355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 37)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 54 страниц)

Жанни говорит самой себе: «Довольно! Я устала, я хочу забыться!» Но тут перед ее глазами встает новая картина. Кистью, с которой на тротуар падают сгустки красной краски, фашистские ублюдки тычут в лица парня и девушки. И эти лица кажутся Жанни измазанными кровью…

Незаметно надвинувшаяся на Париж туча ушла на запад, и Жанни видит в окно совсем черное небо. Совсем черное. И почему-то не видит ни одной звезды. И вспоминает, как когда-то Арно сказал: «Парижское небо не может быть совсем черным. Это я тебе говорю. В нем даже ночью светится синева…»

Арно… Если бы он знал, как тоскует по нем душа. Где он сейчас, ее Арно? Может быть, в этот час он летит вот в таком же черном небе и пристально вглядывается в кромешную тьму, отыскивая врага… А может, лежит на испанской земле под обломками своей машины и мертвыми глазами смотрит в бесконечность, только минуту назад расставшись с жизнью…

Глава пятая
1

Арно Шарвен как-то сразу заметно сдал.

И не потому, что его до крайности изматывали полеты, – полеты изматывали всех, но это уже вошло в привычку, хотя, казалось бы, нельзя привыкнуть к мысли, которая никого не покидала: вернешься ли ты из очередного боевого задания или разделишь участь того, кто полчаса назад курил вместе с тобой последнюю сигару, а сейчас его уже нет среди живых.

О таких вещах не принято было говорить.

Правда, американец Артур Кервуд не подчинялся общему правилу. Каждый раз, набрасывая на плечи лямки парашюта, он говорил: «Эй вы, там! Сеньоры пилоты! Прошу на меня все глаза обратить, так как видеться с меня больше придется не будет. Я ясно очень говорю? Мое сердце чувствовать умеет приближение гроб и музыка…»

– Вот же остолоп, – сердился командир эскадрильи мексиканец Хуан Морадо. – Как ворон каркает.

А Кервуд смеялся:

– Все, что мне положено, кое-какие деньги – купить приказываю виски и помянем Артура Кервуда, очень летчика храброго. О'кэй? Мисс Эстрелья получает две дозы.

Однако Артур Кервуд – исключение. «Его не переделаешь, – говорил комиссар Педро Мачо. – У него это, наверное, как талисман».

Арно Шарвен предпочитал ничего не загадывать. К гибели летчиков интернациональной эскадрильи он относился как к неизбежному злу, остро переживал потери и испытывал такое чувство, будто всякий раз ему наносят незаживаемую рану.

Но вот не вернулись Гильом Боньяр и Денисио. Надежды на то, что однажды кто-нибудь из них вдруг появится вновь, ни у кого больше не оставалось. И у Арно Шарвена тоже. Может быть, он только сейчас до конца осознал, кем для него были Гильом Боньяр и Денисио. Теперь он связывал с ними все, чем жил, клял себя за то, что не всегда ценил их дружбу в той мере, в какой должен был ценить. И ходил потерянный, став нелюдимым и раздражительным. На висках его появился первый иней.

Раньше доброжелательный и корректный, теперь он даже с Эстрельей, которая страдала не меньше его, подчас разговаривал таким тоном, точно она была в чем-то виновата.

А Эстрелья тянулась к Шарвену, ища в нем родственную душу, с которой она могла бы поделиться своим отчаянием.

– Мне рассказывали, – говорила она Шарвену, – что бывали случаи, когда сбитые летчики возвращались даже через полгода.

– Кто вам рассказывал эти сказки? – прямо-таки обрывая ее, спрашивал Шарвен. – Какой идиот мог придумать подобную чушь?!

Эстрелья делала вид, будто не замечает грубости Шарвена. Никто ей ничего такого никогда не рассказывал, но она очень, хотела услышать от летчика подтверждение своим тайным мыслям, очень хотела, чтобы он вселил в нее хотя бы призрачную надежду.

– А почему нет? – В глазах у нее стояли слезы, которые Арно Шарвен не хотел замечать. – А почему нет? Испания не такая уж маленькая страна. У нас кругом горы. Возможно… где-то человек выбросился на парашюте, кругом враги, вот он до поры до времени и скрывается где-нибудь у добрых людей. Разве такое исключено?

Арно Шарвен изображал на своем лице улыбку, полную скептицизма:

– Моя мать говорила: «Блажен, кто верует…»

– «Блажен, кто верует…»? – Эстрелья ненадолго задумывалась, потом говорила: – А разве можно жить без веры? Я имею в виду веру, которая поддерживает дух человеческий. И не дает человеку в своем горе забыть доброту и уважение к ближнему.

– Вы кого имеете в виду? Меня?

– Да, господин Шарвен, вас. Вы стали совсем другим. – Она, не найдя отклика, начинала не на шутку сердиться. – В вас ничего не остается товарищеского.

– Поэтому вы называете меня господином?

Эстрелья уходила, давая себе твердое слово никогда больше не говорить с Шарвеном на эту тему. Однако, видя, как он глубоко страдает, уже на другой день снова подходила к нему, теперь уже желая не столько утешить себя, сколько Арно, опять пыталась убедить его в том, что еще не все потеряно и надо надеяться.

* * *

В эскадрилью Хуана Морадо прислали пополнение: русского летчика под именем Мартинес, испанца Кастильо и венгра Матьяша Сабо. Все они летали в одной части под Мадридом, хорошо знали друг друга, и Хуан Морадо соединил их в одном звене.

Мартинесу было двадцать три года, но выглядел он старше. Медвежеватый, с волевым квадратным подбородком и рано залегшими над переносицей глубокими морщинами, по земле он ходил так, точно старался определить ее прочность: ступит одной ногой, вдавит своей тяжестью скупую траву и как бы с большой неохотой поставит вторую…

Мартинес не уставал любоваться красотой. И находил ее всюду. В этом он был как две капли воды похож на Митю Жильцова – Бенито. Кто-то другой пройдет мимо полузасохшего оливкового дерева с уродливыми ветвями и даже не заметит его, а он остановится рядом и долго смотрит, как на неповторимое чудо. Смотрит и думает: «В Сибири у нас ель да кедрач – царица и царь. А тут королева – олива. Вон как руки раскинула – будто повелевает, или к небу их простирает, чтобы влагой ее оросило. Гордая! Умирает уже, а горделивую красоту свою сохраняет…»

А то увидит робко выползающий из земли зеленый стебелек, присядет возле него на корточки и вслух, как с живым, беседует: «Силенок у тебя, брат ты мой, еще маловато, да ты потерпи. Все мы так начинали: дунут на нас – мы и зашатались. А все же выросли. Видишь, какими стали? Так и с тобой будет… Это я тебе точно говорю…»

Дрался Мартинес расчетливо, как умудренный опытом солдат. Без надобности в пекло не лез, всякая бравада, показная храбрость была противна его натуре. Горячий, как большинство испанцев, летчик Кастильо не раз ему говорил: «Ты очень осторожный, камарада Мартинес, на войне так нельзя…» На что Мартинес неизменно отвечал: «Матушка моя на свет родила меня в великих муках. Родила для того, чтобы я жил. И чтоб внуки у нее были – продолжение рода человеческого. Понял, брат ты мой Кастильо? Чего ж я ради бахвальства голову свою под фашистские пули подставлять стану? Дурак я, что ли?»

Кастильо продолжал: «Идешь в атаку и молчишь. Я уже открыл огонь, Матьяш нажал на гашетки, а ты все молчишь. Почему? Фашисты не железные, они тоже огня боятся».

Мартинес спрашивает: «Ты знаешь, сколько стоит сотня патронов? Ты знаешь, что у Франко их в тысячу раз больше, чем у нас? Чего ж ты пуляешь в белый свет со скоростью тысяча песет в минуту!»

– Странный ты летчик, камарада Мартинес! – подытоживал разговор Кастильо.

Однако этого «странного» летчика он не променял бы ни на кого другого. Кто-кто, а Кастильо знал, что ни осторожность Мартинеса, ни его расчетливость и кажущаяся медлительность не мешают тому драться с удивительной храбростью и с не менее удивительным хладнокровием.

Однажды – это было вскоре после прибытия их в интернациональную эскадрилью мексиканца Хуана Морадо – они втроем вылетели на барражирование.

Утро еще не наступило, Мадрид лежал в сумерках – затаившийся, готовый ко всему Мадрид. Как всегда, они направились к вершинам Сьерра-де-Гвадаррама – именно оттуда можно было ожидать появления фашистов. Горы отливали густой синевой и дышали покоем. Но летчики знали, что этот покой страшно обманчив и коварен: в любую минуту горы могли загрохотать эхом рева десятков «юнкерсов» и сопровождающих их «фиатов».

Так случилось и на этот раз. Не успели Мартинес и его ведомые Кастильо и Матьяш Сабо набрать и трех тысяч метров, как на встречном курсе показалась пятерка «юнкерсов» и шесть «фиатов». Бомбардировщики летели плотным строем – лидер впереди, два справа и два слева – излюбленный «клин» фашистов. «Фиаты» сновали по сторонам, то опережая «юнкерсов» то отставая от них, чтобы подобрать высоту.

Мартинес подал команду: «Атакуем!» И первым бросился на лидера. Кастильо, летевший от него справа и чуть позади, видел, как на машину Мартинеса устремились длинные пулеметные трассы, а несколько секунд спустя ударили по нему и пушки. Мартинес же молчал. И не отворачивал ни на градус. Вокруг его «ишачка» бушевал огонь, и казалось чудом, что истребитель до сих пор не взорвался. Потом на Мартинеса, как собаки на дичь, бросилась тройка «фиатов». Кастильо пошел в атаку на одного из них, но тот увернулся, сделал сложный маневр и, снова оказавшись недалеко от Мартинеса, открыл по нему огонь.

А Мартинес продолжал лететь в лоб лидеру, точно заколдованный от пуль, и когда летчик «юнкерса», решив, наверное, что в истребителе сидит или сам дьявол, или безумец, не выдержал этой страшной игры нервов и попытался отвернуть, Мартинес двумя короткими очередями разнес кабину и взорвал бензобак.

Матьяш Сабо тоже поджег один «юнкерс», ушел свечой вверх, чтобы снова пойти в атаку, но там, наверху, его уже поджидала пара «фиатов». За Кастильо в это время также гнались два или три истребителя – в этой кутерьме он ничего не мог понять. Ему только стало ясно, что Матьяш на помощь прийти не сможет, а Мартинес… Он потерял Мартинеса из виду, хотя был уверен, что тот в драку с истребителями не ввяжется, для него сейчас главное – разбить, до конца разбить строй бомбардировщиков, не пропустить их к Мадриду, заставить повернуть назад.

Боковым зрением он увидел, как еще один «юнкерс» свалился на крыло, задымил и начал падать. Это было делом Мартинеса. «Вива, камарада!» – вслух сказал Кастильо. И тут же почувствовал, как вздрогнула, точное лихорадке, его машина. «Фиат», давший по нему очередь, промчался так близко, что Кастильо увидел лицо летчика. Итальянец – что это был именно итальянец, Кастильо почему-то не сомневался – злорадно и торжествующе улыбался. Да, он улыбался, Кастильо успел заметить его растянутый в улыбке рот. Он яростно выругался, хотел подвернуть свой самолет и послать вдогонку фашисту пулеметную очередь, но машина не послушалась рулей. А потом начала заваливать влево, готовая вот-вот сорваться в штопор.

«Конец, – подумал Кастильо. – Это конец. – Увидел, как оставшаяся пара бомбардировщиков развернулась и легла на обратный курс, добавил – Камарада Мартинес выиграл бой. А мне конец…»

Мартинес, словно Кастильо мог его услышать, закричал: «Прыгай, Кастильо! Прыгай, машину все равно не спасешь!»

Летчики «фиатов», не без оснований полагая, что с Кастильо все кончено, втроем навалились на Мартинеса. По-видимому, это были настоящие асы: в их действиях не замечалось ни торопливости, ни излишнего азарта, ни той горячности, которая присуща истребителям неопытным, еще мало побывавшим в боях. Они, наверное, прекрасно слетались, каждое движение друг друга понимали по тем подчас неуловимым сигналам, которые постороннему глазу не сказали бы ничего.

Вот левый ведомый вырвался вперед, свечой взмыл вверх и оказался метров на триста выше «моски». Не возникало сомнения, что оттуда, сверху, он будет сейчас атаковать. Именно он, потому что двое других в это время брали Мартинеса в клещи, лишая его возможности произвести какой-либо маневр. Согласно железной логике Мартинес и должен был все внимание сосредоточить на этом истребителе – он ведь представлял в эту минуту главную опасность. Смертельную опасность! Атака сверху – самая страшная атака: атакуемый не всегда может увидеть того, кто мчится на него со страшной скоростью, развиваемой за счет запаса высоты.

Но Мартинес тоже не был новичком в боях. Десятки вылетов, каждый из которых сопровождался отчаянной схваткой, не только закалили его, не только научили быть хладнокровным в самой, казалось бы, безнадежной ситуации, но и выработали в нем умение мгновенно разгадывать все хитросплетения и уловки фашистских летчиков. В боях у него рождалось какое-то внутреннее зрение, особая прозорливость, когда человек и видит, и понимает, и чувствует, что может предпринять тот, другой, кто жаждет твоего поражения и гибели…

Вот такое же внутреннее зрение и прозорливость были присущи его отцу, опытному таежному охотнику, не устававшему наставлять сына: «Ты, милый мой, должон душой чуять, какой зверь лютый, а какой – так себе. За лютым зверем гляди-поглядывай, учись распознавать его подлую натуру, тогда он тебе, слышь, страшон не будет. Ты его нутро подлое распознавай, нутро, а не наружность. Нутро его поймешь – он для тебя весь как на ладони, слышь, предстанет…»

В Испании Мартинес встретился со зверем самым лютым, самым коварным. И с первых же дней старался распознавать его подлые повадки. Их у него было немало. Этот зверь уже попробовал вкус крови в Эфиопии, он рыскал, как в дебрях, по площадям Германии и Италии, набил руку на ежедневно и ежечасно творимых преступлениях, привык к безнаказанности – и в этом последнем была, по глубокому убеждению Мартинеса, его слабость: он кидался на жертву не раздумывая, с той наглостью, которая обычно появляется у людей, возомнивших себя всесильными.

Этой слабостью Мартинес часто и пользовался. Он прикидывался этаким простачком, необстрелянным пилотяжкой – на таких фашисты кидались с особым удовольствием, как на лакомый кусок. А когда они наваливались на него, когда они теряли всякую осторожность – поймали, мол, еще одного красноперого птенца, – он показывал им, как надо драться. Каскад молниеносных фигур, за которыми они далее не могли уследить, атаки в лоб, от которых у них нервы рвались, точно ржавые струны, точные пулеметные очереди – все это их ошеломляло, подавляло, а Мартинес – до предела собранный, сгусток воли и хладнокровия, уловив именно тот момент, когда фашистские летчики, ничего подобного от него не ожидая, впадали в панику, пускай даже на мизерно короткое время, – Мартинес ловил это короткое время и расстреливал их с близких дистанций, не давая им возможности опомниться и прийти в себя…

Но так было вначале. А когда в небе Испании все чаще стали появляться Мартинесы, Денисио, Боньяры, Хуаны Морадо, когда сами испанцы показали, что рабов никто из них не сделает, фашисты, как всякое зверье, учуяв перед собой сильного врага, перестроились. На легкие победы они больше не надеялись – поняли, что одной наглостью бой не выиграть. И начали плести хитрую паутину уловок, изобретая ловушки одна коварнее другой, умножая все это на жесткость, которой они решили запугать, деморализовать своих противников.

«За лютым зверем гляди-поглядывай, учись распознавать его подлую натуру» – этих слов своего мудрого отца Мартинес никогда не забывал. В каждом бою он не только дрался – он изучал повадки фашистских летчиков, их психологию, развязывал узелки их коварства, рвал ту паутину хитросплетений, которую они тщательно плели.

Вот и в том бою, когда двое летчиков брали его в клещи, а третий должен был атаковать сверху, Мартинес сразу понял: это ловушка! Они ведь знают, что «моска» на вертикалях сильнее «фиата» и ей, если летчик пожелает, нетрудно сделать такую же свечу, догнать ушедший вверх истребитель и попытаться расстрелять его с короткой дистанции. Зачем же они подставляют машину под удар? «Приманка! – решил Мартинес. – Я гонюсь за „фиатом“ и подставляю хвост своего „ишачка“ тем двоим. Они не спускают с меня глаз, ждут, надеются, дрожат от нетерпения…»

И он принимает решение, принимает решение в считанные секунды: на хитрость ответить контрхитростью. Он показывает, что не разгадал замысла фашистских летчиков, клюнул на их приманку. Он рвет «моску» вверх – ясно для чего: опередить атаку верхнего «фиата» и самому атаковать его… Вот теперь он, не оглядываясь, видит внутренним своим зрением, чувствует интуитивно – здесь срабатывает опыт, инстинкт, мудрость, перешедшая от отца, – те двое, которые с таким нетерпением ожидали от него именно такого решения, бросились на него сзади, как волки бросаются на отставшего от стада оленя.

А Мартинес молчит, хотя по верхнему «фиату» может открыть огонь – пусть не очень эффективный, но все же… И вдруг – мертвая петля, совершенно неожиданно, без всякой, казалось бы, логики боя – ведь ему не так уж много осталось, чтобы догнать того, верхнего. Фашистские летчики, наверное, думают: «Он что, сумасшедший? Или у него кончился боекомплект, и он решил ретироваться? Или…»

Но Мартинес не дает им возможности додумать до конца. Фашисты проскакивают вперед, а он, выведя свой послушный «ишачок» из петли и повиснув у них на хвостах, открывает шквальный огонь из всех четырех пулеметов. По привычке слегка закусив нижнюю губу и прищурившись, он вначале бьет по левому «фиату», а когда тот вспыхивает и падает вниз, оставляя за собой ленту дыма, похожую на изогнутую вниз черную радугу, подворачивает вправо и старается поймать в сетку прицела второй «фиат». Тот дает газ до отказа, торопится уйти, но уже поздно. В подобных ситуациях от Мартинеса еще никто не уходил. И «фиат», изрядно, видимо, подраненный, возможно, с перебитыми рулями, сваливается в штопор. «Аминь!» – говорит Мартинес.

И оглядывает небо. Словно следопыт, который идет по охотничьей тропе: чутко, внимательно, сосредоточенно.

Он видит все: Матьяша Сабо, преследующего фашиста и уже открывшего по нему огонь, купол парашюта и болтающегося на стропах Кастильо, и «фиат», закладывающий вираж, чтобы приблизиться к испанскому летчику и расстрелять его в воздухе…

Он представляет себе бешеное лицо фашиста, решившего отыграться на беззащитном Кастильо, смыть позор за поражение, и понимает, что тот сейчас готов на все, лишь бы исполнить задуманное.

Через несколько секунд фашист нажмет на гашетки, и от Кастильо ничего не останется. Мартинес тоже закладывает вираж и ловит фашиста в сетку прицела. И видит перед собой не только фюзеляж и капот «фиата», но и купол парашюта, и Кастильо. Все это на одной линии, и Мартинес не может стрелять, а идти в новую атаку у него нет времени, нет ни одной секунды: он это отчетливо понимает, и мозг его лихорадочно работает, все его существо напряжено до крайности, нервы сжаты в тугую пружину.

И Мартинес приходит к выводу: никакого другого выхода нет, кроме как подставить свою машину под удар, прикрыв ею испанского летчика Кастильо. Да, никакого другого выхода нет, никакого другого решения он принять не может…

Он сделал это в то самое мгновение, когда фашистский летчик нажал на гашетку. Трасса прошила руль поворота, изрешетила фюзеляж, пуля продырявила шлем Мартинеса, пройдя всего на четверть дюйма от виска. Но судьба была милостива к нему: машина продолжала подчиняться его воле. Кастильо опускался на землю, и Мартинес пологой спиралью провожал его до тех пор, пока не увидел, что тот благополучно приземлился. А с «фиатом» уже сцепился Матьяш Сабо, который условно просигналил Мартинесу: «Уходи на базу». Наверное, о к успел увидеть, что «моска» его друга превратилась в решето и вот-вот может развалиться на части.

Кастильо привезли на аэродром через полтора часа. Он подошел к Мартинесу, остановился в двух шагах от него и долге молчал, не в силах произнести ни слова, и смотрел на него глазами, в которых сплелись и восхищение, и любовь, и благодарность, и немое обещание быть самым преданным другом до конца жизни. И еще в его глазах стояли слезы…

Мартинес улыбнулся:

– Все в порядке, Кастильо.

Тот продолжал молчать.

Тогда Мартинес сказал наполовину по-русски, наполовину по-испански:

– Не надо ничего говорить, Кастильо. – Присел на корточки, поднял с земли какую-то букашку, положил ее на ладонь. – Гляди, какое чудо! Крохотуля ведь, а расцвечена, будто павлиний хвост. Красное брюшко, черная головенка, серые крылышки и три разноцветных точки на спинке. Ну и ну! Вот, брат ты мой Кастильо, что вытворяет матушка-природа.

Кастильо сдул букашку с его ладони и закричал, коверкая русские слова:

– Ты есть знаешь какой человек? Знаешь? Ты, есть… Ты есть… – Он не нашел подходящего слова и вдруг сказал: – Я буду писать своей матери… Вот такое большое письмо… Вот такое… И она пойдет в церковь, будет стоять на колени и молиться… Чтобы камарада Мартинес никто никогда не убил. Никакая сволочь! Ты все правильно понимаешь?

– Я все правильно понимаю, – сказал Мартинес. – Спасибо… Передай своей матушке низкий поклон…

Вот таким был летчик лейтенант военно-воздушных сил республиканской Испании Мартинес. Другого имени у него здесь не существовало… Правда, если ему будет суждено погибнуть на испанской земле, в штабе Главного военного советника по авиации отыщут его личное дело и сообщат в Москву, а из Москвы напишут в далекий сибирский поселок, прилепившийся у самого края дремучей тайги, отцу и матери русского летчика: «Ваш сын погиб смертью храбрых при исполнении служебного долга…»

2

Матьяш Сабо был встречен в полку Риоса Амайи, а затем в в эскадрилье Хуана Морадо с тем особым вниманием, которое оказывают людям если и не исключительным, то, по крайней мере, уже заслужившим глубокое уважение. И дело не только в том, что его, как и Мартинеса, знали по многим боям, где он показал себя умелым и мужественным летчиком-истребителем: вряд ли был в республиканской армии человек, не слышавший о трагической гибели двух его друзей – Матьяша Доби и Матьяша Бало. Об их подвиге писали республиканские газеты, из уст в уста передавали все, что было связано с их гибелью. В конце концов имена Матьяша Доби и Матьяша Бало стали легендой, и, естественно, самый близкий друг этих двух замечательных людей вольно или невольно должен был разделить с ними то преклонение перед необыкновенным мужеством и самопожертвованием, которое в глазах честных испанцев ценилось превыше всего.

Тот, кто знал Матьяша Сабо раньше, еще до гибели Доби и Бало, не мог не поразиться резкой перемене, происшедшей в нем за короткое время. Мартинес всегда говорил: «Ты, Матьяш, родился в снопе искр и огня. Пройдет сто лет – и ты не остынешь…»

Он и вправду был похож на вырвавшиеся из пламени искры – ни минуты в спокойном состоянии, ни минуты без порыва. Среднего роста, подтянутый, с аккуратно подстриженными усиками, с тонкой, почти девичьей талией, перетянутой широким поясом, с большими черными глазами, в которых будто навсегда поселился веселый и добрый бес, он был душой любой компании, и там, где Матьяш появлялся, все невольно приходило в движение. Он без всяких на то усилий заражал людей оптимизмом, от него исходила уверенность в счастливом окончании любого боя, и летчики как бы впитывали в себя, наполняясь такой же верой в свою счастливую звезду, которой обладал Матьяш Сабо. Он и дрался не так, как все. «Бог его знает, что там у него на душе, – говорил о нем Мартинес, – но дерется он весело, так, будто ему никогда не угрожает опасность…»

Однажды – это тоже было над Мадридом – Мартинес и Матьяш Сабо встретились с шестеркой немецких истребителей «хейнкель». На фюзеляже каждого из них – «символы», к которым немецкие летчики были всегда неравнодушны. Особенно Мартинесу и Матьяшу запомнилась тройка: черная обезьяна, зеленый с желтыми глазами крокодил и рысь, когтями огромных лап раздирающая оленя.

С первой же схватки и Мартинес и Матьяш поняли: они имеют дело с опытными летчиками, храбрости этим летчикам, видимо, занимать не надо, от боя никто из них не уклоняется, в атаку идут так, словно в любую минуту готовы применить таран.

Другая тройка – это также Мартинес и Матьяш определили сразу – без сомнения, зеленые юнцы. Каскадом замысловатых фигур они хотели показать искусство первоклассных летчиков, но фигуры эти были неуклюжи, топорны и, как потом говорил Матьяш, трусливы. «Они работали на зрителя, – говорил Матьяш, – на эффект, на воображение. Цирк с участием плохо натренированных акробатов-фокусников». Мартинес добавлял: «Матьяш все-таки не уловил главного – они в основном работали на „крокодила“, „обезьяну“ и „рысь“. Им необходимо было отвлечь наше внимание от этих хищников, они выполняли роль подсадных уток».

На такую гнилую приманку Мартинес, как ведущий, не клюнул. В душе он даже посмеялся: на каких болванов рассчитан спектакль? И, не обращая особенного внимания на «акробатов», сразу же пошел в атаку на ведущего тройки – зеленого «крокодила» с желтыми глазами. Справа его атаковала «обезьяна», но Мартинес видел: Матьяш с отличительной для него лихостью рванул свою «моску» навстречу «хейнкелю» и открыл по нему огонь. А «крокодил», на которого мчался Мартинес, не сворачивал. Летел лоб в лоб, и расстояние между ним и машиной Мартинеса сокращалось с бешеной скоростью. Мартинес вдруг почувствовал, каким тугим стал воздух, каким тяжким грузом он давит на каждую клетку его тела. Он давно уже привык к сумасшедшим перегрузкам, когда летчик испытывает ощущение, будто находится под гигантским прессом, который все сжимается и сжимается, и летчику кажется, что сейчас из пор брызнет кровь – из каждой поры по маленькой капельке крови, а потом мощный толчок ударит в виски, и сразу же потемнеет в глазах, точно наступила непроглядная ночь. А веки нальются свинцом, и нет сил их приподнять – они словно чужие, словно вышли из подчинения какого-то нервного центра, которому всегда повиновались…

Да, Мартинес давно уже привык к таким сумасшедшим перегрузкам, но это не означало, что теперь они на него не действуют и что он безболезненно их переносит. Если можно так сказать, Мартинес привык к ним психологически. Он считает их неизбежным фактором, обязательной деталью серьезного боя и встречает с готовностью человека, убежденного, что без этого не обойтись…

Немец на «хейнкеле» тоже, видимо, не в первый раз испытывал момент, когда приходится отрешиться от мысли, что тебе дано выдержать почти нечеловеческое напряжение. И тоже, конечно, знал: сейчас выйдет живым из боя тот, кто это нечеловеческое напряжение осилит, у кого окажутся крепче нервы и кто уже заранее подготовил себя и к победе, а если необходимо, – к гибели. Может быть, он в эту минуту интуитивно чувствовал, что его противник ему не уступит, но в то же время в нем теплилась искра надежды: нет-нет, человек всегда остается человеком, для него жизнь – это самое дорогое, все остальное преходящее, и тот, кто летит сейчас навстречу, наверняка думает только об одном, только об одном: избежать смерти… Правда, сам он об этом не думает, он загнал мысль о жизни и смерти в самый дальний угол сознания, но он – это же совсем другое дело, он считает себя не просто человеком, а сверхчеловеком, то, что доступно ему, недоступно другим: чем обладает он – простые смертные обладать не могут… Он выше человеческих слабостей, значит, он и сильнее… А кому не известна истина, что побеждает всегда сильнейший?!

И все же он не выдержал. Возможно, потому, что та самая мысль о жизни и смерти, которую он загнал в дальний угол своего сознания, вдруг оттуда вырвалась, вырвалась лишь всего на долю секунды, но стала причиной того, что он дрогнул. Кто-то, может быть, и не уловил бы его короткого колебания, однако Мартинес был именно тем человеком, проницательность которого всегда вызывала удивление. Если бы сейчас представилась возможность заглянуть в его слегка прищуренные глаза, в них можно было бы увидеть мимолетную улыбку – улыбку торжества…

В следующее мгновение Мартинес нажал на гашетку, и его пулеметная очередь разнесла фонарь «хейнкеля». Машина вначале как бы встала на дыбы, затем перевернулась через крыло и пошла к земле. Перед глазами Мартинеса мелькнула зеленая чешуя нарисованного крокодила и, словно потухшие, желтые его глаза.

И тут же Мартинес почувствовал, как по всему телу пробежал озноб. Это было запоздалое ощущение дохнувшей на него смерти, оно всегда приходило к нему в ту самую минуту, когда смертельная опасность оставалась уже позади. Это ощущение расслабляло его, оно было похоже на страх, на ужас, оно пугало Мартинеса непостижимой своей реальностью и неправдоподобием, хотя он не мог уразуметь, как эти два понятия могут сойтись в одном фокусе. Он ясно себе представлял, что не он своей пулеметной очередью разнес фонарь «хейнкеля», а немецкий летчик разнес кабину его машины; не «хейнкель», перевернувшись через крыло, пошел к земле, чтобы врезаться в нее и взорваться, а его истребитель крутится в штопоре, и не пройдет и нескольких секунд, как он, Мартинес, будет лежать, весь изуродованный, под его обломками.

«Какая чушь! – он заставил себя громко засмеяться, чтобы избавиться от внутреннего напряжения, чтобы изгнать вошедший в его существо запоздалый страх перед смертью. – Какая чушь!» И хотя смех у него получился неестественным – он словно насильно выталкивал горловые звуки, – все же ему стало легче. И, отыскав глазами Матьяша Сабо, расправившегося с «обезьяной» и теперь догоняющего последнего из тройки асов – «рысь», хотел было поспешить к нему на помощь, но вдруг увидел, как остальная тройка, на которую они с Матьяшем до сих пор не обращали внимания, атакует его сверху, открыв с дальней дистанции огонь из пулеметов.

«Акробаты вышли на арену, – вслух сказал Мартинес. – Антракт закончился». А Матьяш Сабо в это время расстреливал «хейнкель» с рысью на фюзеляже. По крайней мере, так ему казалось – «рысь» будто нарочно подставила под его удар хвост. Матьяш поймал его в сетку прицела и нажал на гашетку. Он ждал, что «хейнкель» сейчас вспыхнет или, на худой конец, свалится в штопор и понесется к земле.

Однако «рысь» продолжала лететь, а потом вдруг – переворот через крыло, петля – и Матьяш понял, что теперь уже он сам является прекрасной мишенью для немца.

«Фью! – присвистнул Матьяш. – Настоящая рысь! Сейчас наверняка выпустит когти…»

Немец действительно выпустил длинную трассу, однако Матьяш свечой ушел вверх, надеясь, что его противнику на «хейнкеле» такой маневр сделать не удастся, и тогда…

Он оглянулся назад и посмотрел вниз. И опять присвистнул: «Фью!..» Он всегда вот так присвистывал – чему-то удивляясь, чем-то восхищаясь, негодуя, радуясь. Сейчас его «фью» означало крайнюю озабоченность: он увидел, как на Мартинеса навалились сразу все «акробаты». И хотя Матьяш не сомневался, что Мартинес не только разгонит эту тройку, но и вгонит кого-нибудь из них в землю, все же решил на всякий случай прикрыть своего друга.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю