355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 14)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 54 страниц)

– Я не смог стать летчиком – семь лет просидел в тюрьме, а там сердце свой ресурс вырабатывает в три раза быстрее. Но всякий раз, когда они улетают, я живу жизнью каждого из них. И каждый раз, когда кто-нибудь из них не возвращается, я испытываю чувство, будто погибаю вместе с ним… Трудно это, сынок, много раз умирать и снова приходить в жизнь…

– Сегодня они вернутся все! – сказал Денисио. – Я знаю… Сегодня такой день.

Комиссар покачал головой:

– Для нас теперь все дни одинаковые – борьба и борьба.

И все же Денисио оказался прав: в этот день вернулись все. Разгоряченные боем, радостные, возбужденные, летчики вылезали из кабин и тут же начинали по-сумасшедшему громко кричать:

– Я видел, как Хуан спикировал на «капрони» и срезал ему руль поворота! Никто из фашистов не успел и опомниться. Все булькнули в море!

– «Фиат» заходил ко мне с правого борта. Я его не видел. И если бы не ты, Антонио, – все кончилось бы в один миг!..

– Дали мы им прикурить, как говорят русские! Камарада Амайа пошел в лобовую на «фиат» – я это видел собственными глазами! – и мне казалось, что они сейчас врежутся друг в друга. Я даже бросил ручку и перекрестился: «Святая мадонна, помоги нашему камарада хефе!». И тут фашист не выдержал, у него, наверное, глаза вылезли на лоб. Только он чуть-чуть отвернул, и – готово! «Фиат» взорвался, как примус! Виска майор Риос Амайа!

– Дрались хорошо! – сдержанно, хотя он тоже был возбужден недавно закончившимся боем, проговорил командир полка. – Дрались хорошо все. – Черт подери, фашистов было в пять раз больше, но победили мы. И всегда будем побеждать, потому что деремся не только за свою родную Испанию, но и за свободу на всей земле. Фашисты еще не раз пожалеют, что развязали эту войну.

Комиссар полка Педро Мачо подходил то к одному летчику, то к другому, на несколько секунд останавливался около него и, не говоря ни слова, лишь взглянув в лицо и по-доброму улыбнувшись, шел дальше. Черты его лица смягчились, сейчас Педро Мачо был похож на человека, который после большой душевной тревоги вдруг позволил себе расслабиться, разрешил себе забыть обо всем на свете и впустить в свое изношенное сердце обыкновенную человеческую радость:, вот они стоят, его сыновья, сыновья Испании, живые и невредимые, вот они вернулись из жестокого боя – все вернулись! – а ведь могло быть так… Нет, сейчас не надо думать, как оно могло быть по-другому… Не надо! Ему еще не раз придется испытать чувство, будто он уходит из жизни, потом снова возвращается и снова уходит… Тяжелое, страшно горькое чувство, но, пока идет война, пока ее сыновья – сыновья Испании – будут подниматься в гневное небо, другого чувства комиссару полка Педро Мачо не дано… Да ничего другого он и не хочет…

4

В тот же день Денисио и Эстрелья решили съездить в Барселону – посмотреть корриду. Павлито наотрез отказался.

– Смотреть, как убивают быков? – усмехнулся он. – Покорнейше благодарю! Мне было четырнадцать лет, когда один дурачок сагитировал меня сходить на бойню, где работал его отец. И я пошел… А потом неделю или две не мог спокойно спать: только задремлю, как сразу же вижу глаза животных… Думаете, они ничего не чувствуют и ничего не знают? Черта с два! Я видел, как они плачут. Самыми настоящими слезами. Я видел, какая у них в глазах смертная тоска!.. Нет уж, благодарю, я не варвар…

Когда Денисио сказал Эстрелье, о чем говорит Павлито, та рассмеялась:

– Разве коррида – бойня? Там ведь все совсем по-другому!

– Да? – Павлито опять усмехнулся. – Все совсем по-другому? Там что, и ваш тореадор и бык одинаково вооружены? У обоих эти самые бандерильи, кинжалы и все прочее? Они дерутся на равных?

– У быков, – не сдавалась Эстрелья, – не менее грозное оружие – их рога. И они не менее опасны для тореро, чем эспадо для животного.

– Но убивают-то быка, а не тореадора, – сказал Павлито.

Эстрелья улыбнулась:

– Павлито плохо знает жизнь тореадоров. Сколько их погибло на аренах корриды – замечательных, красивых, смелых людей!

– И вы пойдете смотреть, как погибнет еще один замечательный, красивый, смелый человек? Ведь по-вашему, шансы у человека и у быка одинаковы?

Было похоже, что Эстрелья начинает сердиться.

– Никогда не могла подумать, что летчик Павлито страдает сентиментальностью, – проговорила она, обращаясь к Денисио, хотя, конечно, знала: тот немедленно переведет ее слова своему другу. – Я считала, что Павлито настоящий мужчина.

– О чем она? – спросил Павлито.

– Говорит, что с детства презирала трусов. И еще говорит, что в Испании таких сердобольных мальчишек родители посылают в монастырь святого Франциска, где из них делают покорных монахов.

Павлито взорвался:

– Дура она! Набитая дура! Поставь передо мною полсотни фашистов-головорезов и дай мне пулемет – посмотрит тогда, какой из Павлито покорный монах!

Не очень-то по-доброму взглянув на Эстрелью и бросив: «Валяйте на свою паршивую корриду», он повернулся спиной и ушел.

– Обиделся? – спросила Эстрелья.

– Наоборот, – сказал Денисио. – Восхитился твердостью духа испанских девушек вообще и Эстрельи в частности. «Преклонил бы перед ней колени, – сказал он, – но боюсь, что она неправильно меня поймет…»

Эстрелья засмеялась:

– Ты, наверное, большой врун, Денисио. Я давно подозреваю, что ты все переводишь по-своему, так, как тебе вздумается. Но когда-нибудь я тебя поймаю – я ведь понемногу изучаю русский…

* * *

Когда Денисио попадал в Барселону, он не переставал удивляться почти неправдоподобному ритму жизни этого красивого большого города, «вавилона страстей», как кто-то сказал о Барселоне с печалью и завистью.

Дворцы, архитектуре и роскоши которых мог бы позавидовать богатейший индийский раджа, зелень пальм, апельсиновых деревьев, субтропических кустарников, светлые, отливающие синевой неба площади с памятниками старины, страшные китайские кварталы с мрачными трущобами, где человеческая жизнь не стоит и песеты, беспечная нарядная публика, взрывы веселого смеха, вино и гитары, кастаньеты и винтовки, фламенко на импровизированных сценах-подмостках и похоронные процессии убитых бомбами «капрони» и «драгонов» – жизнь здесь шла сразу в нескольких измерениях, ее невозможно было постичь, она казалась неестественной, фантастической.

«Наверное, – в который уже раз думал Денисио, – все это я пойму лишь тогда, когда хорошо узнаю народ Испании. А до тех пор не стоит и пытаться это делать».

Эстрелья помочь ему не могла – для нее тут никаких загадок не было. Потому что она и сама была похожа на тех, в ком одновременно уживались различные чувства – от любви до ненависти, от нежности до жестокости. И меняться эти чувства могли мгновенно, как погода в горах.

Вот и сегодня Эстрелья была совсем другой, чем вчера. Будто нежданно-негаданно в ней произошел крутой перелом, будто что-то в ней вдруг оттаяло. Правда, нет-нет да и помрачнеет ее лицо и потемнеют глаза, словно она вспомнит о чем-то страшном. Она даже приостановится чуть-чуть, и, если в это время Денисио о чем-нибудь у нее спрашивает или что-нибудь ей говорит, Эстрелья, кажется, ничего не слышит. А потом так же неожиданно переключится и, забывшись, обхватит обеими руками руку Денисио повыше локтя, прижмется к ней щекой и не то вздохнет, не то тихо проговорит, заглянув в его глаза:

– Ой, Денисио, Денисио!.. Как хорошо, что я была с вами там…

– Где? Что – хорошо, Эстрелья? О чем ты?

– Не понимаешь? Не можешь понять? Или не хочешь?

– Хочу, но…

– Севилья!

Вот, оказывается, в чем дело! Майор Риос Амайа без всякого труда понял Эстрелью: то, что она видела, было для нее, сладким чувством отмщения или, вернее, началом этого отмщения…

Билеты на корриду у них уже были – достать их Эстрелья постаралась заранее. Обычно коррида начиналась вечером, но сейчас все переменилось: в сумерках надо было зажигать огни, а это было опасно – для фашистских бомбардировщиков ярко освещенная арена представляла бы неплохой ориентир и неплохую цель. Центральные власти вообще пытались запретить корриду, однако с такими запретами не всегда считались. Испания не представляла себе жизни без любимого зрелища.

Амфитеатр, точно такой же, как римские амфитеатры, где проводились битвы гладиаторов, быстро заполнялся публикой. С первых же минут Денисио был ошеломлен и даже как будто растерялся: такого шума, такого гвалта, такого бурного проявления чувств он никогда в своей жизни не встречал. Казалось (да так, пожалуй, было и в действительности), ни один человек из многих тысяч ни на секунду не закрывал рта. В этом крике и разноголосице толком ничего нельзя было понять, но тем не менее люди кричали во всю силу легких, и когда Денисио спросил у Эстрельи, что в этом содоме происходит, она пожала плечами и улыбнулась:

– Ничего особенного. Люди просто переговариваются друг с другом, друг друга приветствуют. Немного, правда, шумно, но это же коррида..

– Вот этот сеньор, – Денисио указал на пожилого уже человека, что-то кричащего солдату в пилотке, который сидел рядов за тридцать от него, – тоже переговаривается с тем сеньором? Чем же он будет лечить свое горло?

– Вином из поррона после корриды, – засмеялась Эстрелья.

И вдруг сразу все стихло. Тишина наступила такая, что было слышно, как там, за высоким забором амфитеатра, мальчишка выкрикивает названия газет, которые он предлагает купить. А еще через несколько секунд зазвучали фанфары, и на арене, усыпанной ярко-желтым, почти красным песком, показалась процессия участников корриды: на лошадях с блестящей сбруей ехали трое в шляпах с необыкновенно широкими полями, в национальных костюмах, за ними, чуть поодаль, в раззолоченных камзолах, приветственно помахивая публике, следовали два тореадора, а уж потом – бандерильеро с красными, наброшенными на руку плащами.

Тишина опять взорвалась. Теперь со всех сторон выкрикивали имена любимцев тореро:

– Вива Альварес Труэва! Вива Хуан Сепеда! Виска Хуан! Виска Альварес!

Кто-то неподалеку от Эстрельи и Денисио топал ногами и, покраснев от натуги, кричал:

– Виска Альварес! Долой Хуана Сепеду, это не тореро, а кролик! Долой, ему драться не с быками, а со слепыми котятами!

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Смотрите, Хуан оступился, у него уже сейчас дрожат колени! Что же будет, когда он увидит красного миурца? [13]13
  Миурня – район, где выращивают быков для корриды.


[Закрыть]
Говорят, сегодня выпустят быка, который в Мадриде поднял на рога уже двух тореро, Хуан умрет от страха в первую же минуту.

– Ха-ха-ха! Сепеда станет перед ним на колени и попросит, чтоб миурец его не трогал.

– Эй вы, заткните свои глотки, пока их не заткнул я сам! Хуан Сепеда – лучший тореадор Испании! Виска Хуан Сепеда!

– Виска Хуан Сепеда!

– Виска Альварес!

Хуан Сепеда и Альварес Труэва шли по кругу арены рядом – оба высокие, оба с черными, аккуратно подстриженными усиками, гибкие, полные спокойного достоинства, внешне приветливые, сдержанно улыбающиеся; и казалось, улыбки их одинаково предназначались и тем, кто их подбадривал, и тем, кто незаслуженно их оскорблял: они знали цену и восторгам, и проклятиям. Удачный бой – их готовы носить на руках, арену засыпают цветами, самые красивые сеньориты млеют от обожания, но стоит допустить ошибку, стоит на лишних десять дюймов уклониться от молнией несущегося на тебя разъяренного животного – и звезда твоя погасла, из кумира ты превратился в изгоя, тысячи глоток, вчера кричавшие «вива», сегодня будут орать «долой».

Так они и прошли весь круг под истошные крики беснующихся людей, и Денисио жадными глазами глядел на эту процессию, незаметно для себя заражаясь общим азартом…

Когда участники корриды обошли полный круг и удалились, на короткое время снова воцарилась тишина. И в это время на арену выбежал бык. Шерсть его действительно была почти красной, грудь, шея, ноги – сплошные узлы мышц, красивая голова миурца полуопущена, он злыми глазами исподлобья оглядывает арену. Остановившись посередине, бык прислушивается к реву тысяч людей, к свисту, топоту – его силу и красоту бурно приветствуют, но он, кажется, ненавидит всех, предчувствуя в этой буре что-то для себя недоброе и опасное: это видно по его налившимся кровью глазам, по дрожи, пробегающей по мышцам.

На арене показался пикадор на лошади, увешанный, точно щитами, спускающимися до самой земли полосами толстой кожи. Лошадь, медленно приближаясь к быку, нервно пританцовывает, ее, видимо, страшат прямые, как кинжалы, рога миурца. Пикадор держит пику на весу, словно готовясь к бою. Миурец поворачивает в его сторону голову, но продолжает стоять, выжидая. А когда его ударили пикой в шею и он почувствовал боль – все сразу изменилось: миурец снова взрыл копытами землю и бросился было на пикадора, но тут появился бандерильеро с красным плащом в руках. Бык, тут же забыв о лошади и пикадоре, помчался на человека с ненавистной для него красной развевающейся материей, помчался с такой быстротой, что, казалось, человек уже обречен.

Денисио затаил дыхание. Он понимал: если бандерильеро случайно споткнется или упадет – бык в ту же секунду поднимет его на рога, бросит на землю и затопчет ногами.

Бандерильеро бежал к забору из толстых досок, где по всему кругу были устроены закрытые ниши, в которых он мог укрыться от разъяренного животного. И едва он успел юркнуть в одну из ниш, как миурец налетел на забор и с такой силой врезался в него рогами, что доски затрещали, будто по ним; ударил таран. Потом он снова вернулся на арену и снова увидел бандерильеро – теперь уже не одного, а двух, и оба размахивали красными плащами, дразня его и точно приглашая вступить с ними в схватку.

Он помчался на того, который был подальше от забора, – может быть, надеясь поднять его на рога раньше, чем тот успеет укрыться за толстыми досками ниши. Однако второй бандерильеро бросился ему наперерез – красный плащ замаячил прямо перед мордой быка. Круто развернувшись, миурец помчался к нему, но тут появился еще один человек с плащом. Бык словно взбесился. Он метался от одного бандерильеро к другому, и ему, наверное, казалось, что вся арена, все эти тысячи орущих двуногих существ размахивают перед ним красными плащами, приводя его в неистовство.

И в это время появился тореадор. Держа левую руку с накинутым на нее плащом на бедре, он не спеша, походкой уверенного в своей силе и ловкости человека, пошел по кругу, раскланиваясь публике. На арену полетели цветы, раздушенные дамские платочки, перевязанные голубыми ленточками конверты и даже шляпы. А тореро шел и шел по кругу, все так же раскланиваясь и улыбаясь, не замечая, не желая замечать разъяренного животного, провожающего его дикими глазами.

Трибуны ревели:

– Вива Хуан!

– Виска Хуан Сепеда!

– Разделайся с миурцем – мы понесем тебя на руках по всей Барселоне!

– Покажи, на что способен, Хуан!

Тореадор наконец остановился посередине арены и замер. В сторону быка он по-прежнему не смотрел, а тот, словно поняв, что именно этот человек является его главным и опасным врагом, теперь уже не обращал внимания на бандерильеро и следил только за тореадором. На трибунах опять наступила тишина – настороженная, предгрозовая тишина, никто даже шепотом не произносил ни слова. Люди, кажется, перестали дышать…

Прошла секунда, другая, третья, и вот миурец, вздрогнув всем своим мощным телом, ринулся на тореадора. Сейчас он был похож на молнию или на красную стрелу, выпущенную из тугого лука. Расстояние между ним и тореадором быстро сокращалось, но тореро продолжал стоять недвижно, едва заметно поигрывая плащом и ни разу не обернувшись, не бросив ни одного взгляда в сторону быка.

Денисио почувствовал, как Эстрелья вцепилась пальцами в его руку и больно сжала – нервы ее были натянуты до предела. Денисио сидел ни жив ни мертв, все в нем напряглось так, будто не тореадор, а он сам мог быть поддет на рога, затем брошен на землю и растоптан. Ему хотелось громко крикнуть, предупредить тореро об этой смертельной опасности – ведь может свершиться непоправимое! – но что-то мешало это сделать; он как бы оказался во власти колдовства, которое повелевало смотреть и молчать, молчать и смотреть.

Миурец, чуть пригнув голову и выставив рога-кинжалы, налетел на Хуана Сепеду с такой неистовой яростью, словно все, чем он жил до сих пор, переплавилось в одно-единственное чувство ненависти. Он взревел, когда, ударив рогами в плащ, почувствовал за ним пустоту. По инерции пробежав двадцать – тридцать метров, бык остановился и снова бросился на тореадора. Тот стоял, поигрывая плащом, как несравненное по красоте изваяние – ни одного движения, никаких внешних признаков волнения, точно это была не игра со смертью, точно человек раз и навсегда уверовал в свою счастливую звезду.

А смерть была рядом: миурец, взрывая задними ногами песок, несся прямо на тореадора. Человек продолжал стоять, не делая никаких попыток отойти в сторону. На это было страшно смотреть. Теперь, казалось, его уже ничто не может спасти. Он даже не успеет отбежать. И тысячи людей это чувствовали, завороженно глядя на арену. Денисио вдруг подумал, что каждый из них на какое-то время утратил что-то человеческое, утратил что-то присущее мыслящему существу.

…Гибкое тело тореадора изогнулось ровно настолько, чтобы рог прошел от него лишь на дюйм, не больше. Человек даже не переступил ногами. И когда бык промчался мимо, когда то неотвратимое, что должно было произойти и не произошло лишь чудом, осталось позади, тысячи людей одновременно облегченно вздохнули, и снова с трибун полетели возгласы, восхваляющие ловкость и выдержку тореро. Тот самый испанец, который кричал: «Долой Хуана Сепеду, это не тореро, а кролик!», теперь так же неистово топал ногами и орал во все горло: «Виска Хуан! Я ведь говорил, что это лучший тореро Испании! Воткни миурца эспадо, Хуан, и, клянусь святой мадонной, я буду прославлять тебя всю жизнь!»

Однако до эспадо было еще далеко.

Воодушевленный приветственными криками, польщенный вниманием зрителей, которые то разом умолкали, то вновь взрывались неистовством, тореадор продолжал поединок с животным, и по мере того как миурец все больше приходил в ярость от бессилия в своей борьбе с человеком, Хуан Сепеда действовал все рискованнее, словно задавшись целью до конца покорить беснующиеся трибуны. Было похоже, что теперь он совсем перестал заботиться об осторожности и думает лишь о том, как ярче показать людям свою храбрость, ловкость, гибкость и красоту.

Два или три раза бык проносился мимо тореадора так близко, что срывал рогами золотые нитки с позументов его камзола. Теперь уже не дюймы, а миллиметры отделяли человека от смерти, но чем ближе была от него смерть, тем больше была его слава. Он это знал, как знал и то, что любое мгновение может стать для него последним, и не быка потащат с арены, оставляя за ним на песке кровавый след, а его самого вынесут отсюда на носилках, покрытых белой простыней.

Наверное, того, что тореадор уже показал, было довольно для блеска его славы, но остановиться он уже не мог. Как не может остановиться, пока не погаснет, пока не погибнет падающая звезда. Желание затмить славу своих собратьев оказывалось сильнее разума, которому человек уже не в силах был подчиниться. Наблюдая за тореадором, Денисио теперь испытывал двойственное чувство: он и восхищался им, и признавал его смелость, но в то же время не мог отрешиться от мысли, что все это граничит с безумием, которому трудно найти оправдание. И как-то совершенно невольно Денисио проникался все большей жалостью к животному, хотя и видел, что человек так же, как миурец, уже теряет силы от физического и душевного напряжения. «В конце концов, – думал он, – животное защищает свою жизнь, оно, может быть, инстинктивно чувствует, что вся эта игра закончится для него смертью. А что защищает человек? Ради чего он может потерять жизнь? И настоящая ли это слава, к которой он стремится, не призрачна ли она и не рассеется ли так же быстро, как рассеиваются туманы в горах, когда по ущельям вдруг промчится ветер?»

Позже он поделился своими мыслями с Эстрельей. Она взглянула на него так, словно ей и жаль было Денисио, и смешно: не понимать таких простых вещей? Святая мадонна, любой испанский мальчишка вам скажет: тореадор – это человек, который создает Испании славу! Именно ради этого он живет и умирает на арене, когда приходит его час. Что же касается его личной славы, то она живет бесконечно. Пусть Денисио сходит на кладбище и посмотрит, какие памятники воздвигнуты известным матадорам! Гранит, мрамор, золото – сделано все на века!

Наконец тореадор подошел к барьеру, оставил там свой красный плащ и взял переданные ему бандерильи – короткие гарпунчики с привязанными к ним разноцветными ленточками. И как только он направился поближе к центру арены, бык, теперь уже совсем собой не владея, стремглав помчался на него, ничего и никого, кроме Хуана Сепеды, не видя. Уловив момент, когда животное едва заметно пригнуло голову, надеясь, вероятно, проткнуть человека рогами и раз и навсегда с ним покончить, тореадор, словно бы играя, словно это не представляло для него никакой опасности, сделал полшага в сторону и вонзил две бандерильи в сплетение мышц быка ниже шеи. Брызнула кровь, миурец не то от дикой боли, не то от ярости издал что-то похожее на стон, закрутил головой и снова бросился на тореадора. А тот продолжал внешне невозмутимо стоять на прежнем месте, держа в каждой руке еще по одной бандерилье. Рывок быка, тучи ярко-желтого песка – и вот опять в его горбу мышц два железных крючка, украшенных синими, красными, голубыми лентами.

Кровь стекала по бокам миурца, он метался по арене, взрывал рогами песок, но было видно, что силы оставляют его.

Однако он не сдавался. Пытаясь усыпить бдительность человека, миурец вдруг приостанавливал свои атаки, будто силы его иссякли окончательно и он не в состоянии больше сделать ни шагу, а когда тореадор, отвернувшись в сторону, посылал приветствия орущим на трибунах людям, срывался с места и молнией мчался вперед, выставив рога и крутя головой, покрывшейся красноватой пеной.

Но человек, оказывается, лишь притворялся, будто отвлекся, а сам все время был начеку, все время, наверное, думал о том, как вогнать в тело животного еще одну или две бандерильи. Этот человек – жестокое, злое существо – словно и родился только для того, чтобы причинять страдания… Что же, в конце концов, движет этим человеком, почему он такой, зачем он делает больно такому же живому существу, как и он сам? Или он думает, что жить хотят лишь он и ему подобные?..

Тореадор еще раз вернулся к барьеру, теперь для того, чтобы взять мулету и эспадо – острую шпагу. Бык следил за ним, стоя посередине арены и Нагнув голову. Потом Хуан Сепеда не спеша двинулся по кругу, остановился почти напротив того места, где сидели Денисио и Эстрелья, и стал ждать. Тореро знал: через несколько секунд животное бросится на него, и тогда он довершит свое дело. Однако ему хотелось, чтобы заключительный акт этой долгой борьбы был по-настоящему эффектным. Может быть, это и хорошо, что бык так долго стоит на одном месте – он набирается сил, и его последний рывок будет особенно стремительным, особенно дерзким. В него он вложит всю накопившуюся в нем ярость. Главное – не сплоховать, когда надо будет пускать в ход эспадо.

Миурец продолжал стоять, затравленно глядя не на тореро, а на трибуны. Денисио вдруг показалось, что в глазах животного он увидел не ярость, не жажду мщения человеку за причиненные страдания, а обреченность и тоску. И еще ему показалось, будто миурец, глядя на людей, просит у них пощады, Глаза его словно заволокло слезами, и было в них столько муки и столько мольбы о сострадании, что Денисио и сам почувствовал, как в горле у него остановился горький ком и к глазам подступили слезы.

«Не надо! Не надо его убивать»! – хотелось ему крикнуть и человеку с эспадо в руке, и тысячам людей, с нетерпением ожидающих развязки.

Но даже если бы он закричал об этом во всю силу легких, его никто не услышал бы. Потому что с трибун уже орали тысячи глоток; и в этом реве, каком-то, как подумал Денисио, озверелом и почти нечеловеческом, можно было уловить лишь отдельные слова и фразы.

– Эй там, подтолкните эту развалину!

– …падаль, а не бык!

– Он уже подыхает!

– …мешок с костями!

– …на бойню!

– Ему наверняка подсыпали снотворного…

Кто-то бросил в морду быка горсть песка, кто-то швырнул в него какой-то металлический предмет. А он все стоял, кровь стекала по его вздрагивающим бокам, и глаза по-прежнему были замутнены слезами. И вдруг, словно отчаяние подтолкнуло его, миурец сорвался с места и, ослепленный последней, вспышкой надежды или ярости, бросился на тореадора.

Хуан Сепеда едва заметно улыбнулся – кажется, он был доволен. Вот именно таким и нужен ему был финал: красная торпеда, начиненная ненавистью, злобой, решительностью, неслась навстречу своей или его гибели, трибуны перед взрывом грозы умолкли, и для десятков тысяч людей в эту минуту не существует ни войны, ни житейских дрязг, ни любовных интриг – ничего, никаких чувств, кроме чувства напряженного, полного таинства ожидания развязки, о которой они еще долго будут говорить и которую долго будут помнить. Если он ошибется, сделает одно-единственное неверное движение, промедлит одно-единственное мгновение – он проиграет. Но и тогда те, кто это увидит, будут рассказывать своим детям и внукам: «Хуан Сепеда был великим тореадором. В тот день на него был выпущен красный миурец, бык, каких давно не видывала испанская коррида. Хуан его уже почти доконал, но в последнюю минуту ему не повезло… Да, не повезло… И все же Хуан Сепеда был великим тореадором…»

Красная торпеда приближалась… Десять шагов… Пять… три… Ради этой минуты – минуты славы и бессмертия – стоит жить – так, приподнимая эспадо, думает тореадор. Нет в мире ничего торжественнее мгновения, когда на тебя смотрят десятки тысяч восторженных, обожающих, завидующих глаз, когда видят лишь тебя и лишь тобой живут… Ты только не ошибись, тореадор, – это будет дорого тебе стоить. И не вздумай обернуться в сторону скромной ложи, где сидит, держа на коленях маленького Хуанито, твоя Франческа. Из десятков тысяч людей, она одна от начала корриды до ее конца хранит молчание. Ей одной не нужна ни твоя слава, ни твое бессмертие – ей нужен ты, Хуан Сепеда, живой и невредимый. Прижимая к себе Хуанито, она шепчет так, чтобы никто не слышал ее слов:

– Святая мадонна, сохрани моего супруга, сохрани для меня и нашего сына Хуанито… Святая мадонна, не дай ему погибнуть под копытами этого страшного чудовища, прошу тебя, умоляю, заклинаю, моя святая мадонна! Я обещаю поставить у твоих ног сто зажженных свечей, я буду всю ночь молиться и благодарить тебя, святая мадонна! Он страшен, этот миурец, я никогда таких не видала, он не только страшен, но и коварен, я это вижу и боюсь… Прошу тебя, святая мадонна…

…И вот он рядом. Красная шерсть с красными полосами стекающей по бокам крови, красные глаза, налитые злобой, ненавистью и отчаянием. Он слегка приподнимает голову, может быть, для того, чтобы разглядеть своего врага и лучше нацелиться рогами-кинжалами. Ведь однажды, в другом городе, на другой арене, он сумел насквозь проткнуть такое же двуногое существо и потом затоптать его копытами…

Франческа шепчет маленькому Хуанито:

– Повторяй за мной. Слышишь, сынок, повторяй за мной: «Святой Хуан, спаси моего папу».

– Спаси моего папу, – говорит Хуанито.

Наконец последний рывок. Эспадо поднято над головой, тореадор делает короткий шаг в сторону, чувствуя, как тяжело и горячо дышит животное. Рога-кинжалы проходят от него в нескольких дюймах, и в то же мгновение Хуан Сепеда вонзает шпагу в шею миурца. Бык замирает на месте, с трибун хорошо видно, как мелко-мелко дрожат его ноги, как судорога проходит по телу. Потом он обессиленно опускается на колени, несколько секунд стоит, глядя измученными болью глазами в голубой купол неба, и в глазах этих, кроме смертной тоски, прощание с жизнью.

И падает мертвый.

– Виска Хуан Сепеда! – орут с трибун.

– Вива Сепеда! Вива Хуан!

Летят на арену цветы, бросают деньги, шляпы, раздушенные дамские платочки.

– Виска Хуан Сепеда!

На ноги мертвого миурца набрасывают веревочные петли и, привязав их к постромкам двух лошадей, тянут быка по ярко-желтому песку, на котором остаются полосы крови.

Франческа плачет:

– Спасибо тебе, святая мадонна! Слава тебе, святая мадонна!

Маленький Хуанито говорит:

– Мой папа – великий тореро. Когда я вырасту – буду таким же.

Глаза его горят, будто в них уже светится огонь славы.

– Да, ты будешь таким же, – отвечает мать.

5

– Теперь очередь за Альваресом Труэвой, – еще не остыв от возбуждения, сказала Эстрелья. – Труэва – великий тореадор, я видела его работу в Мадриде.

– Работу? – усмехнулся Денисио. – Ты называешь это работой?

– Да! – с каким-то вызовом ответила Эстрелья. – А ты считаешь, что тореро забавляется? Ты разве не видел, что он несколько раз был на волосок от смерти?

Денисио пожал плечами:

– Видел. Тореро, конечно, подвергает свою жизнь опасности. За это вы ему платите деньги. Платите, чтобы насладиться зрелищем смерти человека или животного. Вас не мучают угрызения совести?

– Странный ты человек, Денисио, – уже мягче, беря его руку в свою, сказала Эстрелья. – Мне трудно тебя понять… Скажи, все русские такие… как это выразить… ну, сердобольные? Или вы просто немножко холодные? Сибирь, Урал, север – у вас мало солнца, которое разогревало бы вашу кровь?

Денисио промолчал.

– Ты рассердился, Денисио? Я не хотела тебя обидеть. Хочешь, я тебя сейчас поцелую? Вот так!..

Он не успел и опомниться, как Эстрелья обняла его за шею и поцеловала в губы. Несколько человек захлопали в ладоши, кто-то, смеясь, крикнул:

– Это в честь победы Хуана Сепеды? Молодец, гуапа! Давай и меня!

– Потерпи, – бросила Эстрелья, мельком взглянув на человека с солидным брюшком. – Твоя очередь настанет после того, как ты избавишься от лишней жировой прослойки. Попроси свою женушку, чтобы она помогла тебе в этом деле.

– Ну-ну, попридержи свой язычок, – вспыхнул человек с брюшком. – Сорока!

Кругом громко смеялись. Смеялся и Денисио. Потом наклонился к Эстрелье и попросил:

– Уйдем отсюда. Две корриды сразу для меня тяжеловато Надо привыкнуть. Или ты останься, а я пойду.

– Нет, уйдем вместе… Без тебя мне будет скучно.

Когда они вышли на улицу, Эстрелья сказала:

– Если ты не против, я на часок оставлю тебя… Мне необходимо сходить в штаб и разыскать там одного человека, товарища нашего Педро Мачо. А если хочешь, пойдем со мной.

– Нет, я поброжу по Барселоне, – ответил Денисио. – А встретимся у штаба.

Через час он вернулся и еще на противоположной стороне улицы услышал голос Эстрельи:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю