355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 50)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

У нее мелькнула мысль поднять тревогу. Вот сейчас она выстрелит из пистолета, на выстрел прибегут люди, и Бионди придется дать объяснение, почему он здесь оказался и что делает у чужого самолета. Однако эту мысль Эстрелья тут же отбросила: Бионди заявит, что пришел проверить, все ли в порядке, не спят ли дежурные постовые и так далее. И такое объяснение будет выглядеть вполне естественно… Нет, лучше всего понаблюдать за Бионди еще некоторое время, поднять тревогу никогда не поздно…

А время шло, Эстрелья еще два или три раза услышала звук, теперь похожий на то, как будто Бионди осторожно, стараясь не произвести шума, ключом отвинчивал какую-то гайку. Что-то там легонько скрипнет, едва слышно звякнет – и сразу все стихнет, и даже сама тишина, кажется, затаится и надолго замрет.

…Зачем Эстрелья это сделала, объяснить было невозможно. То ли острое желание увидеть своими глазами, чем занят Бионди, то ли непреодолимая потребность положить конец мучавшим ее догадкам и сомнениям, так или иначе, но она вдруг медленно, мягко, по-кошачьи ступая, шаг за шагом стала приближаться к самолету Хуана Морадо. А когда подошла совсем близко, Бионди, почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, быстро обернулся, и Эстрелье показалось, будто он приготовился к прыжку. Но Бионди, взглянув на нее, тихо спросил:

– Эстрелья?

Она молчала, уставившись на его правую руку, в которой Бионди держал гаечный ключ. Потом перевела взгляд на его лицо и немало удивилась: Бионди иронически улыбался. Никакого страха, даже намека на растерянность или удивление, а лишь вот эта ироническая улыбка и спокойный, неприкрыто насмешливый голос:

– Сеньора Эстрелья пришла ко мне на свидание?

– Что вы здесь делаете, Бионди? – точно стряхнув с себя оцепенение, спросила Эстрелья. – Это ведь машина Хуана Морадо, а не ваша.

Он продолжал тем же тоном:

– Во мне очень развито чувство интуиции, Эстрелья. Я знал, что рано или поздно ты придешь ко мне вот в такой предрассветный час. И, как видишь, я не ошибся…

– Оставьте свой шутовской тон, Бионди, – резко бросила Эстрелья. – И извольте пройти со мной в штаб, где вам придется кое-что объяснить.

– Ты в своем уме, Эстрелья? Похоже, ты в чем-то меня подозреваешь? Меня, Бионди?

– Я прошу пройти со мной в штаб, – повторила Эстрелья. – Вы меня слышите, господин Бионди?

– Господин Бионди? Нет, вы только послушайте нашу несравненную Эстрелью! С каких пор летчиков республиканской армии стали называть господами?.. Послушай, Эстрелья, ты выбрала не совсем удачный объект для подозрения. Я ведь весьма обидчивый человек и не всегда могу простить даже такую красивую девушку, как ты. Но если я услышу слова извинения… Короче говоря, давай-ка мы бросим эту игру и займемся другим. Например, вместе пройдем по аэродрому и проверим посты. Не все ведь у нас такие сознательные солдаты, как ты, и не все, к сожалению, отличаются подобной бдительностью…

Своим внешне спокойным голосом, в котором насмешливость перемежалась с серьезностью, Бионди сбивал ее с толку. Он стоял, облокотившись о крыло самолета, смотрел на Эстрелью так, словно и вправду ее подозрительность по отношению к нему немало его огорчала; в его несколько развязной позе по-прежнему не чувствовалось ни растерянности человека, которого внезапно застали за неблаговидным делом, ни страха. И все это заставляло Эстрелью думать, что ее «сверхбдительность» оказалась неуместной и уже сегодня весь полк поднимет ее на смех.

И все же какое-то внутреннее чутье подсказывало Эстрелье: Бионди и сейчас фальшивит, голос его, тон, показное спокойствие – все это игра, за ней он хочет скрыть свою настороженность и, может быть, разговаривая с ней, выигрывает время, обдумывая, как ему поступить.

Эстрелья неожиданно спросила:

– Скажите, Бионди, что вы здесь делаете? Вот этот ваш гаечный ключ, машина Хуана Морадо, ночь, вы не просто пришли сюда, а прокрадывались, как вор, я сама это видела…

Он с минуту молчал, глядя на Эстрелью так, точно хотел вникнуть не в произносимые ею слова, а в сокровенные ее мысли, и, снова усмехнувшись, сказал:

– А если бы я ответил так: «Слушай, Эстрелья, ты знаешь, что война проиграна. Мы зажаты со всех сторон, не сегодня завтра нам нанесут последний удар. Все наши друзья – французы, мексиканцы, американцы, русские – перейдут через границу и отправятся на свою родину. А куда отправимся мы, испанцы: ты, я, Риос Амайа, Педро Мачо, Кастильо и тысячи и тысячи таких же, как мы? Кто нас где-нибудь ожидает? Где мы найдем вторую родину? Останемся здесь? Станем на колени перед Франко и взмолимся: „Не лишайте нас жизни, мы ведь тоже испанцы“. Так? А у нас спросят: „А что вы сделали, чтобы заслужить прощение?“. Я, например, мог бы сказать: „Я вывел из строя истребитель, вывел из строя мексиканского летчика Хуана Морадо, и в этом мне помогла испанская девушка Эстрелья, вот она стоит перед вами – настоящая патриотка, хотя и не сразу, но все же понявшая свое заблуждение…“ Ну, Эстрелья, если бы я ответил так, что бы ты сделала? Повела бы меня в штаб или сказала: „Вы правы, Бионди, чем-то мы должны заслужить прощение“?.. Ну, ну, не смотри на меня с таким злом, это ведь простая шутка или, если хочешь, я хотел тебя проверить…»

– Вы подлец, Бионди! – Эстрелью душил гнев, она действительно смотрела на Бионди с такой ненавистью, будто теперь ни на йоту не сомневалась, что перед ней находится настоящий враг. – Вы подлец, Бионди! – громко повторила она. – Вы никогда не были честным человеком. Никогда! И вы пойдете со мной в штаб. И не вздумайте сопротивляться, Бионди!

Она потянулась рукой к расстегнутой кобуре, твердо решив, что, если Бионди вздумает бежать, она пристрелит его, как собаку. Сволочь! «Я хотел тебя проверить…» Он хотел, чтобы я стала таким же предателем, как он сам… «Чем-то мы должны заслужить прощение…»

– Не надо шуметь, Эстрелья. – Бионди не спускал глаз с ее руки, тянувшейся к кобуре. – Не надо шуметь, сеньора Эстрелья, я с удовольствием пойду с тобой в штаб, и все там объясню, только не надо шуметь… Видишь, сюда уже идут люди, много людей, кажется, с ними и Педро Мачо… Эй, камарада комиссар, подойдите поближе, у нас тут – ха-ха-ха! – произошло недоразумение…

Эстрелья оглянулась. Это хорошо, что к ним сейчас подойдет комиссар Педро Мачо. Она все ему расскажет… Где он, Педро Мачо? Где люди, о которых говорит Бионди?

Она никого не увидела… И короткого мгновения ей хватило для того, чтобы понять: Бионди солгал. Бионди отвлек ее внимание. Она допустила страшную ошибку. И, наверное, теперь ее уже не исправить…

Этого короткого мгновения хватило Бионди для того, чтобы поднять руку с зажатым в ней гаечным ключом и нанести Эстрелье удар в висок. «Не надо шуметь, Эстрелья!» – глухо сказал он еще раз.

Она не упала, а словно в изнеможении опустилась на землю, вначале на колени, затем голова ее запрокинулась. Бионди бросил на землю гаечный ключ, оглянулся по сторонам и быстро пошел прочь, нервно вытирая руки о комбинезон.

* * *

В красных, забрызганных кровью лохмотьях к ней приблизилась заря, в человеческом образе. Это была маленькая сухонькая старушка с печальными глазами, в которых навечно застыла боль. Присев рядом с ней и положив ее голову к себе на колени, она сказала:

– Не бойся меня. Кровь на моей одежде – это кровь всех мучеников земли. Расстрелянных, растерзанных, изрубленных палачами. Здесь и твоя кровь… Видишь, она совсем еще свежая.

– Мне очень больно, – сказала Эстрелья.

– Я знаю, – мягко ответила старушка. – Но скоро все пройдет. Ты потерпи. Скоро наступит покой.

– Я умру? – спросила Эстрелья.

– Да. Такая уж у тебя судьба.

– Не лги! – закричала Эстрелья. – Не лги, старуха! Я не умру! Слышишь? Я не должна умереть. Иначе никто ни о чем не узнает.

– Ты говоришь о Бионди? – спросила старушка. – Не бойся, он свое получит. А ты помолись. Повторяй за мной: «Отче наш, иже еси, на небеси…»

– Отче наш, иже еси…

– Да святится имя твое…

– Да святится имя твое…

– И да будет воля твоя!

– И да будет воля твоя!

– А теперь усни… Мертвые не имут ни боли, ни страха… Вечный тебе покой…

Она поднялась, осторожно сняв с колен голову Эстрельи и снова опустив ее на траву. Эстрелья ухватилась за изорванную юбку старухи и сразу почувствовала, какими липкими стали ее руки. Кровь, везде кровь… Она попросила:

– Не уходи. Я обо всем тебе расскажу, а ты передашь это нашему комиссару Педро Мачо. И скажешь русскому летчику Денисио…

– Я все знаю, – бросила старуха… – Но я умею хранить тайну. И не думай, никто ни о чем не узнает. Так надо…

– Нет! Нет! – закричала Эстрелья. – Так нельзя!

Старуха наклонилась над ней, и Эстрелья вдруг увидела пустые глазницы. Только где-то далеко, словно за туманным горизонтом, тускло светились два желтых зрачка-фонарика. Потом и они исчезли. Будто медленно размылись в черноте надвинувшейся ночи. Она была страшно осязаема, эта ночь, она обладала множеством тяжелых шершавых рук, которые тянулись к телу Эстрельи, охватывали ее голову, грудь, горло. И все сжимали, сжимали, и кровь застывала в жилах, а сердце билось все слабее, проваливаясь в бездну, такую же черную, как ночь.

Сознание гасло, но еще жило, хотя реального в нем оставались лишь крохи, да и их вытеснил предсмертный бред стремительно скачущих мыслей, разрозненных, разрываемых на куски так, как шальной шквальный ветер разрывает ползущие по небу тучи… Стоит посреди комнаты ее мать, полными страха глазами смотрит на ворвавшихся в дом фашистов-мятежников, на пистолеты в их руках и просит: «Не надо! Мы ни в чем не виноваты!» – «Не кричи, матушка, – смеется один из погромщиков. – Мы к вам с добром». Продолжая смеяться, он подходит к ней и стреляет в живот… «Что ты думаешь делать, Эстрелья? – спрашивает Нарваэс, один из банды фалангистов. – Ты понимаешь, что происходит?» – «Понимаю. Варфоломеевская ночь. Скорее бы рассвет…» Не вынимая руки из кармана плаща, она стреляет в Нарваэса. Фашист падает на землю, земля гудит, грохочет, ревет – да ведь это Хуан Морадо возвращается на аэродром со своей эскадрильей. Но где Павлито, где Гильом Боньяр, где Денисио?

«Я также не верю и господину Денисио, – говорит Бионди. – Чувства дружбы и землячества – плохие судьи… – И добавляет: – Не надо шуметь, сеньора Эстрелья, не надо шуметь… Видишь, сюда уже идут люди…»

Дюйм за дюймом Эстрелья передвигает руки к расстегнутой кобуре, пальцы ее лихорадочно дрожат, ищут рукоять пистолета. Пистолет точно припаян к кожаной кобуре, точно прикреплен к ней стальными заклепками – откуда же взять силы извлечь его оттуда, извлечь последнюю надежду Эстрельи. Слезы бессилия и отчаяния льются из глаз Эстрельи, смешиваются с кровью, растекающейся по лицу. «Помоги мне, Денисио, ты ведь любил меня, как и я любила тебя. Склони надо мной свою голову, загляни мне в глаза, прикоснись ко мне, я впитаю в себя твою силу…»

Дюйм за дюймом освобождается пистолет из кожаной кобуры, вот уже извлечен он весь, до конца, осталось подтянуть его поближе, нажать на спусковой крючок. «Отступи еще на мгновение, ночь-палач, зажги в высоком небе один-единственный костерок – больше мне ничего не надо. Больше я ни о чем не прошу…»

…Выстрел на куски разорвал тишину. Выстрел прогремел, словно орудийный залп, вздрогнула земля, эхом застонали горы Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар, вздыбилось море, вал за валом покатились громады вспененной воды на прибрежные отмели. И зажегся в небе крохотный костерок, совсем крохотный, как мерцающая лампадка, но сколько света полилось от него на землю! Заброшенные горные тропки стали видны как на ладони, бисеринки предутренней росы серебром засверкали на каждой травинке-былинке, каждое перышко взлетевшей ночной птахи отчетливо выделилось на фоне вновь засиневшего неба… А туда, откуда прогремел выстрел-раскат, уже бежали люди – много людей, синие тени толкали друг друга, синие тени взмахивали руками, и Эстрелье казалось, будто летят над землей к ней синие птицы и ветер их крыльев освежает ее опаленное болью тело…

* * *

Она увидела над собой чье-то склоненное лицо – чье, она не могла узнать…

Увидела чьи-то затянутые пеленой скорби глаза – ее собственные глаза уже потухали, как и ее сознание: нет, она не знает, чьи это глаза…

Далекий голос позвал ее:

– Эстрелья!

Горы, долины, ущелья, скалы Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар тысячеголосо закричали:

– Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья!..

– Я ухожу, – сказала она. – Слышишь, Денисио, я ухожу.

Она уходила. Светлые тропы, на которые она ступила, вели через зеленые перевалы, поросшие молодыми оливами, и спускались к морю. Оно блистало бирюзой, над тихой гладью его кружились чайки и тоже кричали: «Эстрелья, Эстрелья!..»

– Я ухожу в Севилью, – сказала она чайкам. – Там меня ждут.

И вдруг все исчезло, осталось лишь скорбное лицо Денисио, лишь его глаза, наполненные печалью. И Эстрелья почувствовала, что это уже не видение, что это настоящий Денисио и она должна успеть сказать ему последние слова прежде, чем мрак поглотит ее.

И она выдохнула эти слова:

– Бионди… Это он… Машина Хуана Морадо… Прощай, Денисио…

* * *

Бионди исчез.

Две эскадрильи с рассветом ушли в бой, эскадрилья Хуана Морадо осталась хоронить Эстрелью.

Педро Мачо, положив букетик цикламенов к сложенным рукам Эстрельи, говорил:

– Она была настоящей дочерью Испании, такой и останется она в памяти наших сердец… Нам не удалось найти подлого убийцу, но он никуда не уйдет от гнева народа. Придет время, и все бионди заплатят за каждую каплю крови Эстрельи и тех, кто пал от их грязных рук… Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли…

Денисио стоял у гроба с низко опущенной головой и ничего, кроме бледного лица Эстрельи, не видел. Американский летчик Артур Кервуд говорил:

– Сестра она была мне больше родная… Горько очень мне думать, что утерять ее мы позволили… Почему получилось так? Потому получилось так, что мы не узнаем врага там, где он посреди нас есть. Но… – Артур Кервуд сжал пальцы в кулак, выбросил руки вверх. – Но я клятву произношу перед сестрой моей Эстрельей: буду если я жить остаться и будет если у Артура Кервуда потом дочь, он имя даст ей хорошее – Эстрелья. И ее научит силой всей души врагов человечества ненавидеть!

Денисио стоял у гроба Эстрельи, и слезы текли по его осунувшемуся лицу, и ему казалось, будто сейчас вместе с Эстрельей он хоронит самого себя. Мертвеет его душа, гаснет в глазах свет, уходит за черные тучи солнце. Мрак… Жесткая чья-то рука пробралась к сердцу, сдавила, острая боль прошла через все тело и через мозг… Мексиканец Хуан Морадо говорил:

– Эстрелья не ушла. Слышите, камарадас, Эстрелья не ушла! Через час эскадрилья вылетит на боевое задание. Вся интернациональная эскадрилья. Все до одного человека. Павлито, Мартинес, чех Иржи Бота, француз Гильом Боньяр, венгр Матьяш, испанцы Марио Диас, Педро Ариас и боевой наш друг Эстрелья…

Денисио наклонился к лицу Эстрельи, прижался губами к ее холодному лбу. «Всего лишь на миг открой глаза, Эстрелья… Всего лишь на миг… Я хочу увидеть их для того, чтобы навечно сохранить в памяти нежность и доброту твоего взгляда… Может быть, я только сейчас до конца почувствовал, кем ты для меня была. Я редко говорил тебе о своей любви, но если бы ты знала, Эстрелья, как много я думал о тебе… Если бы ты знала…»

Педро Мачо обнял Денисио за плечи, мягко сказал:

– Пора, камарада Денисио.

До него не сразу дошло, чего хочет комиссар. Куда пора? О чем комиссар говорит?

Потом он увидел, как Артур Кервуд и Арно Шарвен поднесли крышку гроба. Остановились в двух шагах и растерянно посмотрели на Педро Мачо. Тогда он все понял. Обессиленно отошел в сторону, стал рядом с Хуаном Морадо и словно окаменел. Тук… тук… тук… – у него было такое ощущение, будто гвозди вколачивали не в крышку гроба, а в его сердце… Тук… тук… тук – при каждом ударе Денисио вздрагивал, ему хотелось кричать от боли, но он молчал, и все вокруг него молчали: горы, долины, ущелья Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар тоже молчали.

…Он один остался у могильного холма. Обхватив руками колени и опустив на руки голову, он неотрывно глядел на сырую красноватую землю, чувствуя, как неизбывная тоска заполняет все его существо, и думая о том, что теперь он от нее никогда не избавится, так и будет носить ее в себе до самой смерти…

Как это сказал комиссар полка Педро Мачо? «Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли». Да, Педро Мачо хорошо сказал. Но он не знает, кем была для Денисио Эстрелья, он не знает, как трудно пережить свою любовь…

Денисио не сразу увидел подошедшую к нему Роситу. И только когда она осторожно прикоснулась к его плечу, он поднял голову и посмотрел на нее отрешенными глазами. А ей показалось, будто Денисио совсем ее не узнал. Смотрит, как на незнакомого человека или как в пустоту.

Она никогда таким его не видела. Не Денисио перед ней, не молодой русский летчик Денисио, а старик с застывшими глазами, сгорбленный, придавленный тяжестью несчастья.

– Денисио! – тихо позвала Росита. – Денисио, пойдем отсюда.

Он не ответил. Сидел, все так же опустив голову на руки, и Росита вдруг подумала, что Денисио теперь никогда не уйдет от этого могильного холма, а если и уйдет, то все равно прежнего Денисио уже не будет. Нет, прежнего Денисио уже не будет…

Росита присела рядом с ним, уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Жалость к Денисио сдавила ее сердце с такой силой, будто на грудь навалили этот самый камень-валун, неподалеку от которого нашли Эстрелью. А Денисио молчал, – он, наверное, и не слышал рыданий Роситы, весь ушел в себя, в свое неизбывное горе.

Продолжая плакать, Росита сказала:

– Денисио! Так нельзя, Денисио! Ты меня слышишь? Ты слышишь меня, Денисио?! Очнись, очнись, говорю!

Он наконец посмотрел на Роситу, теперь уже, кажется, осмысленными глазами, провел по лицу ладонью и сказал:

– Я отправлю тебя к Эмилио Прадосу… Ты должна быть вместе с ним.

5

Эмилио Прадос вот уже третий месяц командовал полком бомбардировщиков. Собственно говоря, десяток истерзанных, латаных-перелатаных машин, среди которых было шесть, «катюш» три «Дугласа» и один Ю-52 (тот самый «юнкерс», на котором прилетели Эмилио Прадос, Денисио, Росита и Эскуэро), полком можно было назвать лишь условно. Каждый вечер инженер – пожилой испанец Фернан Саморо докладывал Прадосу:

– Завтра, камарада хефе, я смогу выпустить лишь шесть машин. Два «Дугласа» и два СБ ставлю на ремонт, они дышат на ладан, и будет преступлением, если…

– Завтра к рассвету должны быть готовы все десять, – невозмутимо отвечал Прадос. – Вы свободны, камарада Саморо.

Инженер багровел, но какое-то время сдерживал закипающий в нем протест. Теперь уже не так безапелляционно, а скорее просяще говорил:

– Камарада хефе, я ценю в вас боевой дух, но вы должны понять, что моя совесть не позволяет мне согласиться с вашим требованием. Четыре машины, которые я имею в виду, – это не бомбовозы, а разбитые катафалки. Один день, камарада хефе, всего лишь один день – и они снова станут боевыми машинами.

– Вы не разучились понимать испанский язык? – Прадос смотрел на инженера недобрыми глазами и добавлял: – Вы знаете обстановку на фронте? Или вас надо просветить?

Инженер Фернан Саморо не отличался спокойным характером, выдержки хватало ему не больше чем на одну-две минуты.

– Какого черта вы мне втолковываете об обстановке на фронте! – забыв о всякой субординации, кричал он. – Плевать мне на все обстановки и на все, с чем они связаны, я, в первую очередь, человек и, как человек, не имею права посылать летчиков на смерть в этих гробах. Надеюсь, я понятно изъясняюсь по-испански, камарада Прадос?

– Вы изъясняетесь, как Цицерон. – Прадос кривил в усмешке губы и спрашивал: – Какая из машин находится в самом плачевном состоянии и в первую очередь требует ремонта?

– Русская «катюша» под номером «семь». Но и другие…

– На русской «катюше» под номером «семь» я полечу завтра сам, – коротко бросал Эмилио Прадос. – И таким образом всю ответственность беру на себя.

И он летел, ведя за собой полк. Он понимал, что летать на таких машинах не только рискованно, но даже безрассудно. Тем не менее у него не было другого выхода. И не только потому, – что командующий авиацией Республики Игнасио де Сиснерос требовал ежедневно поднимать все машины в воздух, но и потому, что собственными глазами видел, как трудно приходится вести бои наземным частям. На его глазах редели дивизии и полки, истекали кровью батальоны и роты, а франкисты, поддерживаемые мощью итальянских и немецких дивизий и марокканских бандер, продолжали рваться вперед, сея на пути смерть и разрушения.

Верил ли теперь Эмилио Прадос в победу? Тлела ли в его сердце хоть искра надежды на то, что Республика выдержит этот сумасшедший натиск и положение вдруг изменится к лучшему?

Тяжелые, как свинцовые волны неспокойного моря, мысли накатывались на мозг, кружили его в своем кипящем водовороте, не давали покоя ни днем ни ночью. Глядя, с каким упорством защищают республиканские бойцы каждый клочок земли, с каким бесстрашием идут на смерть, сколько в них веры в свое правое дело, Эмилио Прадос порой испытывал поистине великое вдохновение и мог поклясться самому себе, что и в нем самом живет эта вера и никакие силы ее не разрушат. Но проходил день, два, неделя, фашисты продолжали несметной тучей продвигаться вперед, земля Каталонии как бы сужалась на глазах у Эмилио Прадоса, гибли в жесточайших боях летчики его полка, и утомленный, угнетаемый мрачными предчувствиями дух его сникал, как сорванная с молодой оливы зеленая ветвь.

И тогда он задавал себе вопрос: «Что же будет? Что ожидает каждого из нас?..»

Как-то поздним вечером к нему пришел инженер Фернан Саморо. В тот день с задания не вернулась еще одна машина, и Саморо был особенно мрачен.

Он без приглашения сел за стол, бросил большие руки на стол и, помолчав минуту-другую, попросил:

– Дай мне кружку вина, Эмилио.

Они с Прадосом были давними друзьями, и хотя по службе часто между ними происходили стычки, в неофициальной обстановке и Прадос, и Саморо не только искали друг в друге поддержку, но и делились всем, что накипало на душе.

– Горит? – спросил Прадос.

– Горит, – ответил инженер и положил руку на грудь. – Горит, Эмилио. Каждый раз, когда кто-то из наших не возвращается, я чувствую себя так, словно никто, кроме меня, ни в чем не виноват. И порой мне хочется пустить себе пулю в лоб. Чтобы очиститься…

Эмилио Прадос поставил на стол две кружки, обе налил до краев красным, как кровь, вином. Но прежде чем выпить, сказал:

– Не криви душой, Фернан. В первую очередь тебе хочется пустить пулю не в свой лоб, а в мой. Ведь это я приказываю тебе выпускать машины, место которым на кладбище… Я удивляюсь, что ты до сих пор не исполнил своего желания…

Саморо долгим взглядом посмотрел на Прадоса, залпом, не отрываясь, выпил вино до дна, тыльной стороной ладони вытер губы и лишь потом сказал:

– На месте генерала Сиснероса я давно поставил бы к стенке и Прадоса, и Саморо.

– Или приказал бы им, – подхватил Прадос, – поставить на капитальный ремонт все десять гробов и не выпускать их до тех пор, пока они снова не станут боевыми машинами. Так?

– Так…

– А чтобы Прадосу и Саморо было не скучно коротать время, отправить их в качестве наблюдателей на один из участков фронта. И сказать им: «Глядите в оба… Ничего не пропускайте – потом вам все это пригодится для работы над своими мемуарами…» И они начнут глядеть в оба на то, как бомбы фашистских бомбардировщиков рвут на части наших солдат, как «мессеры» и «фиаты» с бреющего расстреливают пехоту, как эскадрильи легиона «Кондор» расчищают путь марокканским мясникам и головорезам Муссолини, которые все прут и прут вперед, затягивая петлю на шее Республики. Так?

– Замолчи! – сказал Саморо.

– Нет, ты послушай. Если не хочешь слушать меня, послушай наших солдат. Знаешь, о чем они говорят? «Пресвятая дева Мария, где же наши братья летчики, почему они бросили нас на расправу, почему не защищают нас от истребления?..»

– Налей мне еще, – упавшим голосом попросил Саморо. – И больше ни слова, иначе я напьюсь, как свинья.

– Ты вообще стал много пить в последнее время, старина, – заметил Прадос. – Что с тобой происходит?

– То же, что и с тобой, – сказал инженер. – И не делай вид, будто червь сомнения не гложет твою душу.

Эмилио Прадос ничего не ответил, а Саморо, снова до дна выпив вино, попросил:

– Налей еще.

– Довольно. – Прадос покачал головой. – Ты и так уже изрядно захмелел.

– Не будь занудой, Эмилио. Это тебе не идет. А захмелел я или не захмелел – какая к черту разница! Налей!

Эмилио Прадос пил наравне с Фернаном Саморо… По одной, еще по одной, еще… Раньше он этого не позволял, а теперь… Потребность расслабиться, хоть на короткое время уйти от действительности, – эта потребность приходила все чаще, и все реже он ей сопротивлялся. В минуту опьянения пусть ненадолго, но приходил покой. Действительность не казалась такой безнадежной и угнетающей. Все еще может измениться. В конце концов, Хуан Негрин – это не пораженец Индалесио Прието, мечтавший о заключении с Франко мира любой ценой. Черт возьми, армия Республики еще покажет себя, и недалек тот день, когда она, вновь собравшись с силами, погонит назад всю эту фашистскую сволочь! И тогда… Плохо, что рядом с ним нет Денисио. Вот кто одним своим присутствием вселяет в Прадоса оптимизм, не дает разгуляться мрачным мыслям. И Росита… Она говорит: «Теперь я хорошо тебя знаю, Эмилио. Теперь я верю, что ты никогда меня не бросишь. Вот кончится воина, мы уедем с тобой куда-нибудь в горы, выстроим небольшой домик, правительство даст нам немножко земли, и мы станем выращивать оливы… А потом у нас появятся дети… Самого первого мальчугана мы назовем Эмилио. А если первой родится девочка, мы дадим ей имя Эстрелья… Других мы назовем Мигелем и Линой… Никого не забудем, правда, Эмилио?»

* * *

Фернан Саморо сказал:

– Хуан Негрин делает хорошую мину при плохой игре. Ты согласен со мной, старина? Ему ли не знать, что наша карта бита…

– Не городи чушь, Фернан! – с раздражением бросил Прадос.

– Чушь? А ты что, другого мнения? Ты ничего не видишь? Или, как страус, пытаешься спрятать голову в песок? Или надеешься на сверхъестественное чудо?

– Замолчи, не каркай! Если лишиться надежды, остается только одно…

– Пулю в висок? – Саморо горько усмехнулся. – Отдать душу дьяволу?

– Ты уже пьян, старина…

– Нет, я не пьян. Вино, к сожалению, меня не берет. Не берет, черт бы его побрал! Но насчет пули в висок я не согласен. Слышишь, Эмилио? Мы с тобой еще поживем. Такие люди, как мы с тобой, пригодятся для будущего.

– Для какого будущего? Если мы окончательно проиграем – его у нас не будет. Мрак…

– Теперь каркаешь ты. Как ворон… Слушай, что я тебе скажу… Слышал, как говорят, из авторитетных источников… Наш министр иностранных дел Альварес дель Вайо уже обратился к французскому министру Бонне с просьбой, чтобы Франция приняла под свою защиту испанских беженцев… И наших бойцов. Ты теперь все понимаешь? Я думаю так: и Бонне, и Даладье, да и Чемберлен тоже, – не дураки, они сознают, что победа Франко – это победа Гитлера и Муссолини. Сознают, что после Испании может наступить очередь Франции и Англии. Сейчас они уже вряд ли смогут что-нибудь изменить: вовремя не спохватились. Они это понимают. Понимают, наверное, и такую простую вещь: драться с Гитлером и Муссолини все равно придется, так почему же не использовать уже приобретших военный опыт солдат и офицеров республиканской Испании? А? Ты теперь все понимаешь, Эмилио? Мы – сила, и мы опять станем в первые колонны!

По мере того как Фернан Саморо развивал свои мысли-идеи, он все больше воодушевлялся. Он, наверное, уже забыл, что всего лишь несколько минут назад говорил о «битой карте» Хуана Негрина и его хорошей мине при плохой игре. Он, убеждая Эмилио Прадоса в том, что еще далеко не все потеряно, пожалуй, стремился убедить в этом и самого себя. А Эмилио Прадос, опершись локтями о стол и подперев голову ладонями, мрачно сидел перед наполовину опорожненной кружкой и молчал.

«Блажен, кто верует, если вера искренняя, – думал он. – Бонне, Даладье, Чемберлен – это же черные вороны, они уже чистят клювы, чтобы затеять гнусное пиршество за одним, столом с Франко, Гитлером и Муссолини. Каждого убитого солдата и офицера Республики они заносят в свой актив – чем меньше нас останется в живых, тем спокойнее им будет жить. Верить в их „демократичность“ – все равно что верить волку, поющему колыбельную песню для развесивших уши овец…»

– Давай-ка выпьем еще, Фернан, – сказал он наконец. – Выпьем за то, чтобы твои бредни растворились в вине так же, как растворяется таблетка сахарина в стакане воды. Чтобы ничего от них не осталось. Добропорядочность Чемберлена, Бонне, Даладье и иже с ними – это миф. Поверь мне, друг, это чистейший миф. Мы должны продолжать драться здесь, на своей земле. До конца. До конца, слышишь?! И если нам не суждено победить, то ничего другого у нас не останется, как здесь же, на своей земле, умереть. Потому что жить в изгнании, без родины… Давай выпьем, Фернан, за нашу многострадальную Испанию и за всех ее честных людей.

– Давай, Эмилио, – заметно сникнув, согласился Фернан Саморо. – Давай, друг. Я всегда знал, что ты настоящий человек…

6

Пасмурные декабрьские дни.

Тучи ползут над Каталонией, и ползут по каталонской земле полчища солдат генерала Гамбары. Каждая деревня, каждый крестьянский дом и каждая улочка каталонского городка встречают фалангистов со всеми почестями: внезапно рвутся при их приближении самодельные гранаты, гремят выстрелы из охотничьих ружей, летят в воздух мосты через реки и речушки.

Озверелые, потерявшие человеческий облик солдаты Гамбары платят за гостеприимство очень щедро: пачками расстреливают жителей, жгут целые деревни, насилуют женщин, вешают стариков и детей.

И продолжают ползти к Хероне, к красавице-Барселоне, уже предвкушая окончательную победу.

Республиканцы не в силах сдержать этот натиск: нет или почти нет снарядов, по пальцам можно пересчитать оставшиеся в дивизиях пушки и танки; лишь изредка, в самые критические моменты, начинают говорить пулеметы – каждый патрон на счету.

И хотя в руках центрального правительства еще оставались такие крупные города, как Мадрид, Валенсия, Аликанте, главная военно-морская база Испании Картахена, хотя, под его контролем находилась вся центрально-южная зона (почти четвертая часть территории страны) с населением восемь миллионов человек, в Лондоне, Вашингтоне и Париже уже считали, что конец Испанской республике наступил.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю