Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

– Вот потому я и решил, – продолжал Павлито, – что если пойду на таран и срублю одну машину, потеряв и свою, это будет подарком для фашистов. Баш на баш, как говорят у нас в России, для Испанской республики не очень выгодно… Патронов у меня не было. «Ишачок» подранен. И я сказал себе – пусть эти сволочи ведут меня на свой аэродром. Пусть. Прикинулся послушным ягненком я лечу под конвоем. Таким меня и увидели камарада Хуан Морадо и Денисио. А я в это время думал: приведут они меня к себе, заставят садиться. И я это сделаю. Пойду на посадку. А потом… Потом я устроил бы им настоящий цирк. Нашёл, бы подходящую цель – не одну машину, а побольше. И…

Он протянул руку, взял со стола графин с водой и долго, жадно пил из горлышка, и ему казалось, что сколько бы он ни пил, жажду свою он все равно утолить не сможет. Тогда он поставил графин на место, тыльной стороной ладони вытер, губы и закончил:

– Это все. Больше мне сказать нечего…

Когда Денисио перевел, Бионди взглянул на командира полка и спросил:

– Я могу сказать несколько слов?

Риос Амайа кивнул:

– Да.

– Спасибо. – Бионди ухмыльнулся. – Красиво говорить умеют не только в России. Но есть такая закономерность: тот, кто умеет очень красиво говорить, обычно плохо поступает. И за красивыми словами всегда желает спрятать что-то скверное. Короче говоря, я не верю господину Павлито…

– Павлито нечего скрывать! – не сдержавшись, резко сказал Денисио. – В пулеметных лентах у него действительно не оставалось ни одного патрона. Машина его действительно была изрядно повреждена – двадцать семь пробоин в крыльях и в фюзеляже. Правильно я говорю, Эскудеро?

– Механик, который незаметно вошел в штаб и теперь скромно стоял у двери, горячо и быстро ответил:

– Двадцать семь пробоин! Вся «моска» – решето. Камарада Павлито – настоящий летчик. Камарада Бионди не прав. Так нельзя…

Бионди вспыхнул:

– Кто пригласил сюда младшего чина? Здесь собрались офицеры!

Эскудеро выскользнул из комнаты, и Денисио продолжал:

– Я верю Павлито. Он сделал бы то, что задумал.

– Я также не верю и господину Денисио, – изрек Бионди. – Чувства дружбы и землячества – плохие судьи.

И тогда встала и подошла к столу Эстрелья.

Она была очень взволнована и некоторое время не могла произнести ни слова. Пересилив себя, Эстрелья обратилась к комиссару Педро Мачо:

– Дядюшка Педро, дайте мне сигарету.

Комиссар улыбнулся:

– Спокойнее, дочка. И давай без дыма. С огнем – можно, но без дыма.

– Хорошо, – сказала Эстрелья. – Скажите, господин Бионди, – она нажала на слове «господин», вы вообще-то кому-нибудь, кроме самого себя, верите? Я летала с камарада Павлито на Севилью. Я видела его в очень опасные минуты. Святая мадонна, камарада Павлито не может быть трусом! Он говорит: «Когда я увидел тучу фашистов, мне стало страшно!» Ну и что? И мне стало бы страшно. И все, – наверное, в эту минуту испытывали страх., Правда, камарада Хуан?

– Правда, Эстрелья, – просто ответил Морадо. – К смерти привыкнуть нельзя. Страх подавить – можно, к смерти привыкнуть – нельзя, – повторил он. – Бесстрашен тот, кто готов умереть, хотя ему и больно расставаться с жизнью… И еще надо учесть: камарада Павлито в воздушном бою впервые… Я верю камарада Павлито…

Павлито сидел теперь в такой позе, словно ему стало все безразлично. Ничего не понимая из того, о чем здесь говорили, он думал, что никто не произносит и слова в его защиту. Чего там стрекочет эта сорока Эстрелья? Павлито… Павлито… А Денисио? А Хуан Морадо?

Он поднял голову и спросил у Денисио:

– Что сказала Эстрелья? О чем говорит комэск?

– Все в порядке, Павлито, – ответил Денисио. – Эти люди верят нам.

– Нам?

– Да, нам.

– А Риос Амайа?

Риос Амайа сказал:

– Разве мы ставили вопрос о недоверии к Павлито? Мы просто хотели все уточнить, не больше. Сейчас я разрешаю летчикам отдохнуть сорок – пятьдесят минут. Если, конечно, не будет сигнала тревоги…

Глава девятая

1

Столица уже узнала, что правительство Ларго Кабальеро покинуло Мадрид. Слухи ползли по городу, как потоки грязи: фашистский генерал Варела окружил город со всех сторон. Свободной пока осталась дорога на Валенсию. Пока! Генерал Варела сказал: «Кто хочет остаться живым, должен уйти из Мадрида немедленно! Пока не поздно!..» Генерал Варела держит у стен Мадрида сорок тысяч марокканских фанатиков, марокканских мясников, марокканских потрошителей, которые ждут не дождутся, когда им разрешат ворваться в город и начать поголовную резню… За рекой Мансанарес генерал Варела сосредоточил танковый кулак из нескольких сотен машин. Пройдет немного времени, и вся эта армада ворвется на улицы Мадрида и станет крушить и давить все живое и неживое… На аэродромах стоят сотни мощных немецких и итальянских бомбардировщиков, по первому приказу готовых подняться в воздух, чтобы нанести по столице последний удар. Самый страшный, самый беспощадный, он превратит Мадрид в кучу камней, пыли и пепла…

Почему генерал Варела медлит с приказом начать последний штурм? Только потому, что он не хочет лишней крови и лишних жертв. Он верит в благоразумие мадридцев – они прислушаются к голосу рассудка и немедленно покинут столицу. Немедленно! По оставшейся пока свободной дороге на Валенсию, По той дороге, по которой бежало, бросив на произвол судьбы свой народ, правительство…

Слухи, слухи…

Фашисты из «пятой колонны» пачками бродят по улицам, шепчут, страшат, предупреждают: «Пока не поздно… Бросайте оружие, сопротивление бесполезно, бегите, пока не поздно…»

Фашисты из «пятой колонны», уголовники, «пистольеро» [15]15
  Наемные убийцы (исп.).


[Закрыть]из подворотен, с чердаков, из окон, занавешенных темными шторами и черными листами маскировочной бумаги, стреляют в дружинников, в солдат, женщин, детей, сеют панику. По отдельным людям стреляют из винтовок и пистолетов, по группам – из пулеметов, швыряют гранаты. Нужна паника. Большая, всепоглощающая паника.

На улицах кровь, стоны раненых, крики о помощи, проклятия. Дружинники, солдаты, просто группы людей врываются в дома, откуда летели пули и гранаты, устраивают повальные обыски и в случае малейшего подозрения расстреливают всех подряд – вершат правосудие. Кто-то может пострадать без вины? Может быть, но ведь война – необычная ситуация!..

На виа Легро, у дома с резными колоннами и прикрытыми жалюзи окнами, – толпа. Шум, гвалт, крики, яростные споры. Посередине лежит девчушка лет восьми с куклой в руках. И мертвая, она прижимает куклу к груди.

– Вон из того окна, – говорит человек в крестьянской одежде, показывая на третий этаж. – Я видел. Эта штука, которой закрыто окно, приподнялась, и я увидел дуло винтовки. И вспышку. Она сразу упала. – Он скорбно смотрит на мертвую девочку и грязным платком вытирает глаза.

– Ты что ж это врешь, ты что ж это врешь, негодяй?! – Чьи-то сильные руки хватают крестьянина за грудки и трясут. – Я стоял вот здесь и тоже все видел собственными глазами. Стреляли совсем не из этого дома, а вон из того. Слышишь? Ты, наверное, из ихней банды, ты, наверное, и сам фашист!

– Переодетый фашист! – Это кричит уже другой человек, за поясом у которого два пистолета и граната на ремешке. – Смерть ему!

Крестьянин – бледный, испуганный, растерянный – крестится и говорит толпе:

– Клянусь святым Марком, я не фашист… Я честный человек… Люди добрые, я ни в чем не виноват, клянусь святым Марком… Я видел: стреляли оттуда.

– Какой он фашист! – выкрикивает седая женщина, отталкивая того, кто продолжает трясти крестьянина. – Какой он фашист, вы посмотрите на его руки!

Крестьянин протягивает руки, и все видят на его ладонях бугры застарелых твердых мозолей. Пальцы с прокуренными желтыми ногтями дрожат, но в глазах у него уже появляется надежда, и он, словно подлинный документ с настоящими печатями, показывает свои ладони всем по очереди. А мертвая девочка лежит на земле, и кажется, о ней забыли, но вот в ту врывается молодая красивая женщина, с криком падает на землю рядом с девочкой, рвет на себе волосы. Потом поднимает девочку с земли и медленно несет ее через расступающуюся толпу.

На минуту притихшие люди снова взрываются проклятиями и воплями, затем все до одного – и осмелевший крестьянин тоже устремляются к парадному входу дома с резными колотыми. Толкая друг друга, стараясь протиснуться вперед, поднимаются на третий этаж и врываются, чуть ли не сорвав дверь с петель, в первую направо квартиру – именно из этой квартиры, по общему мнению, выходит на улицу то самое окно, на которое указал крестьянин.

За столом – две или три бутылки вина, маслины в глубокой тарелке, сардины в открытой банке, хлеб, ветчина, сыр – сидят двое. Наверное, отец и сын: очень похожи друг на друга! Смоляные волосы, черные большие глаза, упрямые подбородки. Сюртуки, белые сорочки, галстуки…

Толпа остановилась. Люди застыли, ошеломленные, подавленные, растерянные. Никто из них давным-давно не видел ничего подобного. Ветчина, сардины, сыр… Сказка!.. Кроме соевых бобов и черствых лепешек, они давно ничего не имели. И теперь смотрят на стол завороженно.

Тот, что постарше, спокойно улыбается, приглашает:

– Садитесь.

У него приятная мягкая улыбка. Он, не торопясь, поднялся из-за стола, подошел к серванту и, взяв с полки поднос с несколькими хрустальными бокалами, вернулся на место.

– У нас горе, – мягко сказал он. – Час назад на улице убили мою дочь, его сестру. Фашисты. Она ни в чем не была виновата. Мы просим вас выпить вместе с нами за память о ней.

Женщина, которая первой вступилась за крестьянина, перекрестилась:

– Святая мадонна, прости душу убитой. Святая дева Мария…

Она не договорила. Крестьянин вдруг решительно подошел к дивану и, сдернув с него бархатное покрывало, сказал:

– Вот.

На диване лежал короткий карабин. Крестьянин взял его и поднес конец ствола к носу.

– Вот, – снова сказал он. – Свежая вонь. Порох…

– Не трогай, сволочь!

Это крикнул тот, у кого за поясом два пистолета и граната на ремешке. Он выхватил гранату, поднял над головой.

– А ну, вон отсюда! Все до одного! Или я вас всех отправлю на тот свет.

Хозяин квартиры с приятной улыбкой – она не сходила с его лица – остановил его движением руки:

– Не здесь, Хуан, ты можешь испортить мебель. Пускай весь этот скот выберется на лестницу, там ты с ними разделаешься. А этого – он показывает на крестьянина – оставь мне. У него зоркие глаза, хороший, видно, нюх, но ослиная голова.

И он опять улыбнулся. А в руке его сына уже пистолет, он направил его на толпу и готов выстрелить в любого, кто посмеет оказать сопротивление ему, его отцу или их друзьям – вот этим двум фашистам, которые хотели прикончить крестьянина еще там, на улице.

Люди попятились к двери – безмолвно, в ужасе, не спуская глаз с гранаты в руке фашиста и пистолета в руке молодого интеллигентного человека. И в то самое время, когда седая женщина спиной приоткрыла дверь и первой вышла на лестницу, прозвучали короткие, негромкие, как щелчки, выстрелы. Два выстрела почти одновременно. И почти одновременно свалились фашист с гранатой и интеллигентный молодой человек с пистолетом в руке. Фашист еще падал, когда кто-то подхватил гранату, а двое дружинников уже взяли на мушку хозяина квартиры и второго фашиста.

– Кончать их на месте! – послышались голоса. – Сейчас же! Нечего тянуть волынку.

– Нет! – сказал один из дружинников. – Этого человека я знаю. Он винтовкой указал на хозяина квартиры. – Птица высокого полета. Он полковник. От него тянется не одна ниточка.

Обоим скрутили руки ремнями и потащили вниз. Впереди – крестьянин, обеими руками прижимавший к груди карабин. Было видно, что теперь он с ним не расстанется ни за что на свете. И когда вышли на улицу, он громко сказал, обращаясь сразу ко всем:

– Я пришел сюда издалека. Почти от самой Саламанки. Пешком. Они там убили мою старуху, а сына сожгли в сарае. Теперь буду убивать я. Я умею стрелять. Если не верите – дайте мне вот этого бандита. Я отпущу его на полсотни шагов, и пускай он бежит, как заяц. Если я не подстрелю его с первого патрона, можете забрать у меня карабин.

Он приблизился к фашисту и ткнул его прикладом в спину.

– Эй ты, волк, слышал, что я сказал? Я даю тебе отступного полсотни шагов. Или тебе этого мало?

Кто-то засмеялся:

– Фашист – не заяц, он бегает быстрее гончей. Слышишь, отец? Смотри не промахнись.

Двое, связанные ремнями, молчали. Затравленно озираясь, каждую секунду ожидая расправы, они жались друг к другу, словно ища друг у друга защиты. И знали, что пощады ждать нечего, они видели это по глазам окружавших их людей, глазам, в которых, кроме смертельной ненависти к ним, ничего другого они прочесть не могли. Полковник шепнул:

– Вон в том переулке беги налево. А я – направо. Терять нам нее равно нечего.

Дружинник сказал крестьянину: – Мы не устраиваем самосудов, отец. У нас все по закону.

– А у них? – крикнула седая женщина. – У них тоже по закону? Убивать детей – это у них такой закон?

И вдруг они все увидели мать убитой девчушки. Куда она дела дочку, никто не знал, но сейчас она медленно шла по улице с той самой куклой, которую девчушка прижимала к груди. Она несла ее с такой осторожностью и нежностью, словно это было хрупкое живое существо. И она, будто укачивая это существо, о чем-то тихонько напевала. Приблизившись к толпе, женщина подошла к полковнику, заглянула в его глаза и сказала:

– Вы врач, сеньор? Я знаю, вы врач… А это моя маленькая Мария. Понимаете, девочка третью ночь уже не спит. Все кашляет и кашляет. Вот послушайте…

Женщина умолкла и внимательно посмотрела на куклу. Потом погладила ее по льняным волосам и опять взглянула на того же самого человека.

– Слышите? Ей, наверное, трудно дышать. Помогите ей, сеньор врач. Не бесплатно. Вот вам мое кольцо.

Она сняла с пальца кольцо и протянула его полковнику:

– Вот, возьмите, сеньор… Оно золотое, клянусь вам святой девой Марией.

Полковник отвернулся – наверное, даже этот человек не мог видеть скорбных глаз сошедшей с ума женщины. Но кто-то из толпы больно толкнул его в плечо и крикнул:

– А ты смотри, фашистская сволочь, смотри на нее!

– Девочку убил мой сын, – ответил тот. – Убил совсем случайно. А вы убили моего сына… Чего же вы от меня еще хотите?

Прижав к груди куклу, женщина печально покачала головой:

– Вы недобрый человек, сеньор… Детям всегда надо помогать – так велела святая дева Мария…

И она ушла.

– Идите, – сказал полковнику и его приятелю дружинник.

Они тронулись все вместе – никто не отставал ни на шаг, шли по улице так, словно на каждом из них лежала ответственность за дальнейшую судьбу двух людей, поднявших руку на маленькую девочку, а значит, и на Республику.

И вот тот самый переулок, о котором говорил полковник. Налево – узенькая улочка с полуразрушенными домами, кучи бетона и щебня, железные балки, точно баррикады. Направо – такие же руины, глубокие воронки от бомб, разбитые стекла витрин, ветер шевелит изорванные газеты на мостовой.

Приятель полковника ударом плеча оттолкнул двух или трех человек и, по-бычьи пригнув голову, помчался по улочке налево. На какое-то мгновение опешили даже дружинники, а фашист, поднырнув под стальную балку, устремился к огромному дому, от которого остались лишь полузакопченные стены со свисавшей с них железной арматурой. Ему осталось добежать до этого дома каких-нибудь пяток шагов, не больше, как вдруг прозвучал выстрел, фашист, точно налетев на препятствие, остановился, оглянулся и через секунду рухнул на землю.

– Тут, конечно, полсотни шагов нету, – сказал крестьянин, опуская карабин, – но в том не моя вина. Получилось не по уговору.

– Он заслужил это, – спокойно сказал полковник, и не думавший убегать от толпы. – У него было злое сердце, он никогда не любил людей.

– А ты? – спросил дружинник. – Ты тоже свое получишь… Иди! Пронто!

2

Улицы забиты машинами всех марок: пока осталась свободной одна дорога – на Валенсию. Пока… По этой дороге бегут чиновники посольства, интендантской службы – все, кого захватила в свой водоворот паника.

Машины сталкиваются, слышен скрежет металла, замысловатая ругань шоферов, проклятия владельцев роскошных лимузинов и ветхих, ободранных колымаг, на каждом метре простуженно чихающих и выкашливающих из больного чрева клубы дыма и гари.

Шоферы, между прочим, не очень спешат – куда им торопиться? Что ждет их в прекрасной Валенсии, чего они там не видели?

…Длинная, сверкающая бледно-голубой краской машина съехала на обочину, остановилась. Старый сеньор в черном фраке, сеньора в бархатном платье и две сеньориты в одинаковых костюмах всполошились. Сеньор строго спросил у водителя лимузина:

– Что случилось, Амадео? Почему ты остановился? Они обязаны нас пропустить. Скажи, что я из министерства финансов.

Амадео, черный, как грач, парень, с белозубой улыбкой, пожал плечами:

– Дело совсем не в пробке, сеньор Молеро, пробка тут ни при чем.

– А в чем же дело? Что-нибудь с мотором?

– Дело совсем не в моторе, сеньор Молеро, мотор тут ни при чем. – Шофер вытащил ключ зажигания и протянул его сеньору: – Возьмите, я решил дальше не ехать.

– Как это – ты решил дальше не ехать?! – У сеньора Молеро вид ошеломленного человека, который не может осмыслить происходящее. – Как это – ты решил дальше не ехать? – повторил он. – Ты что, спятил? Ты знаешь, что сейчас военное время и за неподчинение начальству взыскивают по всей строгости законов? И знаешь ли ты, что наша Республика в опасности?

– Я об этом знаю не хуже вас, сеньор Молеро, – все так же невозмутимо отвечал шофер. – Поэтому я и решил дальше не ехать. Сегодня в нашем профсоюзе будут сколачивать роту стрелков. И каждому выдадут по винтовке и по полторы сотни патронов. Теперь вам понятно, сеньор Молеро? Я решил защищать Республику здесь, в Мадриде, с винтовкой в руках… Держите ключ, сеньор Молеро, как-нибудь доберетесь и сами…

Сеньор Молеро решил переменить тактику:

– Слушай, Амадео, ты ведь не скажешь, что мы плохо к тебе относились? И я, и сеньора Христина, и наши девочки… Не скажешь ведь, нет?

– Не скажу, сеньор Молеро, Все было хорошо.

– А будет еще лучше, Амадео, можешь мне поверить. В Валенсии ты получишь от меня солидное вознаграждение. И прибавку к жалованью. Тоже солидную. Слышишь, Амадео?

Старшая из сеньорит, по-настоящему красивая девушка, с лукавыми глазами и длинными черными косами, улыбнулась Амадео.

– Амадео! Не ты ли говорил, что тайно был всегда в меня влюблен? И что сделал бы все, если бы я…

– То было раньше, сеньорита. – Амадео тоже улыбнулся. – Я, если хотите, и сейчас влюблен в вас по самые уши. И готов для вас на все, сеньорита. Но вот и ваш отец говорит: «Республика в опасности». Кто же ее будет защищать, если мы все сбежим в Валенсию? Прощайте, сеньорита, бог даст, мы еще встретимся…

– Негодяй! – взвизгнула сеньорита. – Разбойник!

…И еще маленький эпизод смутного, тяжелого для Испанской республики, героического ноября тысяча девятьсот тридцать шестого года. На выезде из Мадрида – патруль. На рукавах – повязки черно-белого цвета. Анархисты. Проверяют документы, шарят в машинах, «реквизируют» все, что кажется им подозрительным: оружие, шоколад, топографические карты, изредка машины, крупные суммы денег («Обворовываете Республику, скоты? Грабите трудовой народ? Вот вам расписка – деньги пойдут на священную борьбу с проклятым фашизмом»). Кто их уполномочивал производить проверку и «конфискацию» имущества – никто не знает, а сами они не склонны вдаваться в объяснения. И даже больше: они не разрешают задавать лишних вопросов, а особо любопытных и назойливых отводят в сторону, извлекают из великолепно инкрустированных кобур маузеры, кольты, парабеллумы и спрашивают: «Так ты что, не доверяешь нашему знамени мировой свободы? Лучших людей Испанской революции ты, сволочь, в чем-то подозреваешь?» – «Святая мадонна! – лепечет побелевшими губами проверяемый. – Святая мадонна, простите меня, сеньоры, я просто ошибся. И принял вас за… Простите меня, сеньоры…»

Машина какой-то американской марки, отчаянно сигналя, мчится по валенсийскому шоссе с такой сумасшедшей скоростью, с какой ездят только в Испании. Она огромная, – эта легковая машина, в ней сидят десять вооруженных винтовками и пистолетами человек, угрюмо молчаливых, чем-то взволнованных и злых. Кого-то они или преследуют, или ищут, сутолока и постоянные пробки на дороге их бесят…

И вдруг – этот самый патруль. Требует остановиться. Требует показать документы. Требует сдать оружие. Требует оставить машину: она нужна черно-белому знамени для борьбы с опаснейшим врагом человечества – фашизмом.

Люди угрюмо-молчаливо покидают машину – все до одного, кроме шофера. Они кажутся испуганными и послушными. Высокий, худой, с тонкой шеей и болезненно-воспаленными глазами, человек начинает что-то объяснять патрулю, остальные тем временем незаметно окружают «проверяющих», и весь патруль оказывается под прицелом.

– Документы! – строго спрашивает человек с болезненно-воспаленными глазами.

Документов у анархистов нет. Один из них показывает на нарукавные повязки:

– Видишь?

– По чьему приказу действуете? – Человек, кивает на машину анархистов, почти полностью заваленную «реквизированным» имуществом.

Анархисты молчат. Удивленно смотрят на человека, задавшего глупый вопрос: разве анархистам может кто-нибудь что-нибудь приказывать?

Кто-то из них говорит:

– Так и быть – все делим пополам.

– Расстрелять всех! – Высокий человек говорит это тихим, по очень властным голосом. – За мародерство, и бандитизм!

Никто из анархистов не успевает даже извлечь из великолепно инкрустированных кобур пистолеты: их мгновенно обезоруживают, ведут подальше от дороги…

А в Мадриде паника гаснет, как костер, в который уже не бросают сухих веток. Столица Испании ощетинилась баррикадами, к университетскому городку, к Карабанчелю, к парку Каса дель Кампо тянутся защитники Республики – рабочие, тореадоры, официанты ресторанов, парикмахеры, шоферы, крестьяне, приехавшие на мулах из дальних провинций. Старики, женщины, мальчишки и девчонки – с винтовками, с ружьями, с кирками, с ломами и лопатами, булыжниками, вывороченными из мостовой, кирпичами…

На окраине города женщины в ведрах кипятят воду: если на улицах появятся мавры, или испанские фашисты, или итальянцы – будет чем встретить…

Какая-то часть мавров прорвалась. Замелькали цветастые бурнусы, в руках – винтовки, кривые ножи, сабли. Мавры вопят, воют, рычат, толпой мчась по узкой улице. Но вот дорогу им преграждают два трамвайных вагона. Их только сейчас опрокинули и превратили в баррикаду. В мавров летят булыжники, в мавров стреляют из винтовок и дробовиков, из окон старых домов мавров поливают кипятком. Потом из-за баррикады – вылазка смельчаков. Почти с голыми руками – на вооруженных мавров. В ход пускаются все те же булыжники, ломы, дробовики, кирпичи: крестьянин машет цепом, тем самым, которым он молотил хлеб.

И мавры отступают. Бегут. Бурнусы мешают им, они их сбрасывают и мчатся полуголые. Улочка узенькая, мавры вынуждены бежать плотной толпой, и когда их поливают кипятком, они вопят еще громче, но вопли их уже не воинственны – они кричат от боли, от ужаса, от ярости. Сейчас у них нет времени, но потом оставшиеся в живых, возможно, подумают: а ведь там, куда они прорвались; солдат не было. Ни одного солдата. Ни одного! Там был просто народ. Почему же он, этот простой народ, – эти простые прачки, водители трамваев, кондукторы, водопроводчики – почему же они все дрались с таким мужеством, с таким упорством и отчаянием?!

Возможно, такой вопрос задаст себе и итальянский танкист Матеотти, чудом оставшийся в живых после страшной катастрофы, случившейся с его собственным экипажем и экипажем его друга Порренцо.

В тот день они двумя танками проскочили на окраину Мадрида со стороны Карабанчеля. Раздавили две небольшие пушчонки, смяли сильно поредевшую стрелковую роту, с ходу уничтожили пулеметный расчет и пошли дальше.

Это была очень удачная операция, Матеотти был до крайности возбужден и горд своим умением вести тактический бой. Он уже мысленно составлял отчет об этом бое, надеясь, что начальство по достоинству оценит и его умение, и его мужество. Черт возьми, ему всего двадцать три года, совсем недавно ему присвоили звание лейтенанта, и вот он уже на виду, о нем говорят, его награждают, снова повышают в звании…

Танк Порренцо шел впереди, и Матеотти видел, как его друг один за другим посылает снаряды вдоль улицы, а то и просто по окнам домов. «Порренцо не может без развлечений, – подумал о нем Матеотти. – Но, кажется, сейчас развлекается зря: сколько раз нам втолковывали, что, пока снабжение как следует не наладится, надо по возможности беречь боеприпасы».

Неожиданно Матеотти увидел откуда-то появившегося человека, подкрадывавшегося к танку Порренцо. Человек шел полусогнувшись, и Матеотти подумал, что он тащит на себе какой-то груз – возможно, весь обвешался гранатами или еще что-то в этом роде. Порренцо его не видел, а самому Матеотти, чтобы уничтожить этого смельчака, надо было развернуть танк. Однако сделать этого Матеотти не мог, так как слева, куда он должен был развернуться, была нагромождена куча рельсов – своего рода баррикада.

А смельчак все ближе и ближе подходил к танку Порренцо, который в это время остановился и навел пушку на какое-то странное готическое сооружение, откуда вдруг начал бить пулемет. Что задумал человек, приближающийся к танку Порренцо, – Матеотти не догадывался. По всей вероятности, он начнет швырять гранаты или какие-либо сосуды с зажигательной смесью. Но вот танк Порренцо, послав несколько снарядов в готическое сооружение, наконец тронулся с места. Матеотти с облегчением вздохнул: теперь-то Порренцо увидит опасность и примет меры. А если и не увидит, то его противник вряд ли успеет что-нибудь сделать – не бросится же он на машину, не станет же подставлять себя под пули!

И в это мгновение человек сделал отчаянный рывок прямо навстречу танку Порренцо, прямо навстречу смерти. Порренцо его уже заметил, но слишком поздно: выпрямившись, что-то крича – Матеотти видел, как широко он раскрыл рот, – смельчак бросил себя под гусеницы танка…

Взрыв был оглушающим – Матеотти услышал его даже сквозь рев мотора своей машины. Танк Порренцо словно встал на дыбы, гусеницы его разворотило, а затем широкие языки пламени поползли по стальному телу уже мертвой машины. Матеотти очень хорошо понимал: весь экипаж погиб, танк превратился в их собственную могилу.

Конечно, Матеотти уже не раз видел здесь, в Испании, гибель и машин и людей. Он никогда не был согласен с теми, кто говорил о республиканцах как о стаде трусливых овец, которое разбегается при первом залпе, франкистской батареи. Черта с два! Они были еще плохо организованы – это мог заключить человек, даже не очень искушенный в военной стратегии. Но храбрости, порой отчаянной, по мнению Матеотти, даже безрассудной, им ни у кого занимать не приходилось. Их пушки были далеко не новейших моделей, но артиллеристы обычно отбивались до последнего, и уже не одна итальянская и немецкая машина грудой искореженного огнем металла оставалась лежать на поле боя, и уже не одно напыщенное письмо было отослано в какой-нибудь Мюнхен или Милан, где торжественно сообщалось: «Вы должны гордиться своим сыном…»

Да, Матеотти уже не раз видел смерть своих приятелей, отправившихся в Испанию, чтобы завоевать славу, заработать солидную сумму денег, развлечься и вернуться на родину прославленным героем. Но такой картины гибели, как сейчас, он еще не видел. В его глазах обвешанный гранатами смельчак, бросившийся под гусеницы танка Порренцо, был просто безумцем, сумасшедшим человеком, фанатиком, которому жизнь по каким-то причинам опостылела, и, не зная, что с ней делать дальше, он решил покончить с собой, как кончают обыкновенные самоубийцы…

Танк Матеотти продолжал двигаться вперед, но теперь и он сам, как недавно Порренцо, посылал снаряд за снарядом в любую цель – будь то балкон какого-нибудь дома, где Матеотти заметил живое существо, или застрявшая на улице крестьянская повозка, или одинокая фигура женщины, перебегающей из одного дома в другой, – все сейчас казалось Матеотти ненавистным и все должно быть уничтожено, – так он считал.

Улочка заканчивалась тупиком – дальше двигаться было некуда. Развернуться и следовать в обратном направлении тоже, на первый взгляд, не представлялось возможным: слишком узкой была эта улочка, слишком непригодной для какого-нибудь маневра. Матеотти открыл люк, высунулся, чтобы оглядеться, но в ту же секунду о башню танка зацокали пули – его, оказывается, караулили, ему давали знать, что с ним идет борьба не на жизнь, а на смерть.

И опять он удивился: линия так называемого фронта осталась позади, здесь, на этой безжизненной, казалось бы, улочке, ни одного солдата быть не должно! С кем же ему приходится иметь дело?

И он вдруг вспомнил слова лейтенанта Урелли, тоже танкиста, в отличие от Матеотти прибывшего в Испанию не добровольно, а по приказу командования. Урелли как-то неосторожно сказал: «Мы все скоро поймем, что здесь стреляют и камни. Мы скоро убедимся, что любая прачка, любой башмачник, ассенизатор, профессор и студент – это солдаты. Солдаты, защищающие свою свободу. Защищающие право на жизнь такую, какая им по душе. Черт подери, боюсь, что мы поймем это слишком поздно…»

На Урелли, конечно, донесли. И его, конечно, отозвали из Испании. Вместе с такими же нытиками погрузили в транспортный самолет и повезли в Италию. Но в пути случилось несчастье: самолет по неизвестной причине загорелся, спастись удалось лишь членам экипажа – у остальных парашютов не оказалось.

Сейчас, вспомнив слова Урелли, Матеотти подумал: «А ведь он, черт возьми, был прав. Здесь действительно стреляют и камни, а любая прачка, башмачник, студент или профессор – это солдат…»

Заметив у самого тупика неказистый приземистый домишко, Матеотти решил протаранить его для того, чтобы затем развернуться. Он даже не подумал о том, что в этом домишке могли ютиться женщины, дети и старики. А если бы такая мысль и пришла в голову, вряд ли он стал бы менять свое решение: в конце концов, у него нет другого выхода. Ему надо спешить. Ему надо немедленно отсюда убраться – он уже начал испытывать гнетущее чувство страха, чего с ним до сих пор не бывало…

Матеотти направил было машину к приземистому домишку, когда в поле его зрения мелькнула фигура человека, позой своей чем-то напоминающая того безумца, который бросился под гусеницы танка Порренцо. Неужели еще один? Матеотти направил танк на этого человека, ему хотелось открыть люк и стрелять в него из пистолета, но он знал, что кто-то из тех, кто ни на секунду не выпускает из виду его самого, начеку и, конечно, воспользуется возможностью выпустить по нему очередь. А человек – Матеотти в прорезь видел каждое его движешь – вдруг сжался, на миг приник к земле, чтобы быть вне сферы обстрела танка, а потом, когда Матеотти казалось, что он ошибся, что этот человек появился на его пути совершенно случайно, смельчак рванулся вперед и бросился под машину.