Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

Потом она каждый день собиралась отправиться в особняк на Мулен-Вир, но решимости ее хватало лишь на то, чтобы пройти, не останавливаясь, по улице, только мельком взглянув на окна.

Теперь же она должна действовать смелее. Лучше всего, конечно, встретиться как-нибудь с Кристиной и попросить свести ее с Жанни. Вопрос лишь в том, как с Кристиной встретиться, ведь мадам Лонгвиль и в глаза-то ее никогда не видела. В особняке на Мулен-Вир проживает много семей, женщины, как замечала мадам Лонгвиль, одна за другой входят в подъезд и выходят из него, а какая из них Кристина – одному богу известно.

Долго над всем этим размышляя, мадам Лонгвиль пришла наконец к заключению, что, так или иначе, ей все же придется рискнуть и отправиться непосредственно к самой консьержке. Господь бог милостив, он не допустит, чтобы мадам Лонгвиль попала в западню.

И вот поздно вечером, когда над Парижем висело низкое, хмурое небо и на землю сеял и сеял мелкий, нудный дождь, когда по улицам не бегали даже бездомные собаки, укрывшись в подворотнях и под мусорными ящиками, мадам Лонгвиль, набросив на плечи плащ-дождевик и раскрыв зонт, пошла на Мулен-Вир. Душа ее полнилась страхом, в каждом встречном прохожем, изредка попадавшемся на ее пути, она подозревала человека, который выслеживал ее; она быстро проходила мимо, а потом несколько раз оглядывалась – не преследует ли он ее не наблюдает ли за ней, чтобы увидеть, куда она направляется!

Подойдя к подъезду особняка и снова несколько раз оглянувшись по сторонам, мадам Лонгвиль нажала кнопку звонка, под которой стояла надпись: «Консьержка».

Прошла минута, другая (прошла целая вечность! Мадам Лонгвиль ощущала, как часто колотится ее сердце и дрожат ноги), наконец по ту сторону двери послышался голоса:

– Кто?

К этому простому вопросу мадам Лонгвиль, оказывается, не подготовилась. Что и как на него ответить? Она молчала, не зная, как поступить.

– Кто звонит? – снова спросили из-за двери, и в голосе теперь слышались нетерпение и досада.

– Простите, пожалуйста, – пролепетала мадам Лонгвиль, – простите, пожалуйста, мне нужна Кристина… Мне нужна консьержка, мадам Кристина.

– Я и есть Кристина. Что вам угодно?

– Мне нужно с вами поговорить, – ответила мадам Лонгвиль. – Мне очень нужно с вами поговорить.

Звякнула цепочка, и дверь открыли. В прихожей стоял полумрак, но мадам Лонгвиль все же сумела разглядеть консьержку. Кристина была в длинном халате, на голове небрежно наброшенный платок, глаза удивленно и пытливо ощупывают незнакомую женщину.

– Я к вашим услугам, мадам, – сказала Кристина. – Если вы по поводу квартиры, то я ничем помочь не могу. Свободных комнат у нас нет.

– Я не по поводу квартиры, – проговорила мадам Лонгвиль, – я совсем по другому делу… Моя фамилия – Лонгвиль… Может быть, Жанни де Шантом, простите, Жанни Шарвен, что-нибудь зам обо мне рассказывала…

– Мадам Лонгвиль?! – воскликнула Кристина. – Вы – мадам Лонгвиль? Господи, чего же я держу вас в прихожей! – Она выглянула на улицу, долго вглядывалась в темноту, наконец закрыла дверь и сказала: – Прошу вас, мадам Лонгвиль, вот сюда…

* * *

Держа руки мадам Лонгвиль в своих руках, словно согревая их, Жанни, не отрываясь, смотрела на нее.

– Боже мой, мадам Лонгвиль, сколько же времени прошло с тех пор, как мы виделись с вами последний раз? Вы помните тот день? Вы не забыли Арно? Вы по-прежнему содержите свое заведение?.. Но как вам удалось меня разыскать?

– Слишком много вопросов сразу, дорогая Жанни! – улыбнулась мадам Лонгвиль. – Слишком много вопросов сразу! После я все расскажу подробно, а сейчас…

Она бросила мимолетный взгляд на Кристину, и, уловив его, Жанни поспешно проговорила:

– Вы не должны стесняться этой женщины, мадам Лонгвиль. Вы можете говорить при ней все, что хотите сказать.

– Да, да, я понимаю, – согласилась мадам Лонгвиль.

А Жанни добавила:

– Если бы не Кристина, я не знаю, что со мной было бы… Скажите, мадам Лонгвиль, вас привело ко мне что-нибудь не совсем обычное? Вы пришли в такое позднее время, в такую непогоду… Кристина, мы не сможем угостить мадам Лонгвиль горячим кофе? Она ведь вон как продрогла, посмотрите на эту самоотверженную женщину…

Давно, очень давно Жанни не была так оживлена, как сейчас. Мадам Лонгвиль – это частичка ее прошлого, это Арно, это чудесные воспоминания о днях, когда ей было так хорошо, хотя уже тогда в ее жизнь вошли и тревоги, и заботы, и незнакомые чувства смятения и душевного разлада. Да, уже тогда ей было нелегко, но все равно Жанни не променяла бы те дни ни на какие другие. Вот она вспомнила, как они сидели в кафе мадам Лонгвиль у камина, на их столике – рюмки, наполненные золотистым коньяком, ломтики сыра и кружочки ароматного лимона. Подходит мадам Лонгвиль и говорит: «Простите старую женщину за назойливость, но когда ей переваливает за пятьдесят, она уже не может переносить одиночества… Если вы не против, я посижу вместе с вами две-три минутки и выпью за ваше здоровье рюмочку этого чудесного напитка…» Вспомнила, и какое-то странное ощущение благодарности, нежности к мадам Лонгвиль поднялось в ее душе с такой необыкновенной силой, что она не смогла угасить порыв, обняла мадам Лонгвиль и прижалась своей щекой к ее щеке. На глазах у мадам Лонгвиль появились слезы, и, вытирая их платком, она вздохнула:

– Ах, Жанни, Жанни! Каким добрым и чутким сердцем наградил вас создатель! – И вдруг без всякого перехода сказала: – Я только недавно виделась с господином де Шантомом, с вашим отцом, Жанни. Да, да, не удивляйтесь, дорогая, я видела его вот так же близко, как вижу сейчас вас, и говорила с ним очень долго с глазу на глаз, хотя вам и трудно, наверное, в это поверить. Он прислал мне свою визитную карточку и свою собственную машину, и я поехала к нему на свидание, как знатная дама… Признайтесь, Жанни, вы поражены моими словами? Вы думаете, будто мадам Лонгвиль настолько постарела, что уже заговаривается? Так я вам могу рассказать, какие кресла стоят в гостиной вашего отца, какие занавеси висят на окнах и какие ковры лежат на полу…

Широко открытыми глазами Жанни смотрела на мадам Лонгвиль, а та все говорила и говорила, и удивление Жанни, растерянность ее словно бы вдохновляли старую женщину, и она никак не могла остановиться. Наконец Жанни прервала ее, спросила дрогнувшим голосом:

– Что же заставило господина де Шантома пригласить вас к себе?

Мадам Лонгвиль сцепила пальцы рук, покачала головой:

– Не надо так, Жанни… Не называйте его господином де Шантомом. Он ведь отец ваш. Поверьте, это очень несчастный человек, который страдает так, как может страдать лишь человеческое существо. Да, да, Жанни, это говорю вам я, а я прожила слишком долгую жизнь и научилась разбираться в людях… А теперь отвечу на ваш вопрос – что же заставило вашего отца пригласить к себе безвестную хозяйку захудалого кафе и беседовать с ней о столь деликатных вещах? Он хочет видеть вас, Жанни, он хочет помочь избежать беды, которая с вами может случиться!..

– Господин де Шантом хочет спасти от беды свою заблудшую дочь? – усмехнулась Жанни. – Это никак на него не похоже.

– Прошу вас, не надо так, Жанни, – снова сказала мадам Лонгвиль. – У него очень болезненный вид, он плохо выглядит. И он любит вас, я это сразу почувствовала. А прошлое грешно вспоминать, дорогая, в прошлом все могло быть…

Кристина принесла кофе и пригласила мадам Лонгвиль и Жанни сесть за столик. Сама она тоже примостилась рядом с Жанни и сразу включилась в разговор.

– Я знаю вашего отца, Жанни, лишь по вашим словам, – проговорила она. – Знаю не с хорошей стороны – так вы мне его обрисовали. И если уж честно говорить, я никогда не испытывала симпатий к тем, кто наживал капиталы за счет простого люда. Они всегда были противниками моего мужа Жиля, а значит, и моими противниками….

Кристина отпила несколько глоточков кофе, посмотрела на Жанни, а затем на мадам Лонгвиль и продолжала:

– Но вот что интересно… Чем больше распоясываются фашисты, тем быстрее прозревают даже те, кто никогда не был другом рабочего человека. И среди таких людей, Жанни, как ваш отец, начинается брожение умов. Многие из них начинают понимать: если они станут сотрудничать с фашистами, им самим несдобровать. Рано или поздно они окажутся под каблуком Гитлера, который не постесняется прибрать их капиталы к своим рукам… Да и не только в этом дело… Сейчас все, кто по-настоящему любит Францию, не могут не видеть, какая над ней нависла угроза. И каждый честный человек хочет что-то сделать для своей страны. Кто знает, Жанни, может быть, и ваш отец кое-что уже понял, и теперь…

– И теперь? – спросила Жанни.

– Мои друзья рассказали мне любопытную вещь, – ответила Кристина. – Есть в Париже такой человек – господин де Бонклер. Владелец чугунолитейного завода. Богач… И дед его, и отец, и он сам только тем и занимались, что жадными руками загребали капиталы. Особенно старался нынешний хозяин. Кто бы ни пришел к нему с жалобой, с просьбой о помощи, сердце Бонклера оставалось холодным, как собачий нос. Казалось, ему на все наплевать – на нужды людей, на свою собственную честь, на Францию… И вдруг – крутой поворот. Все началось с драки на заводе. Два десятка конторских служащих нацепили на рукава фашистские повязки со свастикой и начали ходить по цехам, выкрикивая приветствия в честь германского фюрера и итальянского дуче. Потом устроили митинг. Один за другим взбирались на стол и орали: «Социалисты и коммунисты ведут Францию к гибели… Франция качается на глиняных ногах, потому что у нее нет настоящего хозяина… Мы подохнем от голода, если не изменим существующие порядки… Германский и итальянский фашизм – вот пример, которому мы должны следовать… Придет время, и мы встретим великого Адольфа криками: „Хайль Гитлер!“ Только он и его непобедимая армия спасут Францию от медленного издыхания!»

Сотни рабочих окружили стол-трибуну, стояли и молчали, и никто не заметил, как появился сам господин де Бонклер. Он тоже, оказывается, слушал ораторов, а потом протиснулся сквозь толпу и подошел к столу. Фашистские ублюдки, думая, что владелец завода сейчас их поддержит, зааплодировали ему и даже помогли взобраться на трибуну.

Наступила тишина. Де Бонклер выждал еще минуту-другую, потом начал: «Значит, Францию от медленного издыхания могут спасти только непобедимые армии великого фюрера!.. Значит, мы встретим великого Адольфа криками: „Хайль Гитлер!“ Так? Давайте, господа, выращивать цветы, которыми устелем путь великому Адольфу, когда он ступит на землю Франции. Он пройдет по ним к Триумфальной арке, затем проследует к „Комеди Франсэз“, взберется на сцену и скажет: „Франции больше нет – есть великая Германия!“ Непобедимая его армия заполнит Елисейские поля, как саранча, растечется по Монмартру, затопает сапогами в Норт-Даме… Хайль Гитлер!»

Рабочие, стоявшие вокруг трибуны, видели, как побелел де Бонклер. А когда кто-то из фашистов попытался столкнуть его со стола, он закричал: «Иуды! За тридцать сребреников вы хотите продать свою родину! Вон отсюда! Мой завод для вас закрыт навсегда!»

Вот тут и началась драка. Фашисты-то думали, что все сойдет тихо-мирно. Но просчитались. Когда они пустили в ход кулаки, их быстро успокоили. Скрутили им руки, всех до одного погрузили в вагонетки и вывезли за ворота завода. А во главе этой процессии шел сам де Бонклер, и рабочие кричали: «Да здравствует де Бонклер!»

Кристина помолчала, наверное, о чем-то раздумывая, потом сказала:

– Конечно, смешно ожидать, что все владельцы фабрик и заводов относятся к фашизму вот так же, как де Бонклер. Наоборот, многие из них готовы чем-то даже пожертвовать, лишь бы кто-то нас поскорее схватил за горло, но все же есть и такие, которые открывают глаза и уши… Кто знает, Жанни, может быть, ваш отец один из таких.

– Да, да, – подхватила мадам Лонгвиль, – сейчас многие открывают глаза и уши. Я это тоже вижу. А ваш отец, Жанни… Может быть, он тоже… Вы должны с ним повидаться…

6

С тех пор как к нему приезжала мадам Лонгвиль, прошло уже несколько дней, но ни она сама, ни Жанни не давали о себе знать.

Вивьен де Шантом не находил места. Порой ему начинало казаться, будто головорезы Пьера Моссана уже выследили Жанни и схватили, упрятали в какое-нибудь потайное свое логово и всеми средствами пытаются заставить ее написать под диктовку Арно Шарвену, мучают ее, издеваются над ней и, ничего не добившись, готовы расправиться с ней так, как умеют только они.

Особенно тяжелы были ночи. Не в состоянии уснуть, де Шантом бродил из комнаты в комнату, подолгу стоял у окна и глядел в темноту улицы, словно надеясь, что вот сейчас услышит стук каблучков Жанни и увидит ее, украдкой пробирающейся к дому. Потом подходил к бару, наливал рюмку коньяка, жадно, как пьяница, выпивал, закуривал сигару и снова бродил взад-вперед, изредка хватаясь за сердце, которое ныло все сильнее.

Мысли, одна мрачнее другой, не давали покоя, и де Шантом ничего не мог поделать, чтобы разогнать их, развеять хотя бы на короткое время.

Покоя не было. Только тоска о Жанни, чувство одиночества, раскаяния, воспоминания о прошлом. Раньше он никогда не заглядывал в семейный альбом, считая это занятие бесполезным и сентиментальным. Теперь же, перелистывая его, де Шантом подолгу держал перед глазами старые фотографии и не замечал, что часто разговаривает с самим собой.

Вот мадам де Шантом. Печальные глаза, грустная улыбка, на лице застывшее чувство не то скорби, не то затаенной боли. Они прожили вместе немало лет, но что он знал о своей жене? Чем она жила, о чем думала, что ее радовало или тревожило? Кажется, они никогда по-настоящему не понимали друг друга… А может, они никогда и не хотели друг друга понимать? Может, им это было не нужно? Так зачем же они так долго жили рядом?

А вот отец… Высокий умный лоб, серые большие глаза, жесткий, колючий взгляд. Холодное лицо аристократа – без чувств, без эмоций, словно маска, на которую смотришь также без всяких чувств. Когда он умирал, Вивьен де Шантом стоял у постели на коленях и держал его быстро холодеющую руку в своих руках. У него на глазах совершалось великое таинство природы – человек переставал быть человеком, уходил в вечное небытие, в мир, который веками силились распознать тысячи и тысячи великих мудрецов, уходил человек, давший ему жизнь, а он, Вивьен де Шантом, не только не испытывал сострадания, не только не видел в этом акте смерти жестокой несправедливости, а чувствовал некое облегчение: наконец-то он возьмет в свои руки все, что принадлежало отцу, наконец-то он избавится от постоянно угнетающей его опеки.

«Мы – бездушные существа, – говорил он сейчас с запоздалым раскаянием. – Мы никогда и никого не любили, мы не могли даже искренне плакать, утраты воспринимались нами легче, чем потерянные бумажники с деньгами. Мы – как каменные идолы, как сфинксы, равнодушно взирающие на человеческие трагедии… И мы называем себя людьми…»

В такие минуты ему хотелось умереть. Вот только бы пришла перед самой смертью Жанни… Он попросил бы ее, чтобы она взяла его руку и не отпускала до тех пор, пока все будет кончено…

* * *

В один из долгих, как сама вечность, унылых вечеров в комнату Вивьена де Шантома заглянул слуга и испуганным голосом доложил:

– Пришел какой-то господин и требует, чтобы я допустил его к вам. Я сказал, что вас нет дома, но он ничего не хочет слышать. Говорит, будто видел вас через окно.

– Каким именем он назвался? – спросил де Шантом.

– Мисан… Так, кажется, он произнес свою фамилию.

– Может быть, Моссан?

– Да, да, Моссан. Именно Моссан.

– Он один?

– Один.

– Хорошо. Пусть подождет две-три минуты, после чего проводи его в гостиную.

Де Шантом набросил халат, сунул в карман маленький револьвер, взял из бара начатую бутылочку коньяка и две рюмки и отправился в гостиную. Удобнее устроившись в кресле перед чайным столиком, он закурил сигару и стал ждать.

Пьер Моссан вошел стремительной походкой, в которой чувствовалась уверенность, но не развязность, какую ожидал увидеть де Шантом. Остановившись в полутора шагах от чайного столика, он сказал:

– Надеюсь, господин де Шантом извинит меня за столь бесцеремонное вторжение?

Вивьен де Шантом минуту-другую молча разглядывал Пьера Моссана, потом пожал плечами и спокойно, твердо ответил:

– Если бы я не разрешил, вы не вторглись бы… Прошу садиться. Хотите рюмку «Наполеона»?

– Буду благодарен.

Де Шантом налил в обе рюмки, поднял свою и, разглядывая ее на свет, сказал безразличным голосом:

– Мне знакома ваша фамилия, мсье Моссан. Я имел честь познакомиться с двумя наглецами, если не сказать – негодяями, посетившими меня по вашему поручению… Ваше здоровье, мсье Моссан.

Он вдруг почувствовал, как что-то живительное, освежающее, словно морской бриз, входит в него, наполняя все существо давно утраченной энергией. Это «что-то» – возможно, ненависть ко всем пьерам моссанам, отвращение к ним, желание унизить сидевшего против него человека, как когда-то унизили его самого двое негодяев; наконец, еще более острое желание показать Пьеру Моссану, что далеко не все французы готовы склонить перед ним и всей его бандой головы, – все это всколыхнуло в душе Вивьена де Шантома былую гордость, достоинство, веру в свои силы. Собственно говоря, кто перед ним сидит? Бывший, как де Шантом узнал, полицейский, одно время находившийся на содержании проституток и бродяг. Ничтожество, возомнившее из себя важную особу.

– Почему же вы не пьете, мсье Моссан? Вам не нравится французский коньяк? Может быть, вы предпочитаете немецкий шнапс? Увы, ничего немецкого у меня в доме нет.

Пьер Моссан с удивлением смотрел на Вивьена де Шантома. Отдает ли он себе отчет в том, что говорит? Знает ли, что Пьер Моссан представляет силу, которая в скором будущем заставит трепетать все «двести семей» – воротил побогаче, чем этот старик? Или он уже выжил из ума?

Сдерживая нарастающий гнев, Пьер Моссан сказал:

– Мне нравится французский коньяк, мсье де Шантом…

– Господин де Шантом! – нажимая на первое слово, заметил де Шантом.

– Мне нравится французский коньяк, мсье де Шантом, – повторил Пьер Моссан, – но мне не нравится, как вы разговариваете с человеком, который является вашим гостем.

– Моим гостем? – засмеялся де Шантом. – Разве я приглашал вас к себе в гости? Вы, оказывается, большой шутник, мсье Моссан…

– Мы начинаем привыкать ходить в гости без особых приглашений. Так нам удобнее..

– Кто это – вы? Французы? Или…

– Осторожнее, мсье де Шантом, – резко сказал Пьер Моссан. – И не лучше ли нам перейти к делу? Надеюсь, вы догадываетесь о цели моего визита?

– Вполне.

– Где ваша дочь?

– Не знаю. И не хочу знать.

– Это неправда, мсье де Шантом. Вы знаете, что она жила на ферме близ Монпелье. И это вы предупредили, чтобы она оттуда уехала. Или я ошибаюсь?

– К сожалению, вы ошибаетесь. К моему сожалению, мсье Моссан. Если бы я был осведомлен, что моя дочь живет на ферме близ Монпелье, я сам отправился бы к ней и предупредил бы, что вы ее разыскиваете. И, как отец, я снял бы со своих плеч довольно тяжелую ношу…

Вивьен де Шантом видел, как лицо Пьера Моссана покрывается пятнами. От гнева, конечно, от клокочущей в нем ярости… И это доставляло де Шантому наслаждение. Вот так и надо разговаривать с подобными типами. Только так! Показать им, что их презирают, что их угрозы так же действуют, как комариные укусы.

Вивьен де Шантом, глядя на Пьера Моссана, улыбался. Сейчас вот он скажет ему, что скоро увидит свою дочь, да, да, скоро он ее увидит, ему удалось разыскать ее, но не для того, чтобы передать в руки бандитов.

Однако он этого не сказал. Незачем раскрывать карты. Слишком большой риск…

Пьер Моссан встал.

– Вы все хорошо обдумали, мсье де Шантом? – сдавленным голосом спросил он. – Вас не тревожат последствия, которые могут произойти в связи с вашим ответом?

Он опустил руку – в карман, и то же самое сделал Вивьен де Шантом.

Пьер Моссан ухмыльнулся:

– Вы очень наивны, мсье. Мы не настолько глупы и примитивны, чтобы открывать стрельбу в домах высокопоставленных лиц. Время для этого, к сожалению, еще не пришло, К моему сожалению, мсье. – Он извлек из кармана платок, вытер повлажневший лоб я добавил: – Вашу дочь мы, так или иначе, найдем. Она нам очень нужна. Что же касается вашей особы, то…

– Я вас больше не задерживаю, мсье Моссан. – Вивьен де Шантом глазами указал на дверь. – И хочу вас предупредить: если вы еще раз осмелитесь появиться в моем доме, вам придется иметь дело с префектом полиции.

– Вы очень любезны, мсье, – снова ухмыльнулся Моссан. – Надеюсь, дело до этого не дойдет.

7

Это была явная угроза, однако де Шантома она не встревожила. Более того, он продолжал испытывать чувство удовлетворения, словно выиграл бой, которого он давно ждал, хотя к нему и не готовился.

Правда, кое-какие меры он все же принял. На следующее утро после визита Пьера Моссана де Шантом посетил префекта полиции – с ним он был давно знаком, не раз пользовался его услугами «по наведению порядка» на заводах во время рабочих забастовок, за что посылал ему «подарки» в виде крупных денежных сумм. Префект не раз заверял де Шантома в искренней дружбе и обещал прийти на помощь в трудную минуту.

Префект встретил его с любезной улыбкой, усадил в кресло и тут же спросил:

– Рюмку коньяка?

– Только французского, – улыбнулся де Шантом.

Улыбнулся и префект:

– Патриотическое чувство? По-моему, раньше вы шире смотрели на мир, господин де Шантом. Веяние времени?

– Когда подходит старость, – теперь уже без улыбки ответил де Шантом, – начинаешь чувствовать особую привязанность к родине… Скажите, вам знакомо такое имя – Пьер Моссан?

– Пьер Моссан? – префект внимательно посмотрел на Вивьена де Шантома. – Это имя сейчас знакомо не только мне. Когда-то я дал пинка под зад Пьеру Моссану и, наверное, допустил ошибку. Сейчас он – крупная фигура, восходящая звезда в кругах, не по дням, а по часам набирающих силу.

– В кругах, тесно связанных с фашистским движением? Эти круги вы имеете в виду?

Префект недовольно поморщился:

– С каких пор, дорогой Вивьен, вы начали интересоваться политикой? Я с трудом вас узнаю… Фашистское движение, между прочим, – это тоже веяние времени… Но вернемся к вашему вопросу. Почему вас вдруг заинтересовал Пьер Моссан?

Де Шантом подробно рассказал обо всем, что произошло с Жанни и с ним самим. Ничего не преувеличивая и не приукрашивая, он говорил горячо, волнуясь и негодуя; будто все, о чем рассказывал, случилось вот только сейчас, только несколько минут назад. С особым удовольствием он обрисовал вчерашнюю встречу с Пьером Моссаном.

– Используя ваше выражение, – заключил де Шантом, глядя на префекта, – я тоже дал ему пинка под зад, но в отличие от вас, дорогой друг, нисколько об этом не жалею… Тем не менее мне не хотелось бы испытывать чувство, какое испытывает преследуемый охотниками зверь… Я говорю о своей собственной безопасности и безопасности своей дочери.

Префект ответил не сразу. Он долго раздумывал, потом встал, дважды, заложив руки за спину, прошелся по длинному кабинету, наконец остановился возле де Шантома и сказал:

– Мне, как облеченному немалой властью лицу, дорогой де Шантом, не очень приятно в этом признаваться, но что есть, то есть: в наше неспокойное время гарантировать кому бы то ни было полную безопасность может лишь сам господь бог. Тем более, когда на сцене появляются такие люди, как Пьер Моссан и его друзья. Вы допустили ошибку, мой друг, вступив с мсье Моссаном в конфликт. Вам надо было как-то по-доброму уладить возникшие недоразумения, а сейчас… Скажите, какие я могу предъявить Моссану обвинения, чтобы изолировать его от общества? Ваши подозрения в том, что он готовится к какому-то незаконному акту? Смешно! Его угрозы? Но кто подтвердит, что он вам действительно угрожал? Вы меня понимаете?

Вивьен де Шантом тоже встал. Ироническая улыбка слегка искривила его губы. Но больше ничем он не показал своего внутреннего волнения. В упор глядя на префекта полиции, он проговорил:

– Да, я все прекрасно понимаю… Кроме одного… Если лицо облеченное немалой властью, готово расписаться в своей полной беспомощности перед Моссаном и не может оградить своих граждан от неприкрытого шантажа и насилия, то что же ожидает Францию в будущем? Или, возможно, префект полиции и те, кто облечен еще большей властью, не желают вступать в конфликт с людьми, которые, подобно Пьеру Моссану, мечтают открыть объятия бошам и их вождю?

Префект не рассердился. По-дружески обняв Вивьена де Шантома за плечи, он сказал:

– Я и вправду не узнаю вас, Вивьен. Зачем же так сгущать краски? Поверьте мне, дорогой, придет время, и вы еще скажете спасибо моссанам за то, что они оградят вас от настоящего противника. Красная опасность, нависшая над страной, куда более реальна, чем та, которая вас беспокоит… Ну-ну, не смотрите на меня так… Еще по рюмке?..

Даже не попрощавшись, де Шантом быстрой походкой вышел из кабинета префекта полиции…

* * *

А еще через день де Шантому принесли короткую записку от Жанни.

«Сегодня в девять вечера буду ждать тебя у бистро на углу Кромвеля и Фонтеса, – писала она. – Я сама подойду к тебе… Жанни».

Кажется, он сбросил с себя целый десяток лет. Его словно захватила неведомая, неуемная сила и куда-то понесла. Он готовился к встрече с Жанни так, точно ему предстояло свидание с любимой женщиной.

Согласится ли она прийти домой? Хотя бы на один вечер! Конечно, согласится! Он ей расскажет о том, как его мучит одиночество, как ему тоскливо без нее и пусто… Арно Шарвен?

Пусть поскорее возвращается, он, Вивьен де Шантом, добьется, чтобы Арно Шарвена снова зачислили в армию. Если он, конечно, захочет. А нет – у Вивьена де Шантома достаточно средств: Жанни и ее муж не станут в чем-нибудь нуждаться…

Весь день он провел в хлопотах. Приказал купить побольше цветов, главным образом хризантем, которые Жанни особенно любила. Цветы должны быть везде: в комнате Жанни, в гостиной, в библиотеке, куда Жанни обязательно заглянет. И обязательно в столовой, посреди стола, в голубой хрустальной вазе на белоснежной скатерти… Вспоминал, какие блюда больше всего нравятся Жанни. Птица в сметанном, с орехами, соусе… Салат… Какой салат, вспомнить де Шантом не мог – никогда ведь особенно не интересовался ее вкусами. Да, свежая клубника со взбитыми сливками. И обязательно – «Мадам Клико», они вдвоем выпьют за то, чтобы забыть все прошлое и начать новую жизнь…

Он бродил по комнатам в сопровождении горничной и распоряжался: вот здесь переставить кресло, сюда положить другой ковер, тот, персидский, – марокканские Жанни почему-то не любит; переменить занавеси – разве вы не видите, что они уже не свежие! – убрать с письменного стола бумаги – к черту все, связанное с работой.

Его оживление, энергия, быстрая, молодая походка, суета, мелкие придирки ничуть не раздражали горничную, довольно пожилую аккуратную даму, проработавшую в доме де Шантомов полтора десятка лет. Напротив, она и сама словно заряжалась этой энергией, ей по душе были и суета, и даже придирки хозяина, которого она по-своему любила, хотя и не всегда понимала. Не понимала она, например, как господин де Шантом мог расстаться с дочерью, по мнению горничной, самым обаятельным и добрым существом на всем белом свете.

Она лишь раз спросила де Шантома:

– Сегодня кто-то придет к нам в гости?

– Гостей я не принимаю! – внешне грубо ответил де Шантом, но горничная уловила в этой показной грубости нечто такое, отчего ей стало необыкновенно радостно. «Жанни! – подумала она. – Он ждет Жанни!»

…Близился вечер. Каждые пятнадцать – двадцать минут поглядывая на часы, де Шантом нетерпеливо ходил по комнатам, садился в кресло выкурить сигару, забредал в библиотеку и, взяв с полки какую-нибудь книгу и наугад раскрыв ее, начинал читать, но понять ничего не мог, потому что ни на чем не мог сосредоточиться – думал только о Жанни, о встрече с ней. Порой тревога, страх, от которого вдруг темнело в глазах, охватывал де Шантома, и он, прислонившись спиной к стене, думал: «Она ведь может сказать, что презирает меня, что я ей не нужен и между нами давно уже все кончено… Сумеет ли она забыть нанесенную мной обиду, сумеет ли простить?..»

Потом так же неожиданно, как и появлялись, мрачные мысли уходили, и де Шантом снова начинал верить, что все будет хорошо, что надо взять себя в руки и ни о чем не тревожиться.

Он знал, где находится бистро, о котором Жанни писала в записке. Если на машине – десять минут езды, если пешком – полчаса. Часы показывали около восьми, но ждать де Шантом больше не хотел и не мог. Погода стояла хорошая, голубоватые сумерки мягко ложились на дома, текли меж ветвей каштанов, опускались на землю, затушевывая острые линии, отчего все казалось призрачно зыбким и гармоничным. Он решил не спеша пройтись пешком (сто лет, кажется, он не ходил пешком по Парижу!), подышать, успокоить разгулявшиеся нервы.

Горничной де Шантом сказал:

– Позвоните шоферу, пусть он в девять будет на углу Кромвеля и Фонтеса.

И, захватив трость и перчатки, вышел из дому.

Перейдя на противоположную сторону улицы, де Шантом остановился, вспомнив, что забыл прихватить сигары. Вернуться? Жанни когда-то говорила, вспомнил он, что возвращаться нельзя – есть такая нехорошая примета. Он все же оглянулся на свой дом, оглянулся просто так, без всякой цели, и снова пошел дальше. Потом опять остановился в рассеянности. Кажется, он, когда оборачивался, что-то увидел не совсем обычное. Увидел лишь зрительно, сознание ничего определенного не зафиксировало… Да, какие-то неприятные типы, двое или трое, выглянули из подъезда соседнего дома и сразу же скрылись… А какое ему, собственно говоря, дело до разных выглядывающих и скрывающихся типов? Мало ли их, таких, бродит по Парижу?

Де Шантом еще раз оглянулся на подъезд соседнего дома. Никого и ничего там не было. Он пошел своей дорогой, опираясь на трость и с досадой думая лишь о том, что забыл сигары. Если бы они были, курить, наверное, хотелось бы не так сильно. Теперь он шел по улице Фонтеса – узкой, грязной, с кое-где вывороченными булыжниками, разрытыми канавами: наверное, откапывали канализационные трубы для ремонта. Ошарпанные фасады домов, ржавые, точно тюремные, решетки на окнах первых этажей, запустение, безлюдье. А ведь несколько лет назад, может быть, десять, может быть, пятнадцать, улица Фонтеса считалась если и не совсем фешенебельной, то вполне респектабельной, здесь много росло деревьев, было чисто, и дома выглядели совсем не так, как сейчас. «Так и весь Париж может превратиться в трущобы», – с горечью подумал де Шантом.