355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 40)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)

Денисио тоже был рядом. Как всегда в минуту острого напряжения, он испытывал необыкновенный подъем. Он, конечно, знал, что все они сейчас подвергаются огромному риску, ему даже казалось, будто он кожей чувствует приближение той самой критической минуты, когда все должно решиться: пробежит по спине и рукам колющий холодок, дойдет до сердца, и – тук, тук, тух – быстро заколотится оно, а потом на мгновение замрет, и на такое же короткое мгновение тело станет как будто чужим. Денисио поведет плечами и скажет самому себе: «Ерунда какая-то…»

Сейчас его угнетала бездеятельность. Чувствовать подъем духа, острое напряжение и находиться в вынужденном бездействии – вот к этому Денисио не привык. И привыкнуть не мог. Чтобы дать себе какую-то разрядку, он приблизился к Росите, молча стоявшей за пилотским сиденьем Прадоса, и сказал:

– Теперь недолго, Росита. Сейчас взлетим, и все останется позади. Ты не боишься?

– Я не знаю, – ответила Росита. – Наверное, боюсь. Когда, шли сюда и встретились с солдатами, было страшно, но не так. Сейчас что-то другое… Скорее бы…

Прадос позвал:

– Денисио!

Денисио подошел.

– Сейчас будем запускать.

– Давай, капитан.

– Прогревать будем не больше двух минут. И сразу выруливать.

– Решено, капитан. Главное – выдержать прямую на взлете. Ориентиров нет. По интуиции?

– По силуэтам машин, – ответил Прадос. – Они все время будут справа.

Денисио положил руку на плечо Прадоса, сказал:

– Русские люди в таком случае говорят: «С богом…»

– Испанцы тоже так говорят, Денисио… Давай, Эскуэро!

* * *

Казалось, тишину разорвал такой грохот, будто с гор устремилась страшная лавина. Прадос чувствовал непреоборимое желание немедленно убрать газ, до минимума снизить обороты, чтобы все вокруг не так ревело, но он огромным усилием воли заставлял себя не поддаваться этому искушению, а стоявший рядом Денисио кричал над ухом:

– Давай еще, капитан! Давай на все защелки! Минута уже прошла… Полторы… Минута сорок пять секунд…

– Температура растет очень медленно. – Прадос неотрывно смотрел на приборы, на которых лихорадочно вздрагивали фосфоресцирующие стрелки. – Хотя бы еще минуту-полторы.

– Тогда мы не взлетим вообще, – сказал Эскуэро. – Они перестреляют нас на земле. Они наверняка уже подняли тревогу…

Как бы в подтверждение его слов на другом конце аэродрома, там, где были казармы, в воздух взлетела ракета. Правда, она осветила всего лишь небольшой круг поля, горстку людей и тут же словно размылась в нависших над землей тучах, но это уже была настоящая тревога. А еще через двадцать-тридцать секунд низко над землей снова вспыхнули несколько ракет, и Денисио крикнул Прадосу:

– Выруливай, капитан! Вся эта банда ринулась сюда…

– Иди к пулеметам, Денисио, – сказал Прадос.

Он отпустил тормоза, и тяжелый «юнкерс» медленно, точно его за крылья удерживала невидимая сила, тронулся с места. Прополз два-три метра и, накренившись влево так, что крыло чуть ли не касалось земли, остановился. Видимо, левое колесо попало в размытую дождем ложбину и прочно там застряло. Моторы натужно ревели, они теперь работали на полную мощность, однако самолет с места не трогался.

Денисио рванулся к Прадосу, крикнул:

– Убери газ совсем, а потом давай сразу, чтобы рывком.

Прадос так и сделал. И в тот короткий миг, когда обороты моторов были сбавлены до минимума и вокруг наступила относительная, тишина, они услышали выстрелы. Правда, франкисты стреляли беспорядочно, они, видимо, смалили куда-то наугад, до конца, наверное, еще не осознав, что случилось и что надо немедленно предпринять. Потом ракеты начали вспыхивать одна за другой – аэродром теперь был хотя и не ярко, но достаточно освещен, и только вот здесь, на самом его краю, еще стоял густой мрак.

Прадос рывком дал полные обороты всем трем моторам, хвост самолета резко приподнялся. «Еще немного, – подумал летчик, – и машина может скапотировать. Тогда конец. Тогда не останется никаких шансов…» Но, слегка развернувшись, самолет вначале будто прыгнул, затем, когда Прадос сбавил обороты, быстро покатился к взлетной полосе. Эскуэро командовал:

– Правее, сеньор Прадос… Еще правее… Осталось пятнадцать-двадцать метров.

Наконец они вырулили на взлетную полосу. И теперь их машину, конечно, увидели. Ракеты взлетали пачками, стало светло как днем. Метрах в трехстах, с той стороны, куда они должны взлетать, большая группа солдат, рассыпавшись цепью, бежала к самолету.

Эскуэро сказал Прадосу:

– Не успеем. Эта чертова машина не так-то легко отрывается от земли. Особенно, когда моторы недостаточно прогреты… Еще хотя бы пару минут…

Прадос промолчал. Он и сам все прекрасно понимал. Взлетать, не прогрев моторы до необходимой температуры, – это авантюра. Он мысленно представил схему аэродрома, которую с такой тщательностью вычертила Лина. В конце взлетной полосы речка Тахунья круто, почти под прямым углом, сворачивает вправо. Если к этому времени машина не оторвется, она свалится с обрывистого берега. А оторвать ее вряд ли удастся. Тем более что никуда не сбросишь со счетов вязкость почвы… Эскуэро прав: еще бы пару минут. Но их нет. Солдаты все ближе и ближе, их командиры, пожалуй, все теперь поняли и приказали стрелять по самолету. Пули уже дырявят металл фюзеляжа и крыльев, в двух местах прошили фонарь.

Денисио открыл огонь из пулемета. Видел, как несколько человек упали, остальные залегли, но он продолжал стрелять, не давая им возможности подняться с земли. Их было очень хорошо видно в свете вспыхивающих одна за другой ракет, и Денисио злорадно подумал: «Олухи! Прекрати они освещать аэродром, и мне пришлось бы строчить вслепую. А тогда…»

Он не успел еще додумать свою мысль до конца, как все вокруг снова погрузилось в темноту. «Поняли, сволочи!» – воскликнул Денисио. Хотел крикнуть Прадосу, чтобы тот немедленно взлетал, но не стал этого делать. Пусть Прадос решает сам – ему виднее.

А Прадос в это время говорил Эскуэро:

– Еще хотя бы минуту…

Моторы работали на максимальных оборотах, но Прадос видел и чувствовал: мощности, чтобы взлететь, пока недостаточно, У него вдруг возникло желание позвать Роситу и сказать ей, чтобы она немедленно покинула самолет и бежала отсюда как можно быстрее. Она еще может успеть. Добежит до речки и по-над обрывом выберется за пределы аэродрома. А там Матео уведет ее в горы. Лишь бы Росита согласилась…

Он крикнул, даже не подумав, что Росита не может услышать его в этом реве моторов:

– Росита!

И вдруг метрах в ста от машины к тучам взметнулось пламя, и Прадоса ослепил такой яркий свет, что сразу стало больно глазам. А потом раздался взрыв, тугая волна воздуха ударила по машине, Прадос ощутил, как его на мгновение с силой прижало к сиденью, и он задохнулся. С высоты, из-за туч, на землю падали клочья огня – горящие обломки кем-то взорванного самолета, а затем посыпались искры, и казалось, будто с неба сыплет огненный дождь.

Приближающиеся к «юнкерсу» солдаты точно оцепенели и, сгрудившись в кучу, как на чудо, глядели на небо, откуда продолжали падать красные капли. А когда Денисио ударил по ним из пулемета, они заметались, разбегаясь в разные стороны и ошалело озираясь вокруг.

Но из казарм, поднятые по тревоге, по летному полю уже бежали десятки других солдат, летчиков, механиков, оружейников. Откуда-то выскочил бензозаправщик и, скользя лучами фар по обочинам взлетной полосы, обозначенной конусами с черно-белыми полосами, буксуя колесами, двигался к месту взрыва и самолету с работающими моторами.

Эскуэро закричал Прадосу:

– Взлетаем!

Прадос осторожно отпустил тормоза, и машина медленно, точно с большой неохотой, тронулась с места. Тронулась и покатилась все быстрее, все быстрее. Прадос постепенно прибавлял обороты, в то же время не отрывая глаз от земли: сейчас самое главное было выдержать направление взлета, от этого теперь зависело многое.

Послав последнюю очередь из пулемета по бензозаправщику, который уже находился метрах в семидесяти, Денисио стал позади Прадоса, склонился над ним и сказал:

– Хорошо катимся, капитан. Еще немного – и оторвемся.

Он положил руку на плечо капитана и почувствовал, как напряжено все тело летчика. Он и сам сейчас испытывал крайнее, ни с чем не сравнимое напряжение. Даже в бою, когда атакуешь ты или атакуют тебя, когда доли секунды могут решать твою судьбу, все выглядит по-другому. Там видишь противника, там можно рассчитывать на свое умение, опыт, волю, уверенность, выдержку – короче говоря, там все зависит от тебя. А что сейчас зависело от Денисио, да и от капитана Прадоса тоже? Впереди – мрак, впереди – обрывистый берег реки, а этот гроб «юнкерс» никак не хочет отрываться от земли, тянет свое железное тело, точно ломовая лошадь, ревет всеми своими лошадиными силами до боли в ушах, подпрыгивает на размытых промоинах, но оторваться не может…

Справа мелькнули силуэты казарм, слева почти прямой наводкой – грохнули зенитки – додумались, наконец, сволочи, доперли, хорошо еще, что слишком торопятся, вон и баск Эскуэро кричит над ухом: «Задницы у вас еще мокрые, штаны еще не просохли от страха, чтобы попасть!»

А вот уже и речка Тахунья. Какой бы темной ночь ни была – речка всегда блестит серебром. Даже если она всего лишь тонкая полоска, даже если воробей может прошагать через нее, не замочив брюшка, – все равно она блестит и светится, и видно ее из далекого далека. А тут она уже рядом, летит навстречу с бешеной скоростью – с бешеной скоростью приближается чет и нечет: оторвется этот проклятый катафалк от земли или нет?

Он оторвался, когда до обрыва осталось не больше десяти-пятнадцати метров: Прадос потянул штурвал на себя и против своей воли на секунду-другую закрыл глаза. Эскуэро тоже зажмурился и поднял руку, чтобы осенить себя крестом. «Господь наш милостивый, помоги нам», – веря и не веря в чудо, мысленно прошептал он. И лишь Денисио неотрывно глядел вперед, всем телом ощущая, как машина, последний раз коснувшись земли, повисла над ней в нескольких сантиметрах, а потом мелькнула узкая полоска воды – и все сразу погрузилось в такой густой, вяжущий мрак, словно самолет окутало черным дымом.

Денисио смотрел на стрелку высотомера. Пятьдесят, сто, двести, триста метров… Он шумно вздохнул и почувствовал, как тяжесть нервного напряжения сменяется совсем другими ощущениями – радостью избавления от тревог, теперь уже оставшихся позади, безудержным желанием выразить восхищение мастерством капитана Прадоса и сказать ему такие слова, которые передали бы самые глубокие чувства, сказать Эскуэро, что тот – самый мужественный баск, которых когда-либо знала Испания, схватить Роситу и закружиться с ней в какой-нибудь сумасшедшей пляске – Росита тоже самая храбрая женщина Испании, хотя она и затихла сейчас, точно испуганный мышонок…

Эскуэро кричал над ухом:

– Развернуться бы да сыпануть на них десяток бомбочек, чтобы они поелозили своими жирными задницами по грязи! Весело было бы… Или из пулеметов… Тра-та-та-та, тра-та-та-та! Подумали бы тогда, сучьи дети, как стрелять по старухам и старикам.

А капитан Прадос вдруг сказал:

– Мы не взлетели бы, если бы не переполох… Кто мог взорвать самолет в то самое время, когда фашисты уже приближались к нашей машине? Это ошеломило их и дало нам возможность…

– Мигель? – вскрикнул Денисио. – Лина?

– Не знаю, – ответил Эмилио Прадос. – Может быть.

И снова радость Денисио потухла, снова на него навалилась тревога. Он сказал:

– У Мигеля было две гранаты. Ему дал их Матео.

– Я знаю. – Прадос взглянул на алтиметр и покачал головой. – Я знаю… Высота восемьсот метров… Будем набирать еще…

5

Лина взяла Мигеля за руку, потянула его в сторону – подальше от «юнкерса», который тронулся с места и медленно пополз на взлетную полосу.

– Уйдем, – сказала она. – Давай поскорее уйдем.

– Надо подождать, Лина, – ответил Мигель. – Может быть, мы им еще понадобимся.

И в это время у казарм в ночное небо взмыла ракета, потом еще одна, еще и еще. Мигель и Лина метнулись под крыло бомбардировщика с зачехленными моторами, присели в густой тени. Лина прижалась к Мигелю, спросила:

– Почему они не взлетают? Почему они медлят?

Молчи, Лина, – Сказал Мигель. – Сейчас опять станет темно, и тогда…

Он не успел договорить, как оттуда же, откуда взлетели ракеты, послышалась беспорядочная стрельба. Лина, взглянув в сторону казарм, вскрикнула:

– Они бегут, Мигель! Бегут к тому бомбовозу.

– Я вижу, – сказал Мигель. – Быстро пробирайся к речке. Между машинами. Они тебя не увидят…

– А ты?

– Я потом… Я потом, говорю тебе! – голое Мигеля стал непривычно резок и даже груб. – Ты слышала, что я сказал?!

– Никуда я от тебя не уйду, – в одно и то же время твердо и просительно проговорила Лина. – Я знаю, что ты хочешь сделать. Знаю. И я останусь с тобой.

– Ты с ума сошла! – крикнул Мигель. – То, что я хочу сделать – это мое дело. Мое – и больше ничье.

Солдаты, продолжая стрелять, быстро приближались. В свете одна за другой вспыхивающих ракет были видны мутные круги от вращающихся винтов приготовившегося к взлету «юнкерса». Солдаты стреляли по этим кругам, и Мигелю казалось, будто он слышит, как пули цокают о металл. «Если машина сейчас не взлетит, через несколько секунд будет поздно, – подумал Мигель. – Эти ублюдки окружат ее и перестреляют всех, кто в ней находится…»

Наверное, об этом же самом подумала и Лина. Вцепившись в руку Мигеля, она крикнула:

– У тебя есть гранаты!

– Да, есть.

Он извлек из карманов обе гранаты, протянул одну из них Лине;

– Подержи.

Размахнулся и швырнул гранату в «юнкерс», стоявший метрах в двадцати. И сразу упал, увлекая и Лину. Вначале они услышали взрыв, а через мгновение к небу взметнулся столб огня. И еще они увидели, как, оцепенев, остановились солдаты, потом начали разбегаться в разные стороны. «юнкерс» на взлетной полосе тронулся с места и, набирая скорость, пошел на взлет.

– Теперь уходим, – сказал Мигель.

Сперва они пробирались под крыльями стоявших рядами бомбардировщиков, а когда самолеты остались позади, побежали по летному полю к речке. Туман, плывущий вдоль Тахуньи, вышел из берегов и волнами растекался в глубь аэродрома. В нем уже потонули прибрежные кустарники, жидкая цепочка старых олив, брошенная у берега разбитая машина. Мигель, помогая Лине бежать, торопил:

– Еще немного, Лина. Совсем немного.

Он слышал, как Лина тяжело, прерывисто дышит. «Не женское это дело – встревать в такие передряги, – испытывая чувство острой жалости к Лине, думал Мигель. – Но она же, черт подери, упрямая, как мул. Говорил ей: „Уходи“. Так нет…»

Он и ругал ее, и в душе гордился ею. «Я останусь с тобой!»– вот как она ему ответила, его Лина. «Я и раньше тебя любил, как уже мало кто любит, – думал Мигель, – а теперь…»

– Осталось совсем немножко, Лина… Сейчас нас укроет туман, и эти выродки только оближутся… Слышишь, Лина… Я говорю…

Мигель внезапно остановился, и Лина почувствовала, как вздрогнула его рука, которой он ее поддерживал, вздрогнула и начала медленно опускаться, а там Мигель вдруг пошатнулся и глухо прошептал:

– Лина…

– Ты что, Мигель?

– В спину… Они все-таки достали меня…

Он уже оседал на землю, и Лина не в силах была удержать его и опустилась вместе с ним, обняв его и прижимая к себе. Она уже все поняла, но не могла поверить в это несчастье, не хотела в него поверить – душа ее как бы отторгала реальность бросившейся на нее беды, отсекала саму мысль о ней. А Мигель неузнаваемым хриплым голосом тихо говорил:

– Уходи, Лина… Скорее уходи, ты мне теперь не поможешь… Слышишь, Лина?

В снова наступившей темноте она не различала глаз Мигеля, но ей казалось, что они смотрят на нее умоляюще, просят исполнить его волю. А он говорил все тише и тише:

– Они бегут сюда, Лина… Я слышу… Ты успеешь…

И умолк. Лина приникла щекой к его губам, ощутила слабое дыхание и, больше не раздумывая ни минуты, осторожно потащила его к речке. Она никогда не думала, что Мигель может быть таким тяжелым: каждый метр давался ей с великим трудом, через каждый метр этого страшного пути Лина останавливалась и, снова и снова приникнув щекой к губам Мигеля, старалась уловить его дыхание.

Теперь уже и она слышала, что солдаты приближаются к ней и Мигелю. Их было много, они, наверное, бежали, растянувшись длинной цепью. Кто-то там подавал им отрывистые команды: «Быстрее, быстрее, эти бандиты далеко не ушли! Стреляйте понизу!»

До берега реки оставалось не более десяти-пятнадцати шагов, но Лина изнемогала. Сил у нее теперь хватило лишь на то, чтобы приподнять Мигеля за плечи и протащить его на каких-нибудь полшага. А потом и этого она уже не могла сделать. От бессилия, отчаяния, безысходности Лина беззвучно заплакала. Слезы катились по ее щекам, но она их даже не ощущала, она ощущала только внутреннюю дрожь и чувствовала, как спазмы сжимают горло.

А голоса солдат слышались все ближе, и винтовочные залпы теперь с непереносимым громом разрывали мглу ночи, и хотя солдаты, не видя в темноте Лину и Мигеля, стреляли наугад, пули порой взвизгивали совсем рядом с Линой, ей даже казалось, будто она чует, как ее обдает жарким ветром.

Слева от нее кто-то закричал:

– Франсиско, какого дьявола ты не пульнешь ракету? В этом кромешном аду мы можем перестрелять друг друга!

Никто на голос не ответил, но Лина подумала, что ей-то теперь все равно… Ей все равно… Она села на мокрую землю, приподняла голову Мигеля и положила ее себе на колени. Мигель уже не дышал. Склонившись над ним, Лина прижалась лбом к его лицу и почувствовала, что оно холодеет.

– Мигель, – тихо позвала она. – Ты уже не слышишь меня, Мигель?

Она знала, что он уже не слышит ее, понимала, что жизнь уже ушла из ее Мигеля, но продолжала говорить с ним, как с живым. Потому что он еще жил в ее сердце. Вот когда и оно остановится, тогда Мигель умрет. А пока…

– Не упрашивай меня, Мигель, – говорила Лина, вытирая щекой мокрый от ее слез лоб Мигеля. – Я все равно от тебя не уйду. Куда мне идти? К кому? Зачем? Видишь, какая темная ночь легла на землю? Так вот я скажу тебе правду: светлее мне без тебя не будет… Ты понимаешь меня?.. Смотри, Мигель, я припрятала гранату. Ту, которую ты дал мне подержать. Вот она, – видишь? Видишь, Мигель? Я не дам этим ублюдкам притронуться ко мне и пальцем… Ты хорошо сказал: «Эти выродки только оближутся…»

В нескольких шагах от нее пробежал солдат – Лина заметила лишь мелькнувший темный силуэт, но сразу насторожилась значит, они сейчас окружат ее, кто-нибудь из них обязательно на нее наткнется. И тут же она услышала все тот же голос:

– Франсиско, подлая душа, где ракеты?

– Пускаю, сержант, все в порядке.

Ракета взлетела чуть ли не над самой головой Лины, осветив близкий обрывистый берег, тихую речку, Лину с мертвым Мигелем и десятки солдат, замерших на месте, точно оцепеневших при виде горестно склонившейся над мертвым человеком женщины. Кто-то издали крикнул:

– Не стрелять!

Лина осторожно сняла с колен голову Мигеля, дважды прикоснулась губами к его глазам и встала. Вспыхнула еще одна ракета, и Лина увидела, как тесным кольцом, выставив вперед винтовки и карабины, к ней приближаются солдаты. Один из них сказал:

– У нее в руках граната!

Лина вздохнула и выдернула чеку…

Глава седьмая
1

– Ночь тревоги нашей, – сказал Денисио.

Эмилио Прадос кивнул головой:

– Долгая ночь… Над всей Испанией…

– Я не о том, я не вообще, а только об этой ночи, – стараясь говорить как можно мягче, заметил Денисио. – А эта ночь на исходе.

– Я говорю, эта ночь на исходе, – повторил Денисио. – Но садиться нам придется в темноте. И будет здорово, если по нашей колымаге не ахнут наши же зенитные батареи… – Он помолчал, прислушиваясь к гулу моторов, потом неожиданно спросил: – Как ты думаешь, капитан, вспоминают о нас с тобой на земле или уже похоронили?

Эмилио Прадос слабо улыбнулся:

– Тебя вспоминают Педро Мачо, Хуан Морадо, Павлито, Эстрелья…

– И тебя вспоминают, можешь не сомневаться. У тебя много настоящих друзей, Эмилио. А теперь самым верным буду я. Принимаешь? Я и Росита. Идет, капитан Прадос?

– Идет, Денисио.

– Тогда порядок. Мы теперь с тобой битые-перебитые, а у нас в России говорят: «За одного битого двух небитых дают…»

– Почему? – не сразу понял Прадос.

– Потому что битый – это уже тертый калач.

Прадос засмеялся:

– У русских людей очень образные выражения. «Тертый калач». Лучше не скажешь…

Странное дело: каким бы удрученным Эмилио Прадос себя ни чувствовал, стоило ему разговориться с Денисио – и удрученность его отступала. От Денисио шли невидимые токи удивительной жизненной силы, и Прадос, попадая в эти волны, ощущал, как ему с каждой минутой становится легче. Так была всегда, с тех самых пор, как он близко узнал Денисио. Так случилось и сейчас. Эмилио Прадос понимал: на душе у Денисио тоже нелегко, он думает о судьбе Лины, Мигеля и Матео, он не может не испытывать тревоги и за этот полет, который бог знает чем кончится, но ни на одно мгновение Денисио не пал духом, ни на миг не расслабился – не позволил себе расслабиться!

Вот он похлопал по плечу Эскуэро, весело крикнул:

– Придет время, и мы еще нагрянем с тобой на твой Бискай, Эскуэро. Как там зовут твоего скупщика рыбы? Сеньор Буилья? Мы выпотрошим его почище, чем любую скумбрию! Он у нас еще заскулит!

– Благополучно бы сесть, – сказал Эскуэро. – Очень темная ночь, сеньор Денисио.

– Камарада Денисио, – поправил Денисио. – Не беспокойся, сядем мы благополучно. Камарада Прадос – летчик самого высокого класса, Эскуэро. Если бы было надо, он посадил бы самолет и в Дантовом аду…

Потом Денисио подсел к Росите.

Росита сидела сразу же за пилотской кабиной, закутавшись в пахнущие бензином и маслом чехлы. Затаилась, словно испуганный мышонок, вздрагивая при каждой встряске самолета. А самолет то подбрасывало вверх восходящими потоками, то швыряло вниз, и Росите казалось, что все они летят в темную бездну и теперь нет для них никакого спасения: еще минута-другая – и раздастся треск, машина ударится о невидимую землю, и это будет конец. Все в Росите обрывалось, сердце проваливалось в пустоту, замирало, в ушах она чувствовала нестерпимую боль, от этой боли ей хотелось кричать, но, превозмогая ее, Росита лишь тихо стонала – беспрерывно, словно тянула тоскливую, бесконечную песню без слов.

И вот Денисио. Он взял ее напряженно сжатую в кулачок руку, поднес к своему рту и стал, согревая, на нее дышать. Потом сказал:

– Мы недалеко от гор Сьерра-де-Гвадаррама, а в горах всегда как в бурном море. Только в море волны, а в горах – воздушные токи. Поэтому нас так сильно трясет. Но это совсем не страшно, Росита.

Она качнула головой:

– Да, я понимаю… И все же мне страшно…

– Страшно? – Денисио засмеялся. – Чего это ты на себя наговариваешь? И кто это поверит, что Росите может быть страшно… Помнишь: «А он целует ее все крепче, веселый парень с гор Гвадаррамы…» Помнишь? Тогда даже у меня душа в пятки ушла, а ты еще и пальцами прищелкнула, как кастаньетами. «Вот она какая, наша Росита! – подумал я в ту минуту. – Настоящий боец Республики!»

– Но мне и тогда было страшно, – сказала Росита. – Еще немного, и я умерла бы от страха. Говорю солдату-часовому: «Выпей за мое здоровье, солдат, ты, видно, славный человек», а у самой ноги дрожат, вот-вот упаду… А они-то, солдаты, поверили нам… Здорово мы обвели их вокруг пальца…

– Еще как здорово, Росита! – подхватил Денисио. – Знаешь, о чем я еще тогда подумал? Кончится война, и Росита станет артисткой. Для этого у нее есть все данные. Простая крестьянская девушка Росита – артистка драматического театра столицы Испании! Мы приедем в Мадрид – я, мои друзья Эстрелья, Павлито, Гильом Боньяр, Арно Шарвен, Хуан Морадо, – приедем и увидим такую афишу: «Сегодня в спектакле „Мы не забудем тех дней и ночей“ играет известная актриса Росита…» Мы обращаемся в кассу и просим: «Пожалуйста, шесть билетов», а нам говорят: «Вы что, с луны свалились? Когда играет Росита, билеты проданы за месяц вперед!» Мы уже собираемся уходить не солоно хлебавши, как вдруг к театру подъезжает автомобиль, и из него выходят красавица-Росита и генерал авиации Эмилио Прадос. Молодые сеньоры преклоняют перед Роситой колени, тореадор Хуан Аранда преподносит ей цветы, но актриса неприступна, она идет, ни на кого не глядя, опираясь на руку генерала… Потом случайно брошенный взгляд в сторону – и Росита вскрикивает: «Святая мадонна, да это же мой названый брат Денисио со своими друзьями! Посмотри, Эмилио!» На виду у всех мы обнимаемся, а Росита приказывает администратору: «Извольте моим друзьям предоставить лучшую ложу!»

– Ой, Денисио! – Росита, забыв о страхе, который отступил от нее совсем незаметно, как незаметно отступило ощущение непрестанного падения в пропасть, улыбнулась. – Ой, Денисио, вы рассказываете так, будто все это может стать правдой. Но какая же из меня актриса! Актрисы – это совсем особенные женщины…

– Ты и есть особенная женщина! – убежденно говорит Денисио. – Но если не хочешь быть актрисой, мы придумаем для тебя что-нибудь другое. Чего ты сейчас больше всего хочешь?

Росита ответила, не задумываясь:

– Я хочу всегда быть вместе с Эмилио… И чтобы скорее кончилась эта ночь и утро мы встретили там, где вас ждут друзья.

– Ну, тут сомневаться не приходится. Ты еще не знаешь, какой Эмилио летчик. Откуда тебе это знать!

– Он хороший человек, – сказала Росита.

– Хороший? Вот тут ты ошибаешься. Да, ошибаешься. Сказать, что Эмилио хороший человек, – значит, сказать не всю правду..

Росита, сама того не желая, слегка отстранилась от Денисио. Она даже попыталась убрать свою руку, которую Денисио держал обеими руками, но он не отпустил ее и сжал еще крепче. Тогда Росита попросила:

– Не надо так говорить, сеньор Денисио. Очень вас прошу, не надо так говорить. Эмилио по-настоящему хороший человек.

– А я говорю – нет!

– Почему?

– Потому что хороших людей много, а таких, как Эмилио, – мало. Он замечательный человек, прекрасный человек! У него добрая и честная душа, у него удивительно добрая и честная душа, Росита. Он один из тех людей, которым можно верить всегда и во всем. Верить до конца, потому что Эмилио скорее умрет, чем предаст своего друга…

– Ой, сеньор Денисио! – горячо воскликнула Росита. – Ой, сеньор Денисио, как вы меня напугали! А я-то подумала… Я привыкла верить вам так же, как Эмилио, и вдруг… Спасибо вам, сеньор Денисио… Вы тоже замечательный, вы тоже прекрасный человек…

– Конечно, – засмеялся Денисио. – Как же может быть иначе…

2

Возвышаясь над тучами, заснеженные вершины гор Сьерра-де-Гвадаррама даже ночью блестели так, словно были покрыты серебряными россыпями. От них исходил неяркий, мягкий свет, даже не свет, а легкое сияние, и слегка затуманенные очертания отрогов, скал, нависших над пропастями гигантских каменных глыб сверху казались изрезанными крутыми берегами, окаймляющими беспредельность.

А внизу клубилось, вздыбливалось, ползло хаотическое море чернильно-темных облаков, внизу лежала безвестность, которая в одно и то же время манила и пугала, звала и отталкивала: сквозь нее надо было пробиться, как сквозь ад, где неуемные силы зла подстерегали всякого, кто бросал им вызов.

Вглядываясь в очертания вершин Сьерра-де-Гвадаррама, Денисио говорил Эмилио Прадосу:

– Смотри, капитан, вон на то «седло», запавшее между двумя хребтами. Видишь? Я узнаю его. Как раз над ним мне пришлось вместе с Павлито драться с пятеркой «фиатов». Я хорошо его знаю. Ниже этого «седла» идут отроги, а еще ниже – горы обрываются, и начинается равнина. Там мы и должны пробивать облака.

– Но мы не знаем, лежат ли эти облака на земле или между ними и землей есть просвет.

– Не знаем, – согласился Денисио. – В этом вся сложность. Но снижаться нам все равно надо – не будем же мы лететь до бесконечности.

– В баках бензина еще на полтора часа, – Прадос показал Денисио на фосфоресцирующую стрелку бензомера. – А через полтора часа начнется рассвет. Может быть, стоит покружиться и подождать?

– Нет, это слишком рискованно, – не согласился Денисио. – Ждать, когда бензина не останется ни капли, а потом падать с остановившимися винтами – это слишком рискованно.

Прадос промолчал. Денисио, пожалуй, прав. Но даже если они удачно пробьют облака, кто знает, как встретит их земля. Хорошо, если они увидят хоть какие-нибудь огни. А если нет, что более вероятно? Там, внизу, услышат характерный, перемежающийся гул моторов «юнкерса», и, конечно же, никому и в голову не придет, что машину ведут свои летчики. Обыкновенный немецкий бомбардировщик, по которому или надо открывать огонь из зениток, или – полная светомаскировка. Ночью Мадрид тоже затемнен, сориентироваться по каким-либо его объектам не так-то просто.

И все же Денисио прав. Тянуть до рассвета слишком рискованно. Особенно, если учесть, что на рассвете могут вылететь республиканские истребители. Встреча с ними ничего хорошего не сулит.

– Хорошо, будем снижаться, – наконец проговорил Прадос. Изменив курс, он сбавил обороты моторов наполовину, и уже через несколько минут «юнкерс» погрузился в облака. Машину сильно затрясло, потом бросило вниз, в сторону, а еще через мгновение восходящий поток ударил под левое крыло, и самолет накренило так, словно Прадос заложил его в глубокий вираж. Стрелки приборов точно посходили с ума: прыгали, плясали, на время застывали на месте, а затем снова начинали дикую пляску, за которой нельзя было уследить.

В слепом полете все обманчиво. В слепом полете летчик не должен прислушиваться к своим ощущениям – это ему может дорого обойтись. Надежный ориентир положения машины в пространстве – только приборы. Они не обманывают, хотя порой и трудно заставить себя полностью им довериться. Вот летчику вдруг начинает казаться, будто самолет резко кренится вправо, настолько резко, что через секунду-другую он или круто заскользит вниз, или перевернется на спину и будет лететь вверх колесами. Каждой клеткой своего существа летчик стремится к действию, которое это предотвратило бы; руки, лежащие на штурвале, дрожат от желания также резко накренить машину влево, чтобы немедленно выровнять ее, но стрелка прибора показывает: ничего особенного не произошло, самолет летит строго в горизонтальном полете, никакого скольжения нет, и ничего изменять не надо…

А то вдруг почудится, будто машина вошла в пикирование и с острым углом атаки мчится к земле. Кажется даже, что слышно, как свистит, воет, беснуется встречный поток воздуха, и нет у летчика сил, чтобы преодолеть желание рвануть штурвал на себя. А стрелка на приборе скорости показывает, что все идет нормально и надо заставить себя немедленно отключиться от ложных ощущений.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю