355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 41)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 54 страниц)

Такая раздвоенность выматывает летчика до предела, с каждой минутой напряжение его возрастает, и натянутые нервы дрожат, как струны… [26]26
  Речь идет о полетах на старых образцах самолетов. В настоящее время слепые полеты – ночью, в облаках и т. д. – не представляют такой сложности благодаря наличию совершенных приборов и устройств, автоматически фиксирующих положение машины. (Прим. авт.).


[Закрыть]
Денисио не раз испытывал это на себе и сейчас ни на минуту не отходил от Эмилио Прадоса, понимая, как тому нелегко управлять малознакомой машиной.

Он примерно подсчитал: отроги Сьерра-де-Гвадаррама перейдут в равнину через пятнадцать-семнадцать минут. Все это время следует снижаться так, чтобы высота терялась постепенно. А потом убрать обороты до минимума и… Денисио невесело улыбнулся: кто – знает, что будет потом? Он хорошо знает местность вокруг Мадрида, ему десятки раз приходилось здесь летать: каждый холм, каждый овражек или пересохшую речушку Денисио знал наизусть. Но все это днем, а сейчас ночь, темная, беспросветная ночь, а ночью все видится не так, как обычно…

– Как Росита? – спросил Эмилио Прадос.

– Росита молодцом, – ответил Денисио. – Хочет скорее на землю.

Чем дальше они уходили от гор, тем меньше трясло машину. А потом и совсем стало спокойно, и это говорило о том, что отроги уже кончились и они теперь летят над равниной. По расчетам Денисио, до Мадрида оставалось не более четверти часа лета.

– Пора, – сказал он Прадосу – Пора, капитан.

Прадос кивнул и убрал обороты до минимума, слегка отдав штурвал, чтобы не потерять скорость.

Наступали самые критические минуты. Тяжелый «юнкерс» быстро терял высоту, стрелка высотомера показывала уже семьсот, пятьсот, триста метров, а вокруг по-прежнему плотные слои густых черных облаков, внизу ни одного мерцания, даже тусклого огонька… Двести метров… Сто пятьдесят… Денисио положил руку на плечо Прадоса, впился в него пальцами, но ни он сам, ни капитан этого не замечают. И тот и другой думают только об одном: снижаться больше нельзя! Надо немедленно снова уходить вверх, иначе катастрофы не избежать. Кто знает, не возвышается ли над местностью, над которой они летят, какой-нибудь холм, высокое сооружение или какое-либо другое препятствие? Действительно ли они летят сейчас над равниной? Может быть, в их расчеты вкралась ошибка? Да, надо немедленно уходить вверх, подальше от земли, к которой они так стремятся, подальше от гибели…

И оба знают: уходить вверх – это просто оттягивать неизбежное. Потому что через какое-то время снова придется все начинать сначала. И сколько бы они ни утюжили воздух, от встречи с землей им все равно не уйти.

– Сто метров, – не сказал, а выдавил из себя Прадос. – И ничего не видно.

Денисио молчал. На лбу у него выступили мелкие капельки пота, в глазах от напряжения появилась резь – он вглядывался в темноту не мигая, он, кажется, никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным человеком, как в эти минуты… Жизнь их висела на волоске. И все это было во сто крат хуже, чем в самом жестоком бою. Там можно защищаться и самому наносить удары, там все или почти все зависит от тебя самого: от твоего умения, опыта, мужества, от твоей реакции, выдержки, самообладания. Сейчас же ничего ни от капитана Прадоса, ни от Денисио не зависело. Слепая судьба. Удача или неудача. Чет или нечет… Между ними и землей оставалось менее ста метров. А может быть, менее пятидесяти. А может быть, не оставалось и метра – никто из них точно не знает…

– Будем уходить, – сказал Прадос. И тут же закричал: – Будем уходить, слышишь?

«В нем взорвались какие-то нервные клетки, – подумал Денисио. – И во мне они тоже сейчас взорвутся. Я тоже уже на пределе…»

Он услышал, как усилился гул моторов. Прадос увеличил обороты. «юнкерс» перестал снижаться. Сейчас капитан Прадос потянет штурвал на себя и машина пойдет вверх. Подальше от земли. Зачем? Для чего? Выиграют они или проиграют? И вдруг Эскуэро сказал:

– Слева какие-то огни. Вспышки огней. Похоже, что куда-то бьют из пушек.

Он сказал это совершенно спокойным голосом, так, будто говорил о чем-то обыденном, незначительном. Ни Денисио, ни капитан Прадос вначале даже не обратили внимания на его слова – слишком все это было неправдоподобно. Но уже через мгновение, взглянув влево, они и сами увидели те самые вспышки близких огней, о которых говорил баск.

– Снижайся! – крикнул Денисио. – И давай правее. Это артиллерия. Район Каса-дель-Кампо и Карабанчель Бахо. Смотри туда, капитан! Видишь, река? Мансанарес!

– Да, Мансанарес! – Эмилио Прадос сразу оживился, он теперь тоже узнал местность, над которой не раз пролетал со своей эскадрильей бомбардировщиков. – Мансанарес, Денисио! Черт побери, наконец-то мы вырвались из ада. Ты слышишь, Денисио! Я говорю, наконец-то мы выбрались из этой небесной кутерьмы. Идем на «Куатро вьентос»?

– Пошли на «Куатро вьентос», капитан. Давай еще правее… Смотри, кто-то засмалил по нашей телеге из зенитки. Наши, конечно, франкисты не станут смалить по своему.

– Наши, а стрелять не умеют, – засмеялся Прадос.

– Немедленно плюнь три раза через левое плечо, – сказал Денисио. – И больше не каркай.

– Тьфу, тьфу, тьфу! Зажги сигарету, Денисио, и сунь мне ее в зубы. Да поскорее, я только сейчас вспомнил, что не курил с сотворения мира. Как Росита?.. Слушай, брат Денисио, со мной происходит какая-то чертовщина. Я будто вновь родился на свет. Я будто сбросил с плеч тысячу килограммов груза! Скажи, разве это не чертовщина? – он опять засмеялся. – И ругаться я стал, как севильский бродяга…

– Подверни еще правее, Эмилио. Скоро мы будем заходить на посадку… Чертовщина, говоришь? Все правильно. Все правильно, Эмилио… Теперь выдерживай курс. Строго выдерживай. Здесь мне знаком каждый бугорок… Смотри, кто-то послал ракету. Пускай святая мадонна благословит этого человека… Убирай газ, Эмилио! Вот и «Куатро вьентос». По-русски это звучит так: четыре ветра. Запомни, Эмилио, – четыре ветра!

3

Прадос отрулил от взлетно-посадочной полосы и выключил зажигание.

Винты остановились. И наступила тишина.

А потом они услышали крики подбежавших к машине людей, кто-то забарабанил по фюзеляжу и потребовал:

– Выходи!

Они продолжали сидеть молча, никому ничего не отвечая.

Им самим казалось странной и непонятной та реакция, которая наступила так внезапно. Только несколько минут назад они чувствовали необыкновенный подъем, все их чувства были взбудоражены, все в них кричало от радости, вызванной избавлением, и вдруг – без всякого перехода – полная апатия, непреодолимая усталость вновь навалилась на них с прежней силой, и они словно окаменели. Расслабившись, свесив голову на грудь, в мертвой позе сидел Эмилио Прадос, прислонившись к двери кабины, стоял с закрытыми глазами Денисио, и даже баск Эскуэро не двигался с места, еще не полностью осознав, что все уже осталось позади. Молчала и Росита, ожидая, когда к ней подойдет Эмилио и скажет, что она должна делать.

А люди – их стало много, человек, наверное, тридцать или сорок, окружили самолет, о чем-то спорили, кричали, трое уже взобрались на крылья, кто-то принес зажженный фонарь и, держа его в одной руке, другой дергал за ручку двери.

– Открой, Эскуэро! – сказал наконец Денисио.

Толкая друг друга, в кабину с пистолетами в руках ввалились сразу трое.

– Алеманос? [27]27
  Немцы? (исп.).


[Закрыть]

В стареньком моно [28]28
  Холщовый комбинезон с молнией.


[Закрыть]
, в шлеме с летными очками, человек ткнул дулом пистолета в бок Эмилио Прадоса, переспросил:

– Алеманос?

Прадос продолжал сидеть в той же позе и даже не повернул головы. За него ответил Денисио:

– Иди ты к дьяволу!

Он с трудом удерживал смех – это же был летчик Амадео, замечательный летчик, бывший крестьянин Эстремадуры, закончивший летные курсы в Советском Союзе. Сколько раз, бывало, они вместе вылетали на охрану Мадрида, и Денисио не переставал восхищаться боевыми качествами Амадео. А тот, когда у него спрашивали, как он смог так быстро постичь премудрости воздушных боев, неизменно отвечал: «Там, – он взмахивал рукой в неопределенном направлении, – там я учился у русских летчиков… Здесь я тоже учусь у них», – и показывал на Денисио.

И вот Амадео перед ним. Смотрит злыми глазами на его заросшие длинной щетиной щеки, на взлохмаченную бороду и теперь уже не Прадоса, а Денисио тычет пистолетом в бок. И слегка заикаясь, говорит:

– Эта фашистская сволочь, оказывается, умеет чирикать по-испански. А ну-ка, выходи! И ты тоже! – бросает он капитану Прадосу. Потом, заметив Эскуэро и Роситу, кричит своим друзьям – Да тут их целая шайка!

– Хорошо, мы пойдем! – говорит Денисио. – Только ты убери свою пушку. Разве так встречают гостей? – И на ухо шепчет Прадосу: – Помолчи. Мы их разыграем по первому классу.

Он первым покидает самолет, за ним выпрыгивает Эскуэро, Прадос помогает спуститься на землю ошеломленной Росите. Их окружают плотным кольцом и ведут в штаб. Ночь подходит к концу, люди, наверное, хорошо отдохнули и теперь радостно оживлены. Говорят без умолку:

– Они заблудились. Летели к своим, а попали к нам…

– Какие-то бандиты, а не авиаторы. Франко, говорят, приказал немцев не брить. Пускай, мол, ходят с бородами, может, лучше научатся воевать…

– Эй вы, алеманос, вас что, выпустили из тюрьмы?

– А машина целехонькая. Нам она вот как пригодится….

– Они не все алеманос. Вот этот, похожий на чучело, наверняка испанец. Франкист. Шлепнуть бы его, пока дело не дошло до Педро Мачо…

Амадео шумит больше всех. Он идет вслед за Денисио, умышленно наступает на задники сапог, а когда Денисио спотыкается, Амадео тычет ему пистолетом в спину и кричит:

– Ты что, чучело, хочешь бежать? Давай попробуй, я быстро продырявлю твою шкуру!

Денисио думает, что, пожалуй, надо прекращать игру. Чем черт не шутит, Амадео ведь и вправду может выкинуть номер… Но до штаба осталось всего несколько шагов, и Денисио продолжает молчать. Прадос не мешает ему играть главную роль в этом спектакле, а Эскуэро и Росита, ничего не понимая, идут растерянные и подавленные.

В штабе при тусклой коптилке за столом сидели командир полка Риос Амайа, комиссар полка Педро Мачо и командир эскадрильи Хуан Морадо. На столе – большая карта с нанесенными на ней красными и черными стрелками. По-видимому, здесь всего несколько минут назад разрабатывали план боевых действий – так, не крайней мере, подумал Денисио, когда мельком взглянул на карту и на сосредоточенные лица сидящих за столом людей.

В самом углу комнаты, в ободранном кресле, поджав под себя ноги, сидела Эстрелья. Свет туда доходил очень слабый, лица Эстрельи почти совсем не было видно, но Денисио сразу ее узнал. Он хотел тут же броситься к ней, однако сумел пересилить себя и, остановившись у порога, прислонился спиной к косяку двери. Эмилио Прадос, Эскуэро и Росита расположились рядом с ним.

Амадео докладывал:

– Эти типы, наверное, приняли наш аэродром за свой. «Юнкерс-52»… Когда мы ворвались в машину, они обалдели. Никто даже не пошевелился… Конечно, гром среди ясного неба! Один из них наверняка испанец. Вот этот… Начал ругаться… Я сунул ему пушку под ребро, а он хнычет: «Разве так встречают гостей?»

– Гостей? – спросил комиссар Педро Мачо. – Так и сказал?

– Да, так и сказал. Мы чуть не попадали со смеху. Гости!..

Риос Амайа взглянул на Денисио:

– Испанец?

Глухим голосом Денисио ответил:

– Разве это имеет значение?

– Отвечайте на вопросы! – Амайа пристукнул ладонью по столу. – Откуда и куда летели?

И вдруг Денисио увидел, как Эстрелья медленно поднялась и, не сводя с него глаз, стала шаг за шагом приближаться к нему. Сделает шаг – замрет, потом опять шаг – и опять замрет.

– Эстрелья! – окликнул ее Педро Мачо.

Она словно и не слышала. Продолжая продвигаться к Денисио, точно в полусне, ничего вокруг не видя, глаза ее темные, большие, в которых сейчас бледно отражался тусклый свет коптилки, – были устремлены только на Денисио. Казалось, она вот-вот закричит или заплачет. Но Эстрелья не издавала ни звука. Все на нее смотрели с крайним удивлением, притихнув, ничего не понимая, и, по мере того как Эстрелья все ближе подходила к Денисио, удивление это возрастало, потому что было в поведении Эстрельи что-то совсем необычное и, пожалуй, неестественное.

А она подошла к стоявшему, как изваяние, Денисио, опустилась на колени, протянула руки и обняла его ноги.

– Это ты! – сказала она негромко, но в повисшей тишине слова ее услышал каждый. – Это ты, Денисио… Я знала, что ты вернешься… Всегда знала…

Денисио поднял ее и долго смотрел в ее затуманенные слезами глаза. А потом Эстрелья уткнулась головой в его грудь, и Денисио почувствовал, как она вздрагивает, теперь уже не в силах сдержать рыдания. Забыв обо всем на свете, он обнял ее за плечи, хотел ей что-то сказать, но вдруг ясно осознал, что если попытается произнести хотя бы одно слово, голос его предательски дрогнет. И он так и продолжал молча стоять, обнимая Эстрелью и все крепче прижимая ее к себе. И вдруг Амадео закричал:

– Это же Денисио! Это же наш Денисио! Эстрелья, какого черта ты захватила нашего Денисио и не даешь нам на него посмотреть!

Мексиканец Хуан Морадо стремительно выскочил из-за стола, почти силой оторвал Эстрелью от Денисио и потащил его поближе к тусклой коптилке.

– Денисио? – Хуан Морадо был взволнован до крайности. – Денисио? – повторил он, пристально вглядываясь в его лицо. – Хочешь, я начну сейчас молиться всем святым? И Педро Мачо за это меня не осудит… А хочешь, я спляшу для тебя, самый веселый мексиканский танец? Да произнеси ты хоть слово, черт бы тебя подрал! Или стукни меня как следует, иначе я буду думать, что все это мне снится.

– Стукни его, Денисио! – это сказал комиссар Педро Мачо, обнимая Денисио. – Стукни, слышишь? И меня заодно…

И лишь Риос Амайа продолжал сидеть за столом. Скрестив руки, он опустил на них голову и смотрел на Денисио так, словно перед ним происходило чудо. Глаза у него, как всегда, были усталые, но сейчас Денисио видел в них столько тепла, что ему вдруг показалось, будто он нежданно-негаданно увидел глаза своего отца. Ему так и хотелось сказать: «Здравствуй, отец! Денисио-младший докладывает…»

И в это самое время Риос Амайа, подняв голову, проговорил:

– Ну, здравствуй, сынок… Подойди, я обниму тебя…

Потом он спросил, указывая на продолжавших стоять у двери Эмилио Прадоса, Роситу и Эскуэро:

– Это твои друзья? – Пристально вгляделся в лицо Эмилио, вышел из-за стола, приблизился к нему и протянул руку. – Если не ошибаюсь, капитан Прадос?

– Капитан Прадос, – улыбнулся Эмилио. – Наверное, в таком виде меня не узнала бы и собственная мать… А это – механик Эскуэро. Без его помощи нам вряд ли удалось бы сюда добраться…

Риос Амайа пожал руку Эскуэро и вопросительно взглянул на Роситу. Та смутилась, не зная, что делать и что говорить. Эмилио Прадос тоже молчал. Тогда Денисио сказал:

– Эта девушка спасла жизнь капитану Прадосу. Обо всем этом мы расскажем потом. А пока, если вы не возражаете, она останется у нас в полку. Вместе с Эстрельей. Думаю, что работа для нее найдется…

– Хорошо, – сказал Риос Амайа. – Эстрелья, не принесешь ли ты нам по стаканчику вина?.. Такая ночь!.. Или уже утро?

Он видел, как Денисио беспокойно и встревоженно оглядывает летчиков, один за другим входивших в штаб. Кое-кто из них, отойдя подальше от двери и прислонившись к стене, с удивлением и явным недоверием рассматривал бородатого мужчину («Неужели это наш Денисио? Какого дьявола – этот человек совсем на него не похож!»), другие, едва переступив порог, орали: «Денисио! А ну-ка подай голос, слышишь? Или стукни баррину, тогда окончательно поверим, что это ты!»

А Денисио с блуждающей на лице улыбкой продолжал всматриваться в знакомые и незнакомые лица летчиков – их было немало, совсем незнакомых («Наверное, – подумал он, – в мое отсутствие полк не раз пополнялся новыми людьми»), то и дело поглядывая на дверь, словно с нетерпением кого-то поджидая.

Риос Амайа наконец сказал:

– Твой друг Арно Шарвен улетел в Аликанте за новой машиной.

Педро Мачо добавил:

– Из Советского Союза пришла большая партия самолетов: «моски», «чатос» и «катюши» [29]29
  «Катюшами» называли в Испании наши СБ – скоростные бомбардировщики.


[Закрыть]
.

Денисио едва заметно кивнул головой:

– Да, да… Очень хорошо.

Эстрелья потянула его за руку:

– Пойдем, Денисио. Тебе надо привести себя в порядок. И твоим друзьям тоже.

– Подожди, Эстрелья. Подожди. Я хочу побыть здесь еще немного. Почему нет Павлито? И Гильома Боньяра? Они тоже улетели за новыми машинами?

Он пытался обмануть самого себя. Нет, какая-то надежда все же таилась в его душе. Вот сейчас комиссар Педро Мачо или Хуан Морадо подтвердят: «Да, они тоже улетели в Аликанте… Вместе с Арно Шарвеном…» Но почему Риос Амайа назвал лишь Арно Шарвена? «Твой друг Арно Шарвен…» В первую очередь он должен был назвать Павлито. Разве нет?

В наступившей тишине – кажется, люди вдруг перестали даже дышать – голос Денисио прозвучал сдавленно, будто горло сжали спазмы:

– Павлито и Гильом Боньяр…

Он увидел, как Педро Мачо, глядя на него скорбными глазами, медленно покрутил головой из стороны в сторону, Хуан Морадо устало закрыл лицо руками, а Риос Амайа уставился в лежащую перед ним карту.

– Павлито и Гильом Боньяр… – Денисио все же еще раз хотел спросить: «Тоже улетели в Аликанте?» – но вдруг почувствовал всю безнадежность и бессмысленность самообмана. Разве он ничего не видит? Разве эта внезапно наступившая тишина ни о чем ему не сказала?.. Павлито и Гильома Боньяра больше нет. Павлито и Гильом Боньяр погибли… «Я защищаю человечество!»– говорил Павлито. А его самого никто не защитил. Никто…

Какая-то незнакомая доселе боль прошла через сердце Денисио, потом он ощутил горячую волну, коснувшуюся мозга. Такого с ним еще не было. Такого он еще никогда не испытывал. Вот туманятся, туманятся его мысли, что-то бредовое, скверное появляется в них, и он не в силах отогнать от себя прочь это бредовое и скверное. «Как же вы не уберегли его? – теперь уже тяжелым взглядом, в котором нетрудно уловить отчуждение и неприязнь, думает Денисио, окидывая мексиканца Хуана Морадо, командира полка Риоса Амайу, летчиков и даже комиссара Педро Мачо, человека, чьи достоинства Денисио всегда считал неоценимыми. – Как же вы могли допустить, чтобы Павлито и Гильом Боньяр…»

Все протестует в нем против этих мыслей. Он что, сошел с ума? Разве он не знает, что каждый из этих людей меньше всего думает о том, чтобы из любого боя выбраться живыми? Разве он своими собственными глазами не видел, как они, прикрывая друг друга, не раз подставляли себя под удар?

«Но Павлито и Боньяра больше нет. Нет! Вы понимаете, что это значит? Вы есть, а их нет! И никогда не будет. Чувствуете ли вы, как опустел мир? Или вам все равно: не одни, мол, Павлито и Гильом Боньяр ушли, мы потеряли многих… Вы можете так думать, а я не могу. Слышите, не могу! Потому что Павлито был для меня…»

Он что, действительно, сходит с ума? Как же после таких мыслей смотреть в глаза Хуану Морадо, Риосу Амайе, Педро Мачо, всем, с кем, может быть, уже завтра он вылетит защищать небо Испании?

«Прости меня, Павлито. Прости меня, Гильом Боньяр… Я знаю, вы осудили бы меня. Но я не виноват… Нет, я виноват… Все это потом пройдет. Мне сейчас просто очень тяжело, поэтому я такой. Я ведь знаю всех этих людей, и это не я думаю о них так… Это моя боль, моя скорбь, моя печаль…»

– Идем, Эстрелья. Мне и вправду надо привести себя в порядок. И мне, и моим друзьям…

Глава восьмая
1

Весна тысяча девятьсот тридцать восьмого года сеяла в мире тревогу.

Над миром бродили зловещие тучи, и злые ветры гнали их из конца в конец планеты. Одна за другой проносились над землей страшные бури, грохотали грозы, но они не приносили очищения от растекающегося по Европе смрада: фашизм все выше поднимал голову, все громче стучали его сапоги по встревоженной земле.

12 марта гитлеровские войска вторглись в Австрию, подбой барабанов прошли по стране и установили там свой «новый порядок». Закачались на виселицах австрийские патриоты, окраины красавицы-Вены огласились ночными залпами – при свете зажженных факелов фашисты расстреливали всех, кто мешал им творить неправый суд…

Британский премьер-министр Невиль Чемберлен в частной беседе с лордом Галифаксом говорил:

– Этот маньяк теперь занес меч над Чехословакией. Вы понимаете, Эдуард, что теперь будет с Европой?

Он постарался придать своему голосу встревоженные нотки: я, мол, пекусь о том, чтобы фашизм не затопил смрадными волнами нашу старую добрую Европу, вы, надеюсь, понимаете это?

Галифакс, Эдуард Фредерик Вуд, лорд Ирвин, с 1926 по 1931 год занимавший пост вице-короля Индии, прожженный политикан, отлично понимал своего шефа. Тонкая улыбка чуть-тронула его губы. «Перед кем играете, Невиль? – подумал он. – Не вы ли со своей „кливлендской кликой“ в ноябре прошлого года посылали меня к этому маньяку, чтобы прощупать возможность присоединения Англии и Франции к оси Берлин – Рим? На этого маньяка вы готовы молиться всевышнему, лишь бы он повернул на Советскую Россию… Кстати, и я тоже…»

А Невиль Чемберлен продолжал:.

– Вы думаете, он остановится, если даже проглотит Чехословакию?

– Он не остановится до тех пор, – гася улыбку, произнес Галифакс, – пока его не остановят.

Чемберлен засмеялся:

– У него повадки акулы. Не хотел бы я оказаться в его пасти.

Теперь засмеялся и лорд Галифакс:

– Мало приятного. Тем более что в фарватере этой акулы плывет страдающая таким же аппетитом другая. Я имею в виду итальянского дуче. Но… – Галифакс взглянул на Чемберлена, с минуту помолчал и вдруг проговорил: – Гранди рассказывал такой эпизод. Как-то Муссолини попросил папу Пия принять его в Ватикане для исповеди. Тот согласился. А когда процедура исповеди была закончена, они вдвоем в полуночное время прошли в собор, и дуче перед распятием святого Петра поклялся: он не пожалеет жизни, чтобы своими глазами увидеть повешенного его молодчиками Сталина. И не где-нибудь, а в Москве, на Красной площади. Пий будто сказал ему: «Благословляю тебя, сын мой Бенито, на сей великий подвиг…»

Чемберлен пожал плечами:

– Гранди умеет рассказывать анекдоты. Но, черт возьми, этот Бенито способен на многое. Опасный тип…

Тем не менее уже в апреле тысяча девятьсот тридцать восьмого года Чемберлен с этим «опасным типом» подписал договор о дружбе и сотрудничестве. Реакция ликовала: правители «демократической» Британии признавали фашизм де-факто. И не только признавали – они протягивали ему руку дружбы.

Франко ликовал. Он, кажется, предвидел именно такой ход политических событий. Правда, после Теруэля «Эль пекеньо» долго носил в себе горький осадок, но время сейчас работало на него, и он был уверен, что в будущем его не ждет ничего подобного.

…В конце тысяча девятьсот тридцать седьмого года, предварительно одержав победу на севере страны, Франко решил тщательно подготовить и нанести «финальный» удар на Арагонском фронте.

Главные свои силы он сосредоточил в Теруэле. Казалось, все было сделано для того, чтобы до поры до времени противник не обнаружил этого сосредоточения: войска в Теруэль, расположенный в горах, подтягивались скрытно, главным образом ночами, операция разрабатывалась в строгом секрете, о ней знали лишь командиры высоких рангов.

И все же республиканцы каким-то образом узнали о замысле Франко. Еще более скрытно, чем это делали фалангисты, они стянули под Теруэль около пятидесяти тысяч бойцов и сто пятьдесят артиллерийских батарей.

17 декабря начался штурм Теруэля.

Это была битва, полная драматизма, невиданного до сих пор упорства солдат той и другой стороны. В яростных атаках и контратаках гибли сотни и тысячи людей, снежная метель укрывала еще не успевшие остыть тела, над ранеными наметало сугробы, но битва не приостанавливалась ни на минуту; днем и ночью грохотала артиллерия, и горы беспрерывно стонущим эхом отзывались на человеческую трагедию.

22 декабря снежная буря свирепствовала с такой силой, будто сама природа решила покарать убивающих друг друга людей. В ущельях, в глубоких трещинах скал по-волчьи выл ураганный ветер, снежные залпы обрушивались на артиллерийские батареи, лошади одичало ржали и метались в постромках; казалось, в этом хаосе ничего нельзя было разобрать: ветер рвал на части слова команды, и они тонули в снежной коловерти, кони связных, расшвыривая сугробы, носились от батальона к батальону, и командиры с заиндевевшими лицами, с помутневшими от стужи глазами кричали солдатам:

– Вперед!

К полудню республиканцы ворвались в город.

На узких улицах – короткие остервенелые схватки, ошалевшие от страха итальянские солдаты бросают винтовки и карабины, безголосо, помертвевшими губами произносят знакомые слова:

– Абассо иль фачизмо! [30]30
  Долой фашизм! (итал.).


[Закрыть]

– Фрателли! [31]31
  Братья! (итал.).


[Закрыть]

К вечеру буря начала стихать. Теруэль был очищен от франкистов.

И здесь республиканцы остановились: слишком поредели их ряды во время штурма, слишком обескровлены были батальоны и полки, чтобы идти дальше. И неоткуда ждать подкрепления – сюда брошено все, что можно было бросить, оголив другие участки фронтов.

Встревоженные исходом Теруэльского сражения, Гитлер и Муссолини не замедлили прийти Франко на помощь: снова направились в Испанию эшелоны танков и пушек, снова на землю Испании ступили сапоги тысяч и тысяч немецких и итальянских солдат с винтовками, карабинами, гранатами, потянулись обозы со снарядами, патронами, галетами, консервами, шнапсом и дешевым «кьянти».

И уже 21 февраля 1938 года республиканцы вынуждены были оставить Теруэль, с таким трудом и с такими жертвами взятый ими два месяца назад.

А фашисты уже готовились к военным действиям более значительного масштаба: Франко решил нанести массированный удар по Арагонскому фронту. Сил для подобной операции у него было достаточно: он направлял туда десять дивизий с несметным количеством орудий, с сотнями танков, с тысячью самолетов. Здесь скопилась огромная масса солдат – 50 тысяч итальянцев, 30 тысяч марокканцев, 10 тысяч немцев. Нечего и говорить, что силы республиканцев, вынужденных обороняться, были значительно слабее. Против армады немецких, итальянских и франкистских самолетов они могли противопоставить всего лишь 60 машин!

Незадолго до начала операции Франко пригласил к себе итальянского генерала Гамбару. Расхаживая по огромному кабинету, «Эль пекеньо» говорил:

– Будем откровенны, генерал. Если бы Гвадалахарской операцией руководил более способный военачальник, мы не потерпели бы там столь сокрушительного разгрома. Согласитесь, что генерал Манчини допускал слишком много ошибок. Когда идет такая жестокая битва, военный деятель должен думать не о личном престиже, а о конечной цели всей войны. К сожалению, Манчини понял это довольно поздно. Начиная операцию, он решил провести ее единолично, порой отклоняя мои советы. Да, да, генерал, я знаю, что это так. Мне докладывали, как Манчини, получив некоторые мои письменные указания, касающиеся ведения операции, говорил в кругу своих старших офицеров: «Они годны лишь на то, чтобы сходить с ними в клозет…»

Гамбара пожал плечами:

– Слухи всегда бывают преувеличены, генерал. Не думаю, чтобы Манчини мог умышленно игнорировать советы такого человека, как вы.

– Возможно. – Франко внимательно посмотрел на итальянца, словно пытаясь определить, не лесть ли заключена в его словах. Однако Гамбара спокойно, с должной почтительностью выдержал его взгляд, и Франко, успокоившись, продолжал: – Впрочем, не стоит ворошить прошлое. Наступили другие времена, генерал. Слава богу, мир наконец понял, что я веду битву не только за свободу своей Испании, я веду битву в масштабе… – Он хотел сказать «в масштабе всей планеты», но спохватился: слишком громко, слишком претенциозно. И вряд ли это понравится дуче, если генерал Гамбара передаст его слова Муссолини. – Я веду битву в более широком масштабе, – закончил Франко.

– Мир давно это понял, – сказал Гамбара. – Я глубоко убежден, ваше превосходительство, что тот мир, о котором вы говорите, в будущем воздаст вам должное за ваш неоценимый вклад в дело общечеловеческой свободы.

Гамбара склонил голову, жестом этим давая понять, что он, генерал Гамбара, является одним из тех, кто уже сейчас воздает Франсиско Франко должное. А «Эль пекеньо» вновь окинул итальянца быстрым пытливым взглядом. И теперь, опять поверив в его искренность и воодушевившись, стремительно вскочил с кресла и, увлекая за собой Гамбару, подошел к большой карте Испании, расчерченной стрелами и утыканной флажками.

– Вот здесь, – Франко коротеньким толстым пальцем провел по карте с северо-запада на юго-восток, – вот здесь, мой генерал, мы пройдем с вами победным маршем, о котором наши потомки станут говорить как о чуде военного искусства. Мы рассечем армию противника пополам, да, мы рассечем ее пополам и заставим каждую половину истекать кровью до тех пор, пока не вырвем окончательную победу…

Генерал Гамбара в отличие от многих своих коллег высоко ценил как военные, так и политические таланты Франко. Он хорошо знал путь, по которому прошел этот человек от офицера не столь большого ранга до вождя испанских фалангистов. Знал, что его стремительная карьера была построена на качествах, которыми обладает не так-то много людей. Жестокость, лицемерие, хитрость, удивительная способность мгновенно обрядиться в тогу миротворца, чтобы уже в следующее мгновение сбросить ее и предстать в роли палача, – казалось, этот букет должен был отталкивать от Франко, но, как ни странно, чем-то он и подкупал, чем-то неуловимым, чему генерал Гамбара не мог дать определения. Лишь в одном он не сомневался: Франко по-настоящему умен, его выдающиеся организаторские способности говорили о нем как о человеке незаурядном, его железная воля могла поразить любого, кто с ним соприкасался.

Однако больше всего у Франко было развито чувство тщеславия. Раз и навсегда уверовав в свой военный и политический гений, он твердо был убежден в том, что его гениальность никем не оценена в должной степени. Франко отлично понимал: в данное время он находится в большой зависимости от своих могучих покровителей – Гитлера и Муссолини, без них он сейчас ничто; прекрати они, даже на месяц, оказывать ему военную помощь, и республиканцы сметут всю его армию в два счета. Конечно, – и это «Эль пекеньо» тоже отлично понимал, – помогают они не ради личной к нему любви и дружбы, для них Испания – это, во-первых, огромнейший испытательный полигон, во-вторых, здесь, в Испании, идет проба сил противоположных идеологий, здесь, если на то пошло, фашизм испытывается на прочность, ну и, в третьих, Гитлер и Муссолини надеются, что Франко в дальнейшем, когда им потребуется его помощь, такую помощь незамедлительно окажет.

Но, так или иначе, он должен быть несказанно благодарен своим покровителям. Внешне он, конечно, показывал свою признательность, но в то же время Франко постоянно чувствовал свое унизительное положение, происходящее от зависимости. И Гитлер, и Муссолини могли в любое время прикрикнуть на него, одернуть, поставить на место. Они видели в нем лишь исполнителя их воли, они наверняка называли его своим подручным. Смотрели на него свысока, как на человека, которому в любое время можно дать коленом под зад.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю