комбрига любых других слов, но только не этих. А комбриг продолжал, теперь точно разговаривая с самим собой, точно додумывая какую-то давнюю свою думу:

– «Нам разум дал стальные руки – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор!..» Вместо сердца – пламенный мотор… – Протянул руку, тронул Андрея за плечо и неожиданно спросил: – Слушай, Денисов, хорошо это или плохо, что вместо сердца – мотор? Даже если он трижды пламенный-распламенный?

– Плохо это, товарищ комбриг, – искренне сказал Андрей. – Никакому мотору сердца не заменить.

– Вот-вот…

Ривадин покрутил головой, разыскивая орла. Но того уже не было: или скрылся за облаком, или, приметив добычу, камнем упал на землю. И тогда комбриг сказал:

– Летать ты, Денисов, умеешь, но… Попробуй по-другому. Душу, душу вкладывай в машину, она это поймет. Или не сможешь?

– Смогу, товарищ комбриг. – И тут же поправился: – Думаю, что смогу.

– Вот и давай. Все сначала… И знаешь что? Давай-ка попробуй почувствовать себя так, будто ты в машине один: никто тебя не проверяет, никто не контролирует. Ты сам хозяин положения… Ну?

– Понял вас, товарищ комбриг, – сказал Андрей.

Минуту-другую он продолжал лететь по прямой, словно привыкая к мысли, что в самолете действительно никого, кроме него самого, нет и он волен делать все, что хочет.

А комбриг молчал…

Андрей посмотрел на землю, укрытую легкой дымкой. Матово-голубая река, зелень полей и рощ, точно припудренная сталь рельсов железной дороги, клубочек пыли за всадником – все это дышало покоем, вечным миром, и все это было близким и понятным: и близким и понятным было само небо, с редкими облаками, похожими то на заснеженные горушки, то на опавшие в штиль паруса… Вот парус мелькнул перед глазами и мгновенно исчез, и Андрею показалось, будто он наполнился ветром и теперь помчится к своему далекому берегу. Прощай, парус… Млн ты хочешь, чтобы мы снова с тобой встретились? Вот сейчас, через несколько секунд?..

Он улыбнулся про себя и легко, теперь, пожалуй, и в самом деле на время забыв, что позади него сидит комбриг Ривадин, сделал боевой разворот, но облака, похожего на парус, уже не было: то ли оно растаяло, то ли, разорванное воздушным потоком от винта, клочьями разлетелось по небу.

Вслед за боевым разворотом Андрей сделал глубокий вираж, потом иммельман, бочку, глубокую восьмерку, несколько мертвых петель и снова бочку, и весь этот каскад фигур он выполнил так, что трудно было заметить даже короткую между ними паузу, выполнил с точностью и изяществом, которое присуще не столько опытным, сколько по-настоящему талантливым летчикам-истребителям.

У него действительно были великолепная координация и необыкновенная реакция, и все же не эти качества поразили комбрига – их-то, считал Ривадин, можно выработать, – а редкое чувство слитности с машиной, когда создается впечатление, будто действует единый организм и подчиняется он единому нервному центру…

Давно, давно уже Ривадин не испытывал такого удовольствия от полета и такой глубокой радости, а уж он-то летал не с одним десятком и молодых и старых летчиков, и если бы Андрей в эту минуту смог увидеть лицо комбрига, его поразила бы перемена, которая произошла: Ривадин почти по-детски улыбался, и почти по-детски счастливым было его лицо, точно вдруг исполнилась его заветная мечта…

А Андрей, переведя машину в пологую восходящую спираль, вел ее все выше и выше, оглядывая небо и караваны бредущих вдаль облаков, слегка окрашенных солнцем, и сейчас ему казалось, что летит он уже вне времени: вокруг – вечность, безграничная и беспредельная, как сама вселенная. У него было такое ощущение, словно эта беспредельность вошла в его сердце и он растворился в ней, став частью и вселенной, и этой окружающей красоты, наполненной великим счастьем жизни.

«Да ведь и жизнь, – внезапно подумал он, – жизнь человека удивительно похожа на восходящую спираль! Дни, месяцы, годы – ее витки, иногда круче, иногда положе, но ни одной остановки, выше и выше, пока не умолкнет сердце…»

– Ну что ж, поехали потихоньку домой, – мягко сказал Ривадин. И добавил: – Поехали, сынок!

Потом Андрей рассказывал:

– Он так и добавил: «Поехали, сынок».

– Ривадин? – Не верили Андрею. – Комбриг Ривадин?.. Шарик, по которому мы ходим-бродим, скорее к черту сорвется со своей оси, чем комбриг Ривадин назовет кого-нибудь сынком. У него ж вместо души – осколок айсберга, приплывшего из Ледовитого океана, понял?

– Вы не знаете комбрига Ривадина! – улыбнулся Андрей. – Это ж человек! Человек, понятно?!

Когда Андрей зарулил на стоянку, Ривадин первым выбрался из самолета и быстро пошел на КП. О чем он там говорил с командиром эскадрильи, Андрей слышать не мог, но вот к нему подбежал дежурный по старту курсант и крикнул:

– Давай быстро к комбригу! Небось, навертел там, шляпа!

Не доходя двух-трех шагов до стоявшего на КП комбрига, Андрей отрапортовал:

– Товарищ комбриг, курсант Денисов прибыл по вашему приказанию!

Ривадин негромко сказал:

– Не курсант Денисов, а летчик Денисов. И уверен – хороший летчик. Ну-ка, давай сядем да кое о чем потолкуем… Тут вот твой комэск настаивает, чтобы ты остался в училище инструктором. Есть у тебя такое желание? С ответом можешь не спешить, но учти: должность весьма ответственная и весьма почетная.

– Разрешите, товарищ комбриг? – спросил Андрей. – Я все понимаю. И никогда не забуду своих командиров, сделавших меня летчиком. Но…

– Но? – Комбриг быстро взглянул на Андрея.

– Но я очень хочу быть летчиком-истребителем. В любую часть – на север, на юг – мне все равно… Очень вас прошу, товарищ комбриг.

Ривадин ответил не сразу. Долго смотрел на Андрея, от волнения слегка побледневшего, прикурил от недокуренной папиросы еще одну и наконец сказал:

– Ну что ж, желание естественное. Не могу обещать твердо, но все, что будет зависеть от меня, постараюсь сделать. В летных частях хорошие летчики нужны не меньше, чем в училищах…

Глава четвертая

1

Отец встречал его не один: к трапу пассажирского самолета, на котором Андреи прилетел в Москву, шли пилоты-международники, все в форме гражданской авиации, все чем-то отдаленно похожие друг на друга. Так, по крайней мере, Андрею казалось. Может быть, рано пробившаяся на висках седина, или сдержанность их чувств, или внешняя суровость лиц, или, несмотря на годы, подтянутость, стройность фигур – но похожесть эта была удивительной. Она словно роднила этих людей, заставляла думать, что они из одного клана, особого, уходящего корнями в то нелегкое время, когда авиация только-только начинала крепнуть крыльями, и им, этим людям, выпала трудная, но счастливая доля быть одними из первых небопроходцев.

Конечно, они многих теряли по дороге: самых близких своих друзей из того крепко сплавленного товарищества, к которому они были приварены, и эти утраты навечно оставались в их сердцах и отражались – нет, не горели мрачным огнем, а именно отражались – в их всегда немного усталых глазах.

И это тоже делало их похожими друг на друга, хотя, нет слов, эту похожесть скорее можно было почувствовать, чем увидеть.

С тех пор как Денисов-старший провожал Андрея в часть на Дальний Восток, прошло больше года, и Андрей часто думал, что встреча с отцом будет нелегкой: а вдруг какие-то нити стали не такими уже прочными, вдруг окажется, что время сыграло с ними злую шутку – и привязанность попритупилась, и общего стало меньше, и вообще, что-то теперь уже не так, как было прежде… Он старался гнать прочь подобные мысли («Да разве я плохо знаю отца?! Да разве есть сила, которая может отдалить нас друг от друга?!»), но все же тревожился, и эта тревога мешала ему в преддверии встречи быть по-настоящему счастливым.

А когда увидел отца и рядом с ним его друзей-пилотов, Андрей невольно подумал: «Почему он не один? Не потому ли, что тоже тревожится и боится в первое мгновение встречи остаться со мной с глазу на глаз?»

Они стояли полукругом, отец посередине, чуть впереди других, с букетиком полевых цветов, который его явно смущал – он то отводил руку с цветами за спину, то прикрывал их ладонью. И сдержанно улыбался, не отрывая взгляда от приближающегося сына, а сын вдруг подобрался, подтянулся и теперь уже не просто приближался к летчикам, стоявшим словно в почетном карауле, а чеканил шаг, как и положено было человеку, признающему высокий авторитет отца и его соратников.

– Товарищ Денисов-старший, лейтенант Военно-Воздушных Сил Советского Союза летчик Денисов-младший прибыл в двухмесячный отпуск и…

И он увидел, как слезы – две росинки – поползли по щекам отца. И он почувствовал, как все в нем дрогнуло, как горячая волна сыновней нежности охватила все его существо и вытеснила все тревоги, все сомнения, ничего, кроме этой сыновней нежности, не оставив… Бродили, бродили по небу тучки, бросали на землю тени, а вот пробежал живой ветерок – и все чисто, все ясно, все светло.

– Здравствуй, отец!

– Здравствуй, сын!

Они обнялись и, по русскому обычаю, трижды поцеловались, ощутив толчки связывающей их крови – крови всех далеких и близких предков Денисовых. И оба подумали об одном: «Какой злой рок отнял у нас человека, который сейчас имеете с нами разделил бы нашу радость!» Они прочитали это в глазах друг друга, но не произнесли ни слова, щадя друг друга, боясь коснуться не заживающей раны.

Потом ему пожимали руки друзья отца, и он слышал, как они говорили:

– Все в порядке, Валерий! Сработано чисто, тесто замешано по-денисовски!

– Значит, летчик лейтенант Военно-Воздушных Сил? Ну брат, спасибо! И тебе, Валерий, благодарность за сына. Есть чем гордиться…

– Порохом-то в воздухе вон как пахнет, и такие парнишечки нам нужны позарез! С такими мы свое небушко защитить сумеем!.. Как, Денисов-младший?

Андрей смотрел на них влюбленными глазами и думал: «Почему они кажутся мне очень близкими, почти как отец? Почему я чувствую в каждом из них родственную душу? Только ли потому, что они друзья отца?..».

* * *

Он словно воочию видел, как умирали эти деревья…

Старый, почерневший от времени клен уходил из жизни спокойно, без борьбы, без жалоб. Годы иссушили его дряхлое тело, выпили последние соки, и он тихо угас, сбросив на землю помертвевшие листья. Так когда-то умирали древние старцы: тихо благословят сынов и внуков, вздохнут – и совсем незаметно застынут…

А вон тот молодой дубок, вон тот, будто с переломленным хребтом и перебитыми руками, – он погиб, как воин на поле брани. Стоял посередине широкой поляны, счастливым звоном зеленых листьев встречая дивные рассветы и провожая закаты, но нежданно-негаданно налетел на поляну ураган, навалился всей мощью, ударил так, что вздрогнуло все вокруг, застонало, заголосило. Долго боролся дубок, прикрывая собой тонкую калину с девичьими косами-листьями, а все же не выдержал, упал и навечно затих…

Андрей миновал поляну и подошел к реке. Здесь, на самом берегу, на том же самом месте, что и много времени назад, он соорудил шалаш и жил в нем отшельником уже целую неделю.

В город его не тянуло. Отец улетел в очередной рейс, сказав, что, как только вернется, сразу же его навестит. Шататься по Москве ему надоело, и он решил пожить этаким лесным бродягой, отдавшись безделью и бездумью.

Правда, прихватив с собой несколько книг и среди них привезенную отцом из Парижа книгу Гарсиа Лорки на испанском языке, Андрей уже на второй день, забыв обо всем на свете, читал и перечитывал поэму «Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу». Испанский всегда представлялся ему самым звучным и выразительным языком, сейчас же он открывал в нем и удивительную строгость, и даже напевность, может быть, потому, что Лорка, как никто другой, знал народное творчество своей прекрасной и суровой Андалузии.

– Черт возьми, да ведь это вот как здорово! – восклицал Андрей, от избытка чувств вскакивая с травы и шагая по поляне. – Как глубоко надо знать свой край и свой народ, чтобы писать с такой силой и с таким проникновением!

И опять, в который уже раз, смотрел на умерший старый клен, на сломленный бурей молодой дубок и калину, печально шелестевшую листвой. Живые и мертвые деревья будто говорили ему о вечной борьбе сил зла и добра, о рождении и смерти – великом круговороте, которому подвержено все существующее на земле. И в этом круговороте он видел и давно ушедшую мать, и отца, и Гарсиа Лорку с его «Плачем», и себя, летчика-истребителя Андрея Денисова, который только-только вышел на большую тропу и еще не знал, какие повороты на ней его ожидают.

Задумчивым и печальным застал его отец, внезапно появившийся на поляне.

– Что-то случилось? Беда? – спросил Андрей.

И сразу увидел, что не ошибся. Встревоженность на лице Денисова-старшего проступила совсем отчетливо, он обнял Андрея за плечи и сказал:

– Пойдем к твоему вигваму.

И вот они сидят на траве: отец держит в руках книжку Гарсиа Лорки, перелистывает страницы, вглядывается в непонятные ему слова, а потом с какой-то особой бережностью поглаживает ладонью переплет и наконец говорит:

– У них беда, сынок. У испанцев. А значит, и у нас.

– Какая беда? – торопит Андрей. – Говори!

– Война…

– Война?

– Да. Фашизм… Генерал Франко поднял фашистский мятеж. Понимаешь, чем все это пахнет? Они хотят растоптать Республику, они…

– Кто – они?

– Не один Франко, конечно. За его спиной – вся черная рать: Гитлер, Муссолини… Все это не просто, Андрей. Думаю так: Испания – это для них проба сил. Полигон, понимаешь? Они бросят туда все – свои армии, свои танки и самолеты, пулеметы и пушки. И будут смотреть, как отнесется к этому мир. Голову могу положить на плаху: если им не пустят кровь, если им не дадут по рукам и не остановят – они пойдут далеко…..

– Им обязательно дадут по рукам, – сказал Андрей.

– Кто?

– Все: мы, Англия, Франция, Америка. Все!

– Твоими устами да мед бы пить! – усмехнулся отец. – Только что-то не верится, чтобы эта так называемая западная демократия встала на сторону Испанской республики.

Он уже знал: в военкоматы, в воинские части, в Наркомат обороны и прямо на имя Сталина советские люди отправляли заявления с просьбой, с требованием послать их в Испанию добровольцами защищать Республику. Танкисты, пулеметчики, артиллеристы, пехотинцы, летчики… Рабочие, колхозники, ученые, студенты… Только сегодня утром Валерий Андреевич был свидетелем необычной картины: к военкомату района, где он жил, приблизилась большая группа ребят шестнадцати-семнадцати лет с красочным транспарантом, на котором выделялись слова: «Долой фашизм! Франко – в ревтрибунал! Мы – за Республику!»

Вожак группы – худенький паренек, в очках и в тапочках: на босу ногу – звонко крикнул:

– Отряд, стой! Не р-расходиться. Черемных, Бородин – за мной!

Тройка скрылась в здании военкомата и не появлялась минут десять – пятнадцать. Вокруг «отряда» собралась толпа, кое-кто начал подшучивать: «Детишки, опоздаете в школу!..» А они стояли молча, сосредоточенно-хмуро глядя в землю, уже сейчас, наверное, чувствуя себя настоящими бойцами.

Наконец показались и те трое в сопровождении лейтенанта. Вид у этих парней был взъерошенный и в то же время подавленный, хотя они и старались этого не показывать.

– Товарищи, нам отказали, – сдерживая дрожь в голосе, проговорил паренек в очках. – Объясняют, что никаких добровольцев в Испанию не посылают. Тем более тех, кому не исполнилось восемнадцати.

И тут прорвалось:

– Не имеют права!

– Не посылают добровольцев? Вранье! Не может такого быть!

– К черту церемонии – надо немедленно обжаловать их незаконные действия. Вплоть до товарища Сталина и Ворошилова!..

Финала этого эпизода Валерий Андреевич не увидел: ему надо было торопиться. Но он долго размышлял над увиденным и не мог не испытывать гордости за ребят-школьников, пришедших в военкомат с требованием отправить их в Испанию добровольцами. Пусть это немножко смешно: ведь совсем мальчишки, дети, какие из них воины?! Но… «В крови, в крови уже у нас вот такое чувство братства, и это не просто слова! – думал Валерий Андреевич. – Даже у мальчишек, которые, только начинают жить, есть это глубокое чувство, и теперь его никому не вытравить, оно живуче, как ничто другое, и оно сильнее, чем страх перед опасностью и даже перед смертью…»

Но потом он вдруг вспомнил Андрея, вспомнил так, точно вот сейчас столкнулся с ним лицом к лицу. Андрей… Разве он заколеблется хоть на мгновение? Разве он тут же не решит, что пришло его время? И ему вряд ли откажут: отличное знание испанского языка, летчик-истребитель! А там, в Испании… Там будет битва не на жизнь, а на смерть – в этом можно не сомневаться. И Андрей…

Кажется, впервые в своей жизни Денисов ощутил такую острую боль в сердце. И тоже, кажется, впервые в своей жизни Денисов подумал, что он стареет: старое сердце – всегда вещун, старому сердцу дано видеть далеко.

…Андрей наконец спросил:

– Как все это случилось?

– Как случилось? Сейчас кое-что уже проясняется… После того как Народный фронт одержал победу на выборах в кортесы, испанские рабочие и крестьяне шаг за шагом отвоевывали право жить по-человечески. Разгоралась борьба за аграрную реформу, одна за другой вспыхивали стачки на заводах, в городах проводили манифестации-митинги: красные флаги, речи, призывы идти вперед до конца… И надежды, надежды, надежды: еще немного – и народ станет настоящим хозяином своей судьбы… В ночь на восемнадцатое июля радио Сеуты послало в эфир безобидное сообщение: «Над всей Испанией безоблачное небо». Это был пароль, условный сигнал для начала фашистского мятежа. И восемнадцатого он начался. В разных городах и районах Испании, Марокко. Фашисты уже взяли Севилью, Наварру… Однако в Мадриде, в Барселоне, да и во многих других городах они пока не только не добились успеха – их там уничтожили… Ты слышишь, я говорю «пока». Что будет дальше – сказать трудно. Ясно одно: их поддержат. Их не оставят один на один с народом: в таком случае с фашистами покончат в два счета. А разве Гитлер и Муссолини на это пойдут? Одна банда, они будут держаться друг за друга, до последнего… Ты меня слушаешь?

– Да, конечно. Ты рассказывай, а я… – Андрей невесело засмеялся. – Сегодня хотел усовершенствовать свой вигвам, да теперь уже нет нужды. Вот так, наверное, жили индейцы: только-только устроятся, а надо снова в поход… Скажи, отец, ты мне поможешь?

– В чем?

– Ох, Валерий Денисов, не делай вид, что ничего не понимаешь. Ведь ты понимаешь все. Говоришь, говоришь, а сам думаешь об одном: «Андрей у меня единственный сын, и страшно, если…» Думаешь ведь так? Мечется твоя душа? Ладно, не отвечай, все и так ясно.

Денисов-старший поднялся с травы и побрел к реке. Сел у обрыва. Река дремала у его ног, тихая и спокойная, где-то неподалеку квакала лягушка. На другом берегу, зайдя по колено в воду, лениво обмахивались хвостами две лошаденки. Мир, тишина, покой… А где-то там…

Подошел Андрей, опустился рядом, обнял отца за плечи. Денисов-старший проговорил:

– Помнишь, ты рассказывал о комбриге Ривадине? Он сейчас работает в штабе ВВС… Если хочешь, пойдем к нему вместе.

– Нет, я пойду сам, – сказал Андрей.

2

– Комбриг не принимает! Я говорю вам это уже в третий раз.

– А вы все-таки доложите, – настаивал Андрей. – Доложите, что прибыл лейтенант Денисов.

Адъютант комбрига, тоже лейтенант, окинул Андрея насмешливым взглядом:

– Ах, лейтенант Денисов! Тогда другой вопрос. Ради такого посетителя комбриг, конечно же, бросит все свои дела и займется лейтенантом Денисовым… Слушайте, товарищ летчик, если я говорю, что комбриг не принимает, – значит, он не принимает! Сколько раз надо повторять одно и то же?

– Сколько бы вы это ни повторяли, ничего не изменится, – ответил Андрей. – Вы обязаны доложить обо мне, остальное будет решать сам комбриг.

– А вы, собственно говоря, по какому вопросу? – спросил адъютант. – Если Испания – разговор с комбригом бесполезен. Вот… – Он раскрыл объемистую папку и глазами указал на груду заявлений. – Это Испания. За вчерашний день – двести семьдесят два заявления. Только за один вчерашний день. Вы понимаете?

– И все же прошу вас…

Адъютант нехотя встал и, направляясь к кабинету комбрига, на ходу бросил:

– С удовольствием посмотрю, как вы пробкой будете оттуда вылетать, – и скрылся за дверью.

Оставшись, один, Андрей сел на стул у стены и стал ждать. Сейчас он старался не думать, к каким последствиям приведет его упрямство. Возможно, он действительно вылетит из кабинета комбрига как пробка, но тогда он уже будет знать, что придется начинать с какого-то другого конца. А пока…

Когда адъютант вернулся в приемную, вид у него был довольно странный. От его насмешливости не осталось и следа, смотрел он теперь на Андрея скорее с любопытством, чем с неприязнью. Показав рукой на дверь кабинета, он негромко и даже робко сказал:.

– Прошу, товарищ лейтенант!

Андрей сразу узнал комбрига Ривадина. Все осталось в нем таким же, как и в тот день, когда он появился в училище: такое же слишком суровое с виду лицо, такой же, будто бесстрастный, взгляд, в котором, однако, можно прочитать и глубокую заинтересованность, и желание проникнуть в твои сокровенные мысли. И вообще, комбриг Ривадин почти не изменился: все та же подтянутость, неторопливость в движениях, словно заранее все отработано и выверено. Он твердо шагнул навстречу Денисову, поздоровался с ним за руку:

– Рад вас видеть, товарищ лейтенант.

Андрей, кажется, лишь теперь и ощутил не только растерянность, но и страх. С чего начинать! «Двести семьдесят два заявления! – вспомнил он слова адъютанта. – Двести семьдесят два заявления. Только за один вчерашний день». А чем он, Андрей Денисов, лучше других, почему ему должны отдать предпочтение?!

И вдруг комбриг открыто, весело рассмеялся:

– Что же это вы, товарищ летчик, стушевались? Негоже, негоже нашему брату терять почву под ногами… А, знаете, я ведь хорошо вас помню, лейтенант! Оч-чень хорошо. Порадовали вы тогда старика Ривадина, и могу признаться: дважды запрашивал ваше командование об успехах лейтенанта Денисова. Что ж, рад, весьма рад за вас, лейтенант, и за себя рад – не ошибся тогда.

– Спасибо, товарищ комбриг, – сказал Андрей. – Я вас тоже хорошо помню.

Комбриг опять засмеялся:

– Так меня ведь запомнить легко! Думаете, не знаю, что о Ривадине курсанты толкуют, когда он появляется в училищах? «Ну, братцы, гроб нам с музыкой – шарик из центра выскользнет, комбриг прикажет: „Передайте своим папе и маме, чтобы вас послали учиться куда-нибудь в другое место“». Так, лейтенант?

– Почти так, товарищ комбриг, – кивнул головой Андрей. – Я тоже, когда летел с вами в зону, думал: «Ну, не повезло тебе, Андрей Денисов…» А потом, помните, товарищ комбриг, орел над нами парил? И вы тогда сказали: «Вот так бы и нам летать… Чтобы была такая же красота и гармония…» У меня сразу настроение поднялось. Многое я тогда понял, товарищ комбриг…

– Это хорошо, – мягко проговорил комбриг. – А теперь скажите, лейтенант, что вас привело ко мне? И почему вы в Москве, а не в своей части?

Растерянность и даже страх, испытываемые Андреем поначалу, прошли как-то совсем незаметно, и совсем незаметно он почувствовал себя так, словно перед ним сидел не человек, занимающий столь высокий пост, а один из добрых друзей отца, старый пилот, с которым можно поговорить по душам. И Андрей сказал:

– Испания, товарищ комбриг… Я хорошо владею испанским языком. И я, как вы знаете, летчик-истребитель… Прошу вас, товарищ комбриг…

– Я так и думал…

Ривадин встал, прошелся по кабинету. Остановился перед Андреем и в упор спросил:

– Вы все хорошо взвесили, лейтенант? Вы хорошо понимаете, что вас ожидает в Испании? Туда уже слетается воронье Гитлера и Муссолини – враги жестокие и, надо сказать, опытные. А в Республике ни авиации, ни летчиков почти нет, и в первое время все ляжет на плечи наших летчиков-добровольцев. Каждый воздушный бой будет смертельной схваткой, лейтенант, настоящей смертельной схваткой. Не всем, кто поедет в Испанию, будет суждено вернуться на свою родину…

– Я все обдумал, товарищ комбриг, – тихо сказал Андрей. – И твердо обещаю вам, что никогда вас не подведу…

Они говорили еще очень долго. Франция, как стало известно, уже закрыла свою границу, прекратив тем самым доступ в Испанию оружия, закупленного Республикой в разных странах. Начал работать так называемый Комитет по невмешательству, где большинство состояло из представителей западных стран во главе с немецким князем Бисмарком и Дино Гранди – чернорубашечником и подручным Муссолини. Темная игра этого Комитета приводила к тому, что Республика оказывалась в блокаде. Тем не менее Гитлер и Муссолини сразу же проторили дорогу к Франко, и к фалангистам беспрерывным потоком шел груз вооружений, и по этой же дороге шли тысячи убийц-наемников. А истинным волонтерам свободы, тем, кто решил отдать жизнь в первой настоящей схватке с фашизмом, приходилось под чужими именами кружными путями пробираться через границы, где их на каждом шагу подстерегала опасность…

Уже в конце беседы комбриг спросил:

– Там, откуда вы приехали в Москву, остался кто-нибудь из ваших близких? Вам обязательно нужно туда возвращаться?

– Нет, – ответил Андрей. – У меня, кроме отца, никого из родных нет.

Сказав, что Андрей может продолжать свой отпуск до особого вызова, комбриг распрощался с ним, по-отечески обняв его за плечи.

3

Их было трое в одном купе.

Двое французов: среднего роста крепыш коммерсант Жером Бернарден, направляющийся в Марсель через Париж, где он собирался остановиться на несколько дней, и интеллигентного вида человек, который позже представился как научный работник. Этот возвращался на родину после служебной поездки в Москву. Третьим был Андрей Денисов, по документам – Константин Федоров.

Все трое держались довольно замкнуто, не выражая особого желания ни близко знакомиться со своими попутчиками, ни вступать в длинные разговоры. И только когда поезд подходил уже к границе Германии, научный работник Марсель Роллан обратился по-французски к Андрею:

– Тут у них, на границе, своего рода чистилище. В каждом человеке они видят красного шпиона и готовы вывернуть его наизнанку, чтобы отыскать какую-нибудь улику. А уж если отыщут – несдобровать…

Андрей пожал плечами:

– Что поделаешь, мсье, это их система. Может быть, – по-своему они и правы: у них слишком много противников и не так много друзей, поэтому они вынуждены быть осторожными.

– Да, им можно посочувствовать, – заметил научный, работник с плохо скрытой иронией. – У них действительно слишком много противников и не так много друзей.

– А они плюют и на тех, и на других, – сказал коммерсант Жером Бернарден.

Говорил он так, точно с трудом подбирал слова, и в том, как он их произносил, легко было уловить акцент.

– Простите, мсье, – спросил у коммерсанта Марсель Роллан, – вы, наверное, уроженец департамента Сена и Марна? Именно там, в Северной Франции, на плато Бри, говорят на таком диалекте…

Бернарден пробурчал что-то невразумительное и надолго припал к окну, за которым моросил и моросил мелкий, словно пропущенный через сито, дождь.

И вот – первая остановка на земле Германии… Первые, увиденные наяву, в непосредственной близости от тебя, фашисты… И ненавистная, вызывающая омерзение свастика… И выкрики – оглушающие, отвратительные, как надсадный собачий лай: «Хайль Гитлер!» Из репродукторов – марши, марши, марши! Топот тяжелых сапог по мокрому перрону, стекающие с касок струйки воды, мокрые от дождя стволы автоматов…

Коммерсант Жером Бернарден вышел из купе в коридор и теперь, снова прильнув к широкому окну, жадно курил, мрачно вглядываясь в проходивших мимо вагонов немецких солдат и офицеров. Он и не заметил, как подошел Андрей Денисов и встал рядом с ним.

Заглушая все звуки, в конце перрона взорвался еще одним маршем оркестр, потом звуки его стали быстро приближаться, и вот вдоль состава двинулись три колонны – в каждой человек по семьдесят – подростков в форме гитлерюгенда. Шли они красиво, четко отпечатывая шаг, до невероятности ровными шеренгами. По их лицам бежали струи дождя, рубахи по-прилипали к плечам, этим подросткам-школьникам наверняка было холодно, по им не до таких мелочей: они на этой маленькой станции представляли «новую великую Германию», они показывали себя – будущих солдат рейха, уже сейчас готовых на все, – всему миру, всей этой сидящей в теплых вагонах старой Европе, показывали свою выучку и свою преданность любимому фюреру.

– Хайль Гитлер!

– Хайль! Хайль! Хайль!

Гордо вскинутые головы, выпяченные груди, презрение ко всем, – кто смотрит на них из мутных окон вагонов. Им уступают дорогу, зазевавшиеся обыватели шарахаются в сторону и прижимаются к зданию вокзала. А кто-то уже бросает им под ноги цветы, кто-то от умиления вытирает слезы, кто-то подобострастно улыбается.