355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 39)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 54 страниц)

…Ураганом пронесшись над холмом Ангелов, они вернулись не сразу. На бреющем прошли по лощине, какое-то время летели, петляя, вдоль Мансанареса, оттягивая время возвращения: должны же тараканы выползти из щелей, не будут же они сидеть там вечно.

Потом, развернувшись, они разошлись, решив следующий удар нанести с трех разных сторон одновременно. И Мартинес, и Матьяш Сабо, и Кастильо, конечно, понимали: пулеметным огнем, каким бы эффективным он ни был, уничтожить тяжелые орудия невозможно. Главная их задача – вывести из строя тех, кто эти орудия обслуживает: истребить живую силу, разогнать, заставить, подавив и физически, и морально, надолго закопаться в землю.

И вот они снова над холмом Ангелов. Предположение их оказалось верным: посчитав, что истребители больше не вернутся, фашисты снова устремились к орудиям, намереваясь продолжать свое дело. Появились санитары, которые начали оказывать помощь раненым и оттаскивать подальше от батареи трупы.

Матьяш Сабо, подлетая к холму с северной стороны, подобрал высоту – так было лучше видно, что делается на батарее, так было легче выбрать цель…

С тех пор как он узнал о гибели Матьяша Маленького и Матьяша Большого, душевная боль не покидала его ни на минуту. Будто внутренний огонь сжигает все его мысли и чувства, и погасить этот огонь не в его силах. Он заставлял себя поменьше вспоминать обо всем, что было связано с погибшими друзьями, но из этого ничего не получалось: Матьяш Маленький и Матьяш Большой приходили к нему даже во сне, садились к нему на койку, и он видел их печальные глаза, грустные улыбки, в которых не было жизни, а когда протягивал к ним руки и касался их собственных рук, чувствовал, как они холодны, и ему становилось страшно.

Однажды ему пригрезилось такое, чего он никак не может забыть. Он будто и не спал тогда, а просто лежал с закрытыми глазами, слыша все, о чем говорят Мартинес и Кастильо, дымя сигаретами. И вдруг кто-то присел к нему на койку и, осторожно тронув его за плечо, спросил:

– Ты не спишь, Матьяш?

По голосу он сразу же узнал Матьяша Маленького, но ничуть не удивился его появлению, будто так все это и должно было быть.

– Здравствуй, Матьяш Маленький, – сказал он. – Ты откуда пришел?

Матьяш Маленький тихо улыбнулся:

– Не говори мне «здравствуй», Матьяш. Мы с Матьяшем Большим не можем здравствовать. Ты можешь, а мы – нет. Мы мертвые…

– Я понимаю, – сказал Матьяш.

А Матьяш Маленький после долгой паузы добавил, тяжело вздохнув:

– Мы мертвые, а ты живой…

– Разве я в этом виноват? – спросил он.

– Нет, ты не виноват. Но ты все-таки живой, а мы мертвые.

– Я буду драться за всех троих, – сказал Матьяш. – Так я передай Матьяшу Большому. Скажи, что я буду драться за нас троих. До конца. Слышишь, Матьяшик?

– Хорошо, я передам. Прощай, Матьяш. И помни свои слова…

Матьяш их помнил всегда. Пускай он говорил с мертвым – это ничего не значит. Матьяш Большой и Матьяшик – мертвые для других, а не для него. Для него они живые. И раз он сказал, что будет драться за троих, от этого он не отступит. Вот только каждый раз надо брать себя в руки, не терять над собой власть. А это нелегко. Огонь сжигает все, что в нем живет, все, кроме жажды отмщения.

Уже введя самолет в пикирование, – он теперь нацелился на орудие, возле которого суетилось особенно много солдат, – Матьяш вдруг увидел длинную траншею и в ней – штабеля снарядов. Металлические их тела тускло блестели на фоне бурой земли, а на дне траншеи, в три погибели согнувшись, замерли артиллеристы, не успевшие оттуда выбраться. Подвернув машину так, чтобы можно было прочесать траншею от края до края, Матьяш открыл шквальный огонь из пулеметов и пронесся над ней на высоте трех-четыре метров, по-сумасшедшему, до хрипоты крича: «Это вам за Матьяшика и Матьяша Большого! Это вам подарок от них, сволочи!»

Он ждал, что там, в траншее, снаряды сейчас взорвутся, разметав и искалечив все вокруг на десятки метров. Все в нем напряглось от этого ожидания, он даже забыл дышать, но взрыва не было, и тогда он решил сделать еще один заход, еще и еще, и теперь ничего, кроме желания увидеть взрыв, в нем не осталось – желания острого, болезненного, на нем, как в фокусе, сошлись все его мысли и чувства.

Всякий раз, когда Матьяш разворачивался для нового захода, его обстреливал зенитный пулемет, укрывшийся в какой-то лощинке, – длинные пулеметные трассы проходили совсем рядом с самолетом, Матьяш их видел, глазами обшаривал холм, стараясь обнаружить эту огневую точку, но тут же забывал о ней, снова и снова бросая машину на траншею.

И вдруг – конвульсивная дрожь от мотора до руля поворота, словно машину внезапно залихорадило, и Матьяш ощутил эту лихорадочную дрожь всем телом и сразу понял, что пулеметная трасса прошила самолет насквозь, лишь случайно не задев его самого. Вначале он с облегчением вздохнул: пока, слава богу, жив, даже не ранен, значит, все в порядке. Слышите, Матьяш Маленький и Матьяш Большой, – все в порядке, я этим забившимся в щели крысам еще покажу, как дерутся Матьяши!

Но через секунду-другую мотор закашлял, из-под капота вырвались хлопья горячего масла, и, взглянув на прибор, Матьяш увидел: стрелка упала до нуля, давления никакого. А мотор то захлебнется, то взвоет, машина рывком рванется вперед и тут же, словно кто-то ее заарканит и осадит назад, провалится и клюнет носом, устремляясь к земле. А потом снова рывок вперед и вверх, снова искра надежды, которая через мгновение уже угасает…

«Мадрид рядом, – думает Матьяш Сабо. – Линия фронта – еще ближе. Она сразу за Мансанаресом. Но мне не дотянуть ни до Мадрида, ни до линии фронта…»

Рука невольно касается парашютного кольца, ощущает холодок металла, и тут же Матьяш отдергивает ее назад, сам испугавшись этого непроизвольного движения. При чем здесь парашют? Кому он нужен?!

Запас высоты у Матьяша всего на несколько секунд. И за эти несколько секунд он должен все решить. «Что решить? – думает Матьяш Сабо. – Разве еще не все решено?»

Он продолжает лететь вдоль траншеи в конце которой – штабеля снарядов для немецких орудий. Он видит их сквозь масляные разводы, облепившие козырек, – их металлические тела все так же тускло блестят на фоне бурой испанской земли. И еще он видит, как с двух разных сторон пронеслись над холмом Ангела Мартинес и Кастильо. Шквальный огонь из пулеметов. Паника. Смерть… Сколько времени прошло с тех пор, как они сюда прилетели? Ни один снаряд за это время не упал на рабочий квартал Мадрида Куатро Каминос. Ни одна лачуга не взлетела на воздух… Может, десятки, а может, и сотни испанских стариков и детей остались живы только потому, что Мартинес, Кастильо и Матьяш Сабо – здесь.

Мартинес и Кастильо скрылись за холмом. А Матьяш Сабо продолжает лететь над длинной траншеей. Но мысли Матьяша Сабо летят еще быстрее, чем его искалеченный, умирающий самолет. Вот так, наверное, летели мысли деда Матьяша, великого патриота Венгрии, когда перед ним стояли его убийцы. А о чем думал перед смертью Матьяш Большой, увидев в руке анархиста маузер? Или Матьяш Маленький, в последнюю минуту встретившись с налитыми ненавистью глазами фашистов?

Эстрелья как-то рассказывала: «Был в эскадрилье Хуана Морадо русский летчик Павлито. Прекрасный летчик. Прекрасный человек. Он говорил: „Здесь, в Испании, я защищаю человечество…“ Хорошо он говорил. Правильно! Мы все здесь защищаем человечество, все!»

Матьяш Сабо улыбнулся. Впервые за много времени улыбнулся искренне и светло. Потому что вдруг почувствовал, как легко у него стало на душе. Там, в рабочем квартале Мадрида Куатро Каминос, затаились, притихли, насторожились тысячи людей, вслушиваясь в хаос звуков: скоро ли провоет очередной снаряд и, изорвавшись, унесет очередные жертвы?

«Не скоро! – Матьяш Сабо, проведя ладонью по воспаленным глазам, продолжает улыбаться. – Не скоро!»

И направляет агонизирующую в предсмертных судорогах машину в штабеля снарядов.

Глава шестая
1

А с далеких Иберийских гор по замшелым камням, по узким холодным ущельям сползал и сползал тяжелый туман, и все – и неширокая речка Тахунья, вдоль которой протянулась деревня, и оливы на пологих склонах холмов, и заросли кустарников тамариска, опутанные лозами дикого винограда, – все тонуло в непроглядном мраке. Мириады мелких, невидимых капель влаги медленно плыли над землей и, казалось, пропитывали не только одежду, но и проникали в поры человеческого тела, наглухо закупоривали их, отчего трудно было дышать.

Старик Матео, потирая ревматические колени, ворчал:

– Доконает меня эта дьявольская погода. Совсем доконает… День и ночь, день и ночь одно и то же, одно и то же…

От безделья он стал ворчлив, а когда Мигель или Лина говорили ему: «Всем тошно, Матео, не одному тебе», старик угрюмо глядел на них и молча отправлялся к своему мулу Урбану, отводил с ним душу.

К несчастью, Лина, промочив ноги, простудилась, ее бросало то в жар, то в холод, временами лицо ее покрывалось красными пятнами, и она жаловалась Мигелю:

– Ноги дрожат так, будто взбиралась на крутую гору. И глотать трудно.

Мигель почти до кипения нагревал красное вино, наливал полную кружку и протягивал Лине: «Пей».

Она послушно пила, морщилась, слезы выступали у нее на глазах, но все же ей действительно становилось легче.

В ночь под воскресенье пришел Эскуэро. Был он до крайности возбужден и встревожен, весь вид его говорил о том, что принес он важные вести. Сбросив в прихожей сапоги, в которых хлюпала грязноватая жижа, Эскуэро, ни с кем не здороваясь, сел на лавку и сразу начал:

– Завтра. Завтра надо вылетать обязательно.

– Что-нибудь случилось? – озабоченно спросил Эмилио Прадос.

– Пока не случилось ничего. Но может случиться. Я слышал, как летчики говорили: «Синоптики через два-три дня обещают хорошую погоду. А может, она наступит и раньше. С запада быстро распространяется мощный антициклон, атмосферное давление растет не по часам, а по минутам…»

– Завтра будем вылетать! – сказал Денисио. – Оттягивать больше нельзя.

Эмилио Прадос согласился:

– Если они начнут полеты – у нас все пойдет к черту. Да и ждать нам больше нечего. Все уже, кажется, решено…

Эскуэро сказал:

– Завтра у коменданта аэродрома именины. Наверное, с вечера будет большая пьянка.

– Это правда, – подтвердила Лина. – Комендант распорядился, чтобы завтра приготовили хороший ужин не только для офицеров, но и для рядовых. В том числе и для охраны, кроме тех, кто будет на посту… Ты, Мигель, прихвати, две-три бутылки виноградной водки, мы с тобой на славу угостим и постовых, чтобы им тоже было не обидно.

Весь следующий день они провели в напряженном ожидании вечера. Лина с утра ушла на аэродром и больше не появлялась. Это было хорошим признаком – она могла прийти лишь в том случае, если бы Эскуэро подал знак какой-либо тревоги. Значит, там пока все было в порядке.

Мигель и старик Матео заранее приготовили целую кучу сухих дров – повезут их на двух мулах на аэродромную кухню. Решили, что с одним мулом пойдут переодетые в крестьянскую одежду Эмилио Прадос и Денисио, с другим – Мигель и Росита. Матео, конечно, протестовал:

– Я своего Урбана никому не отдам. Поведу его сам.

Мигель кричал:

– Куда поведешь? Ты знаешь, куда надо идти?

– Найду…

– Хочешь провалить все дело? Меня там знают, я ни у кого не вызову подозрений. И летчики тоже не вызовут подозрения, потому что мы будем вместе.

– Я своего Урбана никому не отдам, – не сдавался Матео. – Урбан – мой мул.

– Ты сам упрямый, как мул! – сердился Мигель. – Никуда твой Урбан не денется, мы с Линой приведем его назад.

Денисио сказал Матео:

– Мигель прав, отец. Без Мигеля нам будет труднее. Без Мигеля мы вообще ничего не сможем сделать.

Близился вечер. На речку Тахунью уже легли густые сумерки, в крестьянских домишках зажглись тусклые огни керосиновых ламп. Тумак как будто приподнялся, но черные, без единого просвета тучи ползли над землей так низко, что, казалось, земля и небо слились в одно целое – мрачное и гнетущее.

Подойдя к окну, Денисио приподнял шторку и долго всматривался в быстро сгущающуюся темноту.

– Как в склепе, – сказал он. – А то и хуже. – И засмеялся: – Это как раз то, что нам нужно.

Эмилио Прадос пожал плечами.

– Нелегко будет пробиться сквозь такой хаос.

– Пробьемся! – в голосе Денисио звучала уверенность. – Обязательно пробьемся!

Эмилио Прадос вдруг почувствовал, как в нем шевельнулась зависть. Он мог честно сказать и самому себе, и всем – страх не довлеет над ним, он готов на все и ни перед чем не отступит. Даже если бы у них был всего один шанс из тысячи – всего один из тысячи на удачу! – он не отступил бы. В конце концов он, Эмилио Прадос, солдат, а какой солдат не готов к смерти… Не сегодня, так завтра… Не сегодня, так завтра – жизнь не вечна… Но… но Эмилио Прадос ясно осознавал: его мужество, готовность в любую минуту расстаться с жизнью зиждятся совсем на другой основе, чем у Денисио. Что представляют из себя одна и другая основы, Эмилио Прадос точно объяснить не мог. Скорее всего, это надо было почувствовать.

Эмилио Прадос часто думал: «Каждый из нас должен быть готов принести себя в жертву ради свободы нашей родины – принести себя в жертву, не колеблясь ни единого мгновения. Готовность к самопожертвованию – это и есть то главное, что объединяет нас и движет к общей цели…»

В то же время такие слова, как «жертвы», «самопожертвование», невольно ассоциировались с чувством обреченности и неизбежности рока. Однажды один из летчиков эскадрильи Эмилио Прадоса, вылетая на опасное задание без прикрытия истребителей, заметил: «Вряд ли я оттуда вернусь живым… – Помолчал и мрачно пошутил. – И, хотя никто от меня не требует, чтобы я отдавал себя на заклание, я делаю это добровольно…»

Вспоминая потом эту мрачную шутку летчика, Прадос не мог избавиться от назойливой мысли, которая не раз приходила к нему помимо его воли: «Пожалуй, он прав… Мы все добровольно отдаем себя на заклание…»

И вот русский летчик Денисио. Когда Прадос рассказал ему об этом эпизоде, Денисио рассмеялся:

– Какая чушь! Философия овцы, подставляющей шею под нож мясника. А где же тогда вера в победу?

– Разве гибель Павлито – это не самопожертвование сего стороны? – спросил Эмилио.

– Нет! – твердо ответил Денисио. – Не то слово и не то понятие. Для борьбы с фашизмом жертвоприношения не нужны. Как для всякой борьбы за идеи.

– А что же нужно?

– Мужество бойцов, верящих в жизнь.

– Утопия, – пожал плечами Прадос. – Верить на войне в жизнь, которая в любую минуту может оборваться… Это несерьезно, Денисио.

– Это очень серьезно, Эмилио, – убежденно сказал Денисио. – Во-первых, жизнь в любую минуту может оборваться не только на войне. Значит, мы все время должны думать о том, что смерть ходит за нами по пятам? Но разве ты никогда не видел, как древний старик сажает дерево? Для чего он это делает? Только ли для того, чтобы оставить память? Вряд ли. Он надеется увидеть плоды этого дерева своими глазами. Так уж, к счастью, устроен человек. У русских людей есть такая поговорка: «Живое думает о живом…» Хорошая поговорка… Если думать о том, что завтра или послезавтра тебя не станет, то жизнь потеряет всякий смысл.

– Ты сказал «во-первых», – заметил Прадос. – А что во-вторых?

– А во-вторых, когда я говорю о вере в жизнь, то имею в виду жизнь вообще, а не только свою собственную. И цену своей собственной жизни определяю тем, насколько она нужна людям. Надеюсь, тебе это понятно, Эмилио? Сейчас моя жизнь очень нужна твоей Испании. Какое же я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению? Вот, мол, отдам себя на заклание, сделаю красивый жест самопожертвования, и Эмилио Прадос скажет: «Ах, какой замечательный человек был русский летчик Денисио!» А мне на красивые жесты наплевать! Для того чтобы фашизм не растекся по миру, я должен жить, должен драться. Вот это для меня главное.

Часто вспоминая этот разговор с Денисио, Эмилио Прадос думал: «Денисио все упрощает. Может быть, так ему легче? Может быть, за такой упрощенной философией он хочет спрятать, как за дымовой завесой, свою тревогу? А может, и вправду люди, которых называют большевиками, действительно слеплены из другого теста? Откуда в них такая глубокая вера в победу своих идей? Откуда такая железная убежденность?»

Прадос был старше Денисио, но порой ему начинало казаться, будто он все время хочет чему-то у него научиться. Чему-то такому, чего он не знает и чего у него никогда не было: какой-то таинственной силе, которая делает человека таким, как Денисио, Павлито, комиссар Педро Мачо, мексиканский коммунист Хуан Морадо. Что это за таинственная сила, Прадос объяснить самому себе не мог, но понять ее сущность ему очень хотелось…

Вот и сейчас, глядя на склонившегося над схемой аэродрома (в какой уже раз!) Денисио, он думал: «Его убежденность и уверенность совсем не похожи на ту браваду, какую часто можно было наблюдать среди тех офицеров, которых я раньше знал. Не правы ли те, кто утверждает: „Русская душа – это загадка…“».

Прадос сказал:

– Не менее сложным будет оторваться от земли. Хотя Лина и говорит, что взлетно-посадочная полоса задернена, все же…

– Но ведь франкисты собираются летать сразу же, как только позволит погода, – возразил Денисио. – Значит, со взлетно-посадочной полосой все в порядке.

– Да, наверное… Скажи, Денисио, ты сейчас испытываешь чувство тревоги? Пробегает ли по твоему телу холодок, когда ты думаешь, что через несколько часов все должно решиться?

Денисио оторвался от схемы, удивленно посмотрел на Эмилио Прадоса:

– Испытываю ли я чувство тревоги? Пробегает ли по моему телу холодок? А как же ты думаешь, дорогой Эмилио! Надо быть совсем деревянным или железным, чтобы не испытывать того, о чем ты говоришь.

– Значит, ты не совсем уверен в исходе?

– Почему же? Уверен на девяносто из ста. Ну, может быть, немножко меньше. – Он засмеялся: – Все равно для нас этого достаточно.

Мигель тоже засмеялся:

– Девяносто из ста – это вот как здорово! Лина говорит когда есть шестьдесят шансов из ста на удачу – дело верное.

Эмилио Прадос посмотрел на Роситу. Росита чутко прислушивалась к разговору, но все время молчала. Поглядывая то на Эмилио, то на Денисио, она ни на минуту не могла отрешиться от пугающей ее мысли, что вот сейчас кто-нибудь из них скажет: «И все же Росите лучше остаться…» Что она тогда сделает? Лучше всего, думала она, будет упасть на колени и просить, чтобы ее не бросили. А если это не поможет, тогда она станет кричать и опять заявит, что скажет франкистам: «Я была с ними. Летчик, который улетел, – мой муж…» Вот так… Разве Эмилио и Денисио не понимают, что она готова на все?

Но сейчас Эмилио глядит на нее добрыми глазами, в которых Росита без труда может прочитать его окончательное решение: она полетит с ними. Она полетит с ними! В душе Роситы все крепнет большое чувство к Эмилио, тревога уходит. О, если бы они сейчас остались одни!..

Растет и ее чувство благодарности к этому необыкновенному человеку, к русскому летчику Денисио. Если бы он позволил, она ухаживала бы за ним, как за родным братом, она сделала бы все, чтобы Денисио не чувствовал себя одиноким в чужой стране…

Росита сказала:

– Я хорошо просушила носки. И тебе, Эмилио, и вам, Денисио..

Это все, что она могла сейчас для них сделать. Дело, конечно, не в носках, Росита просто хочет выразить этим людям свою благодарность. И свою любовь к ним. И еще она очень хочет, чтобы они правильно ее поняли. Чтобы не подумали, будто она заискивает. Нет, потребность сделать что-то хорошее для них живет у нее внутри.

Эмилио улыбнулся. И Денисио тоже.

– Спасибо тебе, Росита.

Ну вот, больше ей ничего и не надо. От улыбки Эмилио сразу стало светлее, точно небо вдруг прояснилось и нет на нем больше ни одной тучи, Матео продолжает ворчать («…Где это видано, чтобы человек отдавал своего мула в чужие руки?»), но в голосе его уже нет ни зла, ни раздражения. Росита, не раз украдкой наблюдая за стариком, видела, что Матео всей душой привязался и к Эмилио, и к Денисио. И ворчит он сейчас потому, что тревога за них не покидает его ни на минуту. Вот он поднялся, вышел во двор, но вскоре вернулся и сказал:

– Пожалуй, пора. – Запустил руки в оба кармана брюк, извлек две самодельные гранаты, положил их на стол перед Мигелем. – Возьми. Всю дорогу носил с собой, теперь отдаю их тебе. Может, пригодятся.

Мигель обрадовался:

– Спасибо тебе, Матео. Лучшего подарка нельзя и придумать.

2

В десяти-пятнадцати метрах от дороги, тянувшейся вдоль речки Тахуньи, – два ряда переплетенной колючей проволоки, отгораживающей аэродром от внешнего мира. А в самом конце – ворота, где, по словам Лины и Мигеля, день и ночь дежурили часовые. Дорога раскисла до того, что ноги мула утопали по щиколотки. Слева и справа – настоящая топь, и лишь там, за проволокой, на взлетно-посадочной полосе, поле покрыто дерном, корни густой луговой травы, переплетясь несметным количеством узловатых нитей, сделали землю упругой.

Они шли цепочкой: впереди, ведя своего мула, шлепал по грязи Мигель, потом, с хворостиной в руках, – Росита, дальше – Денисио, и замыкал шествие Эмилио Прадос. На Прадосе и Денисио старые крестьянские одежды, лица летчиков заросли бородами, точь-в-точь как у спустившихся с гор иберийских пастухов.

Мигель вдруг остановился, прислушался, всмотрелся в темноту, затем тихо сказал:

– Уже недалеко… Давай, Росита…

Вначале почти совсем неслышно, но потом все громче Росита начала напевать испанскую песенку. Хриплым, простуженным голосом Мигель подхватывал последние слова и, обращаясь к мулу, восклицал: «А ты чего не поешь, осел?!»

– Стой!

Солдаты – их было двое – с карабинами в руках выросли точно из-под земли, притом так внезапно, что даже с минуты на минуту поджидавший их появления Мигель на миг растерялся и слова песни застряли у него в горле. А Росита продолжала напевать:

 
А он целует ее все крепче,
Красивый парень с гор Гвадаррамы…
 

– Ого! – Маленького росточка солдат направил на Роситу тусклый луч карманного фонарика и снова воскликнул: – Ого! Ты погляди на эту куколку, Пепе! Да она вроде как хватила из полного поррона…

Росита засмеялась:

– А ты, небось, тоже хватил бы, да никто не угощает, верно?

Мигель сказал:

– Не обижайся на нее, солдат. У моей сестрицы сегодня именины. Веселая она сегодня. И все мы немножко веселые, потому как праздник.

– «А он целует ее все крепче…» – напевала Росита. Она вытащила из перекинутой через спину мула сумки неполную бутыль вина, подошла, слегка шатнувшись, к солдату, сказала: – Выпей за мое здоровье, солдат. Ты, видно, славный человек. Не то что господин комендант, который приказывает возить на кухню дрова в такую непогодь… И ты подходи, сеньор Пепе. Так, кажется, тебя зовут?

– Пепе я и есть, – ответил тот. – Не выпить за здоровье такой красавицы – сущий грех. Никакие святые не простят такого греха. Правильно я говорю, Мауро?

Маленький солдат засмеялся:

– Лишь бы господин комендант простил. Давай бутыль, гуапа, без стаканчика мы обойдемся… На-ка, подержи мою пукалку, Пепе…

Он взял в руки бутыль и из горлышка, словно из поррона, направил струю вина в широко открытый рот. Пепе воскликнул:

– Имей совесть, Мауро, бутыль не бездонная!

Подошли Денисио и Эмилио Прадос. Мауро, с неохотой передав своему товарищу бутыль, спросил у Прадоса:

– Может, и у вас найдется немного жидкости?

За Эмилио ответила Росита:

– Отвезем на кухню дрова, и тогда мой муженек притащит вам угощение. А сейчас нам надо торопиться… Пей, сеньор Пепе, пей за здоровье именинницы… – И опять пропела:

 
Тот смуглый парень с гор Гвадаррамы
Взял в жены девушку из Севильи.
 

Росита хлестнула Урбана хворостиной и крикнула:

– Пошел, пошел, лентяй, если не хочешь, чтобы господин комендант содрал с тебя шкуру. – И, рассмеявшись, добавила. – А заодно с твоей хозяйки. Адьос, сеньор Пепе! До свиданья, сеньор Мауро!

Эмилио Прадос о облегчением вздохнул. Он приблизился к Росите и пошел рядом, взяв ее руку в свою. Росита засмеялась:

– У меня чуть не выскочили из головы слова песенки. Особенно, когда этот солдат-коротышка зажег фонарь.

Смех ее был неестественный – Росита как будто выталкивала из себя чужие звуки, смех не давал ей полного облегчения. И говорить, наверное, ей хотелось совсем о другом. Может быть, о пережитом страхе. Или о том, как она сумела его побороть.

– Ты молодец, Росита, – Прадос сжал ее руку и повторил. – Ты молодец, Росита. Правду сказать, я очень за тебя боялся.

– Но это ведь только начало, – уже более спокойно сказала она. – Все еще впереди… – Тут же спохватившись и подумав, что Эмилио решит, будто она боится этого «впереди», Росита быстро добавила. – Ты только всегда будь рядом со мной, Эмилио. Слышишь? Если ты будешь рядом, я ничего не стану бояться…

3

Лина их уже поджидала.

Когда они начали снимать с мулов вязанки дров, она, помогая им и поминутно оглядываясь по сторонам, говорила:

– Эскуэро у самолета… Он сказал, что у него все в порядке… Машина заправлена полностью… Она стоит в дальнем конце… Эскуэро сказал, что взлететь можно прямо оттуда, где машина стоит. Только немного надо вырулить, он покажет куда… Часовых там сейчас нет… Почти нет. По аэродрому ходят всего двое солдат. Остальные дрыхнут… Офицеры вместе, с комендантом режутся в карты и пьют вино – им прислал его алькальд. И еще Эскуэро сказал так: «Самое трудное заключается в том, что у нас мало времени для прогревания моторов. Как только мы их запустим, фашисты сразу же услышат. И сразу же, конечно, всполошатся…»

– Как мы найдем самолет? – спросил Денисио. – Как мы до него в такой темноте доберемся?

– Эскуэро сказал, чтобы я проводила вас, – ответила Лина. – Я знаю, как надо идти…

– Я тоже знаю, – вставил Мигель. – В прошлый раз, когда я днем привозил дрова, баск показывал, где стоит его машина… Вот так. А ты, – обратился он к Лине, – отведи подальше мулов и ступай на кухню.

– Эскуэро сказал, чтобы летчиков и Роситу проводила я, – Лина говорило тихо, но твердо. – Он сказал, что в темноте Мигель ничего не сможет найти.

– Плевать мне на твоего Эскуэро, – возмутился Мигель. – Ты жена Мигеля, а не баска. И не женское это дело совать нос туда, куда не следует.

– Ладно, не надо спорить, Мигель. Пойдешь с ними ты… Идите вдоль речки – там солдаты не ходят. Идите и идите прямо, пока не наткнетесь на разбитую машину. Она давно там стоит. Потом сразу же – вправо. Шагов двадцать, не больше. Эскуэро даст о себе знать.

– Убери подальше мулов, – напомнил Мигель.

* * *

Тишина нарушалась лишь едва слышным всплеском речки да чавканьем грязи под ногами. Часто останавливаясь, они замирали на месте и прислушивались. Никто не произносил ни слова. Но вот берег речки вдруг круто завернул влево, и Мигель шепотом проговорил:

– Такого вроде не должно было быть. И Лина говорила; «Идите и идите прямо…»

Они снова остановились, Мигель растерянно потоптался на месте и сказал:

– Вы подождите здесь, а я посмотрю. Тут где-то недалеко…

Он не появлялся минут пять-шесть, но эти минуты, казалось, тянулись бесконечно долго. А когда он вернулся и сказал: «Ничего не пойму. Никакой разбитой машины нет и в помине», Эмилио Прадос не выдержал и выругался:

– Черт знает что! Нельзя же так!

И в эту минуту они услыхали, как кто-то медленно, осторожно приближается к ним. Чавканье грязи слышалось совсем рядом, но видно ничего не было. Ясно было только одно: человек идет один, и идет тоже очень осторожно, тоже, видимо, ко всему прислушиваясь.

Денисио шепотом сказал Прадосу:

– Если это солдат, придется с ним кончать. Нельзя, чтобы он поднял шум.

Эмилио Прадос промолчал. И тогда Денисио добавил:

– Это сделаю я.

Прошло несколько секунд, и наконец показался силуэт человека. Человек в нерешительности остановился, и было похоже, что он вглядывается в темноту. А когда снова попытался идти дальше, Мигель вдруг сдавленно воскликнул:

– Лина!

Это действительно была Лина. Она быстро шагнула на голос Мигеля и едва не столкнулась с Денисио.

– Куда вы забрели! – быстро заговорила она. – И чего вы тут топчетесь?

Мигель виновато ответил:

– В этой чертовой темноте и дьявол заплутается… Шли вроде правильно, а потом сбились. – Сделал небольшую паузу и теперь уже недовольно спросил: – А тебе-то чего тут надо? Я сказал, чтобы ты отправлялась на кухню. Не женское это дело – подставлять голову под пулю.

– Ладно, не ворчи, – ответила Лина. – Я так и знала, что ты заблудишься. Потому и пошла вслед… Идемте!

Она уверенно двинулась вперед, и было видно, что все ей здесь очень хорошо знакомо, что она не раз и не два прошагала по этим невидимым в темноте, размокшим аэродромным тропкам. В густой мгле ночи самолеты с зачехленными моторами проступали чудовищно огромными бесформенными пятнами, напоминавшими не то сваленные в кучу мертвые деревья олив, не то разрушенные сооружения. Машины стояли, выстроившись в два длинных ряда, и Денисио вдруг подумал, что если бы налететь на аэродром хотя бы одной эскадрильей, получился бы хороший спектакль.

…Эскуэро словно выплыл из темноты. И сразу сказал:

– Все готово. – Пояснил: – Моторы механик опробовал еще днем. Оружейники проверяли пулеметы – все в порядке… Горючего полные баки.

– Давайте прощаться, – сказал Эмилио Прадос.

Он первым подошел к Лине, обнял ее, поцеловал в лоб.

– Спасибо тебе, Лина. За все спасибо. Кончится война – приедем в вашу деревню и устроим праздник.

Денисио в это время говорил Мигелю:

– Не задерживайся, Мигель. Бери Лину и уходи. Пока тут будет суматоха, вы успеете покинуть аэродром.

– Успеем, – ответил Мигель. – Пускай сохранит вас дева Мария.

Потом к Лине подошла Росита. Они обнялись и несколько секунд стояли молча, ладонями поглаживая друг друга по плечам. Почувствовав, что Росита плачет, Лина улыбнулась:

– Все будет хорошо, Росита. Сеньор Прадос замечательный человек. И он тебя любит, я это вижу.

– Поцелуй за меня старика Матео, – попросила Росита. – И скажи, что мы всегда его будем помнить.

– Обязательно скажу, – ответила Лина. – А сейчас я на прощанье расцелую Эскуэро. Он тоже замечательный человек…

4

Теперь настала критическая минута.

Завести моторы не представляло труда – Эскуэро был рядом, он хорошо знал, как это делается. Опасность заключалась в другом: как только моторы взвоют, сразу же начнется переполох, и к машине наверняка устремятся франкисты – на этот счет ни у Прадоса, ни у Денисио не было никаких сомнений. А моторы надо было прогреть, иначе самолет не оторвешь от такого ненадежного грунта. «По крайней мере, – сказал Эскуэро, – две-три минуты прогонять их обязательно надо».

Не зажигая в кабине света, Прадос на ощупь отыскивал секторы газа, прикасался ко всевозможным рычажкам, восстанавливая в памяти все, что он когда-то видел в этой машине. Эскуэро, стоявший рядом, подсказывал: это сектор левого мотора, это – правого, это переключение баков, это тормоза… Он был совершенно спокоен, даже в голосе не чувствовалось никакой тревоги, словно все, что через несколько минут должно произойти, – обычное дело, к которому баск давным-давно привык.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю