Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 54 страниц)

В какой-то неуловимый для Боньяра миг Бертье бросил машину вверх, дал ему возможность проскочить вперед и тут же; поймав его самолет в прицел, открыл огонь из крупнокалиберного пулемета. Несколько секунд Гильом продолжал лететь вперед по прямой, потом его «девуатин» пошел на снижение, резко клюнув носом.

Бертье подумал, что надо бы Боньяра добить – возможности для этого у него были, – но он все же не поддался искушению. Расправляясь с Боньяром, он упустил из виду машину Шарвена, и ему во что бы то ни стало надо было ее отыскать.

И он ее увидел: Шарвен буквально висел у него на хвосте, чуть повыше, и, конечно, уже брал его на прицел. Бертье сжался, втянул голову в плечи и почувствовал, как весь цепенеет.

Он был опытным летчиком и понимал, что оказался в том критическом положении, когда никаких шансов не остается.

Однако Шарвен не стрелял, хотя тоже понимал, что может срубить сейчас Бертье в два счета.

Правда, в ту минуту, когда он увидел, как «девуатин» Боньяра после очереди Бертье резко пошел на снижение, когда подумал, что Гильом или ранен, или убит, у Шарвена вдруг потемнело в глазах.

– Гильом, дружище, как же так? – прошептал он. И тут же решил разделаться с Бертье..

Он уже положил пальцы на гашетку, уже приготовился нажать на нее, по, взглянув вниз, к великой своей радости, увидел, как Гильом, – набрав на пикировании скорбеть, сделал боевой разворот с набором высоты и скрылся за небольшим, но плотным белым облаком. Словно Гильом мог его услышать, Шарвен закричал:

– Отлично, малыш!

Вскоре Боньяр пристроился справа от машины Бертье, который ничего этого не заметил: мысли, его были заняты лишь тем, почему Шарвен медлит и не стреляет, будет он вообще стрелять или нет, и стоит ли ему, Бертье, попытаться, хотя и с риском для жизни, внезапным маневром изменить положение, в котором он оказался, или примириться с судьбой и уповать на милость божью и тех, кто встретит его там, в Барселоне?

И в это время справа от себя он увидел самолет Гильома Боньяра. Это было совершенно неправдоподобно, нереально, как дурной сон, и Бертье подумал, что он сходит с ума. К горлу уже подступал комок, уже ощущался знакомый приступ тошноты, и тело покрывалось испариной вползающего в сердце страха.

«Если они заподозрят, что я и теперь не стану им подчиняться, – с отчаянием обреченного подумал Бертье, – если им придет в голову, что я снова попытаюсь что-то предпринять для своего спасения, они уничтожат меня, не раздумывая…»

И, как бы подтверждая его мысль о том, что с него действительно не спускают глаз и не позволят ему выкинуть какой-нибудь номер, Гильом Боньяр вдоль правого борта его машины выпустил длинную очередь из пулемета. То же самое, но уже слева, проделал и Шарвен.

* * *

Боньяр садился первым, за ним – Бертье, и последним, сделав для страховки лишний круг над аэродромом, приземлился Арно Шарвен.

Машина его еще катилась по полю, а к ней уже бежали десятки людей: одни – размахивая пистолетами, другие – что-то крича, третьи – с тревогой всматриваясь в незнакомое лицо летчика. Потом кто-то прыгнул на крыло, уцепился рукой за борт кабины и так, наблюдая за каждым движением Шарвена, боясь, наверное, чтобы он снова не вздумал взлететь, провожал его до самой стоянки.

Окруженные плотным кольцом людей, в стороне от машин стояли Боньяр и Бертье. Посеревшее лицо полковника, с заметно вздувшимися на висках венами, казалось старым и жалким, и сгорбился он, ссутулился тоже по-стариковски, словно за то время, пока он летел под неусыпным наблюдением Боньяра и Шарвена, он растерял все свои душевные и физические силы и теперь ничего у него не осталось, кроме страха перед окружившими его людьми.

Гильом, вытащив из кармана комбинезона сигареты, закурил и с видимым наслаждением глубоко затягивался дымом, с любопытством разглядывая испанских летчиков, механиков, мотористов, азартно спорящих между собой. Когда в сопровождении нескольких человек к ним подошел Шарвен, Боньяр сказал:

– Черт меня подери, я ничего не могу понять из того, о чем они тут как сумасшедшие орут, но готов голову положить на плаху, если они не считают, что мы – заблудившиеся франкисты. Того и гляди, шлепнут, так и не разобравшись, что к чему…

Кто-то протиснулся к Шарвену, грубо спросил:

– Алеманос? [1]1
  Немцы? (исп.).


[Закрыть]

Шарвен, подумав, снял с плеча планшет, развернул карту и ткнул в нее пальцем:

– Франция… Париж… Тулуза… Амиго!

Сразу несколько человек, перебивая друг друга, воскликнули:

– О, Франция! Кларо! Муй бьен! Амиго? [2]2
  Ясно, понятно! Очень хорошо! Друг? (исп.).


[Закрыть]

– Амиго, – засмеялся Шарвен.

Они указали на Боньяра и Бертье:

– Амиго?

– В штаб, – по-французски сказал Шарвен. – Ведите в штаб.

Их повели. Они шли рядом: Бертье – посредине, Боньяр и Шарвен – справа и слева. Бертье глухо спросил у Шарвена:

– Вы сделаете все, чтобы меня расстреляли?

– Это их дело, – коротко ответил Шарвен.

– Но там, во Франции, вас будут судить как предателей. Или думаете, что там никогда ни о чем не узнают?

– Вы хотели убить лейтенанта Боньяра, Бертье.

– Нет. Я стрелял, чтобы он не мешал мне уйти. Разве на моем месте вы не поступили бы точно так же?

– Какого черта! – сказал Гильом. – Лично я не стану марать руки, хотя они и чешутся пустить вам пулю в лоб…

– Я ненавижу вас, Боньяр! – хрипло проговорил Бертье. – Вы шут, а не летчик. – И к Шарвену: – Подумайте, Шарвен, что будет с Жанни де Шантом, когда узнают, как вы со мной поступили. А рано или поздно там узнают: у нас везде есть свои люди.

– Что же вы хотите? – спросил Шарвен.

– Скажите им, что я – с вами. Потом я сумею уйти отсюда. И, клянусь вам, никому ни о чем не расскажу.

– Вы мерзавец, Бертье, – не повышая голоса, сказал Шарвен. – Вы скорее похожи на мелкого торгаша, чем на офицера. У вас нет и капли мужества.

– Пронто, пронто! [3]3
  Быстрее, быстрее! (исп.).


[Закрыть]– грубо подталкивали их сзади.

И Шарвен подумал, что не очень-то им здесь с Гильомом и поверили, будто они – друзья. Да и почему они должны верить на слово?.. У них не так уж мало врагов, чтобы быть доверчивыми.

В штабе – деревянном домике с земляным полом, сплошь усеянном окурками, – за грубо сколоченным столом сидели двое в простых комбинезонах, ничем не отличающихся от тех, что были на испанских летчиках. И лишь по той сдержанности, с которой к ним обратились вошедшие вместе с Шарвеном, Боньяром и Бертье республиканцы, Шарвен понял, что перед ними сидят люди, облеченные властью.

Несколько минут эти двое с любопытством разглядывали незваных гостей, изредка задавая вопросы тем, кто их сюда привел. Потом пожилой, с густой сединой в волосах и с утомленными глазами, человек крикнул:

– Эстрелья!

Из-за полога, завешивающего узкую дверь в другую комнатку, появилась худенькая девушка в синем платье, перетянутом широким поясом, на котором висела кобура с пистолетом.

Седой человек о чем-то долго ей говорил, указывая на Бертье, Шарвена и Боньяра, а девушка, слушая его, заправляла под берет иссиня-черную прядь своих волос. Наконец она сказала на не совсем правильном французском:

– Майор Риос Амайа спрашивает, кто из вас трое есть старший чином?

– Полковник Бертье! – Полковник подошел поближе к столу и почтительно, но с достоинством взглянул на майора Амайу: – Если господин майор разрешит, я первым стану отвечать на вопросы.

– Майор Риос Амайа разрешает, – сказала переводчица. – Он хочет знать, кто вы такие и что вас привело в Барселону? Он также хочет знать, почему самолеты не воюющей с республиканской Испанией Франции появились здесь? Майор Риос Амайа желает предупредить: если французские летчики станут говорить ложь, это будет для них очень нехорошо…

Боньяр вдруг тоже шагнул к столу, резко оттолкнул Бертье и приготовился было что-то сказать, но майор Амайа приказал:

– Назад!

Тогда Бертье, спокойно вытащив из кармана сигарету и закурив, начал:

– Я французский летчик, офицер военно-воздушных сил, полковник Франсуа Бертье. Мои коллеги: летчики лейтенант Шарвен и лейтенант Боньяр… Господин майор желает знать, какую цель мы преследовали, сделав посадку в Барселоне. Возможно, нам стоило бы поискать причину и найти оправдание. Сказать, например, что мы прилетели сюда для того, чтобы помогать республиканской Испании в борьбе с франкистами…

Бертье сделал небольшую паузу и внимательно посмотрел на испанцев, видимо, желая хотя бы приблизительно определить, какое впечатление произведут на них его слова. Однако те сидели молча, и в их глазах Бертье ничего не мог прочесть… Тогда он продолжал:

– …Или сказать, что мы несли патрульную службу вдоль своей границы, пересекли ее и, заблудившись, решили, что камне хватит горючего на обратный путь. Поэтому и приземлились-в Барселоне, надеясь на помощь наших испанских друзей.

– Барселона слишком далеко для подобной версии, – сдержанно сказал майор Амайа.

– Дело даже не в том, – не теряя самообладания, сказал Бертье. – Я офицер, и не в моих правилах пытаться выторговать для себя снисхождение. Честь офицера также не позволяет мне лгать. Мы все – я говорю о себе и о подчиненных мне летчиках лейтенантах – направлялись к генералу Франко, чтобы предложить ему свои услуги. В Барселоне мы приземлились по ошибке, приняв ее за другой город. Теперь мсье майору все ясно? Очень хорошо… С настоящей минуты мы считаем себя военнопленными и требуем, чтобы по отношению к нам были применены соответствующие правила, регламентирующие…

– Фашисты… – перебил его майор Амайа и кивнул девушке, чтобы та переводила его слова. – Фашисты и их пособники не только расстреливают попавших к ним в плен ваших летчиков – они их четвертуют, предварительно подвергнув зверским пыткам. Пыткам, которым могли бы поучиться средневековые инквизиторы. А потом… Потом они в ящиках сбрасывают на наши аэродромы куски мяса – все, что осталось от наших товарищей:.. Вам больше нечего сказать, полковник?

– Ему больше нечего говорить. – Шарвен, стоявший до сих пор молча, вышел наконец вперед и повторил: – Ему нечего больше говорить. Но здесь есть и другие, у кого господин майор тоже может спросить, что их привело в Барселону. Надеюсь, господин майор все-таки даст возможность сказать несколько слов и этим другим?

Когда переводчица закончила переводить, майор Амайа ответил не сразу. Он долго смотрел на Шарвена своими усталыми глазами, и вначале Шарвену казалось, что в них ничего, кроме смертельной усталости, нет. Но потом он увидел в этих глазах такую неприкрытую ненависть, что ему невольно стало не по себе, и, сам того не замечая, Шарвен отступил на два шага назад…

Сидевший рядом с майором человек положил тяжелые руки на стол (в том, что это были руки рабочего, Шарвен не сомневался: узловатые сильные пальцы, загрубевшая кожа, еще не исчезнувшие мозоли на ладонях – наверное, не так давно этот человек работал или докером в Барселонском порту, или был каменотесом) и, поглядывая то на майора Амайу, то на Шарвена, что-то быстро начал говорить простуженным голосом. Майор, кажется, соглашался с ним, потому что все время кивал головой. Затем, взглянув на Шарвена, сказал:

– Прошу коротко.

Однако коротко у Шарвена не получилось: он подробно рассказал о том, как Бертье обратился к нему и Боньяру с предложением отправиться на службу к генералу Франко, как он, Шарвен, и Гильом Боньяр заранее договорились сделать все возможное, чтобы оказаться в Барселоне не только самим, но и заставить сесть на этом аэродроме Бертье, как вот этот самый, полковник Бертье, когда понял, что они решили сделать, открыл огонь по самолету Боньяра.

– Мы прилетели в Испанию для того, – заключил Шарвен, – чтобы вместе с вами драться против франкистов и вот таких ублюдков, как Бертье, руки которого уже давно в крови… Мы прилетели сюда для того, чтобы вместе с вами защищать от нашествия фашизма не только Испанию, но и нашу родину – Францию!

Гильом сказал:

– Браво, Арно, ты выложил все так, как надо… Эй, сеньорита,! – обратился он к переводчице, – скажи своим начальникам, что летчик Гильом Боньяр полностью присоединяется к словам своего друга Арно Шарвена. Слышишь? И еще скажи, что их подозрительность меня оскорбляет. Гильом Боньяр прилетел сюда не для того, чтобы его тут допрашивали, как паршивого фашиста. Точка. Гильом Боньяр больше не произнесет ни слова.

Бертье давно уже научился играть не переигрывая. Сейчас он особенно остро чувствовал: стоит ему сделать хотя бы один фальшивый шаг, произнести фальшивым тоном хотя бы одно слово – и все будет кончено, участь его будет решена. Он ясно видел: рассказ Шарвена произвел на испанцев немалое впечатление. Особенно на того, с медвежьими лапами. Да и на других тоже. Сдается, что они склонны поверить Шарвену. А Боньяр еще больше подлил масла в огонь. Его резкость, кажется, пришлась испанцам по душе – они уже находят общий язык, эти плебеи. Еще бы – ягоды-то одного поля…

Со стороны могло показаться, будто Бертье сам себе копает могилу. Ни в чем не оправдываясь, признаваясь, что он на стороне тех, кто поддерживает мятежников, Бертье тем самым будто подписывал себе приговор. И даже Боньяр, неплохо знавший, насколько Бертье может быть двоедушным, ничего не понимал: куда он клонит, какую цель преследует, на что рассчитывает?

Однако он, Бертье, не был простаком: патологически ненавидя всех, кто находился в противоположном лагере, он тем не менее понимал, что его противники – это люди, которым чужды бессмысленная жестокость, трусость, лживость и фальшь.

Нет, он никоим образом не считал это доблестью, наоборот, открыто высмеивал всякие такие штуки, как гуманизм, человеколюбие, уважение тех или иных качеств даже в своих врагах, но…

Но именно сейчас Бертье решил сыграть на чувствах, над которыми в душе смеялся. У вас в почете честность? Хорошо! Аристократ полковник Бертье до конца перед вами честен, вы это видите собственными глазами. Вы преклоняетесь перед мужеством? Прекрасно! Полковник Бертье, в отличие от этих слизняков Шарвена и Боньяра, предстает перед вами как солдат, не желающий запятнать свою честь трусостью: коль пришел его час – он готов. Он не станет ни юлить, ни падать на колени… Чего вам еще надо? Разве не эти качества вы считаете достойными настоящего человека?

А про себя Бертье думал: «Главное – оттянуть время. Вполне возможно, они примут соломоново решение: обменять полковника Бертье и двух летчиков-французов на своих людей, попавших в лапы к Франко». Такое, как слышал Бертье, у них принято, и они охотно идут на подобный шаг… Ну, а уж если их всех троих переправят в Сарагосу или Бургос, тогда…

Он не сразу очнулся от своих мыслей, когда девушка-переводчица обратилась к нему:

– Майор Риос Амайа спрашивает, что вам есть ответить на слова вашего лейтенанта.

– Мне?

– Да, вам.

Прежде чем ответить, Бертье полным глубокого презрения взглядом окинул Арно Шарвена и Гильома Боньяра, но ответил без всякого пафоса, как человек, потерявший веру в самое святое и для которого ничего, кроме отрешенности от этого подлого мира, не остается:

– Мне нечего больше говорить. Я, как майор Амайа, солдат, а честь солдата не продается и не покупается. Я лишь жалею, что только сейчас узнал, какие подлецы служили в армии рядом со мной. Покупать жизнь ценой лжи и предательства? Нет, мне нечего больше говорить…

– Увести всех! – приказал майор Риос Амайа.

* * *

– Запутанное дело, – сказал комиссар Педро Мачо, докер из Барселоны. – Этот полковник – типичный служака, таких узнаешь с первого взгляда. Наверняка он не юлит. Иначе зачем ему до конца раскрывать свою роль?

– А двое других?

– Убей меня бог, ничего не пойму. Тот, как его, Боньяр, что ли, или честный человек, или артист.

– Или такой же фашист, – проговорила Эстрелья, – как и его полковник. Я никому не верю из них. Нет, верю полковнику: попался к нам в руки, знает, что песенка его спета, – вот и все. И нечего с ними тянуть канитель.

– Помолчи, Эстрелья, – строго сказал майор.

– А я не хочу молчать! – крикнула Эстрелья. – Вспомните, что фашисты сделали с Мигелем, когда они подбили его и он выбросился на парашюте. Только звери, а не люди, могут так издеваться над человеком. Я их всех ненавижу, этих садистов, дядя Педро, их надо всех немедленно уничтожать.

Комиссар мягко улыбнулся:

– Не горячись, дочка. Врагов, конечно, надо уничтожать, но… Во всем нужно как следует разобраться. Разве в Испанию мало сейчас едет настоящих людей, чтобы вместе с нами драться с фашистами? Скажи там, дочка, чтобы французов накормили и чтобы никто не дотронулся до них и пальцем. Скажи, что это приказ комиссара Педро Мачо. А потом мы их отправим в город, пускай там в этом деле покопаются люди поопытнее нас.

6

В город их отправили только вечером на попутной машине с открытым верхом. Машина эта, наверное, уже не раз попадала в аварию: измятые капот и крылья, перекошенные дверцы, закрепленные проволокой, разбитые фары – не машина, а гроб с музыкой, как сказал Гильом. Она тарахтела, визжала, скрипела, будто несыгравшийся оркестр музыкантов-любителей, но тем не менее шофер гнал ее со скоростью сто двадцать километров, рискуя сломать шею и себе, и своим пассажирам. Притом он все время что-то напевал, а изредка, резко затормозив свою колымагу прямо посредине дороги, извлекал из сумки оловянную флягу и подолгу прикладывался к ней, весело блестя глазами и подмигивая Эстрелье. Обгонявшие его на такой же скорости и на таких же потрепанных машинах шоферы грозили ему кулаками, громко кричали, а он благодушно помахивал им флягой и опять подмигивал Эстрелье.

– Нельзя ли попросить вашего приятеля ехать поосторожнее? – сказал Эстрелье Бертье.

Она даже не обернулась. Только бросила водителю несколько слов, после чего тот еще сильнее нажал на акселератор.

Эстрелья сопровождала их одна, устроившись рядом с шофером, – никакой другой охраны дать не посчитали нужным, никто об этом даже не подумал. Правда, майор Амайа спросил у Эстрельйи:

– Все будет в порядке?

Она положила руку на кобуру с пистолетом и ответила:

– Можете не беспокоиться.

Так они и въехали в Барселону: сзади – клуб пыли и дыма, впереди – в панике разбегающиеся люди, посылающие вслед им проклятия. Бертье сидел с плотно закрытыми глазами и с заметно посеревшим лицом, Шарвен с любопытством разглядывал все, что попадалось на пути, Боньяр, с видом человека, которому все нипочем, курил одну сигарету за другой и старался подавить в себе желание заговорить с Эстрельей, этой самой красивой девушкой, как он сказал Шарвену, какую ему до сих пор приходилось видеть…

Свернув в узкую, почти безлюдную улочку, шофер остановил машину и показал Эстрелье на высокое кирпичное здание в несколько этажей. Она отрицательно покрутила головой и стала что-то ему объяснять. Тогда шофер снова извлек свою флягу, хотел было приложиться к ней, но, поболтав над ухом и убедившись, что в ней не осталось ни капли, свистнул и швырнул себе под ноги.

И в это время к машине подошел патруль: двое с винтовками за плечами, с пистолетами, заткнутыми за пояса, к которым также были подвешены гранаты.

Эстрелья, увидев на руках патрульных повязки, шепнула шоферу:

– Анархисты. Сейчас поднимут бучу. Будь начеку.

Не вылезая из машины, она спросила:

– В чем дело?

– Документы! – потребовал один из патрульных, картинно положив руку на рукоять пистолета.

Эстрелья протянула ему бумажку, которую анархист небрежно прочитал и так же небрежно спросил:

– А что это за тип – Риос Амайа?

– Не тип, – сдерживаясь, ответила Эстрелья, – а командир эскадрильи республиканских военно-воздушных сил.

– О-о! – протянул патрульный. – Ты слыхал, Алонсо? Командир! Слушай, птичка, запомни раз и навсегда: существует на свете только один командир – это наш вождь Буэнавентури Дурутти. Знаешь такого человека?

– Слышала. Говорят, замечательный человек.

– Муй бьен. А что это за пижонов ты везешь? И куда?

– Это летчики из Франции. Французские офицеры. Мне приказано доставить их в штаб военного министра Каталонии Сандино.

– Французские летчики? Ты слыхал, Алонсо? Французские летчики. Какого же дьявола они прилетели к нам, в Испанию? Против кого они думают сражаться?

– Мне ничего о них не известно. В штабе Сандино во всем разберутся.

– Слышишь, Алонсо, о них ничего не известно! И разбираться будут в штабе Сандино! Клянусь святой мадонной, в любом штабе засели одни предатели. И если эти французские летчики пустят там слезу – их отпустят на все четыре стороны, А потом они вместе с фашистами будут бомбить нашу красавицу-Барселону. Что ты на это скажешь, Алонсо? Как, по-твоему, что в таком случае сделал бы наш Дурутти?

– Пиф-паф, – засмеялся второй анархист. – И если мы этого не сделаем, Перес, Буэнавентури не погладит нас по головке.

– Вы этого не сделаете! – твердо заявила Эстрелья. – Не хотите же вы, чтобы меня расстреляли? Ведь я за них отвечаю.

– Ты права, птичка, – сказал Перес. – У тебя славная мордашка, и будет жаль, если из-за таких вот типов с тобой случится неприятность. Муй бьен! Мы дадим тебе расписку в том, что ликвидировали их по своему собственному приговору. Давай-ка, Алонсо, вытаскивай этих пижонов по одному. Война есть война, и, клянусь святой мадонной, на войне положено убивать.

Анархист вытащил из-за пояса пистолет и, став на подножку машины, ткнул им в сторону Гильома – давай, мол, вылезай, Эстрелья крикнула:

– Сидеть!

Шофер, как будто безучастно наблюдавший всю эту картину внезапно приподнялся и кулаком нанес удар анархисту в подбородок. Тот выронил пистолет и, как мешок, свалился на землю. Перес, прыгнув в сторону, выстрелил в шофера. Выстрелил не целясь. Пуля сорвала с парня берет, и он, делая вид, что с ним все уже кончено, рухнул на сиденье, прикрыв своим телом Эстрелью.

Перес, видимо, решив, что теперь никакая опасность ему больше не угрожает, снова стал приближаться к машине, поглядывая на своего товарища и, наверное, желая оказать тому помощь. И как только он наклонился над ним, Шарвен, оттолкнувшись от борта, прыгнул на землю, ребром ладони ударил анархиста чуть ниже затылка и вырвал из его руки пистолет.

– Муй бьен! – крикнул шофер. – Пронто, пронто!

Шарвен снова вскочил в машину, шофер с места рванул ее, крутым виражом завернул влево и только тогда, обернувшись к французам, по-приятельски улыбнулся.

Гильом сказал:

– Недурное начало… Надеюсь, сеньорита Эстрелья не станет обижаться на моего друга за то, что он вел себя не совсем по-джентльменски?

– Он спасал свою собственную жизнь, – сдержанно ответила Эстрелья.

* * *

Три дня их держали в маленькой комнатушке на четвертом этаже какого-то мрачного здания, и хотя здесь не было ни тюремных решеток, ни специальных надзирателей (комнатушку просто запирали на замок), Боньяр называл эту комнатушку то камерой смертников, то палатой тихопомешанных и, не стесняясь присутствия Бертье, который день и ночь лежал в углу на грязном матраце, говорил Шарвену:

– Только сумасшедшие вроде таких остолопов, как мы с тобой, могли рассчитывать на то, что нас тут встретят с распростертыми объятиями. Мы еще должны молить бога за то, что ни тебя, ни меня до сих пор не поставили к стенке. Правда, и теперь у нас не так много шансов выкарабкаться из этой передряги. И если трезво рассуждать, их куда больше у нашего обожаемого полковника… Улыбается тебе, например, перспектива, если они действительно решат обменять нас на своих летчиков, попавших в плен к фашистам? Какого черта мы значим для какого-то Амайи или Сандино? И почему они должны верить нам, а не честному и мужественному солдату полковнику Франсуа Бертье?

Шарвен не спешил с ответом.

У Гильома слишком обнаженная, но железная логика. Если франкистам предложат в обмен на республиканских летчиков такую фигуру, как полковник Бертье, да в придачу к нему еще и двух лейтенантов французских военно-воздушных сил – разве они откажутся? Для них это, помимо всего прочего, будет и красивый жест в сторону французского правительства. «Нет, – думал Шарвен, – франкисты ухватятся за подобную идею, как черт за грешную душу».

Он старался быть спокойным, выставлял напоказ свое мнимое хладнокровие, но порой в душе его кипела буря от собственного бессилия, от невозможности доказать, что они с Гильомом Боньяром не те, за кого их выдает полковник Бертье, от равнодушия и черствости людей, ради которых они пошли на все.

Шарвен, конечно, понимал: им нелегко сейчас, всем тем, кто почти в одиночку борется с душителями свободы. У Франко – Гитлер и Муссолини с когортами своих головорезов, у Франко – испанские миллионеры, «нейтралитет» всей западной «демократии», у него огромная часть реакционной испанской армии, обученной, оснащенной своим и чужим первоклассным оружием. А Республика? Много ли у Республики таких офицеров, как этот смертельно уставший майор Риос Амайа, как легендарный Игнасио Сиснерос, о котором Шарвен слышал еще во Франции? Вчерашние рабочие барселонских и мадридских заводов, крестьяне Андалузии, рыбаки Таррагоны и Марбельи, виноградари Малаги – эти люди готовы умереть за свою Испанию, но многие из них никогда не держали в руках винтовку, не слышали, как взрывается граната…

И все же он не мог, не хотел найти оправдания равнодушию этих людей, безразличию к судьбам тех, кто пришел к ним как друг. Он и сам уже невольно становился безразличным ко всему, что происходило вокруг, ему уже начинало казаться, будто здесь, в Испании, не понимают чувств людей, которые называют, себя интернационалистами и для которых борьба с фашизмом стала их кровным делом…

Бертье желчно изрек:

– Если нас всех троих направят к моим друзьям, я постараюсь облегчить вашу участь: как соотечественник и как человек, который не потерял чести офицера, я попрошу этих самых моих друзей почетно расстрелять вас перед строем солдат. Расстрелять, а не повесить вниз головой, на что они первоклассные мастера. Надеюсь, вы будете мне благодарны?

– О да, мсье Бертье! – Гильом прикладывал руку к сердцу и расшаркивался. – Конечно же, мы по достоинству оценим ваш благородный жест. Что касается лично меня, то вы, дорогой Бертье, можете рассчитывать даже на большее: если нас троих отправят к вашим друзьям, я клятвенно обещаю еще по дороге свернуть вам шею вот этими руками. Надеюсь, вы не будете на меня в обиде? Хотите сигарету, полковник?

В общем-то, они верно предполагали, что их могут обменять на республиканских летчиков, попавших в плен к франкистам, В штабе военного министра и командующего ВВС Каталонии Филипе Сандино особенно некому, да и некогда было разбираться в запутанном деле троих французов, неизвестно как и зачем прилетевших в Барселону. Один из помощников Сандино, когда ему обо всем доложили, спросил:

– Значит, полковник во всем признался?

Ему ответили:

– Да, камарада хефе! [4]4
  Товарищ начальник! (исп.).


[Закрыть]

– А двое других?

– Они сочинили легенду, что летели к нам как друзья.

– Когда кто-нибудь из наших врагов попадает к нам в руки, у них всегда наготове легенды, которым не верят и сопливые мальчишки.

– Вы хотите побеседовать с французами, камарада хефе?

– Если найду время… А пока подготовьте почву для…

– Понятно. Неделю назад франкисты захватили пятерых наших товарищей. Четверо еще живы. Возможно…

– Все ясно. Действуйте… Потом мы согласуем вопрос с Сандино.

Вечером того же дня, когда происходил этот разговор, Шарвена, Боньяра и Бертье решили перевести в другое помещение, где содержались арестованные, над которыми был установлен более строгий надзор. За ними пришли двое молодых солдат – веселых парней, совсем недавно, видимо, получивших новенькие пистолеты. Хотя не было острой необходимости, солдаты держали свое оружие так, точно им вот сейчас предстояло вступить в бой. И все время поглядывали по сторонам: смотрят на них завистливыми взглядами или нет.

Вначале они шли по длинному коридору. Разноголосый гвалт, шум, толчея, топот, смех, резкие выкрики, ругань – гул штормового моря, если бы он раздавался рядом, смог бы сойти за тишину в сравнении с тем, что происходило здесь. Почти все вооружены винтовками, на поясах подвешены гранаты, длинные не то ножи, не то кинжалы в кожаных чехлах, кое у кого на ремнях болтались, свисая до колен, маузеры. И никто, к явному огорчению солдат-конвоиров, не глядел ни на их пистолеты, ни на тех, кого они вели под стражей.

Солдаты-конвоиры то и дело покрикивали:

– Ойе, омбре! [5]5
  Эй, парень! (исп.).


[Закрыть]

И пистолетами показывали, чтобы посторонились и уступили дорогу.

– Ну и содом! – ворчал Гильом. – Где же к чертовой матери у них дисциплина! Никто никому не отдает честь, орут, как на парижском рынке, бряцают своими подвешенными к поясам цацками и называют это войной?

– Нам-то с тобой наверняка скоро отдадут честь, – зло пошутил Арно. – Можешь в этом не сомневаться…

Наконец они выбрались на улицу. И первым, кого увидели, была Эстрелья. Она медленно шла по тротуару и оглядывалась по сторонам, кого-то, наверное, разыскивая.

Гильом не удержался, крикнул:

– Мадемуазель Эстрелья! Сеньорита!

Эстрелья остановилась, отчужденно скользнула взглядом по Боньяру, посмотрела на Шарвена и Бертье.

– Буэнос диас, сеньорита, – сказал Гильом. – Разве вы не узнаете своих друзей?

Она не ответила, сняла берет, привычным жестом взбила иссиня-черную прядь волос и таким же привычным жестом поправила кобуру с пистолетом.

– Чертова кукла! – буркнул Гильом. – Но ты видел ее глаза, Арно? Андалузские ночи!

Один из солдат-конвоиров сказал:

– Эсперо покито [6]6
  Подождите немного (исп.).


[Закрыть]. И ушел.

– Они, наверное, ждут машину, – предположил Шарвен.

И в это время Эстрелья, заметив на противоположной стороне улицы того, кто ей, видимо, был нужен, крикнула:

– Денисио!

Это был летчик, через плечо у него на длинном ремешке висел планшет, в руке он держал шлем с летными очками. Перебежав улицу, летчик остановился рядом с Эстрсльей, и они оживленно заговорили. Потом, смеясь, Эстрелья глазами указала на Шарвена, Боньяра и Бертье. Денисио внимательно посмотрел на них, хотел, кажется, приблизиться к ним, но Эстрелья удержала его за руку.

Шарвен воскликнул:

– Черт возьми! – и еще раз взглянул на испанского летчика.

Он мог с кем угодно спорить, что где-то и когда-то видел его. Вот эта густая копна темно-русых волос, резковатые черты лица, волевой подбородок… Как почти у всех людей, которых Шарвен видел здесь за эти три дня, глаза летчика казались такими же измученными, словно давно уже забыли, что такое сон. Но в то же время именно эти глаза излучали такую одержимость, которая невольно притягивала к себе.

Подкатила машина со вторым солдатом-конвоиром. Он открыл заднюю дверцу, жестом приказал: «Садитесь». Бертье усадили рядом с шофером, Боньяр, Шарвен и солдаты втиснулись позади.

Шарвен оглянулся и еще раз посмотрел на летчика. Тот продолжал стоять рядом с Эстрельей, теперь уже горячо что-то ей доказывая. И вдруг, сорвавшись с места, побежал к машине.