355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 49)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)

Он, Никита Громов, один из тех, кому выпала доля броситься в этот огонь. Его опалило, сожгло, но он ни о чем не жалеет… Хотя ему очень хочется жить… Вон ведь какая красивая земля внизу. Горы, ущелья, скалы – все не так, как в Сибири, все по-другому, да разве может быть везде одинаково? Как-то отец сказал: «Знаешь, сынок, почему земля так красива? Потому, что на ней живут люди…»

– Пусть живут. – Он видел, как стремительно приближается к нему земля. Он знал, что его ожидает. – Пусть живут, – тихо повторил Мартинес, солдат человечества Никита Громов..

* * *

Арно Шарвен говорил и плакал. Странно было видеть слезы на его потемневшем от испанского солнца мужественном лице. Но Арно Шарвен плакал.

– Он упал вот здесь, в долине… Вот эта точка на карте… Крестьянские домишки… детвора и женщины задрали головы вверх, смотрят, как падает машина. Он должен был упасть прямо на деревню, но, наверное, в последнюю минуту увидел людей… Его «моска» вдруг взмыла вверх, пролетела над домишками и рухнула сразу за ними… И тут же взорвалась…

Хуан Морадо неожиданно закричал бешеным голосом:

– Шлемы! Шлемы долой к чертовой матери!

Денисио, Артур Кервуд, Арно Шарвен сняли шлемы. Стояли и молчали, опустив головы. Эстрелья зарыдала.

– Не надо, дочка, – хрипло проговорил Хуан Морадо. – Не надо…

Глава одиннадцатая
1

Июль, тысяча девятьсот тридцать восьмой год…

Валенсия – временная столица Испанской республики. На нее и был направлен новый удар франкистов.

Они собрали здесь восемьдесят тысяч солдат, шестьсот орудий и более четырехсот самолетов.

Им противостояла шестидесятитысячная армия Модесто, которая в горных проходах сумела сдержать мощный натиск фашистов. А 25 июля Модесто неожиданно форсировал реку Эбро и нанес противнику сокрушительный фланговый удар.

Пять дней и ночей республиканцы громили фалангистов, итальянские дивизии и марокканские бандеры. Пять дней и ночей громыхали горы, стонали ущелья, гудело небо. И за пять дней и ночей армия Модесто продвинулась на сорок пять километров.

Но в непрерывных боях солдаты Республики истекали кровью, дивизии превращались в батальоны, батальон – в роты. А роты порой насчитывали по два-три десятка человек.

Модесто требовал, просил, умолял: дайте подкрепление. Иначе наступление захлебнется, и это будет равносильно поражению.

Премьер-министр и министр обороны Хуан Негрин молчал: никаких резервов у него не было. Он не мог наскрести и дивизии, не говоря о танках, пушках и самолетах. Он тоже знал, что если наступление захлебнется – это будет серьезным поражением. Но сделать ничего не мог.

И оно захлебнулось. Слишком уж неравные были силы.

Армия Модесто перешла к обороне.

Однако уже к 15 ноября фашисты вновь перебрались через реку Эбро.

Генерал Гамбара готовился к окончательному сражению за Каталонию долго и тщательно. Все, что ему требовалось, он получал безотказно: Гитлер и Муссолини были щедры, как никогда. «Демократическая» пресса вроде бы с горьким сожалением, а на самом деле с нескрываемой радостью трубила изо дня в день: «Испанская республика доживает последние дни…», «Агония правительства Хуана Негрина…», «Начинается финальная битва…», «Генерал Франсиско Франко заверил своих друзей Адольфа Гитлера и Бенито Муссолини: победа находится в его руках, и теперь он ее не упустит…»

Генерал Гамбара действительно обладал внушительными силами. В его распоряжении было сто двадцать тысяч солдат и офицеров – в основном итальянцев, но среди этих ста двадцати тысяч было несколько наваррских, марокканских дивизий и, весь испанский «иностранный легион», а также немецкий авиационный легион «Кондор». Генералу было придано двести танков, пятьсот орудий, в том числе сто тяжелых, почти тысяча самолетов.

Но численности солдат и офицеров республиканцы мало отличались от армии франкистов. В их дивизиях находилось тоже около ста двадцати тысяч человек, но…

На всех бойцов Республики было только 37 тысяч винтовок! На батальон приходилось по одному-два пулемета, на армейский корпус – 25–28 легких пушек. Одному республиканскому самолету противостояло 10, 15 и даже 20 самолетов фашистов!

А между тем Хуану Негрину за несколько предшествующих месяцев удалось в разных странах за баснословные деньги закупить около шестисот самолетов, тридцать быстроходных катеров, огромное количество артиллерии и боеприпасов. Если бы вся эта военная техника была сейчас в руках законного испанского правительства, битва за Каталонию приняла бы совсем другой характер.

Однако самолеты, танки, снаряды – все это находилось за Пиренеями, по ту сторону испано-французской границы: «демократическая» Франция в сговоре с Великобританией и Соединенными Штатами Америки явно работали на удушение Испанской республики. Вновь, как и прежде, перед ними замаячила надежда: Франко становится диктатором, у Гитлера развязываются руки, и он двигает свои армии на восток…

Никогда еще «пятая колонна» не проявляла такой активности, как в дни, предшествующие битве за Каталонию. Предательство, жесточайший террор, шпионаж, диверсии – все было пущено в ход, чтобы запугать, деморализовать, посеять панику.

* * *

Эстрелья каждую ночь, проверив обойму в пистолете, уходила к самолетам. Выбирала укромное место, такое, чтобы она видела как можно больше, а ее вообще не было видно, бросала на землю кожаную куртку и до утра «находилась в засаде», как сама говорила о своих дежурствах на посту. Днем, отоспавшись, уводила Роситу подальше от аэродрома, вешала на старую оливу самодельную мишень и начинала с ней урок стрельбы.

Росита просила:

– Бери меня ночью с собой. Я буду помогать.

Эстрелья отвечала:

– Пока не научишься с двух десятков шагов сбивать с бутылки пробку – никуда тебя не возьму. Ты теперь знаешь, как я стреляю?

– Мне так никогда не удастся, – вздыхала Росита.

– А Педро Мачо и Риос Амайа говорят: «Детская забава… Хуан Морадо на лету простреливает песету».

– Мне так никогда не удастся, – печально повторяла Росита. – Но я умею бросать гранату.

– Риос Амайа по этому поводу сказал бы: «Цирк!»

Эстрелья любила часы своих ночных бдений. Вокруг – тишина, лишь где-то далеко-далеко бухают пушки. Словно гром в горах. Море отсюда не так уж близко, а Эстрелье кажется, будто она слышит его ровное дыхание и чует запах солоноватых брызг. Звезды качаются над головой, то гаснут, то вновь вспыхивают, неожиданно метеорит промчится по небу, оставляя за, собой едва видимую тропинку.

Часто Эстрелья думает: «А какое небо на родине Денисио? Чем там пахнет воздух? Как там поют птицы?»

О Денисио она думала каждую минуту. И когда чутко прислушивалась к подозрительным шорохам во время ночных дежурств, и когда он был с ней, и особенно когда Денисио вылетал на задание. Сколько волнений, сколько тревог! Услышит приближающийся гул моторов «ишачков» и, что бы в это время ни делала – помогала Росите мыть посуду, штопала чью-нибудь рубаху, чистила пистолет или сидела с русско-испанским словарем, – сразу все бросит и мчится к летному полю… Машин еще не видно, они вот-вот должны появиться из-за холмов, а Эстрелья, сжав пальцы рук до того, что они у нее побелеют, шепчет: «Святая мадонна, верни мне моего Денисио! Господь наш Иисус Христос, не убивай меня, дай мне сейчас увидеть моего Денисио!..»

Она никогда не была атеисткой, но не отличалась и глубокой верой, хотя в душе всегда носила тлеющий ее огонек. Сейчас многое изменилось. Особенно с тех пор, как она пережила разлуку с Денисио. Бывая в Мадриде, Эстрелья обязательно заходила в церковь, покупала свечу и, установив ее перед распятием, горячо молилась. Ничего она не просила, кроме одного – пусть Денисио каждый раз возвращается из боя цел и невредим, пусть гибнут от его руки враги Испании…

Как-то Эстрелья, стоя у распятия, услышала за своей спиной тихий голос: «Женщина, пойдем со мной». Она обернулась и увидела старого священника, смотревшего на нее добрыми мудрыми глазами. Она послушно пошла за ним в темную комнатушку, где тускло горела маленькая восковая свечка.

– Я часто вижу тебя в этом святом храме горячо молящейся перед распятием Иисуса Христа, – проговорил священник. – Скажи мне, женщина, что угнетает твою душу, в чем ты грешна перед богом и людьми. И я в молитве своей попрошу господа нашего простить тебя и ниспослать покой твоему сердцу.

Эстрелья ответила:

– Ни в чем я не грешна ни перед богом, ни перед людьми. Разве любить человека – это порок?

– Ты любишь мужа своего? – спросил священник. – Церковь освящала твой брак?

– Я сама его освятила, – сказала Эстрелья. – Его освятила моя любовь.

– Дочь моя… – Голос священника стал строг, хотя он продолжал говорить все так же тихо. – Дочь моя, господь завещал нам великую любовь к человеку, но… Чиста ли твоя любовь, не осквернила ли ты свою душу незаконной близостью с человеком, о котором говоришь? Говори правду, ибо исповедь перед слугой господним очищает душу от скверны и ограждает ее от козней дьявола.

Эстрелья долго молчала. Знала она, что если солжет, то переступит черту, отделяющую ее веру от безверия. А она не могла переступить эту черту, потому что боялась гнева свыше. Не за себя боялась – за Денисио.

Наконец Эстрелья спросила:

– Скажите, святой отец, разве душа и тело человека подчиняются не одному и тому же закону, закону любви? Может ли тело любить, если душа этому противится? И может ли душа тянуться к любви, если тело отвергает такую любовь?

– Душа бессмертна, а тело превращается в прах, – после длительной паузы ответил священник. – Дух человека должен быть сильнее плотских влечений…

– А если это влечение самого духа? – Эстрелья улыбнулась и посмотрела в глаза служителю церкви. – В чем же тогда грех мой перед богом?

– Ты еще неразумное дитя, дочь моя. (Эстрелье показалось, будто на губах священника тоже мелькнула улыбка.) Одумайся, пока порок твой не разъел твою веру.

– Нет, святой отец, – твердо сказала Эстрелья. – Свою любовь я не считаю пороком. Мне послала ее судьба, и я тысячу раз буду молиться за то, чтобы эта же судьба никогда не отняла ее у меня…

Эстрелья благословляла свою судьбу не только за то, что ей довелось на своей дороге встретить Денисио. После Севильи, после кошмаров, которые скорее были похожи на страшный сон, чем на реальность, Эстрелья уже не надеялась обрести хотя бы каплю покоя сердца, словно бы взорванного человеческой дикостью. Умерло оно, ее сердце, навечно окаменело, в нем не осталось ни крохи доброты, нежности; даже печаль – это вечное чувство, неотделимое от любви, – стала не печалью, а злобой, убивающей все ростки любви. Все, все застыло в Эстрелье, покрылось коркой ненависти, и она с горькой тоской думала о себе: «Кто же я теперь? Почему не ощущаю в себе никаких чувств, присущих женщине? Неужели ничего во мне не пробудится, неужели мне не суждено изведать радости любви, простого маленького счастья, без которого жизнь не может быть полной?»

Она понимала: пока идет война – место ее здесь, со всеми, кто отдает себя борьбе… Но война не может длиться вечно, а что будет потом?

«Ничего не будет, – с глубокой скорбью отвечала она себе. – Лично для меня ничего не будет. Я, наверное, смогу смеяться, петь, щелкать кастаньетами, с завистью смотреть на играющих чужих детей, работать там, где буду нужна, но никогда не испытаю настоящего счастья, потому что все женское во мне мертво…»

И вот – Денисио… Эстрелья даже не заметила, как все в ней вдруг проснулось. Было такое ощущение, будто вихрь вдруг закрутил ее и понес, и понес в такие сказочные дали, о которых она и не мечтала. Могла ли она подумать, что оледеневшее ее сердце оттает с такой быстротой? Что не просто пойдет навстречу своему сумасшедшему чувству, а рванется к нему, презрев все догмы, удерживающие девушку-католичку от грехопадения. Да и какое это грехопадение?

Вспоминая слова священника: «Не осквернила ли ты свою душу незаконной близостью с человеком, о котором говоришь?», Эстрелья думала: «Наверное, мимо него прошли все чувства, он никогда не испытывал того, что испытываю я… Нет, святой отец, я очистила свою душу, я содрала с нее всю накипь, мешавшую мне дышать!..»

Она не стыдилась своей близости с Денисио и каждый раз отдавалась ей вся, ничего не оставляя на потом. Счастливая, измученная его ласками, Эстрелья иногда тут же начинала плакать. Денисио спрашивал:

– Ты о чем? Она отвечала:

– Разве плачут только от горя? Я плачу от счастья!.. Тебе этого не понять…

Денисио был сдержаннее ее, внешне он не выказывал таких горячих чувств, какие прорывались у Эстрельи, но она не тревожилась. Знала, что любит. Только порой, смеясь, говорила:

– Подожди, придет время – и я расшевелю тебя. Зажгу таким огнем, в котором когда-нибудь мы оба сгорим…

А оставшись одна, Эстрелья, еще ощущая запах его кожи, волос, прикосновения к своей груди его беспокойных рук, видя перед собой затуманенные страстью глаза, думала: «Если я потеряю его – уйду из жизни…» И это были не просто слова, это была клятва перед своей любовью…

2

Эстрелья давно не видела таких синих ночей.

За день небо словно выпивало всю синеву моря, а когда солнце уходило за далекий горизонт и земля окутывалась негустыми сумерками, по склонам гор и равнинам растекался вначале прозрачно-голубой, а затем как бы уплотняющийся с каждой минутой и темнеющий свет, и вскоре от края до края, куда ни кинешь взгляд, все вокруг тонуло в необыкновенной этой синеве, теперь струящейся сверху, точно посылали ее сюда далекие неведомые миры. Очертания гор, изгибы холмов, старые – оливы и апельсиновые деревья, неподвижные крылья деревянных мельниц, издалека похожих на раскинувших в сторону руки людей, не размывались и не затушевывались расстоянием, а, наоборот, еще четче и рельефнее выделялись на синем фоне, и казалось, будто перед глазами предстает необыкновенных размеров картина с ясными, твердой рукой очерченными линиями.

Небо было непостижимо высоким, и хотя с гор тянуло прохладой, в нем ощущалась теплота, исходящая от тысяч костерков, зажженных звездами. Костерки эти горели неровно, но ни на мгновение не гасли, а лишь на короткое время ослабевали их язычки пламени, чтобы тут же вновь разгореться.

Эстрелья вдруг подумала, что не только небо и воздух, не и тишина имеет свой цвет. Перед грозой она бывает пепельной, перед боем чернеет, а сейчас она тоже синяя. В ней сейчас растворился покой, она похожа на уснувшее море: тихо качаются мечты и думы, убаюканное синей тишиной сердце предается отдыху от тревог, бесшумно плещутся надежды…

А с гор продолжало тянуть прохладой, и Эстрелья все ближе придвигалась к камню-валуну, не успевшему еще отдать тепло, которое он вобрал от солнца. Камень-валун, каким-то чудом оказавшийся неподалеку от стоянки самолетов, уже несколько ночей служил Эстрелье надежным укрытием от сползающего с гор предрассветного холода и посторонних глаз: вокруг него росла высокая трава, Эстрелья, осторожно приподняв голову, могла обозревать свой «объект» – несколько машин полка Риоса Амайи, оставаясь в то же время никем не видимой.

К своим ночным бдениям она относилась так, словно лично от нее зависела безопасность всего полка. Она, конечно, знала, что вокруг аэродрома установлены посты – и скрытые и не скрытые, что постороннему человеку прокрасться к самолетам почти невозможно, но свой пост Эстрелья не оставляла ни на минуту. Она ведь знала и другое: нет-нет да и упадет на землю не успевший набрать высоту истребитель или бомбардировщик республиканской авиации, и если не взорвется он при ударе о землю, не сгорит вместе с летчиком на глазах у всех, инженеры и техники вдруг обнаруживают или подпиленные тросы управления, или неисправность в карбюраторе, или еще какую-нибудь подстроенную пакость. Так было несколько дней назад в соседнем истребительном полку: по тревоге взлетела пятерка «курносых», сделала, набирая высоту, круг над аэродромом, и только-только легли машины на курс, как «чайка», с командиром эскадрильи на борту, неожиданно вошла в пикирование. Почти в отвесное. Может быть, командир эскадрильи до последнего старался спасти машину, может быть, что-то там с ним случилось, но, так или иначе, сам спастись он не мог. И среди обломков истребителя обнаружили подпиленный трос руля высоты…

Кто мог это сделать? Как врагу удалось пробраться к самолету и сделать свое черное дело? Где его искать, этого иуду, в какие одежды он обрядился? И не под личиной ли друга скрывает он свое истинное лицо?

Эстрелья была убеждена, что в ее полку иуды быть не может. Есть хорошие летчики, есть такие, кому свыше не дано особого таланта, но все они до конца преданы и каждый из них сам в любой час расстрелял бы предателя своими руками, если бы такой оказался. О техниках и мотористах и говорить нечего: это люди в основном из крестьян и рабочих, они ненавидят фашистов так, как можно ненавидеть кровных своих врагов… Но ведь и в соседнем полку, думала Эстрелья, где от руки предателя погиб командир эскадрильи, тоже такие же люди, а вот случилось же несчастье! Значит, оно может случиться везде…

Эстрелья, думая о Денисио, вспоминая недалекое прошлое, заглядывая в будущее, глядя на костерки в непостижимо высоком небе, чутко ко всему прислушивалась, каждый шорох сразу же ее настораживал, и рука ее невольно тянулась к пистолету. Особого страха она не испытывала, но холодок нет-нет да и пробегал по коже, вызывая нервную дрожь. И это ей было по душе: именно в такие минуты она чувствовала себя настоящим бойцом, словно бы разделяя опасность, которой ежедневно подвергались ее друзья, в том числе и Денисио.

Как-то уж так получалось, что Эстрелья теперь никогда не отделяла свою жизнь от жизни Денисио. Если он, вернувшись из боя, рассказывал ей о том, как этот бой протекал, Эстрелья, слушая его, затаив дыхание, представляла себе все, что там происходило, – все до мельчайших подробностей! – и вместе с Денисио радовалась каждой удачно выпущенной им пулеметной очереди, стремительному маневру, вовремя сделанной сложной фигуре высшего пилотажа, когда на Денисио набрасывались сразу два или три фашиста и он швырял свою «моску» высоко в небо или уходил почти на отвесном пикировании, Эстрелья, закрыв глаза и крепко прикусив губу, чувствуя смертельную опасность, шептала:

– Пресвятая дева Мария, пронеси мимо моего Денисио и меня несчастье, избавь нас от смерти!

Он смотрел на нее, побледневшую, сжавшуюся, до предела напряженную, и спрашивал:

– Ты чего, Эстрелья?

Она, очнувшись, быстро отвечала:

– Нет, нет, ничего!.. А потом?..

– Потом я завернул крутую петлю и на выходе из нее поймал в сетку прицела зависшего «мессершмитта»…

– Он был далеко? – нетерпеливо спрашивала Эстрелья.

– Метрах в ста пятидесяти, не больше.

– И ты…

Она даже наклонялась вперед, и пальцы ее рук шевелились, словно нажимая на гашетку.

– Я срубил его одной короткой очередью. Он пошел к земле, будто камень, выпущенный из пращи…

Кажется, в эту минуту Эстрелья испытывала такую же реакцию, какую тогда испытывал сам Денисио: напряжение исчезало, все тело на короткий миг расслаблялось и появлялось непреодолимое желание отдаться во власть полного покоя.

Денисио часто поражался богатой игре ее воображения, но все очень хорошо понимал. Понимал все ее чувства, все движения ее души. И порой думал, что никогда еще не встречал человека, как Эстрелья, с такой цельной и непосредственной натурой. «И это после всего того страшного, что было ею пережито», – думал Денисио, глядя в ее ясные и в то же время печальные глаза.

А сама Эстрелья не меньше поражалась удивительной человечности Денисио, в котором непонятным для нее образом уживались такие черты его натуры, как нежность, доброта и ненависть, любовь и какая-то необузданная ярость. Вот он рассказывает о своем отце, которого с необыкновенным теплом называет Денисовым-старшим, или о своей далекой родине, и Эстрелья видит в его глазах столько нежности, столько глубокой боли из-за разлуки с ними, что в ее душе невольно поднимается ревность, и она с великим трудом ее гасит, хотя и не совсем до конца… Но стоит Денисио заговорить о фашистах – он мгновенно преображается. Не только глаза, но и все лицо его становится жестким, резким, не остается ни одной мягкой черточки, даже голос его меняется, и Эстрелья думает, что это уже голос не Денисио, а совсем другого человека – не то Риоса Амайи, не то мексиканца Хуана Морадо, не то баска Эскуэро…

О себе Эстрелья думает так: «Я окончательно сошла с ума, Денисио, Денисио… Ни одной минуты без него… Даже когда он далеко от меня, я все равно ощущаю его близость, прикосновение его рук, их тепло… И тянусь, тянусь к нему – и душой, и телом… Что же это, как не сумасшествие?.. Если бы ты знала, пресвятая дева Мария, сколько счастья ты ниспослала на мою долю!..»

3

До рассвета оставалось около двух часов, уже чувствовалось, что ночь близится к концу: один за другим тускнели, а то и вовсе гасли звезды-костерки, редела доселе плотная синева, все сильнее тянуло с гор прохладой.

И чаще приходилось встряхивать головой, чтобы отогнать накатывающиеся приступы сна, так некстати смежающего усталые веки.

Через час-полтора к машинам придут техники, мотористы, оружейники – закипит обычная военная жизнь: тишина разорвется гулом моторов, рассечется трассами очередей опробываемых пулеметов.

А потом, эскадрилья за эскадрильей, пойдут в неравный бой летчики истребительного полка Риоса Амайи. Пойдут в неравный бой американец Артур Кервуд, француз Арно Шарвен, мексиканец Хуан Морадо, испанцы Фернандо и Кастильо, русский летчик Денисио… Денисио… Кому из них не суждено будет вернуться на свой аэродром? Кто станет очередной жертвой?

Денисио часто говорит: «Когда я ухожу в бой, ты не должна думать о плохом. Слышишь? Думать о плохом – плохая примета…»

Нет, она о плохом не думает. Бывает, что Денисио прилетает самым последним. Все уже заруливают на свои стоянки, уже слышится смех и веселый говор техников и мотористов, радующихся за своих летчиков, а Денисио все нет и нет. С тоской и надеждой вглядывается в небо и прислушивается к нему техник машины Денисио, неподалеку от него, сжав на груди руки с переплетенными пальцами, стоит Эстрелья и улыбается…

Она не думает о плохом. С каждой секундой ей становится тяжелее, сердце болезненно сжимается, в глазах появляется такая же тоска, как у техника, но она гонит прочь-тревожные мысли и непохожим голосом говорит по-русски и технику и себе: «Тому Денисио мы побьем заднитсу за опозданьитсу…»

И фальшиво смеется.

И техник тоже вроде как смеется, а сам про себя говорит: «Иди ты к черту со своими шуточками!»

Потом слышится вначале слабый, а затем все усиливающийся гул мотора, и наконец появляется «моска» Денисио. Техник подходит к Эстрелье, неуклюже обнимает ее за плечи. И теперь уже они оба смеются по-настоящему. Техник, подражая Эстрелье, произносит: «Да, да, мы побьем заднитсу за опозданьитсу…»

* * *

Ей вдруг показалось, будто ее слуха коснулся слабый, едва различимый звук, похожий на скрежет металла. Она осторожно приподняла голову, замерла, вслушиваясь во вновь наступившую тишину. Наверное, это ей только показалось. Или издалека, оттуда, где расставлены аэродромные посты, и донесся этот звук. Может быть, кто-то там неосторожно звякнул затвором карабина, ногой наступил на осколок давно разорвавшейся бомбы… А здесь все в порядке. Ни одной живой души вблизи самолетов, машины с наброшенными на капоты чехлами тоже словно спят, набираясь сил для предстоящих боев. Как и летчики, досматривающие последние сны…

Эстрелья совсем было успокоилась и хотела уже опять присесть за камень-валун, но в ту же секунду звук повторился – такой же слабый и точь-в-точь похожий на прежний. Эстрелья быстро повернула голову в сторону, откуда донесся звук, и, затаив дыхание, долго всматривалась в редеющую темноту. Ничего подозрительного. Винты отбрасывают на землю полупрозрачные тени, под крыльями машин тени плотнее, но все же и там можно различить оставленные с вечера пустые ящики из-под пулеметных лент, опорожненные масляные бидоны, маленькие железные стремянки.

Однако овладевшая Эстрельей тревога не исчезала. И не только не исчезала, а еще более усиливалась каким-то неясным предчувствием беды, необычной взволнованностью, которая так часто приходила к Эстрелье в минуты острой опасности.

Она чуть было не вскрикнула, внезапно увидев согнутую человеческую фигуру, осторожно, по-воровски прокрадывающуюся ж стоявшему шагах в пятнадцати от нее самолету. Человек был в комбинезоне, с непокрытой головой, и, хотя лица его Эстрелья различить не могла, что-то в нем показалось ей очень, знакомым.

Человек направлялся к машине Хуана Морадо. Техника и моториста этой машины Эстрелья знала хорошо – оба, словно на подбор, отличались низким ростом, оба были тщедушными, как мальчишки, а этот почти двухметрового роста и широк в плечах, этот был…

«Да это же летчик Бионди! – Эстрелья облегченно вздохнула, будто освобождаясь от нежданно-негаданно свалившейся на нее тяжести. – Это же наш летчик Бионди! – еще раз мысленно повторила она. – А я-то всполошилась, представив себе бог знает что!»

Бионди между тем, подойдя к самолету Хуана Морадо, остановился и снова начал осматриваться. Повернет голову в одну сторону, в другую, прислушается, потом опять, теперь уже всем корпусом, обернется влево, вправо, и вся его массивная фигура кажется до крайности напряженной и настороженной, как у человека, который задумал совершить что-то важное, но никак не может на это решиться, чего-то опасаясь.

– Святая мадонна, – шепчет Эстрелья, – зачем Бионди сюда пришел, что ему здесь нужно и почему он так странно себя ведет?!

То облегчение, которое Эстрелья почувствовала, узнав летчика Бионди, вновь сменилось чувством тревоги. И тревожил ее не столько сам факт появления в неурочное время Бионди у самолетов (и прежде бывало: то один, то другой летчик наведается ночью к своей машине), сколько его поведение. Почему он подошел к самолету Хуана Морадо, а не к своему истребителю? Чего он боится, все время оглядываясь по сторонам и прислушиваясь? Какая причина заставляет его быть таким настороженным, словно он опасается, что его могут увидеть и услышать?

Возможно, если бы Эстрелья увидела не Бионди, а какого-нибудь другого летчика, она реагировала бы на это совсем иначе. Но Бионди… Эстрелья издавна питала к нему острую неприязнь. Он был единственным летчиком в полку, кто не только не вызывал в ней уважения, но и внушал недоверие. Ей казалось странным и непонятным, почему на счету Бионди нет ни одного сбитого самолета противника. Ни одного за всю войну!

Когда она однажды заговорила об этом с Денисио, тот сказал:

– Что ж, так бывает… Есть летчики, которые не обладают способностью проявить себя индивидуально. Может быть, Бионди больше думает о том, чтобы вовремя прикрыть товарища, отвлечь на себя противника, помешать противнику удачно атаковать одного из нас… Это ведь тоже очень важно. Не собьет он – собьет его товарищ, а одним фашистом все равно станет меньше…

– А разве ты, Хуан Морадо, Мартинес, Кастильо не думаете о том, чтобы вовремя прикрыть друг друга, отвлечь на себя противника, помешать ему удачно атаковать одного из вас? – недоверчиво спросила тогда Эстрелья. – Как же вам удается делать и то, и другое: и вовремя приходить на помощь друг другу, и сбивать фашистов?

Денисио пожал плечами:

– Все летчики разные, Эстрелья. И каждый воюет так, как умеет… Я не питаю к Бионди особой любви, но не могу сказать, что он трус.

– Ты не питаешь к Бионди не только особой любви, ты вообще не питаешь к нему никаких других чувств, кроме неприязни. Так же, как и я. И оба мы знаем почему.

Да, оба они знали, почему у них издавна сложились такие, мягко говоря, натянутые отношения к Бионди. И сейчас, наблюдая за ним, Эстрелья с отчетливой ясностью вспомнила тот день, когда после тяжелого боя на аэродром прилетели Хуан Морадо, Денисио и Павлито. Павлито в том бою расстрелял все патроны, его «ишачок» был весь продырявлен, и два фашистских истребителя, словно под конвоем, вели его на свой аэродром. Павлито летел, не сопротивляясь, делая вид, будто понял всю безнадежность своего положения и решил сдаться на милость победителя. А сам уже вынес твердый и окончательный приговор и самому себе, и фашистам: вот так, под конвоем, и прилетит он к «победителям», и пойдет на посадку, предварительно наметив сверху подходящую для себя цель – побольше стоявших близко друг от друга вражеских машин. Он врежется в них своим израненным «ишачком», он сделает из них настоящую кашу, и это будет его последней песней в Испании…

Но к нему на помощь пришли Хуан Морадо и Денисио. Они срубили обоих фашистов и привели Павлито домой. Как Павлито мог доказать, что он не собирался сдаваться фашистам, а решил погибнуть, устроив на их аэродроме «фейерверк»? Его словам могли поверить, но могли и не поверить. Могли обвинить его в трусости и предательстве…

Поверили Павлито все. Кроме Бионди. Бионди тогда сказал: «Значит, этот господин все же струсил? И решил сдаться фашистам в плен? И подарить им боевую машину, присланную его соотечественниками для оказания помощи республиканской Испании?»

А когда Денисио сказал: «Я верю Павлито. Он сделал бы то, что задумал», Бионди едко усмехнулся: «Я также не верю и господину Денисио. Чувства дружбы и землячества – плохие судьи…»

О, сколько в его словах было желчи и насмешки, сколько ненависти в глазах, когда он смотрел на русских летчиков Павлито и Денисио! Эстрелья запомнила это навсегда. А в ту минуту она не сомневалась, что Бионди фальшивит. Лжет он, будто не верит Павлито и Денисио. Лжет, потому что не может не знать, как воюют русские в Испании. Зачем же ему понадобилось ломать комедию? Бросить тень на Денисио и Павлито? Посеять к ним недоверие? Сегодня – к ним, а завтра, может быть, – к мексиканцу Хуану Морадо, американцу Артуру Кервуду и другим интернационалистам?

– Сволочь он! – гневно говорила потом Эстрелья Денисио. – Я попросила комиссара Педро Мачо: пусть он напишет куда следует, пусть там проверят, кто он такой, этот Бионди, откуда его к нам прислали. Не верю я ему…

Денисио улыбался:

– Нельзя не верить человеку только потому, что он не верит другим…

– Я сердцем чувствую в нем фальшь, – не сдавалась Эстрелья. – В глазах его вижу что-то недоброе.

4

На минуту-другую Эстрелья потеряла Бионди из виду, потом он снова показался и опять скрылся за капотом машины. Эстрелья окаменело стояла, прислонившись спиной к камню-валуну, не зная, что предпринять. Несмотря на свое недоброжелательное и даже враждебное отношение к Бионди, она все же сомневалась в том, что этот человек может оказаться предателем, человеком из той банды, которую называют «пятой колонной». Более двух лет он был всегда рядом – возможно ли в течение такого времени скрывать свое подлинное лицо? И если он действительно предатель, почему до сих пор не сделал ничего такого, что мог сделать уже давным-давно?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю