Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 54 страниц)

Он прошел еще два квартала и вдруг в нескольких шагах впереди увидел группу оборванцев – человек пять или шесть. Оборванцы ругались, громко кричали, один из них, размахивая бутылью, пьяно орал песню. Вивьен де Шантом вначале решил не обращать на них никакого внимания и обойти стороной, но, пройдя еще с десяток шагов и внимательно вглядевшись в людей, он остановился. Вон те двое, стоявшие чуть позади остальных, – один в грязно-сером котелке, другой в берете, – показались ему знакомыми. Где-то он их уже видел… Да, это те самые типы, которые выглядывали из подъезда… Сейчас он пристально всматривался в их лица и видел, что они тоже смотрят на него…

Вот только сейчас де Шантом и подумал, какому подвергает себя риску, отправившись пешком. И без всякой охраны. Как он мог пренебречь предосторожностью после всего, что с ним уже произошло! Люди Моссана, сам Пьер Моссан, настораживающий разговор с префектом полиции – все это должно было послужить уроком, из которого следовало сделать выводы…

Он повернул назад и быстро пошел вдоль домов, глазами отыскивая какой-нибудь подъезд, где можно было укрыться. Поминутно оглядываясь, он видел, что все та же группа оборванцев, продолжая шуметь, движется вслед за ним и не только не отстает, но с каждой минутой настигает его, преследуя, точно зверя.

«Это Пьер Моссан, – почувствовав, как болезненно сжалось сердце от страха, подумал де Шантом. – Он выпустил свою банду, чтобы свести со мной счеты… – Позвать на помощь? Но кого?..»

На улице не было ни души, словно все попрятались, затаились, предчувствуя приближение грозы. А когда де Шантом, подойдя к проулку, решил свернуть в него, он увидел еще одну группу людей, чем-то похожих на тех, кто его преследовал. Эта тоже громко и пьяно кричали, толкали друг друга, размахивали кулаками, а потом де Шантом увидел, как они, точно по команде, образовали что-то похожее на полукруг, отрезая ему дорогу. Де Шантом остановился, затравленно озираясь по сторонам.

Между тем обе группы сошлись, кто-то кого-то ударил в лицо, кто-то кого-то свалил на землю – началась пьяная драка. Оборванцы орали, ругались, бросались друг на друга с кулаками и наполовину опорожненными бутылками; и де Шантом, оказавшись в этом водовороте звериных инстинктов, вдруг с облегчением подумал, что он попал в этот водоворот совсем случайно, никто его здесь не знает, никто его не преследовал, просто больное воображение сыграло с ним плохую шутку. Сейчас ему надо отсюда быстрее выбраться, и пусть эти волки перегрызают друг другу глотки – ему нет до них никакого дела.

Но в ту же минуту один из пьяной банды сбил с его головы шляпу, другой ударил в спину, а потом де Шантом почувствовал, как чьи-то сильные руки обхватили его за ноги и рывком бросили на землю. Он попытался прикрыть голову, так как увидел занесенный над ней сапог, но кто-то таким же сапогом наступил ему на руку, вдавливая ее в мутную жижу, от которой шло непереносимое зловоние. Де Шантом закричал от дикой боли. Другой свободной рукой он оперся о землю, и ему удалось приподняться на колени, но его тут же сбили и начали с остервенением топтать, а вокруг стоял пьяный рев, круг людей, имитирующих драку, не размыкался, и де Шантом уже гаснущим сознанием подумал, что через минуту-другую, когда с ним все будет кончено, драка мгновенно прекратится, бандиты рассыпятся в стороны, а он, искалеченный, растерзанный, наполовину втоптанный в землю, останется здесь лежать, и когда прибудет полиция, найдутся свидетели, которые скажут: «Это один из тех, кто затеял пьяную драку».

И еще Вивьен де Шантом, не воспринимая уже боли, которая сразу отступила, словно давая ему возможность перед смертью собраться с мыслями, успел подумать: «Значит, они ничего не знают о Жанни. Если бы знали, то дождались бы моей с ней встречи…»

Вот это были его последние мысли, а потом все погрузилось в густой мрак, глаза Вивьена де Шантома сомкнулись, и уже в предсмертной агонии он не то ощутил, не то услышал, как где-то вдали зазвонили колокола. Будто несся, плыл этот звон с колоколен Нотр-Дама, с церквушек Монмартра, со всех предместий Парижа, растекался по Сене, по Большим Бульварам и Елисейским полям. И медленно тонул в неведомых волнах вечности…

* * *

Кристина говорила Жанни:

– Даже безмозглый дурак не поверит, что твой отец оказался случайной жертвой пьяной драки. Они все подстроили заранее, все рассчитали, выследили его, как охотники выслеживают дичь…

Жанни лежала на кушетке, до самых глаз натянув на себя плед. Ее знобило, но в голове стоял жар, от которого нестерпимо ломило виски. Она слушала Кристину, сидевшую рядом с газетой в руках, однако плохо ее понимала… Кто-то во что-то поверит, кто-то не поверит… Разве в этом главное? У нее нет больше отца – вот единственная мысль, сверлящая мозг. Нет и никогда не будет… Кристине этого не понять. Кристина, наверное, думает, что поскольку ей, Жанни, отец нанес обиду, то все ее чувства к нему навсегда умерли. Обиду, конечно, нелегко простить, но Жанни интуитивно чувствовала, что отец раскаивается, становится другим. Она верила, что теперь они могли бы понять друг друга… А Кристина продолжала:

– Ты должна взять себя в руки, Жанни. Гибель твоего отца – это частичка жестокой борьбы. А какая борьба бывает без жертв? Разве твой Арно не подвергается опасности?

Жанни слабо улыбнулась:

– Арно и отец – какая связь? Что общего?

– Общего очень много, дорогая, – ответила Кристина. – Слушай, что пишет «Юманите»: «Вивьен де Шантом, крупный предприниматель, один из директоров концерна по производству авиамоторов, стал жертвой фашистского террора. Утверждение буржуазной прессы, будто де Шантом был убит пьяными хулиганами, с которыми он столкнулся случайно, – это сказка для простаков. Из достоверных источников нам стало известно, что люди Пьера Моссана давно шантажировали де Шантома, пытаясь узнать, где находится его дочь, жена летчика Арно Шарвена, сражающегося в Испании на стороне законного испанского правительства. Через нее они хотели вызвать мсье Шарвена в Париж и учинить над ним расправу. Господин де Шантом ни шантажу, ни угрозам самого Моссана не поддался… Нам также стало известно, что накануне своей трагической гибели господин де Шантом посетил префекта полиции. Не вызывает сомнения, что это посещение было связано с просьбой оградить его, защитить от все более наглеющих фашистских молодчиков… Конечно, наивно было просить защиты у префекта, который с благословения правительства не только закрывает глаза на активизацию фашистских элементов, но и скрыто потворствует этой активизации…

Неправильно было бы также полагать, что убийство господина де Шантома – это лишь акт мести локального характера. Нет, это политический акт!..»

Кристина поправила на Жанни плед, свободной рукой провела по ее волосам.

– Слышишь, Жанни! Это политический акт! Вот слушай: «Политический характер этого акта заключается в том, что фашизм насаждает в нашем обществе атмосферу страха, он на практике показывает: или полное повиновение, или расплата за неповиновение, или безоговорочно с нами, или никакой гарантии на безопасность, к какому бы сословию вы ни принадлежали… Так действовал фашизм в Италии, в Германии, так он действует и в глобальном масштабе: он запугивает не только отдельные личности, но и правительства, предательски капитулирующие перед угрозой быть смятыми, задавленными, уничтоженными. Террор и фашизм – понятия неразделимые, в этом можно убедиться на примере расправы с господином де Шантомом…»

Жанни привстала с кушетки, взяла из рук Кристины газету и спросила:

– Вот тут сказано: «Из достоверных источников нам стало известно…» и так далее. Достоверные источники – это ты?

– В какой-то мере и я, – просто ответила Кристина. – Ты недовольна?

– Нет, почему же, – Жанни пожала плечами. – Все ведь правильно. Вот только…

Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Да, все правильно. И конечно, правильно напечатано в газете, что отец стал жертвой фашистского террора. И что это акт политического характера… Все правильно. Вот только нет больше отца… Нет и никогда не будет. Жанни не видела, как его убивали, но ее воображение рисовало картины одна страшнее другой. Налетели на него, как стервятники. На беззащитного. И начали втаптывать в грязь… О чем он думал в свои последние минуты? И почему на встречу с ней он шел один? Боже, зачем она назначила с ним свидание около этого проклятого бистро? Если бы она пошла к нему прямо домой, все было бы по-другому. Чего она больше боялась – встречи с ним с глазу на глаз в его доме или слежки?

Вопросы, на которые ей никогда не ответить до конца своей жизни. И до конца своей жизни она будет винить только себя. Только себя…

Кристина сказала:

– Жанни, не думай, будто я не понимаю, как тебе тяжело. Но горе, каким бы сильным оно ни было, не должно нас убивать. Сколько в Испании сейчас матерей, которые оплакивают гибель своих сыновей! Сколько дочерей, оплакивающих гибель своих отцов и матерей! Но они не сдаются, Жанни. Они дерутся, потому что хотят жить… Над нашей Францией тоже бродят тучи. Ты только взгляни вокруг, Жанни! Если где и увидишь затишье, не верь ему. Это перед грозой. Но гром уже грохочет – ты только лучше слушай… Знаешь, Жанни, за что простой народ любит коммунистов? Я тебе скажу. В них стреляют, их гноят в тюрьмах, в концлагерях, но никогда никто из них не останавливается. Они не железные люди, Жанни, они так же могут страдать, как и ты, испытывать боль, утраты ранят их так же, как тебя, но они не останавливаются… И никакая тяжесть согнуть их не может… Я плохо все это объясняю, Жанни, вот когда ты ближе их узнаешь, тогда поймешь… А сейчас я хочу сказать одно: нам тоже нельзя сейчас останавливаться. Ни мне, ни тебе, никому! Я не говорю, что ты должна забыть свое горе, но не надо сгибаться под его тяжестью…

– Я не могу так, как другие, – Жанни в какой-то безнадежности покачала головой. – У меня нет для этого сил. Все во мне надломлено, Кристина. Порой мне кажется, что я уже конченый человек.

– Нет! – Кристина заглянула в глаза Жанни и повторила: – Нет! Сейчас твоя рана кровоточит, но пройдет время, и боль утихнет. Главное, ты не должна чувствовать себя одинокой. Вокруг тебя много настоящих людей, Жанни, которые так же, как ты, испытали немало горя, но нашли в себе силы для того, чтобы бороться. Найдешь в себе силы и ты. И мы тебе, в этом поможем.

Жанни знала, о ком говорит Кристина. В последнее время к ним все чаще стали приходить незнакомые Жанни люди – мужчины и женщины, парни и девушки, – по одежде которых Жанни могла заключить, что это в основном рабочий люд… Обычно они приходили ночами, когда Париж уже спал, Кристина заваривала крепкий кофе, усаживала своих гостей за стол и звала Жанни: «Садись-ка вот здесь, Жанни, послушай, о чем пойдет речь».

Они были откровенны и ничуть не стеснялись Жанни. Из их разговоров Жанни заключала, что эти люди готовятся к чему-то очень серьезному и важному. Говорили о том, что уже сейчас надо добывать оружие – на правительство надеяться нечего, оно все равно предаст народ, стоит Гитлеру лишь перейти линию Мажино. Фашисты, конечно, постараются без промедления уничтожить все левые силы – вот тогда это оружие и понадобится для сопротивления…

Говорили о том, что уже сейчас надо создавать боевые группы и тайно готовить их к боям – учить людей стрелять из пистолетов, винтовок, бросать гранаты, учить конспирации…. Жанни понимала: те, кто приходил к ним на Мулен-Вир, говорят не только от своего имени. Где-то существует какая-то организация, она вбирает в себя тысячи и тысячи вот таких же маленьких ячеек, руководит ими и направляет их действия.

Жанни все сильнее привязывалась к Кристине. Кристина не была похожа ни на одну из тех женщин, которых до сих пор она знала. Никакого кокетства, не говоря уже о жеманстве, удивительная простота – Кристина обладала необыкновенным обаянием, в глазах ее всегда можно было увидеть сочувствие и доброжелательность, и только когда она говорила о фашизме, лицо ее становилось жестким и решительным, слегка удлиненные голубые глаза темнели.

– Фашизм – это исчадие ада! – говорила она резко. – Конкистадоры, инквизиторы, палачи всех времен и эпох – божьи коровки в сравнении с фашистами. Не зря они получили название «коричневая чума»…

В такие минуты Кристина чем-то напоминала Жанни Ласнера. Жиля Ласнера, крестьянина, у которого она жила на ферме близ Монпелье. Ласнер вот так же сжимал кулаки, в его глазах появлялась такая же жесткость и непримиримость… Да, Кристина в такие минуты преображалась. Она словно рвалась в бой, и Жанни невольно думала: «Кристина может быть беспощадной…»

В то же время Кристина не была лишена женственности. Она тщательно следила за своей внешностью, одевалась просто, но со вкусом истинной парижанки, не терпела никакой неряшливости и часто жаловалась Жанни:

– Если бы ты знала, Жанни, как мне хочется иметь ребенка! Посмотри, какие у меня груди! Я выкормила бы такого богатыря, что он в десять лет уже носил бы меня на руках. – И грустно, печально смеялась.

Однажды, спустя месяц после гибели де Шантома, Кристина сказала:

– Вот что, милая Жанни, довольно тебе сидеть в этих четырех стенах и предаваться меланхолии. Не такое сейчас время, чтобы честные французы и француженки сидели сложа руки.

– Я понимаю, Кристина, – смущенно ответила Жанни. – Я понимаю, что тебе нелегко. Мне и самой стыдно быть на твоем иждивении, но что же делать? Снова уехать в Монпелье?

– О чем ты говоришь? – воскликнула Кристина. – Тебе и вправду должно быть стыдно, если ты до сих пор как следует меня не узнала. «На иждивении»! Разве об этом речь? Я хочу, чтобы ты включилась в нашу работу. Понимаешь? Я хочу, чтобы ты стала таким же нужным Франции человеком, как те товарищи, которые к нам приходят. Пойми, Жанни, ты станешь по-настоящему себя уважать.

– Но что я могу сделать?

– Не бойся, мы не заставим тебя стрелять из винтовки а бросать гранаты – придет время, ты сама захочешь это делать. А сейчас… Ты говорила, что когда-то скуки ради выучилась печатать на машинке. Вот это нам сейчас как раз необходимо. Ну, Жанни! Решено? Вижу, что решено. Я уверена: если бы твой Арно узнал, что ты ступила на верную дорогу, ему легче было бы драться там, в Испании…

Глава девятая

1

Мартинес разыскал Денисио у искалеченного «чатоса» – советского истребителя-биплана И-15. Самолет с поломанным шасси, с измятыми нижними крыльями и скрученными лопастями винта стоял на краю аэродрома, вернее, даже не стояла, а лежал, точно подбитая птица.

Летчики, механики, мотористы, оружейники ходили вокруг машины, разглядывая ее и покачивая головами. Верхнее крыло, фюзеляж и руль поворота были изрешечены пулями так, будто там, в бою, летчик специально подставлял самолет под, пулеметные очереди.

Механик искалеченного «чатоса» говорил:

– Фаррера мог выпрыгнуть, но он этого не сделал. Решил тянуть до конца. Ему не хватило всего полсотни метров. Но все равно, если бы не эти проклятые камни, Фаррера посадил бы машину как надо.

– А теперь ее на кладбище, – сказал моторист в сером промасленном комбинезоне. – Теперь-то ее точно на кладбище.

Механик «чатоса» с презрением посмотрел на моториста и отрезал:

– Дурак! «На кладбище»! Тебе ослам хвосты крутить, а не служить в авиации. Мотор-то целый, видишь, балда? Дыры залатаем, шасси найдем, винт у нас есть… «На кладбище»! Вы посмотрите на этого трепача, камарадас! Дай ему волю, он каждую чуть-чуть подбитую машину отправлял, бы на кладбище…

– Твой «чатос» – чуть-чуть подбитая машина? – не унимался моторист.

Механик еще больше вспылил:

– Слушай, ты, попридержи свой длинный язык! Фаррера рисковал жизнью, чтобы спасти машину. Если бы тебе досталось вот настолько того, что досталось Фаррере в последнем бою, ты наложил бы полные штаны. Это ясно, как дважды два. А теперь давай катись отсюда, пока не поздно!

Мартинес спросил у Денисио:

– Ты видел – села «катюша»?

– Да.

– Залетный гость. Из славянского племени.

– Наш? – сразу оживился Денисио. – Где он сейчас?

– У него что-то с мотором. Эстрелья повела его кормить. Пойдем.

Летчик «катюши» сидел за столом и с завидным аппетитом уплетал макароны с протертым сыром, довольно часто прикладываясь к стакану с вином. Выпьет глоток-другой, затянется сигаретой, положит ее на край стола и снова – за макароны. Потом взглянет на примостившуюся напротив Эстрелью, улыбнется:

– Знатно…

Глядя на его открытую улыбку, Эстрелья тоже улыбнулась:

– Знатно? Что такое знатно? Знаменито?

– Во! Здорово! Именно знаменито! Плесни-ка еще в сосуд… Знаменито! Откуда знаешь по-русски? Кто тебя научил? Ты была в России? Подложи-ка еще пару ложек, у меня зверский аппетит… А тебя как зовут? Кармен?

Он ел, запивая вином, курил, задавал Эстрелье вопросы и, не давая ей возможности ответить, продолжал:

– У меня скис левый мотор. Ты знаешь, что такое «скис»? Почему ты не ответила, как тебя зовут? Меня можешь называть Эдмоном. Эдмон Левен. Красиво звучит?.. Странное дело: ты все молчишь и молчишь… По натуре я тоже молчаливый человек, но…

Эстрелья громко рассмеялась:

– Ты? Ты – молчаливый человек?

Вошли Мартинес и Денисио. Эстрелья сказала по-испански:

– Это ваш соотечественник, Денисио.

– Я вижу. – Денисио шагнул к столу, протянул руку. – Здравствуй, товарищ! Давай знакомиться. Это – летчик Мартинес. А я – Денисио.

Эдмон Левен поспешно вскочил, обеими руками схватил руку Денисио, энергично ее затряс.

– Денисио? Слушай, Денисио, так я же о тебе вот как наслышан! Ты – Андрей Денисов, точно? Я знаю твоего отца. Откуда знаю? Очень просто: мой батя тоже пилот. Гражданский. Алексей Федорович Никитин. Слыхал? Ну, славяне… мир и вправду тесен!

– Подожди-ка, Эдмон Левен, – сказал Денисио. – Давай-по порядку.

– Да какой я к чертовой бабушке Эдмон Левен?! Я Артем Никитин! – Он взглянул на Мартинеса: – А ты действительно Мартинес? Или…

– Такой же, как ты – Эдмон Левен, – сказал Денисио. – Эстрелья, мы с Мартинесом сегодня не летаем. Меняют моторы. Так что неплохо будет, если ты и нам предложишь по стаканчику.

* * *

Артем Никитин рассказывал: в Испании он всего три недели. Вместе с двумя летчиками – французом и бельгийцем – тайно перебрался через границу. В горах наткнулись на группу франкистов – человек шесть или семь, ночью разглядеть было нелегко, – завязалась драка. Француза убили. А ему и бельгийцу удалось уйти.

Летать Артем начал на третий день после прибытия в бомбардировочный полк. Уже успел совершить два с лишним десятка боевых вылетов. Сарагоса, Таррагона, Фуэнте-де-Эбро, Эпила… Все идет нормально…

– Как дома? – нетерпеливо спросил Денисио.

А Мартинес также нетерпеливо заметил:

– Что делается в Испании – мы знаем. Рассказывай, что там у нас.

Денисио смотрел на Артема Никитина, слушал его и ловил себя на мысли, что люто ему завидует. Всего какой-то месяц назад этот человек ходил по русской земле, дышал воздухом Родины, которая отсюда казалась страшно далекой. Далекой, как мечта. За морями, горами, лесами… Люди живут там совсем другой жизнью. Ни пулеметных очередей, ни воя снарядов, ни свиста пуль. Ночами в городах и селах горят огни, в парках играют духовые оркестры, смех, песни, свидания, поцелуи. Небо расцвечивается не пулеметными трассами, а фейерверками… Черт возьми, хоть одним глазом взглянуть бы на эту жизнь, где люди не ждут смерти каждую секунду!

И вдруг он подумал: «А может, это только отсюда кажется, будто там тишь, да гладь, да божья благодать? Не носится ли теперь и там ветер тревоги?»

Наверное, он подумал об этом потому, что неожиданно уловил в голосе Артема Никитина новые интонации. Да, конечно, Артем Никитин говорит сейчас совсем по-другому – задумчиво, как-то сурово, каждое его слово будто налито тяжестью:

– …пахнет порохом… Японцы, наверно, решили, что Россия такая же, как в девятьсот четвертом… Сынам восходящего солнца мало, что они влезли в Китай. Гитлер подталкивает их на провокации против нас, Америка и Англия тоже… И вот самураи зашевелились. Подтягивают свои дивизии к нашим границам, концентрируются где-то в районе озера Хасан… Ну, ясно: драки не избежать… Сотни гражданских пилотов садятся учиться на СБ. Твой батя тоже, Денисио-Андрей. И мой. Я их провожал, когда они уезжали из Москвы.

– Расскажи, как выглядит отец, – попросил Денисио. – Что он говорил? Знал ли, что ты собираешься сюда?

– Ничего он не знал. А выглядит как? Будь здоров! Старые пилотяги умеют держать класс. Все в форме. На СБ пошли переучиваться по собственному желанию. Их отговаривали: вы, мол, свое отдали. Долетывайте в гражданке… У вас и так достаточно заслуг… А они – на дыбы: «Без нас не обойтись! На востоке вот-вот начнется заваруха, а у нас опыт, у нас тысячи часов налета…» Батя рассказывал: твой отец собрал человек десять международников, и все гамузом отправились к высокому начальству. С петицией-жалобой: почему игнорируют, почему не считаются с законным требованием дать им возможность пересесть на боевые машины?!

Вначале им указали на дверь: не мешайте, дескать, работать, тут без вас знают, кому на чем летать. Тогда твой батя подключил Водопьянова, Громова, Ривадина. Короче говоря, пробили… Вот такие дела…

Денисио с жадностью слушал Артема Никитина. Изредка прикрывал ладонью глаза, и тогда перед ним вставали никогда незабываемые картины: уютная комната с электрическим; камином, медный, до блеска вычищенный самовар шумит-посвистывает, на столе – две фарфоровые чашки и ваза с рахат-лукумом, любимым лакомством Денисовых, старшего и младшего.

Отец не спеша рассказывает о последнем рейсе в Германию. И сразу меж его бровями ложится глубокая морщина… В Германии творится черт знает что. Настоящая вакханалия. Похоже, на улицы и площади вышла вся страна – маршируют, маршируют все, от мала до велика, с утра до ночи. Да и ночью – с факелами. Митинги, барабаны, речи. Главным образом, о жизненном пространстве. Они, оказывается, задыхаются «на крохотном клочке земли». Негде жить, негде строить новые заводы бюргеры кричат, что они не могут кормить немцев – не хватает полей и пашен, города разрастаются, и скоро некуда будет бросить горсть зерна.

Обо всем этом Денисов-старший рассказывал с явной тревогой: «Боюсь, что одними маршами и речами дело там не обойдется… Фюреры всех калибров психологически готовят народ к дальним походам…» А Денисов-младший слушал, и чувства его раздваивались: с одной стороны, не соглашаться с отцом он не мог – тот многое видит, в разных странах встречается со знающими людьми, да и у самого жизненный опыт – дай боже! В то же время никак не хотелось верить, будто привычному миру, в котором все, как ему казалось, устроено так гармонично, может что-то угрожать. С присущей юности беспечностью Андрей, как и большинство его сверстников, разумом понимая, что тревога отца – не плод болезненной фантазии, близко к сердцу эту тревогу не принимал. Немцы, мол, сами разберутся, что к чему, итальянцы тоже. Нам-то чего бояться? «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» Ни одного вершка! Разве в этом может кто-нибудь сомневаться?..

Сейчас, слушая Артема Никитина и вспоминая беседы с отцом, Денисио думал: «Денисио-старший уже тогда многое предвидел. Да и не только он – наши отцы всегда мудрее нас, всегда смотрят дальше».

Оторвавшись от своих мыслей, он спросил у Артема Никитина:

– Ну, а что дома говорят об Испании? Знают, как у нас?

– Как тебе сказать? Много, конечно, пишут, много говорят, но… Рассмотришь ли все издалека? Одно могу утверждать наверняка. Если бы наше правительство кликнуло: «Кто хочет ехать драться в Испанию с фашистами – два шага вперед!» – земля дрогнула бы. В военкоматах до сих пор очереди добровольцев, у командиров армейских частей – горы рапортов: «Прошу удовлетворить просьбу…»

– Я, конечно, тоже обивал пороги командира своего полка, подал не меньше десятка рапортов. В последнем с отчаяния написал: «Если просьба о посылке в Испанию не будет удовлетворена – я за себя не ручаюсь…» Ну, вызывают меня в штаб, комполка сидит, вроде бы жалко улыбается, смотрит на меня будто испуганно. «Ага, – думаю, – пробрало. Теперь поговорим по-другому…»

– Скажите, товарищ лейтенант, – спрашивает командир, – что вы подразумевали вот под этими словами: «Я за себя не ручаюсь…»

– А то, – отвечаю твердо и даже немножко нахально, – что каждый человек, если он в отчаянии, не всегда властен над своими поступками и может совершить что-нибудь такое непредвиденное, от чего легко никому не будет.

– Например? – спрашивает он. – Что, например, может человек совершить непредвиденное, если он в отчаянии?

– А все, – отвечаю. – Лучше такого человека не доводить до крайности.

– Понимаю, – говорит командир полка. – Должен вам сказать, товарищ лейтенант, что в храбрости вам не откажешь. Человек вы по-настоящему мужественный, поэтому…

Снял телефонную трубку, приказал: «Начальника штаба ко мне!»

А я стою и думаю: «Порядок. Сейчас отдаст распоряжение немедленно оформить документы – и в Москву». И настолько был в этом уверен, что протянул руку и говорю: «Разрешите поблагодарить вас, товарищ командир полка!» – «За что, товарищ лейтенант?» – «Ну, за чуткость вашу, за понимание…»

И тут входит начальник штаба. Командир полка показывает на меня глазами:

– Напишите, Александр Петрович, приказ, который вечером объявить по полку. «За поведение, недостойное командира Красной Армии, лейтенанту Никитину А. А. объявить строгий выговор и отстранить от полетов на десять дней». А вы, товарищ лейтенант, можете быть свободны. На эти десять дней вам подыщут подходящую работу…

– Вот так… (Плесни, красавица, в сосудик, на нервной почве жажда окончательно одолела…) Вышел я из штаба, сел на скамейку, закурил. Кошки по сердцу скребут, голова кругом. Про себя думаю: «Ну и сволочь же наш комполка! И кто их ставит таких на высокие должности? Он же в душу человека во веки веков ни одним глазом не заглядывал! Уставная мышь… А еще два боевых Красного Знамени носит, в гражданскую войну на „этажерках“ летал! Как он вообще летает, если ни грамма человеческих эмоций! И как я раньше мог преклоняться перед ним?!»

Сижу вот так, обо всем размышляю, злой как бес, от злости аж руки трусятся. А они вдруг выходят, два друга-товарища: комполка и начальник штаба, тоже бывший летчик, у этого, кроме боевого Красного Знамени, еще, по слухам, и три Георгиевских креста.

Остановились, смотрят на меня и молчат. Потом начштаба как гаркнет: «Встать, лейтенант!» Встаю. Гляжу на него бешеными глазами, чую, как желваки у меня под кожей взбухают. Спрашиваю: «Где прикажете повинность отбывать – на кухне картошку чистить? Или нужник в порядок приводить?..»

И знаете что, славяне? Не мог сдержаться две вот такие слезины от обиды по щекам поползли. От обиды и жалости к самому себе. Стыдно, конечное дело, знаю, что не к лицу летчику сопли распускать, да уж так получилось. Встряхнул головой, освободился от мокроты, бросил руку под козырек: «Разрешите идти?»

И вот тут-то все и закрутилось в обратном направлении. Командир полка вдруг хлопнул меня по плечу, засмеялся: «Ты чего это, Артем, – спрашивает. – Чего сник? А я-то полагал, что сын летчика Алексея Никитина орешек потверже. Ошибался?»– «Никак нет, товарищ командир полка, – отвечаю, – не ошибались. Сник только на секунду. В дальнейшем все будет в порядке. Через десять дней, как отбуду повинность, еще один рапорт принесу…» – «На измор решил взять?» – «Такой уж характер, товарищ командир, в отца пошел…» – «Да, теперь вижу, что в отца. Это хорошо. Хорошо, лейтенант Никитин. А насчет Испании… Свяжусь с высшим начальством, похлопочу. Что от меня будет зависеть – сделаю. Договорились?»

И ушел. А начштаба присел на скамью, сказал: «Садись и ты. Поговорим по душам… Знаешь, почему морозил он твои рапорты? Любит он тебя. Прекрасный, говорит, летчик, но уж очень отчаянная головушка. Такие, говорит, не берегутся, а там, в Испании… Сын у него танкист, двадцать один год парню. Недавно убили его… Под Мадридом… Единственный сын. Когда узнал, почернел весь. Но никому, кроме меня, и слова не сказал. И тебе я говорю об этом по строгому секрету. Так уж вышло…»

– А через неделю, – закончил Артем Никитин, – я уже собирался в путь-дорожку… Плесни, камарада девушка, всем нам капель по восемьсот, да и себя не забудь… Давайте, славяне, за нашу матушку-Россию!..

Артем Никитин заметно захмелел. Денисио и Мартинес тоже. Из столовой они ушли, прихватив с собой кувшин вина и стаканы. Эстрелья завернула в газету пару кусков козьего сыра, десяток апельсинов.

Обнявшись, слегка пошатываясь, они шли по летному полю – Денисио, Эстрелья, Артем Никитин (Эдмон Левен) и Мартинес. Заплетающимся языком Артем Никитин просил:

– Славяне, споем! Про это… знаете? Как Стенька Разин княжну за борт шарахнул… Давайте, славяне!

Навстречу – Хуан Морадо и комиссар полка Педро Мачо.

– Та-ак, – сказал Педро Мачо. – Это что за концерт?

– Я – Эдмон Левен! – Артем Никитин ударил себя в грудь. – Летчик Эдмон Левен… Переведи, Денисио. Скажи ему, что летчик Эдмон Левен идет спать… И спроси у него: сможет ли этот человек спеть с нами про Стеньку Разина, который шарахнул за борт княжну?

Денисио перевел дословно. Хуан Морадо спросил у Педро Мачо:

– Куда их всех? На гауптвахту?

Педро Мачо взглянул на Хуана Морадо.

– Ты знаешь про Стеньку Разина?

– О! – ответил Хуан Морадо. – Конечно!

– Дай я тебя поцелую за это, Хуан! – сказала Эстрелья. – У Стеньки Разина сегодня день рождения. Вот мы и выпили по стаканчику.

– Это меняет дело, – сказал Педро Мачо. – Отправь их всех отсыпаться, Хуан…

2

Сьерра-де-Гудар возвышается над уровнем моря на две тысячи метров. Склоны покрыты оливковыми рощами и рощицами, а кое-где растут отдельные деревья – старые, посаженные бог знает когда.

По узким каменистым дорогам мулы тащат пушки, телеги с ящиками снарядов, по едва заметным тропкам цепочкой шагают солдаты с винтовками и карабинами за плечами; в стороне, спускаясь в долину, движутся повозки с ранеными.

А правее, где обрывается пробитый фалангистами коридор к Средиземному морю, к нему взлетают султаны дыма, пыли и камней – там идет артиллерийская дуэль между частями итальянского генерала Габары и намертво вцепившимися в каждый клочок земли солдатами республиканской армии.

Почти каждый день полковник Модесто предпринимал отчаянные попытки контратаковать фашистов, чтобы перерезать коридор, однако ничего не мог сделать: слишком неравны были силы, слишком большой перевес был на стороне генерала Гамбары.

Но и фашисты, несмотря на такой перевес, не могли похвастаться особыми успехами. Измученные непрерывными боями, обескровленные батальоны Модесто, в которых порой насчитывалось всего по пятьдесят – шестьдесят человек, оставались на своих позициях даже тогда, когда не было и одного шанса из ста удержать защищаемый участок. Пустые пулеметные ленты, пустые зарядные ящики, карабины и винтовки без патронов – а солдаты не отходили ни на шаг, встречая атаки фалангистов ножами, камнями, всем, что попадало под руку, а когда не было уже ничего, бросались на них с голыми руками, вцеплялись в глотки, душили, рвали мундиры…