Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 54 страниц)

– Расскажи все, как было. Слышишь, Сантос?

– Сейчас, камарада хефе, – ответил Сантос. – Сейчас… Вот только немножко это у меня пройдет…

Глава тринадцатая

1

После Фигераса, где менее чем за полчаса было убито и ранено около тысячи человек, отчаявшиеся, обуянные страхом беженцы прорвали границу и сплошным потоком стали вливаться на территорию Франции. Вслед за беженцами границу начали переходить раненые бойцы республиканской армии, а потом и целые части, не потерявшие организованности и выдержки даже на заключительном этапе каталонской битвы.

Не видя другого выхода, скрипя, как говорят, зубами, правительство Даладье было вынуждено задним числом официально открыть границу…

* * *

Они шли за грузовичком Сантоса – все вместе, связанные друг с другом годами войны, оставленными в земле Испании боевыми друзьями, печалью и воспоминаниями о прошлом, теплившейся надеждой, что недалек тот день, когда они снова ринутся в бой защищать свободу человечества.

Тяжело им было уходить отсюда. Ни смеха, ни шуток, лишь изредка кто-нибудь затянет песню волонтеров свободы, но она тут же обрывается, словно растворяется в скорби.

Время от времени комиссар Педро Мачо, старый коммунист Испании, много лет проведший в тюрьмах за свою политическую деятельность, подойдет то к одному человеку, то к другому, скажет:

– Выше голову, камарада! Не умирать идем!

– А куда? – спросят у Педро Мачо. – И зачем?

Откуда комиссару знать, куда и зачем они идут и что их там ожидает?! Но он говорит:

– Ты солдат Свободы, камарада, жизнь твоя принадлежит человечеству!

Денисио все время находится рядом с Эмилио Прадосом и Арно Шарвеном. Ни на шаг не отстает от них баск Эскуэро. Он не очень-то унывает. Хотя злой как тысяча чертей. «Не удалось мне встретиться с глазу на глаз с пауком Буильей! Все вот тут у меня горит, ночью зубами, как волк, клацаю, руки сами тянутся к его глотке… Но ничего, я еще вернусь, я еще с ним увижусь…» И влюбленными глазами смотрит на Денисио и Эмилио Прадоса. Это они сделали его настоящим солдатом, а что они все сейчас отходят, ему, Эскуэро, наплевать. Испания остается, в Испанию он еще придет…

Эмилио Прадос словно потерял дар речи. За целый день произнесет десяток слов – и все. Ничего не видящие глаза, усталая старческая походка, опущенные плечи и руки висят, как плети. И чем ближе к границе, тем больше Эмилио Прадос замыкается в самом себе. Остановится на каком-нибудь холме, окинет взглядом горы, небо, ущелья, скалы – вздохнет. И тихо проговорит: «Ночь над родиной… Долгая, страшная ночь…»

Лишь однажды, когда они остались наедине с Денисио, ой вдруг разговорился.

– Я не могу без Испании, Денисио, – говорил Прадос. – Я знаю, что мой народ ожидают нечеловеческие страдания, но я также знаю, что уже ничем не смогу ему помочь… Остаться здесь, уйти в подполье, как это делают коммунисты? Я не готов к этому. Я ничего не умею… И вот я иду с вами. Куда? Что мы там будем делать?

– Ты был хорошим солдатом, Эмилио. Ты будешь нужен, когда начнутся новые бои. Они не за горами.

– Я больше ни во что не верю, друг мой Денисио. И ничего не жду…

– Ничего не ждешь?

– Нет… Не стало Роситы… Была бы она – я смог бы жить ради нее. А так… Нет, Денисио, будущего для меня не существует. Я знаю, это малодушие. Но каков уж я есть. Еще в тот день, когда Сантос сказал, что Росита погибла, я понял: больше у меня ничего не осталось. – Он с минуту помолчал, глядя отрешенно мимо Денисио, и повторил: – Да, друг мой Денисио, больше у меня ничего не осталось… Я знаю, тебе трудно это понять, но…

– Эстрельи тоже нет, – тихо сказал Денисио. – Эстрелья тоже погибла…

Эмилио Прадос покачал головой:

– Да, Эстрелья тоже погибла. И тебе не менее тяжело. Ноу тебя есть родина, Денисио… А у меня ее больше нет…

Он умолк.

Денисио пытался что-то ему говорить, в чем-то убеждать, однако вскоре увидел и почувствовал: Эмилио его не слушает, он думает о своем, только о своем.

И все же он сказал:

– У каждого из нас есть родина, Эмилио! И когда для нас наступают трудные времена, мы должны быть вместе с ней.

– Да, да, – ответил Эмилио Прадос. – Я понимаю…

И вот – граница.

Вечереет…

Ручейки вечерней зари сбегают с Пиренеев, растекаются по ущельям, просачиваются сквозь камни. Человеческое море, еще два-три часа назад бурлившее словно в преддверии шторма, вдруг затихло, десятки тысяч людей объяты печалью и великой скорбью: горько расставаться с родиной, хотя подчас она и была недоброй мачехой. Горько идти в изгнание, не зная, что ждет на чужбине. Молятся старухи, старики, дети: «Пресвятая богородица, защити нас в трудную годину, помоги нам пережить разлуку с родиной нашей…»

Солдаты глядят на Испанию, поднимают руки со сжатыми кулаками: «Мы вернемся!»

И плачут…

Группа Педро Мачо уже готовилась переходить границу, но к комиссару подошел Прадос и неожиданно попросил:

– Давайте последнюю ночь проведем на своей земле. А рано утром…

Его поддержали:

– Да, последнюю ночь проведем в Испании… Последнюю ночь подышим воздухом родины…

– Да будет так, – улыбнулся Педро Мачо. – Если я не ошибаюсь, у камарада хефе Амайи кое-что припрятано для чрезвычайного случая. И, может быть, у камарада хефе Прадоса тоже что-нибудь найдется?

Прадос приказал Сантосу:

– Вытаскивай из машины все! До последней крошки!

Они выбрали свободное место в нешироком ущелье, Эскуэро с двумя другими мотористами разостлал брезенты и самолетные чехлы, Сантос и шофер Амати притащили сумки и чемоданы с припасами.

Эмилио Прадос открыл фибровый чемодан, с которым не расставался с первых дней войны, и, извлекая из него бутылки, громко провозгласил:

– Два литра «марфиля» – замечательного каталанского вина… Бутылка золотой «манеанильи», сосуд паршивого итальянского «кьянти». Сантос, куда подевалась бутылка можжевеловой водки? Вижу по глазам, что хочешь соврать, будто случайно ее разбил…

Денисио смотрел на Прадоса и не мог не удивляться: что заставило Эмилио так неузнаваемо преобразиться? Отчего такой резкий переход от полной апатии к душевному подъему? Эмилио шутит, Эмилио смеется, Эмилио балагурит, и глаза его блестят, славно вино разожгло в нем остывшую кровь.

– Давайте выпьем, камарадас, за то, чтобы мы еще не раз услышали на своей земле арагонскую хоту, увидели, как отплясывают севильяну и фанданго, как наши матадоры выходят на арену корриды! За нашу Испанию, камарадас, за наших прекрасных девушек, за наши песни! Кастильо, ты, кажется, не расстался со своей гитарой? Ты настоящий испанец, Кастильо, давайте выпьем за настоящих испанцев, камарадас, а Кастильо… Бери гитару, Кастильо, я хочу петь!

Никто никогда не слышал, чтобы Эмилио Прадос раньше пел. А у него был не сильный, но приятный низкий голос, и когда он начал какую-то старинную андалузскую песню, вкладывая в нее всю душу, к их биваку потянулись солдаты и офицеры, а потом и женщины, девушки, парни из тех беженцев, которые еще не перешли границу.

Эмилио Прадос пел о прекрасном Гвадалквивире, о горах Сьерра-Морена и Сьерра-Невада, о пастухах и пастушках, бродящих с небольшими отарами овец по ущельям и долинам, об андалузских токадорес, в маленьких кабачках и портовых тавернах распевающих народные песни… А потом вдруг сказал Кастильо:

– Давай-ка фанданго!

Кастильо ударил по струнам, кто-то подвел к нему девушку, и та из кармана широкой юбки извлекла кастаньеты, защелкала ими, и Эмилио Прадос пошел танцевать. Глаза его продолжали блестеть, а когда он увидел рядом с собой трех парней, подхвативших танец, крикнул:

– Анимо, компаньерос! Бодрее, товарищи! Пусть те, кто в эту ночь остается на земле Испании, навсегда запомнят и наши горы, и наше небо, и песни, и пляски. Вива Испания!

Уже и ночь спустилась с гор, и холодный, пронизывающий ветер начал гулять по ущельям, а песни все не умолкали, и то тут, то там вдруг раздавалось щелканье кастаньет, слышались – перезвоны гитары и взрывы смеха.

Кое-где вспыхнули костры, разорвав темноту. Послышались робкие голоса: «Они прилетят на огонь…» И другие, решительные: «Плевать! Здесь граница! Они не посмеют!..»

Поют и пляшут мужчины и женщины… Поет в горных ущельях эхо, пляшут тени… Люди точно забыли, куда и зачем они идут и почему покидают свою землю…

Пели, танцевали, Денисио читал из Гарсиа Лорки:

 
Их кони черным-черны,
И черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
Блестят восковые пятна.
Свинцом черепа одеты.
Заплакать жандарм не может;
Шагают, стянув ремнями,
Сердца из лаковой кожи;
Полуночны и горбаты…
 

Хуан Морадо сказал:

– За память великого Лорки!..

Денисио кивнул:

– За память великого Лорки!

 
И тополя уходят —
Но свет их озерный светел.
И тополя уходят —
Но нам оставляют ветер…
 

– «Но нам оставляют ветер», – в глубокой задумчивости повторил Эмилио Прадос.

Денисио украдкой наблюдал за Эмилио. Его не покидало тревожное чувство с каждым часом все усиливающееся, и он твердо знал, что все это связано с Прадосом.

Они вместе ходили по лагерю от одной группы людей к другой, останавливались, слушали песни, им подносили по стаканчику домашнего вина, и они, чтобы никого не обидеть, не отказывались выпить, а потом, перебросившись несколькими словами, шли дальше. Но Денисио видел: нет, не может Эмилио Прадос избавиться от какого-то страшного, гнетущего его чувства., не может отрешиться от мрачных, опустошающих душу мыслей.

«Если бы с ним была Росита…»– думает Денисио.

* * *

А когда забрезжил рассвет и человеческое море вновь всколыхнулось, чтобы отправиться в последний путь, из темного, заросшего кустарниками боярышника ущелья донесся приглушенный сырым тяжелым воздухом выстрел.

Денисио не раз слышал пулеметные очереди, артиллерийские залпы, винтовочную свистопляску, когда пули гудят, как шмели, но этот одиночный выстрел в рассветный час показался ему каким-то зловещим.

Денисио всего лишь несколько мгновений прислушивался к наступившей вслед за выстрелом тишине, а потом, подгоняемый недобрым предчувствием, побежал в ущелье.

Эмилио Прадос лежал вниз лицом, и там, где он щекой припал к каменистой земле, чернела лужица крови. В нескольких, дюймах от правой руки валялся пистолет и рядом – клочок бумаги:

«Я остаюсь в Испании. Э. П.»

2

Франция встречала их со всеми «почестями»… Сотни жандармов, молодчики из «Боевых крестов», полицейские с расстегнутыми кобурами на поясах оцепляли перешедших границу республиканцев и под конвоем, как закоренелых преступников, сопровождали к концентрационному лагерю, специально разбитому для этой цели в Аргеллесе. Голая земля, жестокие ветры, ни краюхи хлеба, полное отсутствие каких бы то ни было медикаментов – так «демократическое» правительство Даладье платило дань людям, почти три года сражавшимся с фашизмом, отстаивая не только свою свободу, но и свободу и независимость Франции.

Их унижали на каждом шагу, над ними издевались, полицейские изощрялись в цинизме и оскорблениях, и нетрудно было догадаться, что эта травля была организована и спланирована в высших сферах, ее заранее разработали, как разрабатывают некую стратегическую операцию.

Голод, болезни, свирепствующие эпидемии – смерть в аргеллесском лагере пожинала богатый урожай, гибли, как мухи, беженцы, заключенные в концлагерях в Сен-Сиприене, Прат-де-Моло, а в это время Чемберлен и Даладье уже признали правительство Франсиско Франко и порвали дипломатические отношения с Хуаном Негрином.

Более того, они заслали в Мадрид, который еще продолжал сражаться, своих тайных агентов, связавшихся с командующим Центральным фронтом республики полковником Касадо и ренегатом-социалистом Бестейро с целью организовать контрреволюционный мятеж.

Мятеж вспыхнул 5 марта, власть была захвачена заговорщиками, и те поспешили открыть фронт Франко. Началась зверская расправа. Мадридские тюрьмы на улицах Торрихосе, Цисериасе, Порлиере были набиты битком, и оттуда ежедневно вывозили на казнь сотни людей…

Здесь же, в аргеллесском лагере, теперь шла борьба другого рода. Несмотря на просочившихся сюда ищеек, начали действовать группы и штабы, следившие за порядком, распределявшие между особо нуждающимися добытые каким-либо путем продукты питания и медикаменты. Штабы связывались с внешним миром, получали нужную информацию, распространяли написанные от руки листовки: «Держитесь, товарищи, битва с фашизмом лишь начинается, каждый из нас должен быть готов к борьбе не на жизнь, а на смерть. Придет день, и красный ветер истории пронесется над планетой, сметет самое страшное порождение темных сил человечества – фашизм и радугой яркой станет, раскинувшейся над миром… Держитесь, товарищи!»

…В один из пасмурных мартовских дней – шел дождь со снегом, и промозглый ветер пронизывал узников лагеря до костей – в Аргеллесе появилась группа высокопоставленных военных чинов французской армии. В добротных кожаных пальто, в лайковых перчатках, сытые, довольные собой и надменные, они ходили по лагерю, брезгливо минуя сбившихся в кучи солдат-республиканцев, обходя далеко стороной вырытые ямы-нужники, из которых несло зловонием, зажимали носы надушенными платками и морщились, как барышни.

Изредка они громко смеялись, и смех их среди голодных, больных, измученных людей звучал как кощунство, как оскорбление, как веселье у ложа обреченного человека.

Лейтенант-артиллерист, испанец с худым изможденным лихорадкой лицом, громко сказал по-французски, обращаясь к своим однополчанам:

– Была у меня когда-то лошадь, глупая, точно баран, но с удивительной чертой характера: стоило ей увидеть, как кого-то бьют или кто-то плачет, она начинала весело ржать на всю округу… Пришлось мне ее пристрелить, потому что она действовала мне на нервы.

Военные чины остановились, и один из них, розовощекий молодой подполковник со стеком в руке, подошел к лейтенанту.

– Ну-ка, свинья, повтори, что ты сказал! – крикнул он, подняв стек, точно собираясь ударить лейтенанта. – Тебе оказывают здесь гостеприимство, а ты…

В разговор вступил заросший черной щетиной капитан в берете и с перевязанной грязным полотенцем рукой. Не глядя на розовощекого подполковника, он обратился к лейтенанту – тоже по-французски:

– Лошадь, которая ржет, видя несчастье, не заслуживала такой легкой смерти. С нее с живой следовало содрать шкуру… Между прочим, у моего отца были свиньи. Не свиньи, а настоящая потеха. Особенно один упитанный боров. Если он видел человека с ружьем – сразу же бросался наутек, но когда перед ним появлялся совсем безоружный человек, этот боров бросался на него, точно дикий зверь… Отец заколол его, но сало оказалось вонючим, и мы выбросили его собакам.

К подполковнику протиснулся Артур Кервуд. Выбросил правую ногу вперед, сделал широкий жест рукой, склонился – отличнейший реверанс! – и на прекрасном интернациональном языке, составленном из английских, французских и испанских слов, сказал, обворожительно улыбаясь:

– Я не есть Джек-потрошитель, потому что честь не имею быть жестоким человеком очень, но я обещание давать могу под слово честное офицера вот по делу какому: если господь мне помощь даст и я военного месье подполковника встречу на земле без лагеря, я наизнанку выверну его и выпотрошу, как рябчика потрошат… Пардон, мсье, вижу я, что понять рассказ мой вы отлично умели, и потому до встречи прощаюсь я с вами. Но если извиниться искренне мсье сделает перед лейтенантом, которого свиньей называл, я прощение дам человеколюбиво…

Полковник побагровел:

– Бунт? Вас мало бил генерал Франко? Хотите, чтобы здесь вас научили чему-нибудь большему? За этим дело не станет, господа недобитые р-революционеры!

Он стащил с руки перчатку и два-три раза взмахнул ею над головой. Тотчас же к нему подбежали шестеро дюжих полицейских, вытянулись – руки по швам, каблуки вместе.

– Вот этих троих, – приказал подполковник, – к коменданту. Я через полчаса вернусь и поговорю с ними сам.

В пылу гнева он, вероятно, не заметил, что и его самого и всех пришедших с ним военных чинов плотным кольцом окружили испанцы – не менее двухсот человек, – хмурые, злые лица, сжатые кулаки, угрюмый и решительный вид… Когда старший полицейский попытался подтолкнуть лейтенанта, кто-то из толпы крикнул:

– Убери руки, недоносок! Убери руки, тебе говорят!

Полицейские переглянулись. Один из них начал было извлекать из кобуры пистолет, но сразу же раздалось несколько голосов:

– Полегче с пушкой, ты, воин!

– Пистолеты стреляют и в обратном направлении…

– Убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову! И вы тоже, господа начальники! А поговорить мы с вами еще когда-нибудь поговорим… Только в другом месте…

Оглянувшись по сторонам, подполковник приказал полицейским:

– Отставить! – и обратился к испанцам: – Если здесь кто-то рассчитывает, что мы станем поощрять подобные вспышки… неподчинения, тому придется горько разочароваться.

Педро Мачо спросил:

– Демократическое правительство Франции отдает себе отчет в том, что здесь находятся не преступники, а солдаты, которые сражались за свободу не только своей страны? Если да, то почему демократическое правительство Франции обращается с нами, как со скотом? Известно ли господину подполковнику, что благодаря так называемому гостеприимству, о котором он соизволил упомянуть, в лагере ежедневно умирают десятки людей?

– С кем имею честь? – губы француза иронически дрогнули. – С кем имею честь говорить?

– С солдатом республиканской Испании! – твердо ответил Педро Мачо.

– Республиканской Испании, которую подразумевает господин солдат, больше не существует. Существует Испания генерала Франко, который, как мы надеемся, сумеет ликвидировать смуту, разъедавшую общество, и навести в этой стране порядок… Если господин солдат до конца это поймет и постарается внушить истинное положение вещей своим друзьям, всем вам станет легче переносить временные невзгоды, вполне, между прочим, заслуженные…

– Я постараюсь внушить своим друзьям, что цинизм демократического правительства Франции не знает предела и что надеяться на гуманизм и здравый смысл этого правительства – все равно что ждать манны небесной. Видимо, нам следует надеяться лишь на самих себя.

Полковник усмехнулся:

– Поздравляю. Вы, как мне кажется, не лишены чувства логики: вам действительно придется заботиться о себе самим… Идемте, господа, – обратился он к военным чинам. – Дадим время для размышлений испанским защитникам нашей свободы.

3

Умирал мексиканец Хуан Моредо.

Изношенный организм не в силах был справиться с острым воспалением легких, болезнь с каждым днем прогрессировала, отсутствие лекарств не давало возможности перебороть кризис. Педро Мачо, Риос Амайа и Денисио несколько раз обращались за помощью к коменданту лагеря, но тот, внешне сочувственно выслушав просьбы, разводил руками:

– В лагере, как господам испанцам известно, находятся десятки тысяч их соплеменников, и почти все они больны. Откуда же я на всех могу изыскать лекарства?

Арно Шарвен бесился:

– И это – французы? Дегенераты, подонки, выродки! Денисио, достань мне карабин, я пристрелю хотя бы одну сволочь, иначе спятю!

Педро Мачо отвечал:

– Ты тоже француз, камарада Шарвен! И таких, как ты, – миллионы.

Арно Шарвен при желании мог покинуть лагерь. Стоило ему обратиться в соответствующий департамент, указав, что он французский подданный, и вопрос мог решиться очень быстро. Но Шарвен самую мысль об этом считал предательством. Так же, как Денисио, который твердо заявил: «Я останусь с вами до тех пор, пока мне удастся скрывать, что я подданный Советского Союза. У нас должна быть одна судьба…»

А Хуану Морадо становилось все хуже. Кожа да кости, да горящие глаза – это все, что осталось от прославленного летчика. Он часто впадал в беспамятство и, никого не узнавая, метался в бреду, кого-то звал, умолял прийти к нему, чтобы он мог перед смертью проститься, и вдруг затихал, голова его беспомощно откидывалась на прикрытую дырявой простыней солому, и, глядя в хмурое, закрытое мрачными тучами небо, Хуан Морадо едва слышно говорил:

– Только бы выжить. И хотя бы еще один раз повести в бой свою эскадрилью.

…И вдруг – это случилось глухой ночью, когда люди, прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее, спали тревожным беспокойным сном, – человек в темном плаще с наброшенным на голову капюшоном осторожно потряс за плечо Педро Мачо, шепотом спросил:

– Среди вас есть француз Арно Шарвен?

Педро Мачо приподнялся, осветил карманным фонариком лицо человека в плаще и после минутной паузы ответил:

– Среди нас находятся только солдаты Испанской республики. Мсье, видимо, ошибся адресом.

– Меня зовут Пьер Варра, – сказал человек. – Я понимаю вашу осторожность, но… Мне необходимо видеть Арно Шарвена. Прошу вас, разыщите его и передайте, что я пришел от Жанни Шарвен, его супруги.

– Я ведь сказал, – повторил Педро Мачо, – что здесь только испанцы. Только испанцы, мсье, других никого нет.

У Пьера Варра был глухой грубоватый голос, исчерченное морщинами лицо тоже казалось грубым, но открытым, на нем без труда читались досада и даже еле сдерживаемый гнев. А когда комиссар перевел луч фонарика на его руки, увидел вздутые жилы и узловатые пальцы, в которых, наверное, жила недюжинная сила. Конечно же, подумал Педро Мачо, такие руки могут принадлежать лишь рабочему человеку.

Пьер Варра между тем тихо, но выразительно выругался;

– Черт бы вас побрал с вашей конспирацией! К вам приходят друзья, чтобы оказать помощь, а вы…

Педро Мачо, неплохо говоривший по-французски, ответил:

– Мсье Пьер Варра напрасно сердится. Даже если его соотечественник Арно Шарвен действительно находится в лагере, почему именно я должен знать, кто он такой и где его искать? Здесь не одна тысяча человек и…

– Да перестаньте вы темнить! – Пьер Варра сделал неопределенный жест рукой, скорее всего выражающий нетерпение. – Вы комиссар полка, в котором Арно Шарвен воевал. Здесь также находится ваш командир полка Риос Амайа, командир эскадрильи мексиканец Хуан Морадо и летчик Денисио, который…

– Вы можете говорить потише? – попросил Педро Мачо.

– Какого черта потише! Давайте мне сюда вашего Арно Шарвена – и точка!

– А вы с ним знакомы? – это спросил проснувшийся Арно Шарвен и пристально взглянул в лицо Пьера Варра.

– Нет. Никогда его и в глаза не видал.

А Шарвен узнал его сразу, вдруг вспомнив порт в Марселе и яростный спор этого самого Варра с другим докером, доказывавшим, что правительство Леона Блюма и пальцем не пошевелит, чтобы оказать помощь республиканской Испании. Да, да, конечно, это тот самый социалист Пьер Варра. Он что-то тогда кричал, размахивая пудовыми кулаками. Примерно так: «Социалисты не хуже коммунистов понимают, какие это сволочи Гитлер, Муссолини и Франко!»

– Так вот я – Арно Шарвен, – сказал Арно. – У вас ко мне какое-нибудь дело? Говорите, здесь все свои, все друзья…

– Ну, слава богу, – Варра улыбнулся. – У меня дело не только к Арно Шарвену, хотя я и пришел сюда главным образом для того, чтобы поговорить с ним. У меня дело ко всем вам, товарищи…

4

Пьер Варра рассказал…

Франция бурлит. Рабочий класс требует от Даладье готовить страну к сопротивлению Гитлеру. Рабочий класс не верит, что фашисты ограничатся тем, что уже заглотнули. Однако Даладье и всем его прихлебателям наплевать на требования рабочего класса – они гнут свою линию на «умиротворение». Предатели – другого слова для них не сыщешь… В социалистической партии – брожение. Многие, в том числе и он сам, Пьер Варра, ушли к коммунистам. Здесь, по крайней мере, все ясно: борьба с фашистами до конца… Уже сейчас создаются боевые группы, добывают и припрятывают оружие, ведут работу на заводах, фабриках, фермах.

В одной из таких подпольных групп – Жанни Шарвен. Ей доверяют. Умная, смелая женщина, хотя и дочь крупного магната. Отца ее убили фашисты – старик не стал лизать им пятки. Они требовали, чтобы он выдал им дочь, – через нее они хотели добраться до Арно Шарвена. Господин де Шантом на это не пошел… Вот так… Сейчас объединенный штаб нескольких боевых групп поставил перед собой задачу организовать побеги коммунистов из лагерей, устроенных французским правительством для республиканцев Испании… Почему в первую очередь коммунистов? Потому что есть серьезные опасения: Даладье может договориться с Франко о выдаче их в его руки. А это значит – верная смерть.

– Лагерь усиленно охраняется, – заметил Педро Мачо, – Вы подвергаете себя немалому риску.

Пьер Варра сказал:

– А разве вы не подвергали себя риску почти три года?

– Мы – солдаты, – ответил Педро Мачо.

– Теперь и мы – солдаты, – сказал Варра. – Теперь все должны стать солдатами. Вопрос только в том, кто по какую сторону встанет… Насчет охраны лагеря могу сказать: со многими из тех, кто вас охраняет, у нас налажена связь. Вполне надежная.

Педро Мачо сказал:

– Мы должны решить этот вопрос на заседании своего комитета. Мы благодарим французских товарищей за оказываемое нам доверие, думаю, что нам нетрудно будет найти общий язык. Однако должен прямо сказать: мы вряд ли пойдем на то, чтобы оставить наших бойцов в лагерях на произвол судьбы. Основная часть наших проверенных товарищей будет находиться здесь, вместе со всеми.

– Это, разумеется, само собой, – согласился Пьер Варра. – Более, того, многие из тех, кто уйдет отсюда, не потеряют связи с лагерями. Сейчас вы должны решить, кто из вас в первую очередь должен покинуть лагерь. Мы рассчитываем примерно на тридцать – сорок человек… И еще: завтра в такое же время мы доставим в ваш лагерь врача для оказания первой помощи летчику Хуану Морадо. Затем мы вывезем его отсюда и поместим в надежное место, где за ним установят надлежащий уход. Врач явится лично к вам, комиссар, и произнесет условную фразу: «Не сможете ли вы позаимствовать мне пару сигарет?» Вы должны ему ответить: «Мы уже забыли, как пахнет табак».

– Мы уже действительно забыли, как он пахнет, – улыбнулся Педро Мачо.

– А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы побеседовать с летчиком Арно Шарвеном, – проговорил Пьер Варра. – Частный, так сказать, разговор, касающийся его самого и Жанни Шарвен…

Через час после того как Пьер Варра ушел, Педро Мачо собрал членов лагерного комитета: командиров батальонов, эскадрилий, полков, летчиков, танкистов, пехотинцев… Вкратце рассказав о посещении лагеря французом и о его предложении, комиссар попросил высказать свое мнение о том, кто в первую очередь должен уйти из лагеря. Риос Амайа, не задумываясь, назвал Арно Шарвена и Денисио.

– Арно Шарвен, – сказал он, – принесет значительно большую пользу, если окажется на свободе. Что касается Денисио – вопрос о нем должны решить товарищи из посольства Советского Союза. Не стоит сомневаться, что ему помогут с ними связаться. О Хуане Морадо двух мнений также не может быть, – добавил он. – Его следует вывезти отсюда как можно скорее.

Майор-пехотинец сказал:

– Я полагаю, камарадас, лагерь обязан покинуть Педро Мачо. Если его передадут в руки Франко…

– Нет! – Педро Мачо резко взмахнул рукой. – Я останусь. Решение это окончательное. Камарада Риос Амайа…

– Тоже останется, – сказал Риос Амайа.

С Пиренеев тянуло холодным пронизывающим ветром, почти у самой земли быстро неслись тяжелые тучи, и казалось, будто мрак повис над всей планетой и никогда больше не рассеется…

Комиссар Педро Мачо негромко говорил, а его друзья смотрели на небо, и каждый из них искал в себе силы именно вот в эту минуту – минуту душевной боли – обрести надежду и веру в будущее. Без этого нельзя было жить, без этого можно было погибнуть.

Тучи неслись все быстрее, быстрее, где-то там, у Пиренеев, разрывались на части и вдруг окрасились вначале в бледно-розовый, а затем в красный цвет, и тут же несколько острых, как пики, лучей солнца пронзили все небо от края до края, потом изогнулись и стали похожи на яркую радугу гигантских размеров.

А Педро Мачо говорил:

– Они уверяют, что мы в жестокой с ними битве потерпели поражение. Пусть тешат себя этой ложью. А мы-то знаем, что первую битву выиграли! Да, первую схватку с фашизмом мы выиграли. И я скажу почему. Они собирались войти в Мадрид в ноябре тридцать шестого – мы держались почти три года… Откуда мы брали силы, чтобы противостоять интервенции двух фашистских держав и пособникам Франко из так называемых «западных демократий»? В первую очередь – это свободолюбивый дух испанского народа… Это бескорыстная помощь великой Советской России… Это моральная помощь всего прогрессивного человечества… Война в Испании открыла глаза миллионам и миллионам людей, они увидели и поняли, что такое фашизм, увидели и поняли, что он несет человечеству. В этом – часть нашей победы…

Педро Мачо на минуту умолк, взглянул на золотую радугу из солнечных лучей и, привычным жестом отбросив назад волосы с густой сединой, продолжал:

– Теперь уже ни один здравомыслящий человек не сомневается, что большая война начнется если не сегодня, то завтра… Как всякий хищный зверь, фашизм ненасытен. Он будет рваться к новым жертвам, пока на него не набросят смирительную рубашку. Но чтобы это сделать, нужны мужество, сила и опыт… Разве мы не приобрели их в нашей схватке с фашизмом? Мы показали всему миру, что только в яростном сопротивлении, только в боях можно отстаивать право на жизнь. И в этом основная часть нашей победы. Мы передадим свой опыт сопротивления всем, кто любит свободу…

Комиссар Педро Мачо сжал пальцы в кулак, поднял руку:

– Фашизм не пройдет, камарадас! Нас ждут тяжелые испытания, но разве мы не готовы к ним?! Ради тех, кого мы потеряли в боях, ради того, что мы пережили, ради завтрашних дней без крови и слез – бодрее, товарищи! Анимо, компаньерос!

Он снова поднял руку со сжатыми в кулак пальцами, но тут же опустил ее и прислушался. В разных концах аргеллесского лагеря зазвучали отрывистые, резкие слова команды, призывающие солдат и офицеров республиканской армии построиться для очередной проверки и очередных унижений.

Их будет еще много, таких дней, впереди, когда отчаяние станет сменяться надеждой, когда гнев начнет захлестывать каждое человеческое сердце, когда вера то станет угасать в жаждущей свободы и борьбы душе, то вновь разгораться и согревать надежду…

Много будет дней, когда слабые духом вдруг разуверятся в человеческой справедливости и окажутся на грани безумия, но их поддержат те, кто даже в глухую ночь смогут увидеть протянувшуюся от края до края неба радугу и ощутить на лице очищающий ветер. Красный ветер, который однажды пронесется над миром, – для этого стоит жить, верить и ждать своего часа.