Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 54 страниц)

– О да! Ты говоришь так хорошо, что дальше некуда. Так вот, слушай меня внимательно: никуда ты с нами не полетишь. Мы не имеем права рисковать твоей жизнью. Ты это понимаешь?

– Я все понимаю. Я полечу.

– Нет!

– Я полечу. Если вы взлетите без меня, я скажу всем фашистам, что там, в самолете, мой муж и мой брат и что я им помогала. Пускай они меня убьют. Я это сделаю, Денисио, можешь не сомневаться…

Они никогда такой ее не видели. Она и плакала, и смеялась, решимость была в каждом ее слове и в каждом жесте – такая решимость, которая заставляла их верить: Росита действительно готова на самый отчаянный поступок. И нельзя было не видеть какой-то совершенно новой красоты Роситы, и эта красота – не отрешенности, не жертвенности, а самозабвенной любви – трогала и подкупала.

Эмилио, скрывая улыбку, сказал:

– Пусть хранят ее все святые. И нас вместе с ней. Аминь…

А Денисио подумал: «На первых порах ее можно отдать под, опеку Эстрельи. Лишь бы все окончилось благополучно».

Глава третья

1

Эстрелья отошла подальше от КП, подальше от тех, кто поджидал возвращающиеся машины.

Вот показался самолет командира эскадрильи Хуана Морадо. Техник помчался по летному полю: на лице его – нескрываемая безудержная радость, он не стыдится ее, в эту минуту он не думает о том, что, возможно, вернутся не все и кто-то из его друзей будет долго стоять с поднятыми к небу глазами и ждать, ждать своего командира-летчика бесконечно долго, даже тогда, когда уже наступит ночь и всем станет ясно, что ждать больше нечего. Потом техник Хуана Морадо вместе с другими будет оплакивать чью-то смерть, искренне, всем сердцем переживать еще одну утрату, но сейчас он ни о чем другом думать не может: его летчик, его командир вернулся из боя!

Вслед за ним помчался по летному полю француз Годен – на посадку шел «девуатин» Арно Шарвена. Годен как сумасшедший кричал:

– Еще не родилась та мерзкая тварь, которую мой Шарвен не вогнал бы в землю!

Он споткнулся, упал, животом пропахал целый метр мокрой земли, выругался, вскочил и побежал дальше. Эстрелья улыбнулась: Годен есть Годен – с его типично французским носом землю пахать можно не только животом… Однако улыбка ее была скорее мимолетной гримасой – все чувства Эстрельи были напряжены до предела, взглядом она улавливала мельчайшие подробности происходящего, но все, что видела, как бы скользило мимо ее сознания, в котором билась лишь одна мысль: «Где Денисио?»

Она хорошо знала его «моску», его «ишачка», как Денисио ласково называл свою машину. В полку Риоса Амайи было несколько таких «ишачков», но если бы их была даже тысяча, Эстрелья все равно среди них сразу бы узнала самолет Денисио…

Особенно в воздухе. Может быть, ей это только казалось, может быть, все это было лишь в ее воображении, но она была уверена: только Денисио способен так изящно сделать полувираж, – с такой точностью посадить машину у посадочного знака, так лихо и красиво пронестись бреющим над летным полем!

Риос Амайа и комиссар Педро Мачо говорят: «Искусство летчика – это его почерк». Почерк Денисио она ни с каким другим почерком не спутает… Вон там, вдали, почти у самого горизонта появились два истребителя: «моска» и «чатос» – курносенький. Идут рядышком, как брат и сестра. Потом «чатос» вдруг отворачивает, а «моска» продолжает лететь прямо, но как-то неуверенно: то завалит на одно крыло, то на другое, то будто провалится и потеряет скорость, затем выпрямится, чтобы через секунду-другую снова завалиться на крыло.

– Он ранен, – чуть слышно, прижимая руки к груди, говорит Эстрелья. – Летчик ранен…

У нее такое ощущение, точно она сама испытывает боль от ран. Ее даже слегка начинает лихорадить, она готова бежать навстречу приближающейся к земле машине и оказать помощь раненому летчику.

Но она остается на месте. Сама она не в силах оторвать взгляд от неба – вот-вот должен показаться Денисио. И тогда она помчится как ветер. Ей будут кричать: «Стой, Эстрелья! Ты с ума сошла, Эстрелья!..» Пусть кричат. Денисио приподнимет летные очки, взглянет на нее, улыбнется усталой улыбкой и порулит на стоянку. А ей больше ничего и не надо…

Сели еще несколько машин. Сопровождаемые встретившими их мотористами и механиками, зарулили на стоянки, выключили моторы. И сразу наступила тишина. Такая тишина, что начало звенеть в ушах. Ни единого звука – ни на земле, ни в небе.

Небо застыло над головой, холодное и мертвое, все его краски слились в одно темное пятно. Расплылось оно от края до края, бросило мрачную тень на землю.

Мимо Эстрельи прошел механик Павлито. Эстрелья долго – смотрела ему вслед, затем сорвалась с места, догнала его, закричала:

– Где Павлито?

Механик плакал.

– Где Денисио?

Он смотрел на нее отрешенными глазами, плакал и ничего не отвечал. Эстрелья встряхнула его за плечи, закричала еще громче:

– Ты почему молчишь? Ты почему плачешь?

– Уйди, – сказал механик. – Не трогай меня.

Он говорил тихо, как будто даже спокойно. Но слезы текли и текли по его щекам, и он не вытирал их, а губы его дрожали, как у мальчишки…

Господи, а Денисио? Денисио тоже нет! Они ведь всегда прилетали вместе: Хуан Морадо, Денисио и Павлито. Хуан уже на земле. А небо по-прежнему молчит. Молчит, проклятое небо! Все молчит, и все молчат. Почему?

Эстрелья увидела, как медленно, опустив голову, ссутулившись, еле переставляя ноги, к ней приближается Хуан Морадо. Он не похож на себя. Настоящий старик! Под глазами – черным-черно, руки повисли вдоль туловища как плети. И ни кровинки в смуглом мужественном лице. Нет, оно у него сейчас не мужественное – мексиканец оставил в небе весь свой неистовый дух.

Эстрелья встретила Хуана Морадо немым вопросом в глазах: «Что?»

А можно было и не задавать этого немого вопроса: сердце – жестокий вещун. Эстрелья же в своем сердце не могла сейчас отыскать и искру надежды…

– Эстрелья! Слышишь, Эстрелья?! Ты должна понимать: война. Разве они – первые? Разве больно тебе одной?

Она не ответила. Теперь уже ничего не исправишь. И никакие слова не приглушат ее горе.

Хуан Морадо подошел к ней, она подняла голову и посмотрела ему в лицо.

«Он сейчас заплачет», – подумалось Эстрелье. Но глаза его оставались сухими, и это показалось ей особенно страшным.

– Наши сопровождали капитана. Прадоса, – сказал Хуан Морадо. – Летчики видели, как капитан Прадос тянул машину – подбитую машину – к горам и там выпрыгнул.

– А Денисио? – спросила Эстрелья. – Кто видел Денисио?

– Он бросился в атаку, когда «фиаты» навалились на Арно Шарвена. Это было уже после того, как фашисты сбили Павлито и Гильома Боньяра. И больше никто Денисио не видел. Может быть, он так же, как капитан Прадос…

– Это и вправду может быть? – Эстрелья схватила руку Хуана Морадо, заглянула в его глаза. – Он мог спастись? Он мог долететь до гор, как капитан Прадос?

– На войне все бывает. – Хуан Морадо впервые слабо улыбнулся. – Ты не теряй надежды, Эстрелья. Если он жив, это поможет ему.

– Я буду молиться, – горячо сказала Эстрелья. – Буду молиться каждый день.

– Не теряй надежды, – снова сказал мексиканец. – Он это будет чувствовать…

2

Провал Гвадалахарской операции, на которую Франко возлагал столь большие надежды и которую заранее разрекламировал как чуть ли не окончательную победу над Республикой, больно ударил по его престижу. Гитлер и особенно Муссолини, чьи дивизии под командованием итальянского генерала Роатты потерпели поражение, недвусмысленно стали выражать сомнения в способностях главаря мятежников. Никаких личных посланий от них Франко по этому поводу не получал, но преданные ему люди, близкие к берлинским и римским дипломатическим кругам, передавали:

– Муссолини, хватив на банкете лишнего, сказал: «Если этот коротышка я дальше будет так воевать, с его плеч надо к чертовой матери сорвать погоны генерала и загнать в окопы рядовым солдатом!»

– Гитлер в беседе с Герингом заметил: «Мы не позволим Франко пачкать знамя фашизма! Пусть не думает, что его война – это только его война… Это война наших идей и нашего оружия…»

– В Англии лидер так называемой «кливлендской клики» Невиль Чемберлен, которого прочат на пост премьера вместо Болдуина, бросил фразу, подхваченную его сторонниками, добивающимися власти: «Великобритания не для того перетасовывает карты в „комитете по невмешательству“ и сует палки в колеса машины Майского, чтобы этот самый Пако произносил напыщенные речи, вместо того чтобы скорее прикончить красную сволочь!»

В одиночестве Франко неистовствовал в своем кабинете:

– Пускай влезут в мою шкуру! Пускай понюхают пороху! Знают ли они о том, что в Испании против меня воюют не только солдаты, но и беременные бабы, и сопливые мальчишки, и дряхлые старики, которым надо давно валяться на кладбище! Знают ли они о том, что русские летчики – это дьяволы, а не люди! Что республиканские танкисты предпочитают заживо сгореть в танках, но не сдаваться и не отступать. Слыхали ли они об интербригадовцах, чьи батальоны во весь рост идут в атаку против наших дивизий?!

Франко бесновался, но при посторонних принимал смиренную позу и говорил, заранее зная, что через час или два о его словах станет известно в Берлине и Риме:

– Гвадалахара – это лишь тактический маневр. В моей общей стратегии он занимает положенное ему место и не сегодня завтра сыграет свою положительную роль. Сейчас мне не хватает самолетов, танков, орудий, по-настоящему обученных бойцов – таких, как итальянские и германские солдаты… Но я надеюсь: мои друзья в этот трудный для всех нас час поддержат меня не только морально…

А друзья Франко, выражая неудовольствие его неудачами, все же понимали: без него им не обойтись. Он как раз тот человек, который им сейчас необходим как никто другой. Его жестокость, фанатизм, стремление стать полновластным диктатором, даже если для этого придется пройти по горам трупов своих соотечественников, – не так ли они и сами шли к своему триумфу!

И они делали все, чтобы помочь ему, потому что его победу расценивали бы как свою. Сплошным потоком шли на помощь мятежникам сотни танков и самолетов, тысячи орудий и десятки тысяч немецких и итальянских солдат.

У них была общая задача: раздавить Республику, показать всему миру, что фашизм сметет все на своем пути. Однако, решая эту задачу, Гитлер и Муссолини преследовали и свои собственные цели. Муссолини, потопив в крови маленькую, почти беззащитную Абиссинию и возомнив себя этаким непобедимым Цезарем, мечтал превратить Средиземноморье в «новую Римскую империю». Для этого ему, конечно, необходимо было обосноваться и на Пиренейском полуострове.

Гитлер преследовал более широкие цели. Он отлично сознавал, что так называемые западные «демократии», в первую очередь Англия, Франция и США, ввязываться в драку сейчас не станут. У Франции и Англии есть свои колонии, которые они беззастенчиво грабят, и сохранить их – главное, что заботит блюмов и болдуинов. Если бы блюмы и болдуины по-настоящему боялись распространения фашизма, они не позволили бы Муссолини проглотить Абиссинию, а ему, Гитлеру, ремилитаризовать Рейнскую область.

По-настоящему они боятся, по-настоящему ненавидят – и это Гитлер тоже отлично сознавал – Советскую Россию, в которой не могли не видеть опасности распространения большевистских идей по всей Европе, а может быть, – и дальше. Заветным их желанием было столкнуть Германию с Советским Союзом, направить ее армии на восток.

Втайне же они лелеяли надежду: в большой войне Германия и Россия истекут кровью, и тогда обеим этим странам можно продиктовать свои условия.

А Гитлер посмеивался: слепое дурачье! Не такой он безмозглый осел, чтобы очертя голову броситься на Россию, не подготовив для этого почву. Франко сейчас будет работать на него. Франко – один из его подручных. Когда-нибудь, если потребуется, Гитлер даст ему под зад коленом. А сейчас… Испания – это богатейший источник сырья, нужного Германии. Испания – это стратегический плацдарм для развертывания дальнейших действий. Кто-то когда-то мечтал, захватив Пиренейский полуостров, приложить горчичник к затылку Франции. Гитлер руками Франко такой горчичник уже прикладывает… Англия? Владычица морей? Когда Испания станет сателлитом Гитлера, когда военно-морской флот Германии зажмет основные коммуникации – вот тогда британцы и почувствуют на своей шкуре, что даже такие хитрецы, какие сидят в военных ведомствах «владычицы морей», потерпели полное фиаско…

И вот Гвадалахара…

Прогрессивная печать всего мира отреагировала мгновенно: «Миф о непобедимости фашизма развеян!», «Испанская республика нанесла мятежникам Франко, поддерживаемым фашистскими режимами Гитлера и Муссолини, сокрушительное поражение на Гвадалахарском фронте!», «Народы всех стран требуют от своих правительств оказать немедленную и действенную помощь законному правительству Испании! Фашизм – это угроза всему миру!»

Запричитали те, кто еще вчера уповал на скорую победу Франко и потирал руки от восторга: сегодня фашисты поставили на колени Испанию, завтра наведут порядок кое-где еще…

Сейчас же, будто читая заупокойные молитвы, газеты «умиротворителей» сквозь зубы цедили: «Итальянские дивизии генерала Манчини и марокканские бандеры приостановили наступление на Мадрид… Франко решил изменить свою тактику и стратегию – так, по крайней мере, он сам объясняет свои временные неудачи… Однако из авторитетных источников становится известным, что фалангисты, а также итальянские солдаты и офицеры не обладают той выдержкой и самоотверженностью, которые присущи республиканцам и так называемым „волонтерам свободы“ из многих стран и, главным образом, русским добровольцам…»

Этими «признаниями» «умиротворители» давали понять, что они явно недовольны положением дел в Испании и надеются на перемены. Затяжная война на Пиренейском полуострове их устраивала.

Боясь потерять в лице правителей «западной демократии» скрытых союзников, Франсиско Франко лихорадочно искал пути, которые помогли бы ему не только реабилитироваться за поражение на Гвадалахарском фронте (в чем он, кстати сказать, винил не свое собственное воинство, а этих трусливых, по его словам, подлых зайцев – солдат генерала Манчини Роатты, по уши закопавшихся в грязь при первом же налете республиканской авиации), но и взять реванш за это поражение…

3

При непосредственном участии генеральных штабов Германии и Италии весной 1937 года Франко разработал план ликвидации Северного фронта республики, стремясь вырвать из рук Центрального правительства Астурию и Басконию. В то же время было решено взять Каталонию, закрыв тем самым границу Испании, отделяющую ее от Франции.

Осуществляя вторую часть этого плана, франкисты сделали ставку на путч в Барселоне.

В то время там чуть ли не все командные посты находились в руках анархо-синдикалистов, которые располагали немалым количеством танков, артиллерии, винтовок и боеприпасов. Лишь в силу необходимости подчиняясь Центральному правительству, анархисты тем не менее в основном действовали самостийно.

Их вожди не желали признавать над собой какой-либо власти. Подчинение Мадриду, а затем Валенсии [22]22
  В конце 1936 года правительство Испанской республики переехало из Мадрида в Валенсию.


[Закрыть]они считали если и не предательством отдельных членов генералидада [23]23
  Каталонское правительство.


[Закрыть], то, по крайней мере, трусостью и забвением идеалов анархистов.

Троцкисты во главе с Нином, играя на этих чувствах анархо-синдикалистов, не упускали случая разжигать ненависть и коммунистам, ведя против них яростную пропаганду.

Помимо всего прочего, Барселона была наводнена агентами пятой колонны Франко и всегдашними попутчиками анархистов – всякого рода уголовными элементами, бандитами, наемными убийцами – пистольеро. Короче говоря, условия для путча в Барселоне были более чем подходящими, и фалангисты предполагали совершить его в короткое время и без особых потерь.

…В конце апреля в предместье Барселоны был убит коммунист Р. Кортадо – руководитель «Объединенной социалистической молодёжи» Каталонии.

Это, видимо, и было сигналом к началу путча. Родригес Салас, возглавлявший в то время Барселонскую полицию и являвшийся членом Объединенной социалистической партии, отдал приказ ответить на убийство Кортадо жестокими репрессиями против троцкистов и банд уголовников – наемных агентов Франко. Анархо-синдикалисты не только не поддержали Ударную гвардию, которая пыталась навести в городе порядок и на которую, как на военную силу, опирался генералидад, но и разоружили ее, поставив перед собой цель полностью захватить власть в Каталонии.

И снова, как в жаркий июльский день 1936 года, когда фалангисты развязали войну и наскоком хотели овладеть Барселоной, этот прекрасный город стал местом жарких схваток. Баррикады, пулеметы на крышах домов, гранаты, летящие из окон, выстрелы из-за угла и предсмертные крики людей, сраженных пулями. Барселона, воспетая за свою неповторимую красоту мудрыми арабскими поэтами, снова познала человеческую трагедию, отчаяние, бесстрашие, ненависть и горе…

Анархисты на Арагонском фронте – а их там была значительная часть среди республиканских войск, – узнав о событиях в Барселоне, решили бросить фронт и поспешить на помощь своим друзьям. Рискуя жизнью, коммунисты, комиссары и рядовые солдаты – предприняли отчаянную попытку убедить этих горе-воинов не становиться на путь предательства. Сделать это удалось, но какой ценой!

* * *

Двое венгров – Матьяш Доби и Матьяш Бало – отправились в батальон анархистов вместе. Раньше их было трое – был еще Матьяш Сабо. Он тоже в Испании. Еще в тридцать шестом, спустя два месяца после фашистского мятежа, приехал сюда и дрался на баррикадах Мадрида. Потом его отправили в Советский Союз в летное училище. Через полгода он снова вернулся, уже летчиком, и сейчас летал на истребителе И-Т6 – «моске».

У всех троих Матьяшей – одинаковая биография. Родились они в один и тот же день в одной и той же деревне, и их отцы – простые крестьяне, – изрядно на радостях подвыпив, решили в знак вечной дружбы назвать своих сыновей одинаковыми именами – Матьяшами.

Матьяш Доби уже к четырнадцати годам перерос Матьяша Бало на целую голову, раздался в плечах; его кулаков, хотя он и отличался спокойным нравом, боялись парни старше его. Матьяш Бало, наоборот, выдался небольшого росточка, с узкими плечами и застенчивой, девичьей улыбкой. Сабо – по росту средний из них – считался признанным вожаком, потому что его дед дважды участвовал в восстаниях против помещиков, о нем знала вся округа, и люди называли его великим патриотом Венгрии. Такие, как дед Матьяша Сабо, долго не живут: его, конечно, убили. В своем родном доме. Ворвались трое наемных убийц и на глазах отца и матери застрелили из кавалерийского карабина.

Он был дедом Матьяша Сабо, но все трое Матьяшей говорили: «Наш дед! Наш дед – великий патриот Венгрии!».

Может быть, именно прошлое деда, которого они боготворили, сближало их так, как ничто другое сблизить не могло. Они всегда были вместе – в школе, в ночном, где пасли чужих лошадей, на тихой неглубокой речке, в близлежащем лесу, откуда носили вязанки хвороста. Когда матери или отцу одного из Матьяшей нужен был сын, кричали: «Матьяш Маленький!» Или: «Матьяш Большой!» Или просто: «Сабо!»

Мальчики не представляли жизни друг без друга – родство душ часто связывает людей сильнее, чем родство по крови. Горе было тому, кто пытался обидеть одного из них: двое других бросались на помощь и при необходимости вступали в бой, порой даже неравный.

Как ни странно, но они никогда не говорили о своих дружеских чувствах – это подразумевалось само собой, эти чувства навсегда поселились в их душах, и Матьяши знали, что так будет всегда, до последних дней жизни каждого из них.

И вот они среди анархистов…

Матьяш Доби – Матьяш Большой – накануне был ранен в голову. Кровь еще сочилась через слипшиеся бинты, глаза у него казались мутными от боли, но Матьяша Бало – Матьяша Маленького – одного он отпускать не хотел. Боялся. Знал, конечно, что в случае беды защитить его не сможет, и все же сказал комиссару:

– Мы пойдем вместе. Так будет лучше…

На митинге анархистов крики, ругань… Бесконечные речи ораторов с трибуны, сооруженной из деревянных гробов, невесть каким чудом оказавшихся в расположении боевой части… На Матьяшей никто не обращал внимания. Появись здесь сейчас целая рота фашистов, вряд ли кто-нибудь поднял бы тревогу: анархисты решали важную проблему – до них дошли слухи, что в Барселоне якобы социалисты и коммунисты учинили расправу над их братьями. Какой же честный человек может оставить своих братьев в беде и не поспешить им на помощь?!

Матьяши подошли поближе к трибуне. Матьяш Большой, положив руку в карман, бессознательно сжимал пальцами рукоять «вальтера». Матьяш Маленький, успевший научиться довольно сносно понимать и говорить по-испански, тихонько переводил слова очередного оратора. Обвешанный гранатами, с «парабеллумом» за поясом, небритый и со всклокоченной шевелюрой, анархист выкрикивал, при каждом слове взмахивая рукой:

– Мы настоящие революционеры! Мы бьемся с фашизмом потому, что, как никто другой, любим свободу. Но за эту свободу мы будем биться не только с фашистами… Если на нашем пути встанут коммунисты, социалисты, – к чертовой матери и тех и других! Кто им позволил поднять руку на наших товарищей в Барселоне? Родригес Салас? Айгуаде? [24]24
  Каталонский министр внутренних дел.


[Закрыть]Требуем отставки Саласа и Айгуаде! Ставим перед генералидадом ультиматум: или Саласа и Айгуаде убрать к чертям собачьим, или мы двинемся на Барселону и сами наведем там порядок. А дыры на Арагонском фронте пускай затыкают коммунисты и социалисты!

Из толпы раздались крики:

– Правильно! Саласа и Айгуаде – убрать!

– Ультиматум предъявить немедленно!

– Потребовать от Кабальеро [25]25
  Ларго Кабальеро – до 17 мая 1937 года премьер Республиканского правительства.


[Закрыть]гарантий, что в первую очередь он будет считаться с нами. Без нас фашисты повесят его на первом фонаре!

Потом на трибуну поднялся одетый в изящный темный костюм испанец в защитных очках, снял их и долго молчал, выжидая, когда наступит тишина. Он был очень красив, этот холеный, интеллигентного вида человек – высокий чистый лоб, густые, слегка вьющиеся волосы и умные, внимательные глаза, в которых чувствовалась незаурядная воля.

Привычным жестом опытного оратора он поднял руку, призывая толпу анархистов к спокойствию. И начал негромко говорить хорошо поставленным голосом, заранее, видимо, зная, что его никто не посмеет прервать ни единой репликой:

– Я – представитель организации, которая всегда понимала надежды и чаяния анархо-синдикалистов… Все вы знаете товарища Нина, вы не можете его не знать, потому что товарищ Нин не раз и не два прямо заявлял: он полностью разделяет взгляды Национальной конфедерации труда на волнующие всех нас события в Испании и на ее будущее; он так же, как ваши вожди, против того, чтобы коммунисты и социалисты навязывали всем нам свои доктрины и отстраняли наши организации от решения важнейших проблем…

– Так ты и есть товарищ Нин? – Это выкрикнул анархист, только минуту назад покинувший трибуну. И едко усмехнулся: – Так называемые доктрины троцкистов нам хорошо известны. Вы рветесь к власти не меньше, чем социалисты и коммунисты.

Кажется, оратор смутился – он, наверное, не привык, чтобы его перебивали. Однако ему сразу же удалось преодолеть свое смущение, он улыбнулся и ответил:

– Вы ошибаетесь. Товарищ Нин сейчас в Барселоне и вместе с вашими друзьями из Национальной конфедерации труда с оружием в руках дерется против наших общих врагов – тех, кто хочет продать Испанию Сталину. Товарищ Нин прислал меня к вам затем, чтобы сказать: «Барселона в опасности! Над всей Каталонией нависла смертельная угроза! Если вам дороги Каталония и ее прекрасная столица – спешите в Барселону. Немедленно… Завтра уже будет поздно!..»

Он уже собрался сойти с трибуны, когда рядом с ним вдруг оказался небольшого роста человечек с наголо бритой головой и повязанным вокруг шеи голубым шелковым платком. Как почти у всех анархистов, за поясом у него торчали пистолет и две или три гранаты. Бесцеремонно оттолкнув троцкистского представителя, человечек неожиданно густым басом крикнул:

– Ты представитель Нина? А что нам до твоего Нина и до тебя? Нин требует, чтобы мы двинулись на Барселону? Так? Чтобы мы открыли фашистам фронт? Так? Ах ты сволочь! «Коммунисты и социалисты хотят продать Испанию Сталину…» Сталин – где? За морями, за лесами? А Франко? Вот он, в сотне шагов отсюда! Ты, гад, в окопах сидел? Грудь свою белую фашистам под пули подставлял? Я тебя, шкуру, насквозь вижу! Франкистский шпион! За сколько сребреников нанялся служить фалангистам?

– Полегче, Родригес! – закричали из толпы. – Может, он а вправду шкура, но говорит дело. Побьют там наших в Барселоне, как пить дать. И за нас возьмутся.

И еще голос:

– Родригесу наплевать на Барселону и Каталонию – он из Валенсии. Его самого встряхнуть надо – не подослан ли оттуда для агитации?

Теперь уже стоял сплошной гул, сквозь который с трудом пробивались отдельные выкрики:

– На Барселону!

– Наши братья зовут на помощь!

– Выпустим кишки из Саласа и Айгуаде!

– Хватит митинговать – время не ждет!

И уже потянулись было анархисты к своим траншеям и окопам за брошенными там пулеметами, уже кто-то дал команду гнать на передовую лошадей за пушками, когда Матьяш Большой и Матьяш Маленький один за другим взобрались на трибуну и Матьяш Большой вдруг заговорил на непонятном для всех языке, и при виде этого огромного, почти двухметрового роста, человека с длинными усами и чуть искривленными, как у кавалериста, ногами вдруг вся эта никем не управляемая, разбушевавшаяся, разнузданная толпа притихла, с любопытством стала глазеть на него и прислушиваться к его словам, хотя ни одного из них она не понимала. Матьяш Большой все говорил и говорил, изредка показывая рукой на Матьяша Бало или поправляя окровавленную повязку на голове, и глаза его совсем побелели от мучивших его физических страданий. Наконец он умолк и уступил место Матьяшу Маленькому.

– Камарадас! – сказал Матьяш Маленький. – Я очень плохо говорю на вашем родном языке. Я извиняюсь за это… Мой друг Матьяш Большой совсем не может говорить на вашем родном языке. Я извиняюсь за Матьяша Большого… Мы приехали к вам в Испанию из очень далеко, мы приехали в вашу красивую страну, чтобы вместе с вами драться против Франко, Гитлера и Муссолини, потому что мы очень против фашизма… Я слышал, как человек, которого прислал троцкист Нин, сказал: «Товарищ Нин дерется сейчас с оружием в руках против тех, кто собирается продать Испанию Сталину…» Так он очень ложно сказал… Я и мой друг Матьяш Большой никогда не видели камарада Сталина. Мы совсем из другой страны. Вы спросите у самих себя: «Зачем Матьяш Маленький и Матьяш Большой приехали сюда? Тоже затем, чтобы помочь Сталину купить Испанию?»

– Давай короче! – крикнули из толпы.

– Хорошо, я извиняюсь, я буду короче. Мы с моим другом есть коммунисты. Отцы наши тоже были коммунистами. Дед наш Матьяш Сабо не был коммунистом, но его убили помещики. Потому что он был великим патриотом я боролся за свободу. Также, как вы сейчас боретесь за свободу своей страны… И вот я и Матьяш Большой пришли в ваш батальон сказать так: это очень опасно для Испании, если вы бросите фронт и направитесь в Барселону. В Барселоне все или сегодня, или завтра будет хорошо. А если вы бросите фронт, ни сегодня, ни завтра в Испании не будет хорошо… Подумайте, камарадас… Подумайте о тех, кто с Матьяшем Большим и Матьяшем Маленьким пришел к вам на помощь…

– Значит, вы коммунисты? – К трибуне вплотную подошел анархист с такой же перевязанной, как у Матьяша Большого, головой, и на грязной повязке его, у виска, так же проступали пятна запекшейся крови. – А скажи-ка, как там тебя, кто вас сюда прислал с красной агитацией? Тоже коммунисты?

Матьяш Большой из всех слов понял одно: «Коммунисты». Он стал впереди Матьяша Маленького, широко, очень широко и очень по-доброму улыбнулся анархисту с кровавой повязкой на голове и, положив руку на свою грудь, ответил:

– Матьяш Доби и Матьяш Бало – коммунисты. Интернациональная бригада. Генерал Лукач… Хосе Диас… Долорес… Виска Испания! Виска…

Он видел, как анархист приподнимает крышку деревянной кобуры и медленно вытаскивает маузер. Он видел и лицо анархиста. Глаза этого человека смотрели на Матьяша Большого не отрываясь – черные, большие, красивые глаза, в которых ничего нельзя было прочитать: ни гнева, ни ненависти, ничего доброго и ничего злого. Во рту у него была почти до конца докуренная сигарета, она прилипла к нижней губе, и тонкая, как паутинка, струйка дыма текла вверх. Матьяш Большой тоже хорошо ее видел, и ему вдруг страшно захотелось курить, и он подумал, что такого острого желания хотя бы один раз затянуться дымком ему никогда не приходилось испытывать…

А маузер уже был извлечен из деревянной кобуры, и анархист, продолжая неотрывно глядеть на Матьяша Большого, поднимал руку с оружием, и только теперь в его глазах мелькнуло что-то такое, чего раньше нельзя было прочитать. Что-то страшное, жестокое, звериное.

Наверное, Матьяш Большой успел бы прыгнуть с трибуны и хотя на время укрыться за ней, но рядом, немного позади, стоял Матьяш Маленький, его друг; стоял и не видел того, что видел Матьяш Большой – ни волчьего взгляда анархиста, ни маузера в его руке. И Матьяш Большой понимал: если он попытается спасти себя, анархист обязательно выстрелит в Матьяша Маленького и убьет его…

– Виска Испания! – сказал он удивительно ясно и спокойно, понимая, что это будут его последние слова. – Виска…

Кажется, он не слышал, как прозвучал выстрел. И даже не успел почувствовать боли. Уже потухающими глазами, падая с трибуны на землю, он увидел искаженное ужасом лицо Матьяша Маленького, бросившегося к нему.

– Эй, там, – сказал анархист, пряча маузер в кобуру, – прикончите и второго. С меня хватит одного.

…Матьяш Маленький, обхватив руками колени, сидел рядом с убитым, будто неживой. Голова его была опущена на руки, и он не поднимал ее и ни на кого не глядел, долгое время думая только о том, что Матьяшу Большому не надо было идти сюда вместе с ним. Разве эти убийцы, эти бандиты, могут понять, что Матьяш Большой был самым удивительным человеком на свете, такой доброй души больше нигде не встретишь… Чего ж они медлят?

Анархисты плотным кольцом окружили Матьяшей, стояли и молчали. Может быть, если бы Матьяш Маленький поднялся бы, посмотрел на них, произнес хотя бы слово, его тут бы и прикончили, но он, худенький, с острыми плечами, тонкой шеей, скорее похожий на мальчишку, чем на восемнадцатилетнего парня, продолжал сидеть у безжизненного тела и, наверное, тихонько плакал; они видели, как временами Матьяш Маленький вздрагивает, но, как ни странно, никто из них не подумал, что это от страха, а не от горя.