Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)

Как ни странно, никакой боли он сейчас не испытывал: жизнь уходила из него медленно, но неотвратимо, он словно погружался в сон.

– Нет! – Фарнбаум произнес это слово вслух и еще раз повторил: – Нет!

«Девуатин» бил по плоскости. Машина вздрагивала, точно от причиненной ей боли, но пока продолжала лететь. Стрелок почему-то молчал, и Фарнбаум спросил:

– Ты что, Вилли?

Стрелок не отвечал. «Значит, все, – подумал Фарнбаум. – Значит, конец».

Он увидел, как истребитель стал набирать высоту. Нетрудно было догадаться, что летчик сейчас пойдет в последнюю атаку. С пикирования ударит по кабине или по мотору – результат будет одни и тот же.

«Надо прыгать, – подумал Фарнбаум. Надо сейчас же прыгать!»

И продолжал сидеть, судорожно вцепившись обеими руками в штурвал. С неожиданной ясностью перед ним предстала картина всего, что произошло. Гибель Любке, разбитый строй бомбардировщиков, дьявольская карусель боя «хейнкелей» с русскими истребителями и, наконец, сброшенные им, Отто Фарнбаумом, бомбы на свои собственные позиции. Все казалось непостижимым, непонятным – какой-то страшный кошмар, в который невозможно поверить! Десятки раз они вылетали бомбить Мадрид, десятки раз после каждого вылета они разочарованно роптали, что настоящему летчику без настоящего боя жить невероятно скучно и воевать не интересно, и вот первый же бой… Да, все это непостижимо и чудовищно: он, прославленный летчик люфтваффе Отто Фарнбаум, начинавший свою карьеру вместе с Германом Герингом, потерял все в один день, даже в один час.

Все можно оправдать, все можно простить – и неудачный вылет, и потери, но кто оправдает и простит сброшенные на головы своих солдат бомбы? Скажут, паника, трусость, Отто Фарнбаум, спасая свою шкуру, своими руками уничтожил десятки, а то и сотни солдат фюрера и дуче. Отто Фарнбаум… Презренное имя…

«Надо прыгать, – еще раз сказал самому себе Отто Фарнбаум. Взглянув на землю – далекую, чужую, неуютную – и почувствовав проникший к самому сердцу холод, сказал уже тверже: – Нет!»

…Задымил левый мотор «юнкерса». Разлетелся фонарь кабины. Летчик – немец, итальянец или фашист-испанец (какое Гильому Боньяру до этого дело?) – сидел, пригнувшись, втянув голову в плечи. Стрелок, наверное, уже был убит.

– Ну? – сказал Гильом. – Долетался?

Вначале «юнкерс» высоко задрал нос и на какое-то мгновение словно замер на месте. Машина Гильома промчалась мимо, и когда Боньяр обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дымящийся «юнкерс», тот уже отвесно падал на землю.

* * *

Денисио вначале шел левее командира интернациональной эскадрильи мексиканца Хуана Морадо. Правым ведомым Морадо был Павлито. Как и условились на земле, Морадо повел эскадрилью в сторону Сьерра-де-Гвадаррамы. Зная, что фашисты обычно подходят к Мадриду на высоте двух – двух с половиной тысяч метров, Морадо набрал три.

Вершины Сьерра-де-Гвадаррамы теперь оставались внизу. А у подножия гор синели озера, на холмах и в долинах темными квадратами вырисовывались оливковые рощи. По тропкам и узким дорогам в горах не то шли машины, не то ползли подводы – с такой высоты разглядеть было трудно.

Денисио смотрел на землю и не мог избавиться от мысли, будто все, что сейчас происходит, не имеет никакого отношения к реальности. Это дивное утро, эти дивные, все в снегах, как в белом пуху, вершины гор, речушки и озера, оливковые рощи и легкий над всей округой туман – все дышит покоем и миром, все и создано природой для покоя и мира, и нет, не может быть такой тучи, которая бы накрыла всю эту красоту черным крылом и послала бы на землю страшную беду. Но она уже надвигалась, эта черная туча, она уже заволокла почти полнеба Испании, и там, где она проходила, шел кровавый дождь. Трудно, ой как трудно во все это было поверить и ко всему этому привыкнуть. И трудно было привыкнуть к мысли, что вот скоро, может быть, ты встретишься в теперь уже близком и дорогом для тебя небе с людьми, которых ты никогда не видел и не знал, но которые стали твоими злейшими врагами.

 
Их кони черным-черны,
И черен их шаг печатный…
Свинцом черепа одеты…
 

Через фонарь видно лицо Хуана Морадо. Обычно улыбчивое, лицо мексиканца сейчас точно застыло в ожидании и тревоге. Хуана Морадо можно понять. Впервые он ведет в бой эскадрилью, и душа его полна тревоги: как будет драться американский летчик Кервуд, не дрогнут ли французы Арно Шарвен и Гильом Боньяр, что покажут русские пилоты Денисио и Павлито?

Морадо знает: бой будет тяжелым – фашисты летают тучей, на каждый самолет республиканцев навалится пять-шесть, а то и больше «хейнкелей» и «фиатов». А ему, Морадо, со своей эскадрильей придется драться не только с истребителями. Главное – не допустить «юнкерсы» к Мадриду, раз и навсегда показать им, что с безнаказанностью кончено.

Да, это главное. И Морадо уже будто видит своими глазами, как торжествуют, ликуют мадридцы, узнав самолеты с трехцветными знаками на крыльях. «Бог мой, – говорит перед вылетом Морадо, – если мы заставим повернуть этих подлецов, назад, если мы вгоним в землю хотя бы тройку-четверку фашистов, для мадридцев это будет великим праздником!»

Павлито тоже не спускает глаз с командира эскадрильи. Забурунная головушка, Павлито в полете необычайно строг к себе, до предела собран. А может быть, это он только так думает. По крайней мере, ему хочется быть и необычайно строгим и до предела собранным. Он понимает: у всех у них нет еще никакого боевого опыта, им многому надо научиться. Но для того чтобы многому научиться, нужно время. Нужно сделать не один десяток боевых вылетов, не один десяток раз встретиться в воздухе с фашистами и при каждой такой встрече изучать повадки врагов, их тактику, приемы – все, что убережет тебя от поражения и даст возможность из каждого боя выходить победителем….

В то же время Павлито отлично знает: бой есть бой, в нем может быть тысяча случайностей, и у каждого летчика, даже самого опытного, немало шансов не только не оказаться победителем, но и вообще не вернуться из боя.

Вот поэтому, думает Павлито, и надо быть и строгим к себе, и собранным. Ему, например, сейчас очень не нравится поведение командира эскадрильи Хуана Морадо. Какого дьявола мексиканец уводит эскадрилью так далеко к горам Сьерра-де-Гвадаррамы? Ясно, как дважды два: фашисты появятся не оттуда! Об этом говорил и командир полка. «По многократным наблюдениям, – говорил Риос Амайа, – фашисты обычно появляются со стороны Талаверы-де-ла-Рейна или Касареса. Оттуда их и надо ждать». «А мы куда забрались? – думает Павлито. – И зачем? Сражаться здесь с горными орлами? Так и их не видать!..»

Будь его воля, Павлито, не мешкая повел бы сейчас эскадрилью в сторону Талаверы и там бы, подальше от Мадрида, встретил франкистов. Лоб в лоб. А мексиканец или ни черта не соображает, или хитрит. А может, трусит?

И все же Павлито заставляет себя ни на метр не отходить от строя, он внимательно наблюдает за действиями Хуана и готов выполнить любую его команду. Павлито до конца останется дисциплинированным летчиком, иначе здесь нельзя. В, авиации вообще иначе нельзя.

Как Павлито и думал, «юнкерсы» под прикрытием «хейнкелей» и «фиатов» действительно появились со стороны Талаверы-де-ла-Рейна. Шли плотным строем, как на параде. Мощь! «Хейнкели» и «фиаты» тройками, с севера на юг пересекая курсы бомбардировщиков, легко и красиво охраняли их строй, и было видно, что о встрече с противником они и не помышляют: не в бой вылетели, а на прогулку!

Вот в эту минуту Павлито и понял тактику мексиканца: фашисты ведь летят против солнца, оно, яркое испанское светило, бьет им прямо в глаза, и им никак не разглядеть, что там и кто впереди, на фоне отражающих свет снежных вершин Сьерра-де-Гвадаррамы. Ну и умница же этот мексиканец, ну и хитрец! С таким командиром эскадрильи воевать можно. Такой дело свое знает. Недаром о нем говорят, что Хуан Морадо перехитрит самого хитрого и самого ловкого черта!

Командир эскадрильи дважды коротко клюнул носом своей машины: внимание! Он, кажется, спокоен. По крайней мере, он ничем не проявляет ни смятения, ни тревоги. «А я? – думает о себе Павлито. – Это ведь первый мой настоящий бой…»

Увидев строй бомбардировщиков и прикрывающих их истребителей, Павлито попытался определить, сколько же их идет, сколько тех и других придется на одну машину эскадрильи Морадо? Он даже попытался пересчитать их, но «хейнкели» и «фиаты» быстро перемещались, и Павлито коротко подвел итог: туча.

И ему стало страшно. Страшно вступать в бой с этой ордой фашистов, которые к тому же наверняка уже набили руку, как палачи набивают руку на казнях. Правда, Павлито знал, ни от кого из них этого и не скрывали: каждому из республиканских летчиков придется драться с пятью, шестью, а то и целым десятком франкистов – такое складывается соотношение сил, ничего тут поделать нельзя.

Но одно дело знать и думать о таком «соотношении сил» на земле, другое – увидеть его в воздухе и ждать команды: «Атакуем!»

Раньше, пожалуй, у Павлито не возникало мысли о том, сумеет ли он в нужный момент подавить в себе чувство страха или оно, это чувство, сломает его волю и он поддастся ему, как поддается простой смертный человек, любящий жизнь и цепляющийся за нее изо всех сил. Конечно, думал Павлито, жизнь любят все, и все за нее цепляются. А как же иначе? Только болван или какой-нибудь сумасшедший может легко и просто расстаться со всем, что есть у него: со своими привязанностями, любовью, надеждами, мечтами…

Но Павлито твердо знал и другое: жизнь имеет настоящую цену лишь тогда, когда тебя называют человеком. А разве можно назвать человеком труса, предателя, существо, от страха уползающее в нору и дрожащее там в ожидании расплаты за трусость и предательство?

Более того, у Павлито не только никогда не возникало мысли о преодолении чувства страха, он вообще по-настоящему его не испытывал – такого страха, как вот сейчас: вполне ощутимого, вполне реального. Оказывается, это очень мерзкое чувство! Только мгновение назад ты ни о чем таком не думал, готов был идти навстречу противнику, искать его, чтобы столкнуться лоб в лоб, ты даже других подозревал в трусости и вот вдруг почувствовал, как задрожала рука и холодок – почти лихорадочный озноб – пробежал по телу…

Хуан Морадо подает команду: «Атакуем!»

Это значит, что вся эскадрилья должна навалиться на строй «юнкерсов», разбить его, развеять в первой же схватке, неожиданной для противника, постараться уничтожить как можно больше машин фашистов.

Еще на земле Морадо говорил:

– Главное – «переплестись» с «юнкерсами», создать общую кашу. Это значит: каждой нашей машине влезть в строй бомбардировщиков, бить почти в упор, с минимальной дистанции. Такой тактикой мы поставим их стрелков в трудное положение: они вряд ли сразу же откроют по нас огонь, боясь расстрелять свои же машины.

Кто-то спросил:

– А их истребители прикрытия? Не станут же они спокойно наблюдать, как кипит эта «каша»?

– Не станут, – ответил Морадо. – И, конечно, будут поливать нас не французскими духами. После первого удара по «юнкерсам» сразу же переключаемся на машины прикрытия. Удар – и снова «юнкерсы».

* * *

Они падали на строй «юнкерсов» сверху.

Морадо нацелился на флагмана. Денисио и Павлито не отставали от него ни на метр. Наверное, было бы лучше, если бы они все вместе и ударили по ведущей весь строй машине: гибель флагмана всегда деморализует, вносит растерянность, а то и панику. Но они этого не сделали: как только Морадо открыл огонь, Павлито и Денисио тут же атаковали два других «юнкерса». Слева от них оказался американец Кервуд, справа – Арно Шарвен и Гильом Боньяр на своих «девуатинах».

Вспыхнул и пошел к земле идущий рядом с флагманом «юнкерс»: очередь Денисио прошила бензобак бомбардировщика. Сам флагман свалился на крыло, и казалось, тоже сейчас начнет стремительно падать вниз. Может быть, поэтому Морадо и не стал с ним больше возиться: спикировав, он тут же зашел в хвост еще одному «юнкерсу» и расстрелял его в упор. Бомбардировщик как бы завис в воздухе, от него отделились три темные фигурки и под белыми куполами парашютов поплыли к Мадриду.

– Вас там хорошо встретят, – сквозь зубы проговорил мексиканец.

Он был доволен первым ударом: строй бомбардировщиков рассыпался, «юнкерсы» со снижением уходили в разные стороны, и лишь три или четыре машины, тесно сбившись в кучу, упорно продолжали лететь к Мадриду. Однако атаковать их в эту минуту не было никакой возможности – «хейнкель» и «фиаты» уже вступили в бой, и Хуан Морадо понял: бой этот будет тяжелым, фашисты сейчас злы как дьяволы, они попытаются сделать все, для того чтобы, смыть с себя позор поражения первых минут. Вон в стороне и ниже «моска» под номером «8» отбивается от трех «хейнкелей». Это чех Иржи Бота – красивый парень из-под Праги, совсем недавно окончивший летные курсы в России. Морадо дает полный газ, издали открывает огонь по ближнему от Иржи «хейнкелю», и тот словно становится на дыбы. Морадо видит, как у него отваливается кусок крыла, и машина, кружась вокруг своей оси, устремляется вниз.

В то же самое мгновение взрывается и истребитель Иржи. Огонь, дым – вот и все, что остается от парня из-под Праги. Мексиканец произносит слова, совсем непереводимые, и бросается наперерез двум «фиатам» преследующим «девуатин» француза Арно Шарвена…

Карусель боя – словно живая пружина: она то сжимается, и тогда машины мечутся в узком кругу, чудом не сталкиваясь друг с дружкой, то внезапно раздается вширь, точно центробежная сила разбрасывает их далеко в стороны, и тогда все небо кажется чистым, спокойным, настолько чистым и спокойным, – что не верится, будто другая, центростремительная сила вновь втянет в жестокий круговорот все и вся и вновь небо закипит огнем пулеметных трасс.

Похоже, что такая же неумолимая центробежная сила и отбросила Павлито на край неба, когда он после общего удара по «юнкерсам» с резким набором высоты ушел в сторону и, отсекая от Гильома Боньяра «хейнкеля» с рыжей лисой на фюзеляже, промчался мимо. Сколько времени прошло с тех пор как начался бой, Павлито не знал: в бою вечность иногда кажется мгновением, а мгновение – вечностью.

Первое возбуждение прошло, вернее, стало не таким острым, всеобъемлющим, когда нервы не подчиняются разуму, не подвластны ему. Первое возбуждение – это горячка, для малоопытного летчика-истребителя она не менее страшна, чем, растерянность пли паника. Павлито об этом знал, он заставлял себя быть поспокойнее, но вначале ничего не мог с собой поделать.

На какое-то время он, как ему показалось, остался в воздухе один. Вблизи не видно ни своих, ни чужих. Блестят снежные вершины Сьерра-де-Гвадаррамы, синеют внизу какие-то речушки, синеет до нереальности прозрачное небо – все так же, как было до начала боя, вот только вокруг Павлито какая-то пустота, словно он вдруг оказался за пределами вселенной. И он не может понять, куда переместилась карусель боя, в какую преисподнюю провалились, черт бы их подрал, все «юнкерсы», «хейнкели», «мухи» и «девуатины»!

Но вот Павлито заложил глубокий вираж и не успел сделать и половины окружности, как метров на триста – четыреста ниже, увидел снова сжавшуюся пружину боя, увидел так, словно перед ним открылась широкая и объемная панорама. Он уже хотел было ринуться вниз, но вдруг заметил догоняющего его «хейнкеля» – тоже один, тоже, видимо, случайно оторвавшийся от своих и теперь стремительно несшийся в атаку.

Летчик-истребитель не располагает временем на решение каких-либо тактических задач, на мысленное составление схем обороны или нападения. Тактические задачи и схемы разрабатываются и тщательно отрабатываются на земле, однако в каждом бою, как в шахматной игре, могут возникнуть сотни различных вариантов, которые совершенно невозможно предусмотреть заранее. Выбрать одно-единственное правильное решение, притом выбрать не в течение нескольких секунд, а в одно мгновение, выбрать зачастую интуитивно – значит победить или, по крайней мере, не быть поверженным. Стоит замешкаться, или допустить ошибку, или растеряться, или дрогнуть, впустить в свою душу чувство неуверенности – значит оказаться побежденным.

Павлито видел: «хейнкель» его догоняет. Через пять – семь секунд он откроет огонь, не раньше. Но и не позже. Сейчас скорость у «хейнкеля» больше. Если Павлито начнет уходить на пикировании, летчик на «хейнкеле» от этого только выиграет: уж он-то на пикировании выжмет из своей машины не меньше.

И у него явное преимущество: он ведь пристроился к И-16 в хвост, он фактически ничем не рискует, Павлито стрелять по нему не может… Пока не может…

И Павлито делает петлю. Может быть, это был не лучший вариант, но, видимо, фашист ожидал чего-то другого – он не успел воспользоваться своим преимуществом, а через несколько секунд уже не он, а, Павлито заходил ему в хвост и нажимал на гашетки. Но торопится, торопится Павлито, он даже не может унять дрожь в руках, ему кажется, что он чего-то не успеет, надо бить сейчас, только сейчас, можно не очень и целиться: «хейнкель» ведь совсем близко, почти рядом…

И «хейнкель» свечой уходит вверх. Легко, сволочь, уходит, у него большой запас мощности, а Павлито скорость потерял, и теперь ему «хейнкеля» не догнать. Теперь преимущество снова у фашиста, сейчас он ударит сверху, надо быть начеку…

«Хейнкель» действительно ударил сверху, но то ли его пилот торопился, то ли у него, как у Павлито, был невелик опыт боевых вылетов, в которых ему приходилось не просто утюжить воздух, а драться, – так или иначе, фашист промазал. И когда его машина промчалась всего в нескольких метрах от Павлито, тот увидел на фюзеляже нарисованную рыжую лису. Распушив хвост, лиса будто и вправду летела по воздуху, оскалив хищную морду. Кажется, Павлито уже видел рядом самолет с этой эмблемой. «Рыжая лиса» мечется по небу, и Павлито вдруг подумал, что она специально охотится за такими вот простачками: теленок, отбившийся от стада, всегда может стать лакомым кусочком.

Только сейчас к Павлито и пришла немало испугавшая его мысль, что, в сущности, он нарушил все приказы командира эскадрильи Хуана Морадо. И главные из них – не отрываться от эскадрильи вообще, от ведущего тройки в частности, и не забывать об основной задаче: не допустить к Мадриду фашистские бомбардировщики. А он не только оторвался и от эскадрильи, и от ведущего – он после первой атаки вообще забыл о «юнкерсах», которые, наверное, уже бомбят Мадрид. Кто ему простит такую расхлябанность, чем и как он может оправдаться?

И тут он увидел еще двух «хейнкелей», идущих наперерез и явно готовящихся к атаке. Вот они перестроились, один из них слегка ушел в сторону, для того, пожалуй, чтобы зайти слева, а другой продолжал идти прямо, в надежде, что, когда их курсы пересекутся, он откроет огонь по кабине Павлито или по мотору. А «рыжая лиса» уже снова пристраивалась в хвост, и снова у нее было преимущество в высоте, а значит, и в скорости…

Попал, попал Павлито в ловушку. Захлопнулась она, никуда ему теперь не уйти. Конечно, он будет драться до конца, но сколько у него шансов выйти из этой драки живым? Кажется, никогда в своей жизни он так остро, так беспощадно не чувствовал одиночества, как сейчас. Вот оно какое, большое небо Испании, а его, Павлито, загнали в угол, оставили ему небольшой клочок, и в этом клочке – он один. Он один и его враги, которые уже предвкушают легкую победу. Облизываются, наверное, как волки, готовые перегрызть горло своей жертве.

Они пошли в атаку сразу втроем: «рыжая лиса» сверху, а те двое – справа и слева. И огонь открыли почти одновременно. «Рыжая лиса» била по кабине, Павлито это видел, а левый и правый «хейнкели» стреляли каждый под углом, беря машину Павлито в перекрестие. Все они стреляли с очень дальней дистанции, Павлито это тоже видел и, хотя он страшно рисковал, все же до поры до времени ничего не предпринимал, продолжая лететь по прямой, делая вид, будто понял, что уже обречен и не видит для себя никакого выхода. А потом неожиданно положил машину на крыло и глубоким скольжением пошел вниз, почти к самой земле, надеясь этим маневром уйти не только из-под огня, но и вообще уйти от преследования.

Земля приближалась с сумасшедшей скоростью. Павлито следил теперь только за ней, фашистов он уже не видел. Наверное, они его потеряли, с надеждой подумал он. И несказанно обрадовался. Сейчас выведет свой «ишачок» из скольжения, снова наберет высоту, и, если встретит кого-нибудь из этих «волков» и «рыжих лис», тогда они посмотрят, на что способен русский летчик Павлито.

«Ишачок» вздрогнул и, будто чирок с подбитым крылом, стал заваливать влево: в крыле зияло несколько дыр, и Павлито почудилось, что он слышит, как свистит в этих пробоинах ветер. И вначале не «рыжую лису» увидел Павлито, а тень ее на земле, быструю черную тень, прыгнувшую с одного зеленого холма на другой и еще раз прыгнувшую куда-то, может быть, на подраненный самолет Павлито. А потом он увидел и фашиста в кабине «хейнкеля», промчавшегося так близко от «ишачка», что можно было поразиться, как они не столкнулись. За фонарем кабины «рыжей лисы» Павлито успел различить лицо фашиста, кажется, оно не выражало ни страха, ни тревоги, ни зла: фашист просто улыбался, как улыбается удачливый охотник, когда ему удается подстрелить редкую дичь в присутствии других, менее удачливых охотников.

«Рыжая лиса» промчалась слева, а справа бил из пулемета «хейнкель», бил длинными очередями с дальней дистанции. И все время мазал. Не очень удачливый охотник: наверное, он люто завидует своему приятелю, если, конечно, видел, как тот ударил по левому крылу «моски».

Третьего «хейнкеля» Павлито не видел. «Может быть, – подумал он, – фашист отстал, – или у него кончились патроны, и он ушел на базу, а может, где-то в сторонке наблюдает за тем, как работают его друзья, и сам готовится нанести удар? Но и этих двух достаточно, – горько усмехнулся Павлито, – чтобы меня прикончить… Не дают, сволочи, передышки, клюют и клюют…»

«Рыжая лиса» и второй «хейнкель» проскочили вперед. Павлито сделал боевой разворот и тут же впереди себя и чуть выше увидел наконец третьего «хейнкеля». Оказывается, тот шел, все время сзади, ожидая, наверное, своей очереди. Павлито без промедления поймал его на прицел и нажал на гашетку. Все его чувства, вся воля, вся ненависть и надежда сошлись, как в фокусе, на желании уничтожить противника, не промазать, не дрогнуть, не дать тому времени опомниться, произвести какой-нибудь неожиданный маневр и уйти из-под огня. Павлито прекрасно понимал: «рыжая лиса» и тот, второй «хейнкель» наверняка уже тоже развернулись и идут на него в атаку – не дураки же они, чтобы не поживиться! Но сейчас ему было на них наплевать: пусть будет что будет, для него, Павлито, главное – не упустить вот этого!

«Хейнкель» загорелся в тот момент, когда Павлито с отчаянной решимостью рванул свою машину прямо навстречу – лоб в лоб – фашисту. Все равно они не выпустят его живым, эти трое, все равно рано иди поздно прикончат, так лучше уж с музыкой. А когда он увидел вырвавшийся из-под капота «хейнкеля» клок пламени, когда он промчался мимо и словно бы почувствовал на своем лице жар близкого огня, и потом, когда, взглянув вниз, увидел падающий на землю дымный факел, Павлито дико закричал. Так, наверное, кричали индейцы, поразив томагавком или отравленной стрелой жертву, – выплеснувшийся восторг, скопившаяся ненависть.

Далеко внизу раздался взрыв. Павлито его не слышал, но ему показалось, что он почувствовал его каждой клеткой своего тела. Это был первый салют первой его победы. Будут ли еще такие победы, или ему, Павлито, суждено быть сбитым – сейчас это не имело значения: он считал, что теперь смыл с себя позор слабодушия, и душа его чиста, и никто теперь не вправе в чем-либо его обвинить. Он и сам теперь не станет обвинять самого себя даже перед смертью: русский летчик Павлито выполнил свой долг до конца.

Между тем оставшиеся «хейнкели», вслед за ним развернувшиеся на сто восемьдесят градусов, уже готовились к новой атаке. Гибель собрата, видимо, ошеломила: они ведь считали бой уже выигранным, и то, что летчик-фанатик на русском истребителе до сих пор не погребен под обломками своего самолета, – дело случая. Они, собственно говоря, до сих пор играли с ним, как дети играют в кошки-мышки. Но вот теперь… Теперь эту опасную игру надо кончать: слишком дорого она им обошлась. К черту! Они догнали его, отрезали ему путь к бегству, и он закрутился в кольце пулеметных трасс, он отчаянно огрызался, но машина его была вся изранена и с каждой секундой теряла силы… Однако на что он мог надеяться? На чудо? Откуда же оно могло прийти?..

Из-под капота выбивало масло, и оно, взвихряясь, кровавыми мелкими каплями падало на фонарь кабины – летчик Павлито терял зрение, слеп, ему все труднее становилось наблюдать за теми, кто уже озверел и бросался на него со всех сторон, не давая ему передышки.

И когда один из «хейнкелей» допустил ошибку и случайно подставил борт своей машины, Павлито рванул «ишачок» поближе и, припав к прицелу, нажал на гашетку. И опять, как недавно, все его чувства сошлись в одном фокусе – в неистребимом желании увидеть огонь, дым и падающий на землю факел.

Но пулеметы молчали.

Пулеметы молчали – стрелять было нечем.

Павлито горько усмехнулся: значит, конец?

4

Денисио едва ли мог вспомнить, в какой момент он потерял из виду Павлито. Он хорошо видел его во время атаки на «юнкерсы», он мысленно даже похвалил Павлито за ту стремительность, с которой тот бросился в круговерть разыгравшегося боя, а когда вместе с Хуаном Морадо пошел на «хейнкелей» и потом снова они ударили по уже рассыпавшемуся строю бомбардировщиков, Павлито рядом не было.

Первым желанием Денисио было вырваться из боя и осмотреться: он почему-то был уверен, что Павлито находится где-то совсем рядом, может быть, дерется не на равных с налетевшими на него «хейнкелями». Успеть к нему на помощь, сделать для него все, что возможно, – ни о чем другом Денисио думать не мог. Ему казалось, что и Хуан Морадо тоже думает об одном из своих ведомых и сейчас хоть на короткое время выйдет из боя и увлечет за собой Денисио, – его, конечно, не могла не беспокоить судьба Павлито.

Мексиканец действительно сложным маневром оторвался от трех неизвестно откуда навалившихся на него «фиатов», даже не пытаясь вступить с ними в драку. Денисио не отставал. Может быть, для того, чтобы прикрыть командира эскадрильи, к ним приблизился «девуатин» Арно Шарвена. «Фиаты» отвернули – наверное, такое соотношение сил их не устраивало.

Однако надежды Денисио не оправдались: Хуан Морадо и не думал искать Павлито. Он видел, что несколько «юнкерсов», сбившись в кучу, упорно шли к Мадриду. А Хуан Морадо готов, наверное, потерять всю эскадрилью, но не дать возможности бомбардировщикам сбросить на город хотя бы одну бомбу. Для него это было главным, и если бы было можно, если бы это помогло, он прикрыл бы Мадрид своим собственным телом.

И не только потому, что он получил такой приказ от командира полка Амайи, а тот получил его от командующего авиацией Сиснероса. Еще накануне в полк приезжал Хосе Диас и, собрав весь командный состав, сказал:

– Мадрид, несмотря ни на что, выстоит. Но вы, летчики, должны облегчить страдания мадридцев. Каждый день, каждую ночь люди гибнут под развалинами домов, на улицах, на площадях: фашистские бомбы не щадят никого – ни солдат, ни женщин, ни детей. Коммунистическая партия призывает вас, требует от вас, просит вас: закройте дорогу на Мадрид фашистской авиации! Пусть великие слова «Но пасаран!» станут для вас боевым кличем!

Хуан Морадо был коммунистом. Хуан Морадо был солдатом своей партии, и для него приказ партии был законом, который мексиканец не нарушил бы, даже умирая.

Он, конечно, думал о русском летчике Павлито и очень хотел бы помочь ему. В отличие от Денисио. Хуан Морадо видел, куда пружина боя отбросила одного из его ведомых. Он даже успел заметить, что «хейнкель» преследует Павлито, но прийти ему на помощь Хуан Морадо не мог. Потому что к Мадриду шли фашистские «юнкерсы», и Хуан Морадо должен был закрыть им дорогу. Если бы вместо Павлито такой же смертельной опасности подвергался сейчас его родной сын, Хуан Морадо своего решения не изменил бы…

«Юнкерсы» шли на Мадрид плотным ромбом – их было четыре. Над ними летела пара «хейнкелей», всего пара, остальные рассеялись – наверное, дрались с республиканскими летчиками, охотясь за ними группами, или прикрывали повернувших назад бомбардировщиков.

Хуан Морадо подал Денисио и Шарвену сигнал: «Прикройте! Атакую!»

Он действительно мог перехитрить самого хитрого черта, этот мексиканец. Закрутив бочку, Морадо дал понять, что сейчас будет атаковать истребители. Он, под прикрытием Денисио и Арно Шарвена, будто и пошел на них в атаку, и «хейнкели» отвернули в сторону, словно для маневра перед боем, а на самом деле для того, чтобы увести республиканцев подальше от «юнкерсов». Несколько секунд Морадо, сделав вид, что «клюнул» на гнилую приманку, вел Денисио и Арно Шарвена в погоню за «хейнкелями», а потом вдруг – переворот через крыло, и вот они уже над «юнкерсами». Морадо бьет из пулеметов по первой машине, Денисио атакует еще одну, Арно Шарвен строчит по третьей. Стрелки отчаянно отстреливаются, их трассы рассекают небо, одна из них прошивает руль поворота в машине Арно Шарвена, и он отваливает, уходя из боя с резким снижением. С резким снижением идет к земле и «юнкерс». Создается впечатление, что летчик пикирует на какую-то цель, но машина вдруг вспыхивает и камнем падает вниз. И еще один «юнкерс» тянет за собой полосу черного дыма, медленно, неуклюже разворачивается неглубоким виражом, пытаясь уйти на запад, в сторону Талаверы-де-ла-Рейна, однако Денисио догоняет его и почти в упор расстреливает.

И в это время на него наваливаются «хейнкели». А Хуан Морадо занят: он закрывает дорогу двум оставшимся бомбардировщикам. Закрывает дорогу на Мадрид. «Но пасаран!» Машина мексиканца почти сплошь изрешечена пулеметными очередями, а он продолжает драться, он заставляет фашистов повернуть и сбросить бомбы где-то за Мансанаресом и только тогда возвращается к Денисио.

Денисио выжимает из своей машины все, на что она способна. И делает все, что способен он сам. Кажется, и машина, и летчик с одинаковой яростью защищают свои жизни. Ярость Денисио, как ни странно, не мешает ему оставаться хладнокровным… Все в нем кипит, он не может забыть, что с ним рядом нет Павлито и вряд ли он теперь его увидит, он не может избавиться от мысли, что и этого замечательного французского парня, Арно Шарвена, тоже наверняка уже нет в живых, на его глазах самолет чеха Иржи Боты окутался пламенем – какая человеческая душа может вместить в себя столько горя, какая человеческая душа не ожесточится, не наполнится яростью?!