355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 36)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)

– Я сказала, что она жила там когда-то, а где она живет сейчас – я не знаю. Вероятнее всего, она оттуда уехала.

– Но вы минуту назад говорили, что совсем недавно вот за этим столиком сидели с Жанни Шарвен за стаканчиком вина, – напомнил Моссан. – Или я ослышался?

– Простите меня, мсье… – мадам Лонгвиль сделала паузу, потом продолжила – мсье Бруно. Я уже изрядно с вами засиделась, а скоро явятся вечерние посетители. Мне надо приготовиться их встретить.

Моссан встал. Поднялась со своего места и мадам Лонгвиль. Несколько секунд они стояли молча, разглядывая друг друга, затем Моссан сказал:

– Благодарю вас за беседу, мадам. Она была очень приятной и оставила у меня хорошее чувство. Надеюсь, мы с вами еще увидимся.

И, коротко поклонившись, вышел из кафе.

* * *

«Боже праведный, я совершила непростительную глупость! – мадам Лонгвиль до боли сцепила пальцы. – Этот Леон Бруно такой же Леон Бруно, как я мадонна сикстинская… Он выведал у меня все, что ему было нужно, и теперь потирает руки… А я…»

Насколько минут мадам Лонгвиль взад-вперед ходила по комнате, кляня себя за доверчивость и болтливость, потом внезапно остановилась, и лицо ее просветлело. Она сейчас же даст телеграмму и в осторожной форме предупредит Жанни. Подскажет ей, что надо немедленно покинуть ферму вблизи Монпелье, хотя бы на время.

Схватив сумочку с деньгами, она поспешно вышла из кафе, опустила жалюзи и уже приготовилась навесить на них замок, как вдруг услыхала за своей спиной:

– Мадам куда-то торопится?

Мадам Лонгвиль обернулась. Слева и справа от нее стояли, засунув руки в карманы, какие-то мрачные типы и дымили сигаретами. Тот, что стоял слева, был высок и широкоплеч, с приплюснутым лбом, и мутными глазами закоренелого пьяницы. Другой был пониже, в клетчатом костюме, в шляпе, надвинутой почти до черных густых бровей, и с тростью в руке: Прижав к груди сумочку, мадам Лонгвиль спросила:

– Что вам угодно? И какое вам дело, тороплюсь я куда-то или нет?

– Спокойно, мадам, – это сказал чернобровый. – Во-первых, не бойтесь – мы не грабители, ничего плохого вам не сделаем. Во-вторых, мы хотим распить бутылочку коньяку именно в вашем кафе, именно в вашем, мадам. Я думаю, вам приятно слышать такие слова?

– Кафе закрыто! – отрезала мадам Лонгвиль. – Прошу вас, господа, не мешайте мне повесить замок, я очень тороплюсь.

– На телеграф? – усмехнулся второй тип. – Мадам торопится отстукать депешу? – Наклонился к ней и, уже не усмехаясь, добавил: – Советую не поднимать шум, мадам. Никуда вы сейчас не пойдете, придется вам побыть некоторое время в своем заведении и разделить с нами компанию. Я довольно ясно выражаюсь? Луи, подними жалюзи, нельзя же позволять женщине выполнять столь тяжелую работу…

Беспомощно оглянувшись по сторонам и не увидев вблизи ни одной живой души, мадам Лонгвиль опустила голову и беззвучно заплакала…

* * *

Моссан по телефону связался с полицией Монпелье и попросил взять трубку инспектора Элуа. Коротко объяснив ему суть дела (Элуа был одним из его людей и понимал своего шефа с полуслова), он добавил:

– Взять Жанни Шарвен следует без особого скандала, найдя для этого более или менее приемлемый предлог. Вам все ясно, Элуа?

Инспектор ответил:

– Абсолютно, шеф.

– В таком случае – действуйте. Надеюсь завтра увидеть и вас, Элуа, и вашу подопечную.

Небо над Монпелье сплошь было затянуто тучами, из них, как из решета, сеял и сеял нудный дождь. Редкие прохожие под раскрытыми зонтами спешили в свои дома, где их ожидали тепло и уют. Бездомные бродяги укрывались в подъездах, купив на выпрошенные су несколько старых газет, чтобы использовать их в качестве подстилок на цементных холодных полах.

Глядя сквозь плачущее окно на улицу, инспектор Элуа говорил дежурному полицейскому, давнему своему приятелю:

– Я знаю эту ферму. К ней ведет лишь одна дорога – глубокие колеи, непролазная грязь, сам черт ногу сломит. В темноте мы туда не доберемся, придется выехать рано утром. Собственно, спешить нам некуда – эта самая Жанни Шарвен никуда от нас не денется. Мы возьмем ее еще тепленькую, прямо с постели.

Второй полицейский, дежурство которого закончилось полчаса назад, лежал на продавленном диване, прикрыв лицо газетой. Его звали Анри Плантель, он был бездетным вдовцом и большую часть свободного времени проводил в помещении полиции, избегая одиночества, поджидавшего его в неуютной, запущенной квартире, Плантель не принимал участия в разговоре инспектора с дежурным полицейским, но из этого разговора он понял, что женщина, которую те решили взять и переправить в Париж, является женой летчика, воюющего сейчас в Испании на стороне республиканцев. Плантель знал: инспектор полиции и дежурный полицейский – отъявленные фашисты, они готовы засадить за решетку каждого, кто придерживается других взглядов, и не только засадить, но и вытянуть из человека жилы, если тот упорствует и не поднимает перед Ними лапки кверху.

Сам Плантель плохо разбирался в политике, жизнь свою он: посвятил борьбе с уголовным миром, который он ненавидел почти патологически. Но так же патологически он ненавидел и фашистов, считая их врагами каждого честного француза. Не без основания полагая, что все они – гитлеровские выкормыши, Плантель был убежден: дай им волю – и они всю Францию оплетут колючей проволокой, превратив страну в огромный концентрационный лагерь. Как немецкие фашисты сделали это в Германии.

* * *

Ферма, казалось, утонула в сыром густом мраке и в глухой тишине, изредка прерываемой лишь блеянием испуганной овцы и сдавленным, тоскливым воем собаки. Маленький островок, затерянный в большом мире, – все здесь словно погрузилось в нескончаемую ночь, в уныние и безжизненность. Ни одного фонаря, ни одного, даже тусклого, лучика света, хотя бы случайно вырвавшегося сквозь щель ставни. Поля за фермой лежали мокрые и такие же безжизненные, как все вокруг, и там тоже повисла глухая, тяжелая тишина.

На осторожный, но настойчивый, несколько раз повторившийся стук в дверь вначале никто не ответил. И лишь через две-три минуты послышался голос мужчины:

– Жанни, дай ружье. – И еще через минуту тот же голос. – Кто там?

– Откройте, полиция.

– Полиция? Какого дьявола принесло сюда полицию? Да еще в такую погоду!

– Откройте, дело весьма важное.

Дверь слегка приоткрыли, но цепочку не сняли.

– Просуньте сюда ваше удостоверение.

В прихожей наконец зажгли фонарь, снаружи стало видно, как две головы – мужская и женская – склонились над полицейским удостоверением. Потом женщина оказала:

– Давайте откроем, это действительно полиция.

Полицейский переступил порог. Весь в грязи, он прислонился к стене и несколько секунд стоял с закрытыми глазами, устало опустив руки вдоль туловища. Потом взглянул на свои сапоги и проговорил:

– Если разрешите, я сниму их, чтобы не наследить.

Жанни подала ему табуретку.

– Пожалуйста.

А когда он снял сапоги и остался в одних носках, Жанни оказала:

– Пройдите в комнату.

* * *

– Меня зовут Анри Плантель, – сказал полицейский. – Я из полиции Монпелье… Если не ошибаюсь, вы, – он указал на Жанни, – Жанни Шарвен, дочь господина де Шантома… А вы – хозяин фермы. Ваша жена является сестрой Гильома Боньяра, бывшего летчика военно-воздушных сил Франции.

– Да, я – Ласнер. Что вам угодно?

– Если мадам Шарвен подогреет кружку красного вина, я буду ей очень благодарен. Добраться в такую ночь до вашей фермы – на своих на двоих, как вы, наверное, догадываетесь, – и не схватить простуду, это, знаете, только для счастливчиков. А к ним я себя не причисляю.

– Мы не держим дома вина, – сухо ответил Ласнер. – Я спрашиваю, что вам угодно? Не для того же вы шлепали по грязи несколько километров, чтобы выпить кружку горячего вина!

– Не для того, – Плантель не обиделся. Он привык к подобным, не весьма любезным встречам. – Конечно, не для того. Кружку горячего вина я мог бы выпить и в Монпелье, а на худой конец – поехать в Париж и зайти в кафе к мадам Лонгвиль, которая с удовольствием меня угостила бы. Не так ли, мадам Шарвен?

– Вы знакомы с мадам Лонгвиль? – удивленно опросила Жанни.

– И в глаза ее никогда не видал, – ответил Плантель. – Но кое-что о ней слышал. Вас, видимо, это удивляет, мадам Шарвен?

– Вы не зря получаете зарплату, – все так же сухо сказал Ласнер. – Ваша осведомленность делает вам честь.

– Благодарю за комплимент, господин Ласнер. – Плантель иронически улыбнулся. – А теперь – к делу. И прошу не спрашивать о том, что заставило полицейского Плантеля месить грязь в такую мерзостную погоду и рисковать своей службой ради незнакомых людей. По правде сказать, я и сам не смог бы этого объяснить… А если бы вы все-таки задали такой вопрос, я, пожалуй, ответил бы весьма коротко: «Анри Плантель – француз».

– Мы вас слушаем, мсье Плантель, – сказала Жанни.

– Хорошо. Сейчас полночь. – Плантель поднял руку и взглянул на часы. – Второй час. Самое большее, через пять-шесть часов сюда явятся инспектор полиции и полицейский. Явятся для того, чтобы арестовать мадам Шарвен.

– Арестовать? – воскликнула Жанни. – Меня? За что?

– Спокойнее, мадам. Они арестуют вас под любым предлогом, по какому-либо вымышленному подозрению. Вы им нужны. Вы им очень нужны, мадам Шарвен. Через вас они хотят добраться до вашего мужа. Не они лично, а их друзья в Париже. Фашисты. Люди, которые, как я разумею, хотят превратить французов в покорных баранов. Эти люди способны на все, поверьте мне, мадам. Если бы я их не знал, меня здесь не было бы… Вы должны немедленно покинуть ферму. Скрыться. Где и как – я не знаю. Я знаю только одно: медлить вам нельзя… Вот и все, что я хотел вам сказать. – Он взглянул на Ласнера и добавил. – Стоит ли говорить о том, мсье, что я надеюсь на вашу порядочность… Вы этой ночью никого не видели и не слышали, а мадам Шарвен покинула ферму более недели назад…

Долгое время Жанни и Ласнер сидели молча, пораженные словами полицейского Плантеля. В искренности поступка этого человека они больше не сомневались. А тот уже собирался уходить, хотя одежда на нем не успела просохнуть. Наконец Жанни сказала:

– Простите меня, мсье Плантель, я все-таки подогрею вам кружку красного вина. Не знаю, чем мы еще можем вас отблагодарить.

– Отблагодарить? – Плантель пожал плечами. – Разве на моем месте вы поступили бы иначе? – И после короткой паузы добавил: – Если хотите послушать моего совета, мадам, уезжайте в Париж. Там легче затеряться. Давайте вместе доберемся до Монпелье, а оттуда…

– Но в Париже у меня никого нет! – заламывая руки, воскликнула Жанни. – Разве только мадам Лонгвиль… Имею ли я право подвергать эту женщину опасности?

Плантель сказал:

– В трудную минуту, мадам, настоящие французы никогда не боялись подвергать себя опасности, когда речь шла об опасности, нависшей над другими настоящими французами… Однако мадам Лонгвиль… Боюсь, что за ней установлена слежка…

4

Жанни и узнавала и не узнавала Париж.

Все как будто оставалось прежним: толпы праздных людей на Больших бульварах и на площади у «Комеди Франсэз», группы и группки туристов у Дома инвалидов и собора Парижской богоматери, по Сене плывут груженые баржи и юркие катера, на Монмартре художники рисуют и тут же продают картины, визжат на улицах беззаботные мальчишки, ходят с корзинами в руках парижские цветочницы.

Но чем больше Жанни всматривалась в жизнь города, тем заметнее бросались в глаза перемены, происшедшие с тех пор, как она покинула Париж. Облик столицы оставался прежним, однако Жанни видела и чувствовала, что жизнь города посуровела, обнажились ее контрасты.

Вот парень в синем комбинезоне и девушка в белой блузке и выцветшей юбке пишут на стене дома гневные слова:

«Гитлер – это чума, несущая гибель человечеству!»

Сзади к ним приближаются трое каких-то типов, вырывают у них кисти, с которых, как кровь, падают на асфальт красные тяжелые капли, и, выкрикивая бранные слова, бьют этими кистями по лицам парня и девушки. Праздная публика делает вид, будто ничего не замечает, и спешит убраться подальше. Жанни Шарвен останавливается неподалеку и вначале с ужасом, словно застыв в оцепенении, смотрит на лица избиваемых молодых людей, на лица, которые, как ей кажется, залиты кровью. Потом, поддавшись порыву, она бросается вперед и кричит:

– Как вы смеете, негодяи! Как вам не стыдно! Бандиты!

Один из типов, смеясь, говорит другому:

– Мазни-ка и эту куклу, Мишель. Разок по морде, разок по заднице…

Тот, кого назвали Мишелем и у кого в руках была кисть, приближается к Жанни. А она не может сделать и шага. Стоит и смотрит на него широко раскрытыми глазами, лицо ее от гнева и страха покрылось темными пятнами, и Жанни чувствует, как дурнота подступает к горлу. Больше всего она сейчас боится потерять от этой дурноты сознание и упасть на землю. На мгновение перед ее глазами мелькнула картина, наблюдаемая ею примерно год назад на какой-то улице Парижа: у молодой женщины, одетой бедно, но опрятно, бандиты вырвали сумку с деньгами. Вырвали – и сразу скрылись в толпе, а женщина, несколько секунд стоявшая вот в таком же оцепенении, как сейчас стоит она сама, вдруг дико вскрикнула и упала в обморок. Юбка у нее задралась и обнажила белые ноги, обнажила выше колен, и Жанни заметила, что столпившиеся вокруг мужчины глазеют именно на эти белые ноги, а один хлыщ даже облизнул языком пересохшие губы. Жанни тогда бросилась к женщине и поправила на ней юбку, а мужчинам оказала: «Герои! Вместо того чтобы догнать и схватить грабителей, вы… вы…» Ее душил гнев, и она, не найдя слов, чтобы выразить им свое презрение, вскочила и побежала за полицейским.

Сейчас она сжала зубы и всю свою волю подчинила только одному – не упасть! Не потерять от все более захватывающей ее дурноты сознания и не упасть. А этот самый Мишель уже замахнулся на нее кистью, с которой стекала краска, и в глазах его Жанни ничего, кроме удовольствия от предвкушаемого зрелища, не видела.

– И тут она услышала:

– Франсуа, Марк, Жильбер!

Их оказалось человек семь или восемь – молодых парней и уже пожилых людей, одетых кто в свитеры, кто в спецовки, кто в брезентовые куртки, в беретах и простоволосых. Жанни сразу догадалась, что это рабочие какого-нибудь завода или какой-нибудь стройки. Крепыш – ему, наверное, было лет около сорока, – заслонил собой Жанни, правой рукой нанес сильный удар Мишелю в подбородок а левой выхватил у него кисть. Мишель упал, и крепыш несколько раз ткнул в его лицо кистью. Двое других его приятелей попытались бежать, но их окружили, схватили за руки.

– Мордами их в ведро с краской! – сказал крепыш.

А сам подошел к стене дома и начал писать:

«Но пасаран! Фашисты не пройдут в Испании, не пройдут и во Франции!»

Жанни поспешила подальше уйти от начавшейся потасовки. Теперь ее трясло от всего пережитого, но дурнота отступила. Она шла и думала: «Арно был прав, фашисты не остановятся на одной Испании. Они уже здесь, у нас, они и вправду попытаются сделать из настоящих французов покорных баранов…»

Ласнер не раз говорил: «Рано или поздно, а нам придется с ними схватиться. Только слепые этого не видят». Жанни спорила: «Вы преувеличиваете, Жиль. Во Франции нет и не может быть подходящей для них почвы».

Ласнер – честный крестьянин, хороший семьянин, но, как большинство крестьян, прямолинеен в словах и суждениях. «Вы аристократка, Жанни, вы никогда раньше не испытывали нужды, на жизнь вы смотрите через розовые очки. Для вас фашизм – это просто понятие. Само слово „фашизм“ немножко режет ваш слух, но не больше. Не свяжи вы свою жизнь с жизнью Арно – и вам вообще не было бы никакого дела до того, схватили бы они в свои лапы Францию или нет…»

Она протестовала против таких слов Ласнера, но внутренний голос ей подсказывал: «Жиль не так уже далек от истины… Если бы не Арно… Давно ли она бросала ему: „Какое нам дело до всего человечества?! В первую очередь мы должны думать о самих себе…“».

Ласнер говорил, как всегда, не стесняясь выражений: «Если вам когда-нибудь придется на своей шкуре испытать мертвую хватку фашистов, тогда вы запоете совсем по-другому».

«А вы ее испытали?» – ухмылялась Жанни. «Я? Пока нет. Но… нашего брата всегда давят. Всегда чьи-то руки хватают за горло. Вы спросите: чьи? Я вам скажу откровенно, Жанни, уж вы на меня не сердитесь. Вы задумывались когда-нибудь над тем, на какие такие шиши живет ваш папаша? Да он просто выжимает соки из рабочего люда, а если совсем проще, пьет из них кровь. Вот точно такие, как ваш папаша, выжимают соки из нашего брата крестьянина. Надо купить какую-нибудь машиненку – сдерут с тебя три шкуры. А начнешь продавать то, что создал нечеловеческим трудом, – платят гроши. Ну вот… Мы, конечно, начинаем протестовать, порой даже решаемся на забастовки. И тогда нам дают по морде так, что мы долго не можем опомниться… А теперь скажите, Жанни, далеко ли ушли те, кто всем во Франции заворачивает, от фашистов? Дай вашему папаше волю, он в нужную для него минуту не задумается послать на своих рабочих шайку головорезов, которые всегда готовы пустить рабочему человеку или крестьянину кровь…» «По-вашему, – вспыхивала Жанни, – и мой отец, и такие, как он, – фашисты?» – «Я говорю, что они не так уж далеко от них ушли…» – «Вы рассуждаете, как коммунист», – говорила Жанни. «Я рассуждаю, как честный француз…» – «Значит, я не честная француженка?»

Ласнер смеялся: «Вы честная француженка, Жанни. Такой вас сделал Арно Шарвен».

5

Уже более двух часов Жанни бродила по улицам Парижа, не зная куда себя деть. Дважды прошла мимо кафе мадам Лонгвиль, и хотя думала, что только там может найти убежище, заглянуть туда не решалась. Недаром ведь полицейский Плантель предупреждал: «Боюсь, что за мадам Лонгвиль установлена слежка…»

И вдруг Жанни вспомнила: на улице Мулен-Вир, там, где они последнее время жили с Арно, есть человек, который сможет ей помочь. Консьержка. Жанни хорошо ее помнила. Женщина лет тридцати, по ее словам, одинокая, она всегда приветливо относилась и к Арно, и к ней самой, а они ей платили такой же приветливостью и дружелюбием. Правда, однажды, когда Жанни на какой-то праздник захотела сделать консьержке подарок, та обиделась: «Я отношусь к вам по-дружески не потому, что мне от вас что-то нужно… Нет, нет, мадам, прошу вас этого не делать. Иначе вы потеряете ко мне уважение».

И как Жанни ее ни уговаривала, консьержка – ее звали Кристиной – наотрез отказалась принять этот подарок.

А однажды, в день рождения Арно, Жанни предложила: «Давай позовем Кристину. Ей будет приятно, она ведь совсем одна и, наверное, изнывает от тоски». «Давай», – согласился Арно.

Кристина пришла в назначенный час и, вручая Жанни букет цветов, сказала: «Это вам, мадам, вам и вашему мужу. Вы очень хорошие люди, хорошие и простые, коль не чуждаетесь обыкновенной консьержки».

За столом они разговорились. Кристина была замужем за шахтером, который два года назад погиб во время взрыва на шахте. Она его никогда не забудет, потому что это был необыкновенный человек. Совершенно необыкновенный. Они прожили вместе почти десять лет, и за все это время он ни разу ее не обидел, ни разу ей не солгал даже в мелочах. А как его уважали и любили все, кто с ним работал! Его так и называли: «Наш Жиль!» Если на шахте вспыхивала стачка – без Жиля дело не обходилось, И когда арестовывали зачинщиков – первым арестовывали Жиля. Потому что он был коммунистом…

У Жанни тогда вырвалось совсем случайно: «Ваш муж был коммунистом?» Этим восклицанием она ничего не хотела сказать, ей просто никогда не приходилось близко сталкиваться с людьми, которых называли коммунистами, и сейчас Жанни была удивлена – вот перед ней жена такого человека, она, конечно, разделяет его взгляды, а ничего необыкновенного в этой женщине нет… Но Кристина ее невольное восклицание поняла по-своему. Наверное, ей показалось, что Жанни шокирована ее признанием… «Да, мой муж был коммунистом, мадам, – с каким-то даже вызовом ответила Кристина. – И если хотите знать, я горжусь этим. А если вам почему-то неприятно такое слышать, я могу уйти…»

Вспомнив нее это сейчас, Жанни окончательно решила: «Кристина именно тот человек, который не откажет ей в крове, хотя бы на первое время».

Жанни вышла на авеню Парк-Монеури, потом свернула на авеню Мен – и вот знакомая улица Мулен-Вир. Небольшой двухэтажный домик, выкрашенная голубой краской дверь, кнопка звонка, для вызова консьержки. Жанни долго смотрела на эту кнопку, чувствуя, как учащенно бьется сердце: «А вдруг Кристина здесь уже не служит? А вдруг она не захочет мне помочь? Вдруг испугается – я ведь должна честно ей обо всем рассказать…»

Только несколько минут назад уверенная в Кристине, теперь Жанни испытывала настоящий страх. И чувствовала себя так, словно сейчас должна решиться ее судьба. Мысленно перекрестившись, она позвонила. И сразу услышала, как по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, кто-то быстро спускается, стуча каблуками.

Это была, конечно, Кристина – Жанни хорошо помнила ее быструю, но не суетливую походку.

И вот дверь открылась, и Жанни ее увидела.

– Жанни?! – воскликнула Кристина.

Она впервые назвала ее по имени. Раньше называла или просто «мадам», или «мадам Шарвен». В ее восклицании Жанни уловила и удивление, и искреннюю радость. И сама обрадовалась встрече – страх и сомнение сразу же исчезли, она уже готова была обнять Кристину, но постеснялась фамильярности… А Кристина, взяв из ее рук небольшой саквояж, сказала:

– Пойдемте же, Жанни, чего ж мы стоим на пороге? И давайте поздороваемся. Можно, я вас поцелую, Жанни? Вот так… Вы не станете обижаться? Если бы вы знали, как часто я вас вспоминала. Вас и вашего мужа.

– Спасибо вам, Кристина… Если можно, проводите меня в свою комнату. Мне не хотелось бы, чтобы меня кто-нибудь здесь увидел…

– Конечно, Жанни. Я понимаю. Вы не против, что я называю вас по имени?

– Что вы, Кристина?! Я очень рада…

У Кристины была небольшая комнатушка с единственным зарешеченным окном, выходившим в крохотный дворик. Все здесь было тщательно прибрано, немудреная мебель – кровать, диван, стол, три стула и старенький шифоньер – расставлена так, будто все эти вещи кто-то продуманно расставил, а уже потом спланировал размеры комнатушки: все на месте, ничто не мешает друг другу.

Кристина усадила Жанни на диван и села рядом, взяв ее руки в свои. И сразу же засыпала вопросами: как ее здоровье, где она последнее время жила, что делала, надолго ли в Париж, какие планы на будущее. Жанни улыбнулась:

– Чтобы ответить на все ваши вопросы, Кристина, мне придется многое вам рассказать. Начиная с того, почему я должна была уехать из Парижа, и кончая тем, что меня снова сюда привело. Долгий рассказ, Кристина, долгий и не очень веселый…

– В таком случае мы вначале должны с вами подкрепиться. Не обещаю вам королевский стол, но кое-что найдется, в том числе и бутылочка «шабли». Кажется, вы с мужем любили это вино…

И вот они сидят за столом, и Жанни рассказывает, рассказывает, а Кристина внимательно слушает и не спускает глаз со своей гостьи, изредка вставляя короткую фразу: «Господи, родной отец отказался от своей дочери!» Или: «Я всегда верила в порядочность вашего мужа! А самые порядочные не могли не понять, что в Испании многое решается…» Или: «Этот полицейский Плантель и вправду настоящий француз!» И, наконец, гневно: «Сволочи! Они не останавливаются ни перед чем! Если бы им удалось вас схватить, они вытянули бы из вас все жилы, уж; я-то знаю. И вы правильно сделали, что вернулись в Париж. Можете не сомневаться – здесь вы найдете друзей…»

– Но мне надо найти какое-нибудь пристанище, Кристина. Вы поможете мне?

– Пристанище? – Кристина всплеснула руками. – А разве я отпущу вас отсюда? Разве ваш муж недостоин того, чтобы мы позаботились о его жене?!

– Мы? – спросила Жанни. – Вы живете теперь не одна?

– Вы не так меня поняли, дорогая, – засмеялась Кристина. – Я по-прежнему живу одна, а «мы» – это я и мои товарищи. Их у меня много. И если хотите знать, само провидение привело вас ко мне… Да, да, ничего лучшего придумать вы не могли.

Кристина рассказала: в Париже, как и во многих городах Франции, созданы комитеты по оказанию помощи женам и детям тех, кто уехал в Испанию драться с фашистами. Собственно говоря, это не какие-то официальные комитеты, нет, просто коммунисты и многие рядовые члены социалистической партии сами решили взять на себя заботу о людях, которым эта помощь нужна.

– И как же вы этим людям помогаете? – спросила Жанни.

– Как можем. Тех, кого преследуют, стараемся укрыть в надежном месте, тем, кто победнее, оказываем материальную поддержку… Но главное в другом, Жанни. Главное в том, чтобы такие, как вы, не чувствовали себя одинокими и заброшенными. Вы понимаете, как это важно?

– Очень понимаю, Кристина. Но…

– Вы хотите сказать, что будете обузой? Забудьте об этом и думать, дорогая! Вы, наверное, еще плохо знаете народ. Я имею в виду простой народ, а не господ де Шантомов…

Жанни почувствовала, как что-то в ней дрогнуло. Де Шантомы… Это вся ее прошлая жизнь. Это мать, отец, дед, бабка – длинная ветвь древа, у которого, как ей когда-то казалось, очень глубокие и прочные корни. Каковы бы ни были де Шантомы – они все же были и, наверное, какой-то след на земле все же оставили. Или нет? Однажды Арно сказал: «След на земле, Жанни, это не завод и фабрика, оставленные после своей смерти и переданные потомкам. Это память о человеке в народе, притом добрая память, а не злая…» А Кристина говорит: «Я имею в виду простой народ, а не господ де Шантомов…»

Странно, когда Жанни жила с отцом, когда постоянно находилась в окружении таких же, как отец, дельцов и политиканов, она глубоко презирала их всех за холодность, бездушие, расчетливость, за их пренебрежение и даже ненависть к тому самому простому народу, который их кормил, поил и одевал. Все они были до того чопорны и самонадеянны, что и глядеть-то на них было тошно. За что же их было любить или, по крайней мере, относиться к ним хотя бы лояльно?

Сейчас они все были, как никогда, далеки от нее, от ее образа жизни, как будто никакие нити не связывают Жанни с прошлым, но вот услышала она от Кристины, в общем-то, справедливые слова, и неожиданно заныло сердце. «Почему? – спрашивает у самой себя Жанни. – Это говорит кровь? Или просто тоска по дому? Я ведь живу, как изгнанница, как бродяга…»

Она нередко вспоминала отца, но даже когда не думала о нем, он был в ее чувствах, как боль, которая вдруг затихает, но совсем не уходит. Изгнать эти чувства Жанни не могла, да, пожалуй, и не очень хотела: что-то же должно в ней остаться от прошлого! Таков уж есть человек, оправдывалась она перед самой собой, жить без привязанностей, какими бы горькими они ни были, он не может…

Сейчас ей захотелось взять отца под защиту. Отчего – она не знала, но ей казалось, будто она интуитивно чувствует: отцу тоже сейчас нелегко, он уже стар, и одиночество тяготит его.

Кристина чутко улавливает ее мысли.

– Вы не обижайтесь, Жанни. Что есть, то есть. Возьмем, к примеру, вашего отца, господина де Шантома. Богатейший человек, фабрикант оружия. Да, да, Жанни, фабрикант оружия, потому что авиационные моторы – это даже похлеще, чем пулеметы и пушки. Но скажите, отдал бы он хоть один из тех тысяч моторов, которые производят на его заводах, законному правительству Испании?

– Я плохо разбираюсь в политике, Кристина, – сказала Жанни. – Но я не думаю, чтобы мой отец желал позора для Франции.

– Не знаю, не знаю, – ответила Кристина. И добавила: – Давайте-ка лучше поговорим о другом. Как вы нашли Париж после долгой с ним разлуки?

Жанни пожала плечами, произнесла:

– Парижане, по-моему, изменились…

Они говорили о Париже. Кристина обладала изрядным запасом юмора и, представляя сценки из жизни улиц, подмеченные-ею в разное время, до слез смеялась сама и смешила Жанни.

Когда Кристина уходила от острых вопросов, касающихся войны, фашизма и вообще политики, она совершенно преображалась. Даже преждевременные морщинки разглаживались на; лице, и вся она была совсем домашней, беззаботной и веселой.

Внезапно туча накрыла Париж и начался дождь. За окном; потемнело. Кристина хотела включить свет, но Жанни попросила:

– Не надо, Кристина, так лучше…

Она слышала падающие тяжелые капли, и ей казалось, что густая сетка дождя отгородила их с Кристиной от не всегда понятного и немыслимо огромного мира, в котором она может безнадежно затеряться, если останется совсем одна. Может быть, и вправду само провидение подсказало ей мысль обратится к Кристине?

Неожиданно Жанни спросила:

– Скажите, Кристина, я не подвергаю вас опасности? Они ведь знают, что вы вдова коммуниста… И если меня найдут у вас…

Кристина не дала ей договорить.

– Вы подвергаете меня опасности не больше, чем себя. Будем более осторожны, вот и все. А вообще вряд ли они сюда сунутся. Чего им взять с простой консьержки?

– А ваша хозяйка?

– Мадам Штирре? Вы знаете, что она немка, но не знаете, как она ненавидит всех этих идиотов барабанщиков! «Этот полоумный ефрейтор, – говорит она о Гитлере, – или потопит весь мир в крови, или – помоги нам всем в этом господь бог – мы увидим, как он будет раскачиваться на перекладине».

Они засиделись далеко за полночь. А когда Кристина уложила Жанни спать, та долго не могла уснуть. Перед глазами одна за другой вставали картины-воспоминания, вставали образы людей, и все это было похоже на немой фильм без начала и без конца, и Жанни смотрела его с тревожным ощущением человека, который в этом фильме играет не последнюю роль. Вот перед ней сидит отец, смотрит на нее недобрыми глазами, он что-то говорит, но слов, как и должно быть в немом фильме, Жанни не слышит, однако по движениям его губ и по выражению лица она все понимает. «Знаешь ли ты родословную Шарвенов? Ты ее и не можешь знать, потому что никакой родословной у Шарвенов нет и не могло быть. Как у бродячих собак. И если я когда-нибудь увижу в своем доме твоего возлюбленного, я вышвырну его, как бродячую собаку… А заодно и тебя вместе с ним…»

Потом они с Арно рассматривают старую, потертую карту, и опять Жанни по движению губ и выражению лица мужа улавливает каждое его слово, хотя по-прежнему ничего не слышит: «Посмотри сюда, дорогая… Это – Сан-Себастьян. Это – Ирун. А рядом – наша Франция. Наша родина, Жанни. Когда-то Бисмарк мечтал „приложить горчичник к затылку Франции“. Фашизм Германии и Италии руками Франко уже извлек этот горчичник из своей страшной аптеки..»

А вот полицейский Плантель, с ног до головы облепленный грязью, у него большие, с беспокойным блеском глаза, похожие на глаза забившегося в угол клетки лемура. «Сейчас полночь… второй час… Самое большее, через пять-шесть часов сюда явятся инспектор полиции и полицейский. Явятся для того, чтобы арестовать мадам Шарвен…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю