355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 29)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)

– Не надо!

И быстро шагнул навстречу всаднику, зажав в руке небольшой охотничий нож, с которым никогда не расставался. Теперь Денисио был в двух шагах от лошади и слышал, как она тяжело дышит, но лица человека различить не мог. Остановившись, Денисио измененным голосом сказал:

– Эспехо? Это я – Сбарби.

– Сбарби? Какого черта…

– Тише, он здесь…

Эспехо перекинул ногу через седло, спрыгнул на землю. Денисио казалось, что вначале этот самый Эспехо ничего не заподозрил: спешившись, он погладил коня по шее, но вдруг, точно почуяв что-то неладное и спохватившись, быстро обернулся к Денисио.

– Сбарби? А ну-ка дай я загляну в твою рожу…

И это были его последние слова.

Позже, восторженно и в то же время с непонятным для нее самой беспокойством и смутным страхом глядя на Денисио, Росита говорила Эмилио Прадосу:

– Можно было подумать, будто на человека, стоявшего рядом с лошадью, бросился тигр. Вот так: прыг – и ни одного звука… Я только успела увидеть, как в темноте блеснуло лезвие ножа. И тот человек сразу упал. А Денисио стал успокаивать лошадь.

В действительности так оно примерно и было. Но все это Денисио далось нелегко. Он ведь тоже впервые в жизни поднял руку на человека. Поднял для того, чтобы убить. Павлито как-то говорил: «Я не просто дерусь, я защищаю человечество от смерти…» И Денисио был с ним согласен. Он тоже дрался за человечество, защищая его от смерти. А сейчас? Добро, зло, жизнь, смерть – как эти понятия примирить? Мысли Денисио бились, словно в лихорадке: «Почему я открываю, не задумываясь, огонь по фашистскому самолету, а вот сейчас испытываю нерешительность, как Эмилио Прадос?»

Но у Денисио не было другого выхода. Если он сейчас не убьет этого человека – этот человек убьет или, по крайней мере, постарается убить и самого Денисио, и его друзей… Перед ним был враг. Нет, другого выхода у Денисио не было.

Эспехо упал без звука, даже легкого стона не вырвалось из его груди. Лошадь попыталась рвануться в сторону, но Денисио перехватил ее за уздечку и, успокаивая, дрожащей рукой погладил по шее. А через короткое время он услышал голос не то Сбарби, не то Хусто:

– Эспехо! Эспехо, ты меня слышишь?

Денисио приблизился к Эмилио Прадосу и непохожим на свой голосом проговорил:

– Теперь их осталось двое…

Голос у него был надломленный. Его и мутило, как после тяжелой болезни, тошнота подступала к горлу, и Денисио казалось, что он не сможет справиться с тошнотой и его вот-вот начнет рвать.

– Теперь их осталось двое, – повторил он я неожиданно тихо рассмеялся: – А с двоими-то мы справимся без особого труда. Тем более у нас теперь есть карабин. Смотри, Эмилио, карабин как карабин, с ним мы не пропадем.

И опять тихо рассмеялся. Это был нервный, почти истерический смех. Денисио, не узнавая себя, пытался его остановить, и не мог. Нанося удар Эспехо, он не смотрел в его глаза, да, пожалуй, и не смог бы в темноте что-нибудь увидеть, но сейчас ему казалось, что глаза убитого им человека глядят на него неотрывно и он различает в них и предсмертный страх, и скорбь, и мольбу о пощаде, и ненависть. Денисио плотно прикрывал веки, на миг наваждение исчезало, и он ничего другого, кроме густой тьмы, не видел, но уже в следующий миг все снова к нему возвращалось.

– А они ведь никого не щадят, Денисио, – шепотом проговорил Эмилио Прадос. – Если бы не алькальд, они расстреляли бы и тех двух ни в чем не виноватых мальчишек, которых притащили к старой оливе.

– Да, да, конечно, – ответил Денисио. – Спасибо тебе, Эмилио.

Значит, и Эмилио его понимает. Чувствует, что с ним, Денисио, происходит. Так же, как сам Денисио понимал его. И, наверное, оправдывая состояние Денисио, Прадос хочет найти оправдание и для себя. Человек есть человек, и если бы в нем не рождались совсем непохожие друг на друга чувства, подчас полные противоречий, он не был бы человеком….

А потом к нему приблизилась Росита. В темноте нашла его руку и сжала пальцы в своих ладонях, словно согревая их.

– Больше ждать нечего, – сказал Эмилио. – Пока их двое, надо драться и уходить.

– Но стрелять нельзя, – заметил Денисио. – Возможно, где-нибудь недалеко рыскают и другие. И сразу же придут на помощь этим.

Отсюда, из неглубокого овражка, где они притаились, фашистов не было видно, но, судя по тому, как внятно различались их голоса, Сбарби и Хусто теперь находились всего в нескольких шагах. Вот один из них спрыгнул с коня и сказал другому:

– Слезай, Хусто. Дальше ехать некуда. Темень – как у мавра в брюхе.

– А Эспехо?

– Эспехо? Он наверняка отыскал себе берлогу и залег в ней, как медведь для зимней спячки. Эспехо – это Эспехо.

Хусто засмеялся:

– А может, у него от страха схватило живот? И теперь он сидит под кустом и постанывает.

– Ну, бояться-то ему нечего. Он знает, что тот, кого мы ищем, сам дрожит за свою шкуру и боится даже кашлянуть.

– Что правда, то правда. А знаешь что, Сбарби? Не лучше ли нам развести костерок и посидеть у него до утра? Будем сидеть тихо, как мыши, услышим каждый шорох… Конечно, тот, кого мы разыскиваем, постарается подальше улизнуть от света, да черт с ним, утром мы все равно его найдем, если он тут где-то поблизости или не вознесся на небеса. Рассветет – и мы вместе с другими начнем прочесывать все овражки. Дело я говорю, нет?

– Дело-то, дело, да вдруг на нас наткнется сержант? Он ведь тоже шныряет недалеко.

– Сержант? Голову даю на отсечение, если он сейчас не забрался под одеяло какой-нибудь смазливой сеньориты! Ты что, не знаешь нашего сержанта? Бабник, каких свет не видывал!

Сбарби хмыкнул:

– А ты не такой? Все мы не упустим, если рыбка клюнет-поклюнет. Я вот с начала войны штук двадцать уже перепробовал. Особенно по душе мне деревенские. Товарец что надо! Чистенькие, стеснительные.

– И все по согласию?

– Ну, не все, конечно. Какой и пригрозить приходится, а какой и под ребро ткнешь, если не поддается… Подержи-ка коня, Хусто, погляжу, может, где сушняк попадется. Костерок – оно и вправду шикарно будет.

– Вряд ли только сумеем разжечь. В такую погоду и сушняк весь пропитался водой. Чертова погода!..

– Не беспокойся. По этому делу я мастер высшего класса.

Он действительно оказался мастером. Уже через четверть часа костер горел так ярко, будто в него подбрасывали не мокрый хворост, с которого стекала вода, а долгое время сохшие на ветру и солнце дрова. Языки пламени лизали толстые ветки, и сквозь дым прорывались по сторонам и ввысь, выхватывая из темноты стоявших с опущенными мордами лошадей, сидевших на корточках с протянутыми к огню руками Хусто и Сбарби, редкий кустарник позади них и мокрую землю с мечущимися по ней тенями. Охваченные огнем, ветки трещали, взрывались, бросая вверх снопы искр, а за освещенным пламенем кругом – чернота ночи, непроглядный мрак, сквозь который ничего не разглядеть.

Денисио сказал:

– Из-за этого фейерверка они ничего не услышат. Бесшумно подползем и… Стрелять будем в самом крайнем случае. Если ничего другого не останется.

– Посмотри, Денисио, – прошептал Эмилио Прадос, – они положили свои карабины на кучу веток. И вряд ли успеют до них дотянуться, если мы появимся внезапно. Чш-ш!.. Это ты, Матео?

Старик сказал:

– Я буду наготове. Вот… – И показал на зажатую в руке гранату.

– Ты должен быть рядом с Роситой, отец, – попросил Эмилио. – Ты должен ее охранять.

– Хорошо. – Матео вздохнул. – Я буду ее охранять. – Помолчал и добавил: – Пусть поможет вам пресвятая дева Мария.

4

Кончалась граница темноты.

За этой границей, как бы прочерченной в двух шагах от Денисио и Эмилио Прадоса, – высвеченный круг. И чем ближе к костру, тем ярче свет. Четко видны фигуры двух сидящих на корточках людей, их согнутые спины. Тепло разморило их, они похожи на сомнамбул, застывших в неподвижности. И лишь когда взрывается пожираемая огнем ветка и искры с треском рассыпаются вокруг, они вздрагивают, лениво пододвигают угли к костру и через секунду-другую снова погружаются в дремоту.

Изредка перебрасываются словами:

– А Эспехо словно провалился сквозь землю…

– Эспехо себе на уме.

– Надо будет доложить сержанту.

– Пускай проучит эту свинью.

– Чтоб знал, как бросать товарищей… Шкура!

Недолгое молчание, потом опять полусонный голос:

– Ты не заснул, Сбарби?

– Что?.. Нет, я не заснул. Спать нам нельзя.

Денисио прошептал:

– Пора!

Они бесшумно поползли к костру – Эмилио справа, держа в руке пистолет, Денисио – слева, с карабином Эспехо. Он полз так, чтобы отрезать от Сбарби и Хусто их оружие, брошенное ими на кучу веток…

Осталось не больше трех шагов. Те двое продолжают беспечно сидеть у костра, дремлют…

Но вот сквозь дрему они услышали, как беспокойно фыркнула одна лошадь, а вслед за ней другая. Может быть, где-то рядом притаились волки? Или это приближается Эспехо?

– Эй, Сбарби, чего это засуетились наши коняги? Слышишь? Надо бы поглядеть вокруг…

– Погляди, Хусто. На всякий случай прихвати карабин.

И тогда Денисио и Прадос рванулись к костру. Рванулись стремительно, от неожиданности Сбарби и Хусто на мгновение оцепенели, но этого мгновения Денисио хватило для того, чтобы оказаться возле их оружия. Эмилио поднял руку с пистолетом.

– Не кричать, – приказал Денисио. – И не двигаться. – Потом он негромко крикнул в сторону овражка: – Матео!

Ошеломленные, не в силах сообразить, что произошло, Сбарби и Хусто в полной растерянности смотрели то на Денисио, то на Эмилио Прадоса, веря и не веря в случившееся. И вдруг Сбарби рассмеялся:

– Ловко это вы над нами подшутили… Небось, сержант приказал разыграть комедию? А я и вправду испугался. Но потом подумал: «Так откуда ж тут могут взяться красные?» Ты тоже испугался, Хусто?

Хусто не ответил. Дремоту с него будто сдуло ветром. Он видел направленный на него карабин Денисио и с животным страхом, парализовавшим его волю и мысли, смотрел не мигая на человека, в руках которого был этот карабин. Он был смешон сейчас, этот Хусто, смешон и жалок. Губы его дрожали, и, наверное, если бы ему вздумалось хоть чуть-чуть приоткрыть рот, он заклацал бы зубами.

А Сбарби продолжал:

– Дьявол меня возьми, если я не поставлю вам славную выпивку за то, что вы так здорово разыграли комедию. Слышишь, Хусто, с нас причитается выпивка. Внесешь свою долю?

– З-заткнись ты, б-болван! – кажется, Хусто мало-помалу приходил в себя. – З-заткнись, говорю! – приказал он, заикаясь.

Появился Матео, а вслед за ним и Росита. И если Сбарби не просто дурачил себя, а у него действительно была надежда, что эти люди разыгрывают комедию, – сейчас все изменилось. Он видел – мог поклясться, что видел! – и этого старика, и эту девушку в деревне, недалеко от старой оливы. Он еще подумал тогда, что, вечером постарается отыскать эту красотку и позабавиться с ней. А теперь вот…

Сбарби сразу сник. И сразу понял, что сейчас может произойти самое страшное – вряд ли им с Хусто стоит рассчитывать на жалость со стороны этих людей. И ничего они с Хусто сделать не могут. Попробуй только шевельнуться, как тут же получишь пулю в лоб.

– Я… там не стрелял, – загнусавил он. – Я там ни в кого не стрелял. Пускай меня накажет бог, если я вру. Вот и Хусто может подтвердить.

– Стреляли другие. – Хусто хмуро кивнул головой. – Сержант приказал другим. А мы…

– Кончать с ними надо, – зло проговорил Матео. – Кончать и уходить.

– Мы не стреляли, – продолжал гнусавить Сбарби. – Эспехо – тот стрелял. Эспехо всегда берется за такие дела. Сам вызывается. А мы с Хусто нет. Клянусь вам, сеньоры, мы ни в чем не виноваты… Слышите? Эспехо скоро будет здесь…

– Кончать с ними надо, с этими жабами, – повторил Матео. – Сами-то они никого не щадят.

«Матео, наверно, прав, – думал Денисио. – Прикончить этих сволочей – и, не теряя времени, уходить, дорога каждая минута… Жалость? Разве на войне ей место? Кто из них пожалел старика и девушку там, под оливой?»

Странно, но все, что Денисио пережил несколько минут назад, когда он убил Эспехо, вдруг отступило так далеко, будто с тех пор прошли годы. Глядя из этого далека на самого себя, Денисио не то чтобы ощущал некое перевоплощение, нет, этого не было: тягостный осадок в душе не проходил, тисками сдавливал грудь, и Денисио, пожалуй, понимал, что не так-то скоро от него избавится, однако сейчас его охватывало чувство ожесточения, даже не совсем осознанной ярости, может быть, именно оттого, что все эти Эспехо, Хусто и Сбарби заставили его совершить поступок, противный всему укладу его жизни и мировоззрению. Они, да, они были повинны во всем! И в том, что у старой оливы расстреляли девушку, крестьянина и старика алькальда, и в том, что древний Гвадалквивир Эмилио Прадоса потемнел от крови, и в том, что Денисио, русский летчик Андрей Денисов, был вынужден… Нет, к черту все! К черту всякую жалость, он на войне, и война требует от него как раз вот такого Ожесточения!..

А Эмилио Прадос молчит. И Росита молчит. Почему молчит Росита – понятно: женщина всегда и везде остается женщиной. Такие уж они есть, все женщины мира. Но Эмилио Прадос… О чем он сейчас думает, глядя на двух дрожащих за свою шкуру выродков? И что Эмилио Прадос думает сейчас о Денисио? А почему именно Денисио должен сказать последнее слово, почему именно он должен выносить приговор? Разве они здесь не все равны?

«Если бы рядом был Риос Амайа, – думал Денисио, – он наверняка сказал бы: „Кончать!“ А что сказал бы комиссар полка Педро Мачо? Пожалуй, то же самое… Значит…»

И вдруг Хусто заплакал. Негромко, почти неслышно, но Денисио видел, как по его заросшим щетиной щекам текут слезы. При свете пламени они кажутся красными, его слезы, будто из глаз вытекают капли крови и струйки сбегают по морщинам. Денисио только теперь разглядел, как изрезано морщинами лицо, в общем-то, еще молодого человека. И подумал, что такие лица он часто встречал среди крестьян, изможденных тяжелой работой и вечными заботами, – загрубелые от знойных ветров и палящего солнца лица. Он резко спросил:

– Откуда ты?

– Из Мурены, – ответил Хусто. – Ла-Манча… Крестьянин я… Трое детей… Не убивайте меня, сеньор, я не сам пошел к ним. Заставили…

– Поверить им, так всех их заставили, – хмуро проговорил Матео. – Все ни в чем не виноваты. Сплошные ангелы…

– Принеси веревку, Матео, – приказал Денисио. – Есть у тебя веревка?

– Лучше уж пристрелите, – сказал Хусто. – Лучше уж пристрелите, сеньор.

Он неловко вытер слезы и сидел теперь весь сжавшись, опустив голову на грудь, и было видно, как дрожат его пальцы. Где-то там, в его деревушке Мурене, издавна ходило поверье, что душа повешенного человека обречена на вечные скитания в холодной вселенной и никогда ей не прибиться ни к какому пристанищу. Страшна была такая смерть, страшнее любых пыток и любых нечеловеческих мук.

– Мы не будем вас убивать, – сказал Денисио. – Мы свяжем вас и оставим здесь. Но не вздумайте кричать и звать на помощь… Утром, наверное, вас найдут.

– Эспехо где-то рядом, – зачем-то проговорил Хусто. Может быть, он хотел предупредить? Призвать к осторожности?

– Ваш Эспехо уже кончился, – грубо сказал Матео, подходя с веревками в руках. – Подох ваш Эспехо, вон там валяется… И с вами надо бы так же, все вы на один лад. Да вот чересчур добрыми стали некоторые люди.

Неодобрительно взглянув на Денисио, Матео повернулся к Сбарби:

– Ну, чего сидишь как истукан? Давай руки назад! И чтоб до утра ни звука, сучье отродье, иначе вернусь, и тогда…

Он туго скрутил руки Сбарби и еще туже связал ему ноги. И, с силой затягивая узлы, Матео что-то ворчал про себя и ворчал, а когда Сбарби вдруг сказал: «Больно, отец!» – он замахнулся на него, прорычал:

– Бешеный кобель твой отец, собака!

С Хусто он все-таки обошелся немного мягче. А когда покончил и с ним, сказал Денисио и Прадосу:

– Все! Теперь надо поскорее отсюда выбираться.

* * *

Эмилио Прадос предложил бросить мула и ехать на лошадях. Роситу он возьмет с собой, а Денисио и Матео разделят поклажу. В какой-нибудь деревушке лошадей можно отдать крестьянам или бросить в перелеске.

Но Матео не согласился. Мула он никогда и ни за что не бросит. Урбан, говорил он, это не простой мул. Он все понимает не хуже любого человека. У него, у Матео, никого, кроме Урбана, на этом свете больше нет. А лошадь – это совсем другое. Лошадь – существо капризное, говорил Матео. Пускай на лошадях ездят кавалеристы, а ему и Урбана довольно.

Однако Прадос настаивал. На лошадях они поедут быстрее. А для них сейчас это самое важное. Часа через три начнет рассветать и франкисты их могут увидеть. Они ведь рыскают здесь по всей округе. Кроме того, те, кто ищет человека, который убил их солдата, наверняка наткнутся на Сбарби и Хусто. И те обо всем расскажут…

– Надо было сделать так, чтобы они ничего не смогли рассказать, – мрачно ответил старик. – Не моя в том вина. А мула я не брошу.

Наконец он привел самый убедительный довод: начнется рассвет – и они все равно должны будут бросить коней. Они все одеты, как простые бедные крестьяне, – какой же дурак не заподозрит их, увидев вот такую картину: едут бедные крестьяне на добрых конях, будто знатные сеньоры. Откуда кони, куда и зачем «знатные сеньоры» едут?

В словах упрямого старика был здравый смысл. И с ним в конце концов согласились.

Так они и поехали: впереди на своем Урбане Матео, а за ним на лошадях Эмилио Прадос, Денисио и Росита. В какую сторону они направляются – никто, кроме Матео, не знал. А старик, после того как ему пришлось столь много говорить, надолго умолк и еще больше помрачнел. Дважды или трижды Прадос, приблизившись к нему, спрашивал: «Ты хорошо знаешь дорогу, отец?» – на что Матео коротко отвечал: «Мы едем не по дороге».

Они и вправду ехали не по дороге. Порой даже полузаросшие тропы, едва-едва различимые в темноте, обрывались, казалось, сейчас впереди, через шаг-другой, разверзнется чернота пропасти или перед ними встанет черная стена, сквозь которую ни пройти, ни проехать. Но Матео уверенно сворачивал своего Урбана, и они снова оказывались на тропе.

Только однажды он остановил своего мула, молча слез с него и долго стоял, не то прислушиваясь к чему-то, не то о чем-то размышляя.

Прадос спросил:

– Куда теперь, отец?

Матео вновь взобрался на мула и коротко бросил:

– Ждите здесь.

И скрылся в ночи.

Не появлялся он очень долго. Томительно тянулось время, и в душу каждого из оставшихся невольно закрадывалось беспокойство. Пожалуй, вот только теперь и Денисио, и Эмилио Прадос до конца осознали, кем был для них этот мрачный на вид старик, который вел их сквозь глухую ночь. Что они могли без него? Куда, в какую сторону должны идти, ничего не зная и ничего перед собой не видя? И что с ними будет, если Матео вдруг не вернется? Может ведь и он заплутаться в этой кромешной тьме? Или, чего доброго, решит, что с него уже хватит, что он все сделал для этих людей и пускай они теперь сами идут туда, куда им надо… Столько времени человек не знает покоя ни днем ни ночью, старые его кости болят и непрестанно ноют от проклятой непогоды… Посильную ли ношу он взял на себя, вызвавшись сопровождать их в далекий и опасный путь?

Прадос сказал Денисио:

– Наш Матео, наверно, удивлен, что мы не расправились с теми двумя. И вряд ли нас оправдывает.

– Пожалуй, – ответил Денисио. И подумал: «А ты?»

То же самое подумал о себе и Прадос: «А я? Не удивлен ли я решением Денисио? Ожидал ли я от него именно этого? Или был уверен, что Денисио поступит с ними так же, как поступил с Эспехо?..»

Да, в ту минуту, когда Денисио предстал с карабином в руках перед Сбарби и Хусто, Эмилио не сомневался, что он с ними немедленно покончит. Ничего другого, по мнению Прадоса, у Денисио не оставалось. Но он до сих пор помнил свое состояние в ту минуту, когда поднял пистолет, собираясь стрелять в Эспехо. Денисио опередил его. Может быть, потому, что почувствовал его нерешительность, а может, просто потому, что хотел избежать шума. Но потом и сам Эмилио Прадос понял Денисио, которому так трудно было переступить неведомую ему черту. Этот нервический смех, это неестественное оживление – все говорило о том, что Денисио глубоко переживает разыгравшуюся трагедию…

И вот Денисио смотрит на безмолвно рыдающего крестьянина из Ла-Манча, что-то, наверное, дрожит в его душе, какие-то – возможно, далекие и неясные – воспоминания нисходят на него в тот миг, и он говорит: «Мы не будем вас убивать… Мы свяжем вас и оставим здесь».

Эмилио вздохнул с облегчением. И до сих пор он благодарен Денисио. Быть жестоким и мстительным не так уж и трудно. Особенно когда идет война, и на каждом шагу видишь смерть, и тебе уже начинает казаться, будто ты не воспринимаешь смерть как трагедию: чувства твои притупились, душа покрылась черствой коркой. Да и осталась ли она вообще живой, твоя душа?

Порой Эмилио Прадос начинал думать, будто специально выстраивает для себя защитную теорию – надо же как-то оправдать внутреннее сопротивление насилию, которое не всегда кажется тебе необходимым. Если такого оправдания не найти, значит, ты действительно сентиментален, как говорит кое-кто из твоих друзей, и ты улавливаешь в этих словах презрение. И тебя это ранит, ты чувствуешь себя не совсем полноценным бойцом, не таким решительным и беспощадным к врагам, как те, кто идет с тобой рядом…

Эмилио Прадос хорошо помнит стычку с летчиком Исидоро Пенелья, отчаянным парнем из Каталонии, пришедшим к нему в эскадрилью месяца три назад.

* * *

В тот день они вернулись с боевого задания сильно потрепанные, злые как дьяволы.

Дело в том, что группа истребителей, которая должна была их прикрывать, вовремя этого прикрытия не обеспечила. Как позже выяснилось, два звена «чатос», едва взлетев с аэродрома, вынуждены были ввязаться в драку чуть ли не с тремя десятками «фиатов», и дрались до тех пор, пока летчики не расстреляли весь боекомплект. А в это время на эскадрилью Прадоса, штурмующую колонны франкистов, налетели фашистские истребители и буквально растерзали ее. Сбили два «бреге», изрешетили французский «потез», тяжело ранив летчика и стрелка. Еще один «потез» упал, уже после того как бой закончился.

Когда Прадос привел свою потрепанную эскадрилью на базу и летчики собрались на командном пункте, они вдруг увидели сидящего на земле со связанными руками и перебинтованной головой человека, возле которого стоял пожилой солдат с винтовкой в руках. Рядом с раненым валялись шлем и летные очки с разбитыми стеклами, а чуть поодаль – планшет и изорванная куртка.

– Кто это? – спросил капитан Прадос у солдата.

Тот объяснил. Этого человека приволокли сюда крестьяне – целая толпа крестьян вон из той деревни, что за аэродромом. Они видели, как во время воздушного боя наш «чатос» поджег машину фашиста и фашист – вот этот самый, что тут сидит, – выбросился на парашюте. Они поймали его, ну… немножко помяли. На всякий случай, чтоб не вздумал бежать. Потом связали. Тоже, чтоб не удрал…

– Встать! – приказал Прадос летчику.

Тот с трудом поднялся, затравленно обводя взглядом окружавших его людей. Встал и пошатнулся, его лицо исказилось гримасой боли. Наверное, ранен он был не только в голову: чуть повыше сапога на правой ноге штанина была изорвана и испачкана кровью. Сквозь бинты на голове тоже просочилась кровь и запеклась у самого виска.

Боец, стороживший летчика, сказал:

– Я немножко его перевязал. Боялся, что умрет.

И тогда лейтенант Исидоро Пенелья взорвался:

– Боялся, что умрет? – закричал он на солдата. – Пожалел? Пожалел эту гниду? А если бы кто-нибудь из нас попался к нему в лапы, он пожалел бы? Я у тебя спрашиваю, слюнтяй! Чего молчишь?

Боец растерянно переступил с ноги на ногу, тихо ответил:

– Я не знал, как надо, камарада хефе… Я думал… Он совсем мальчишка… Как мой Хуан… Он плакал, когда его сюда приволокли. И голова вся в крови…

Исидоро Пенелья грубо оттолкнул солдата.

– К черту! Я сам его прикончу. Ну-ка ты, шагай вон туда!

И извлек из кобуры пистолет.

– Лейтенант Пенелья! – крикнул капитан Прадос. – Лейтенант Пенелья, в республиканской армии самосуды запрещены. Или вам это не известно? Спрячьте свою пушку и успокойтесь.

– А я говорю – к черту! – не унимался лейтенант. – Я говорю, что сам его прикончу. И это будет не самосуд, а расплата. За тех, кто сегодня не вернулся.

– Исидоро Пенелья прав, – поддержал лейтенанта еще один летчик. – Наших они не щадят. Расстреливают без суда. И не только расстреливают – кромсают на куски. Как мясники. Разве камарада хефе Прадос об этом не знает? Или он тоже переполняется жалостью при виде крови врагов? В таком случае ему следует идти работать братом милосердия.

– Давай шагай! – Приободренный поддержкой, лейтенант Пенелья ткнул раненого летчика пистолетом в спину. – Посмотрим, как ты будешь подыхать, – останешься мужчиной или… Ну!

Капитан Прадос тоже вытащил пистолет. И очень тихо, но внятно проговорил, глядя на лейтенанта Пенелью:

– Если вы позволите себе… Вы слышите, лейтенант? Если вы позволите себе самоуправство, я расстреляю вас на месте.

Трудно сказать, чем кончилась бы стычка, если бы в это время не подъехал на машине комиссар истребительного полка Педро Мачо. Его здесь хорошо знали. И хотя Педро Мачо не имел никакого отношения к эскадрилье капитана Прадоса, летчики относились к нему как к человеку, авторитет которого был для них непререкаем.

Когда Эмилио Прадос рассказал ему, что здесь происходит, Педро Мачо приказал:

– Развяжите руки пленному летчику. – И иронически усмехнулся: – Или вы боитесь, что он всех вас поколотит? Храбрые рыцари, ничего не скажешь. – Потом он обратился к Прадосу: – Позаботьтесь, чтобы ему оказали необходимую медицинскую помощь. Разве вы не видите, что человек в ней очень нуждается?

Лейтенант Пенелья хмыкнул:

– Человек? Кого тут называют человеком?

Педро Мачо ничего ему не ответил. Лишь посмотрел на него так, как умел смотреть только он: в его глазах в одно и то же время можно было прочитать и злую иронию, и осуждение, и презрение. Пенелья заметно стушевался. А Педро Мачо сказал Прадосу:

– После того как этому человеку окажут медицинскую помощь, отправьте его в штаб. Можете воспользоваться моей машиной.

Летчики молча разошлись. Остались лишь Педро Мачо, капитан Прадос и лейтенант Пенелья. Он продолжал стоять все на том же месте, но замешательство, которое минуту назад лишило его обычной самоуверенности, уже прошло, и теперь лейтенант смотрел на комиссара и капитана Прадоса явно вызывающе.

Педро Мачо спросил:

– Вы хотите что-то сказать, лейтенант?

Пенелья ответил:

– Да. Я хочу сказать. И вам, и сеньору Прадосу.

– В республиканской армии нет сеньоров, – сухо проговорил Педро Мачо. – Вам это должно быть известно, лейтенант… Так о чем вы хотели сказать?

– О том, что республиканская армия – это не монастырь, где монахи молятся о спасении заблудших душ. Солдаты и офицеры республиканской армии не имеют права щадить своих врагов, потому что враги не щадят никого из нас. Мне, и не только мне, непонятны действия капитана Прадоса.

– И мои действия тоже, – подсказал Педро Мачо.

– Лично я думаю, – не обратив внимания на слова комиссара, продолжал лейтенант, – что капитан Прадос слишком мягок, слишком жалостлив ко всей этой сволочи, против которой мы воюем… И уж если я начал говорить, то скажу до конца. Прямо, без всяких зигзагов. Я думаю, что камарада Прадос не может побороть в себе аристократическую сентиментальность. И это мешает ему быть настоящим бойцом республиканской армии.

– Камарада Прадос и в боях жалостлив и сентиментален? – скрывая усмешку, спросил Педро Мачо.

– Нет. В боях капитан Прадос совсем другой. И это лично меня удивляет. Потому что человек должен быть одинаков везде. Я имею в виду его отношение к врагам.

– Что же, по вашему мнению, мешает капитану Прадосу быть везде одинаковым? Вы можете ответить на этот вопрос?

– По-моему, я высказался довольно ясно. Могу добавить лишь одно: если бы мне предоставили возможность перейти в другую эскадрилью, я сделал бы это с радостью.

– Вы никогда мне об этом не говорили, – сказал Эмилио Прадос. – Я обещаю при первой же возможности удовлетворить ваше желание, лейтенант.

– Благодарю вас, – губы лейтенанта Пенельи тронула едва заметная улыбка. – Буду вам очень признателен… Разрешите быть свободным?

Когда он ушел, Педро Мачо сказал:

– Пусть вас не огорчает этот разговор, капитан. Сейчас у многих наших бойцов произошел сдвиг в понимании справедливости. И с этим трудно бороться. Трудно даже потому, что мы не вправе судить их за жестокость. Не они ее породили. Как же можно заставить их платить добром за все зло, которое на них обрушилось?

– Я не за добро, – задумчиво ответил Эмилио Прадос. – Но я против того, чтобы неоправданная жестокость и месть стали для нас дороже справедливости и гуманности…

– Я тоже за это, капитан. Хотя, поверьте, когда я вижу фашиста, мне хочется своими руками пустить ему пулю в лоб. Но… мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда остаемся людьми.

– Да, мы всегда и во всем должны оставаться людьми, – словно бы про себя повторил капитан Прадос.

И все же после стычки с лейтенантом Пенельей он часто думал: «Может быть, Пенелья прав? Может быть, я действительно не в силах побороть в себе аристократическую сентиментальность и это мешает мне быть настоящим бойцом? Но мой брат Морено, Рамон Франко и сотни таких же, как они, – тоже аристократы, а разве назовешь их сентиментальными? Да они так же, как мавры, готовы в любую минуту перерезать от уха до уха горло каждому, кого считают своим противником! Значит, дело совсем в другом? „Мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда и везде остаемся людьми“, – говорит комиссар Педро Мачо. Но откуда же тогда жестокость у лейтенанта Пенельи, да и не только у него? Или это не жестокость, а что-то совсем другое, чем не обладаю я?..»

И вот Денисио… Своим неожиданным (неожиданным и для Прадоса, и для Роситы, и для Матео) решением он как бы оправдывал Эмилио в его собственных глазах. И от этого Прадосу стало намного легче…

5

Наконец появился Матео. Не слезая с мула, он сказал:

– Недалеко отсюда речка Тахунья. Мы поедем туда.

– Зачем мы туда поедем, отец? – спросил Эмилио Прадос.

– Там деревня, в которой живет мой брат, – ответил Матео. – До рассвета успеем. Тут глухие места, вряд ли на кого наткнемся. У брата все расспросим и решим, что дальше.

– А лошади? – спросил Денисио. – Оставим их здесь?

– Да. Больше они нам не нужны. Появляться вместе с ними в деревне опасно.

– Рассвет скоро наступит, – заметил Денисио. – Надо торопиться.

Они действительно никого по дороге не встретили. Рассвет только-только начал пробиваться сквозь густой мрак медленно уползающей ночи, когда показались первые дома деревни, раскинувшейся вдоль неширокой речки Тахуньи. И эти дома, и целиком вся деревня словно были придавлены гнетущей тишиной: ни лая собаки, ни блеяния овцы, ни ржания лошади, ни одного живого голоса.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю