Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 54 страниц)

Итальянские машины стояли на приколе.

Разбросанные по аэродромам, они мокли под дождем, простуженно кашляли порой прогреваемыми моторами, хлопали, точно птицы подбитыми крыльями, чехлами… Летчики – хмурые, злые, проклинающие непогоду – ходили вокруг, жадно курили, ругались, неистовствовали: какого дьявола их заставляют дежурить у машин, когда любому ясно, что даже ас самого высокого класса не сможет оторвать свою машину от земли. Летное поле покрыто лужами, земля – сплошное месиво: сделаешь шаг – и ноги по щиколотку вязнут, точно в болоте. Не только взлететь – на старт не вырулишь! А если и взлетишь? Сразу же зароешься в грязную, насквозь пропитанную влагой вату облаков и тумана, и найди потом прихлопнутый всей этой мерзостью аэродром, сядь на этой пакостной трясине – костей не соберешь! Правда, за каждый вылет им должны бросать хороший кусок, но своя шкура все же дороже денег.

А генерал Роатта, командующий итальянским экспедиционным корпусом, через каждые четверть часа подзывал адъютантов и спрашивал:

– Что авиация?

Ему отвечали:

– На земле. А если точнее – по колено в грязи.

– Сиснерос тоже сидит?

– Как свинья в луже!

Генерал Роатта (в Италии он – генерал Манчини) рассмеялся. Он был доволен. Наступление началось так, как он и предполагал: его ударные части смяли передовые подразделения республиканцев и танковой лавиной, за которой следовала мотопехота, покатились к Гвадалахаре. Всем войсковым командирам дан был строгий приказ: не останавливаться ни при каких обстоятельствах, с потерями не считаться, крушить на своем пути все, что встретится, с пленными не возиться…

Еще там, в Риме, в беседе с Муссолини, генерал Роатта без труда понял, о чем печется дуче. Размахивая руками, в запальчивости брызжа слюной, он кричал:

– В конце концов мне наплевать, на Франко и на то, что эти красные фанатики лупят его по морде. Пусть лупят – может, он поумнеет. Но… на Испанию смотрит весь мир: чего же в конечном счете стоит фашизм? Это первое. И второе: главное – заваруха в Испании должна кончиться как можно скорее потому, что мир уже созрел для большой войны против красных вообще и против Кремля в частности. Испания началу такой войны мешает. Она путает карты не только нам, но и кое-кому там… – Дуче неопределенно махнул рукой за окно. – Вы думаете, Берлину, Парижу и Лондону будет безразлично, если Франко сядет в лужу?..

Генерал Роатта разделял тревогу своего шефа. И так же, как шеф, был полон радужных надежд: его корпус сметет с дороги все, что там есть, и с триумфом войдет в Мадрид… Берлин, Париж и Лондон? Там ахнут, когда узнают, с какой стремительностью Роатта закончил кампанию. И пускай ахают – им будет о чем подумать на будущее.

* * *

Генерал ехал в легковой машине «изото-фраскини» оливкового цвета. Откинувшись на бархатную подушку, услужливо подсунутую под его спину адъютантом, он порой прикрывал глаза и чувствовал, как сладкая дремота охватывает уставшее тело. По шоссе, по обочинам двигались танки и огромные грузовики «лянчис», всюду лязгало и грохотало, но генерал Роатта лишь сладко жмурился: это была приятная его душе музыка, которую он не променял бы и на райский покой…

Но вот в эту музыку вторглись совсем другие звуки – вначале неясные, однако с каждым мгновением приобретающие все более определенный характер, – шла авиация. Откуда она шла, куда, чья она была, генерал знать не мог, но, помимо его воли, тревога закрадывалась в сердце все сильнее, и он, дав шоферу знак остановить свой «изото-фраскини», быстрым взглядом окинул все, что творилось вокруг.

Скопления машин, танков, артиллерии, тысяч солдат на мокром, блестевшем от дождя шоссе и по обочинам, раскисшая земля в стороне – трясина, а не земля! Что здесь будет, если это самолеты противника?!

– Святая дева Мария, сохрани нас и помилуй, – прошептал генерал, снимая фуражку и поднимая руку, чтобы осенить себя крестом.

И в ту же минуту увидел, как вдоль шоссе заходят штурмовики – одно звено, второе, третье… Клин за клином бомбы летят в гущу машин и солдат, взрываются – вверх взмывает огонь и дым, рвутся нагруженные в машины снаряды, разнося в клочья все, что есть поблизости.

Горят танки. Горят «лянчисы». Горит на шоссе выплеснувшийся из разорванных бочек бензин: языки пламени лижут дорогу, стекают в кюветы, мечутся в огне солдаты и лошади.

И еще звено, второе, третье… Клин за клином… Люди топчут друг друга, бегут куда глаза глядят, бросаются в первую попавшуюся яму, стремясь втиснуться в землю, превратиться в червя, в грязь, в каплю мутной воды, только бы выжить…

Чьи-то руки схватили генерала, вырвали из машины, куда-то потащили и бросили в кювет. Мерзкая вонючая жижа облепила лицо, потекла под кожаное пальто и белоснежную рубашку. Генерала забила дрожь, он приподнял голову, налитыми кровью глазами взглянул на шоссе и увидел, как взлетел, расколотый на части, его «изото-фраскини».

– Горрони! – закричал генерал, зовя адъютанта. – Горрони!

Он прикажет расстрелять эту сволочь Горрони, он обвинит его в предательстве! Кто, как не Горрони, этот холеный выскочка, заверил генерала, что авиация противника сидит на аэродромах? «Сиснерос тоже сидит?» – «Как свинья в луже!..»

– Горрони!

Генерал, упираясь руками в грязь, приподнялся на четвереньки, но поскользнулся и снова упал на дно кювета, а за ним: сползло еще что-то, бесформенное и жуткое. Это было изуродованное тело Горрони: окровавленное, с разбитым лицом и открытыми обезумевшими глазами. Генерал со страхом и брезгливостью оттолкнул от себя труп адъютанта и рывком выбрался из кювета. Два офицера, которых он не знал, подбежали к нему и вытянулись. Роатта закричал:

– Командиров дивизий ко мне! Чего же вы стоите, как бараны? Вы слышали мое приказание?

Они сразу же будто растворились в воздухе, и генералу показалось, что в этом диком хаосе он остался один. И когда вдруг из-за облаков вырвались истребители и начали поливать шоссе из пулеметов и пушек, когда генерал увидел подавленные, растерзанные передовые части корпуса, он не тронулся с места. Вокруг него цокали и свистели пули, горели машины, рядом лязгал гусеницами перевернутый вверх брюхом танк, а Роатта стоял и смотрел в хмурое небо Испании, из которого теперь лился свинцовый дождь. Какой-то фанатик – солдат огромного роста – встал перед ним, заслоняя его своим телом. Но генерал оттолкнул его и сказал только одно слово:

– Вперед!

* * *

Две эскадрильи «фиатов» мокли под дождем, точно сонные куры. Засунув руки в карманы реглана из желтой кожи, хлюпая по лужам, командир истребительного полка майор Леоне простуженным голосом говорил командиру эскадрильи капитану Бертонни:

– Вы слышали, капитан? Эти дьяволы все-таки взлетели. И они сейчас устроят хорошую баню дивизии «Черное пламя» – она ведь первой должна выйти на Французское шоссе. Что будет потом, вы знаете?

– Предполагаю, – коротко ответил Бертонни. – Но что я могу сделать? Вы же видите: аэродром – среди холмов, а холмы закрыты. Посылать летчиков на смерть?.. Они не желают умирать…

– Не желают умирать? – зло усмехнулся Леоне. – Странно. Парни с таким высоким моральным духом… Вы меня удивляете, капитан…

– «С таким высоким моральным духом!» – не менее зло ответил Бертонни. – Сброд! Эти прохвосты мечтали, что каждый из них заведет здесь собственный гарем из насмерть перепуганных испанок – заниматься любовью куда приятнее, чем драться над невеселыми вершинами Сьерра-де-Гвадаррамы. Черт меня подери, я голову даю, на отсечение, что девять из десяти моих храбрых орлов сейчас с удовольствием вернулись бы в свои римские и неаполитанские норы, лишь бы не взлетать вот в такое роскошное небо!

– А вы? – снова усмехнулся Леоне. – Лично вы, капитан? Не кажется ли вам, что генерал Роатта обвинит вас в трусости. Или вы тоже мечтали завести «здесь собственный гарем из насмерть перепуганных испанок»?

Капитан остановился, в упор посмотрел на Леоне.

– Меня? Меня могут обвинить в трусости?

Красивое белое лицо его, с мужественными резкими чертами, исказилось от гнева. Но даже искаженное, оно не казалось ни отталкивающим, ни неприятным: Не случайно, наверное, в кругу летчиков капитана Бертонни называли благородным римлянином, хотя это не очень вязалось с его резкостью, а порой и с сумасбродством.

– Вы могли бы подать пример, – уже спокойнее и мягче сказал Леоне. Пример командира всегда заразителен…

Капитан кивнул головой:

– Я вас понял, господин майор.

И пошел, не оборачиваясь, к своей машине.

…«Фиат» пробежал уже более двух третей летного поля, но никак не мог оторваться от земли. Из-под колес разлетались комья грязи, машину тянуло на нос, и капитану приходилось прилагать немалые усилия, чтобы она не скапотировала. Бертонни, конечно, знал: если это случится – катастрофа неизбежна. Несколько раз у него возникало непреодолимое желание убрать газ, остановить пробег и вернуться назад – разве не видно, что из этой затеи ничего не выйдет! Но он не сделал этого. В конце концов, Леоне прав: его наверняка обвинят в трусости. Его, капитана Бертонни, который всегда считался одним из лучших летчиков-истребителей итальянских военно-воздушных сил! Ему еще не было и двадцати пяти лет, а его уже дважды награждали за храбрость и искусство высшего пилотажа. И именно на него пал выбор, когда возник вопрос, кого же назначить командиром первой истребительной эскадрильи экспедиционного корпуса генерала Роатта – эскадрильи, которая должна была расчистить небо Гвадалахары от вражеской авиации…

Машина наконец оторвалась и в полуметре от земли на самой минимальной скорости поползла навстречу близким холмам. Рвануть бы ручку на себя, взмыть повыше – в грязные клочья облаков, в эту непроглядную муть, подальше от каменистых нагромождений, усеявших холмы, которые приближались так быстро, словно машина теперь мчалась на них с бешеной скоростью, по рвануть ручку на себя – это тут же свалиться на крыло и врезаться в землю…

Вот только в эту минуту капитан Бертонни впервые и подумал о том, каким злым ветром занесло его в Испанию, которую он любил не меньше, а, может быть, даже больше, чем свою родину. Часто наезжая в эту страну, он не переставал восхищаться ее суровой красотой, не переставал проникаться все большей любовью к ее народу. Где бы он ни был – в Андалузии, в Барселоне, в стране басков, – Бертонни везде чувствовал себя так, словно после долгой разлуки возвратился в свои родные края, под отеческий кров. Он и удивлялся этому чувству, и радовался ему.

Бертонни мог честно признаться самому себе: когда Испания стала Республикой, он увидел в этом своего рода закономерность. Любить свободу так, как ее любят испанцы, думал он, никто другой не способен. Это ведь особенный народ, кто-то, может быть, и готов смириться с ярмом, но только не испанцы. Свободолюбие у них в крови – в этом Бертонни не сомневался.

И вдруг – франкистский мятеж. Друзья Бертонни встретили это событие по-разному. Одни с удовлетворением: справедливость, мол, должна восторжествовать – не плебеям же править такой страной. Другие, в том числе и сам Бертонни, со скрытым чувством горечи: Италия, Германия, а теперь и Испания? Значит, фашизм хочет подмять под себя всю Европу?

Однако таких было меньшинство. Притом меньшинство пассивное – политика мало интересовала людей, больше занятых устройством собственной карьеры, чем размышлениями над судьбами мира. Фашизм, конечно, это плохо, но что поделаешь, коль история развивается в этом направлении…

А когда Бертонни предложили (намекнув, что если он не выразит согласия, то ему придется расстаться со званием офицера итальянских военно-воздушных сил и ожидать еще более неприятных последствий) принять эскадрилью и отправиться в составе экспедиционного корпуса на помощь Франко, он не отверг этого предложения. Не смог отвергнуть. И не потому, что боялся тех самых последствий, на которые ему намекали. Нет. Честолюбивый сверх меры, он больше всего боялся, как бы его не обвинили в трусости.

И он согласился.

…Холмы с каменистыми нагромождениями были совсем близко. Вершины их скрывались в тумане, они далеко тянулись вправо и влево, образуя непреодолимую преграду на пути самолета, и Бертонни вдруг отчетливо понял, что их ему не обойти, не перетянуть. А потом его машина вошла в черное облако, в котором были различимы лишь струи снега, перемешанные с дождем. Мрак, хаос, в котором, как показалось капитану Бертонни, вдруг закружилось черное воронье. Закружилось, захлопало крыльями по крыльям машины, задолбило отвратительными черными клювами по фюзеляжу.

Какое-то время он летел вслепую, даже закрыв глаза. А когда снова открыл их и в нескольких десятках метров увидел перед собой как бы срезанную гигантским ножом часть холма с мокрым каменистым телом, на котором круглыми лишаями желтела мокрая трава, Бертонни резко рванул ручку управления на себя, в отчаянной попытке стараясь бросить машину вверх, через холмы. На миг ему почудилось, будто там, вверху, мелькнул крохотный кусочек синего неба. Синего неба Испании, которую он любил не меньше, чем свою родину…

* * *

Они стояли вокруг майора Леоне – все летчики эскадрильи капитана Бертонни, одного из лучших истребителей итальянских военно-воздушных сил.

Они втайне надеялись, что Бертонни все же перетянет холмы, сделает круг и сядет. Выйдет из машины, лихо, как всегда, сдернет с головы шлем и, минуту помолчав, скажет: «Крест. Летать нельзя!»

Святая мадонна, они подхватят его на руки, отнесут в сколоченный из грубых досок домик, пахнущий осенним лесом, нальют там по кружке доброго итальянского «мартини» и провозгласят тост за своего храброго командира, который понимает, что такое жизнь и что такое смерть.

Майор Леоне сказал:

– Бертонни настоящий летчик. Вам есть чему у него поучиться.

У Леоне бесстрастный голос, ему, видно, наплевать, научатся они чему-нибудь у Бертонни или нет, Для него главное – поднять самолеты в воздух, чтобы потом доложить начальству: «Я сделал все!»

А через минуту они услышали взрыв.

Да, сперва услышали и лишь потом увидели, как сквозь пелену темного тумана, сквозь мутную сетку дождя и снега вздрогнуло пламя. Вздрогнуло и тут же погасло. Майор Леоне таким же бесстрастным голосом проговорил:

– Но как же все-таки взлетают эти красные дьяволы?!

5

Почти у самого края аэродрома завяз в грязи самолет Боньяра. Гильом посадил машину искусно, с небольшим «плюхом», еще в воздухе погасив скорость до предела, но, пробежав пятнадцать – двадцать метров, она погрузилась в жидкое месиво по самую ось шасси и стала. Чертыхаясь, на чем свет кляня непогоду, Боньяр попытался вырвать машину из вязкой трясины, однако ничего сделать не мог.

Неподалеку от него скапотировал самолет Артура Кервуда, воткнувшись в землю и задрав хвост к небу. Издали машина казалась серым крестом, воздвигнутым среди мокрого пустынного поля. Несколько минут Кервуд висел на ремнях, ошалело глядя вокруг себя, затем выбрался из кабины и замахал руками, зовя на помощь.

Выбрался из кабины и Боньяр. Подойдя к Кервуду, он сказал, отчаянно жестикулируя и с остервенением ударяя ногой по луже:

– Из этой пакости не выползет даже африканский крокодил! Как же тут летать?

Кервуд, потирая изрядную шишку на лбу, улыбнулся:

– Я очень понимаю все, камарада Гильом Боньяр. Это много интересный есть каждый полет, надо уметь только хорошо посадиться.

– Ты умеешь «хорошо посадиться»? – Боньяр кивнул на его машину.

– Я умею нет. На этот раз. Потом уметь буду. Ты тоже. Школа. Смотри, идут Денисио и Павлито. Сейчас они будут посадиться о'кэй! Пари?

– Дураков нет, – ответил Боньяр. – Эти русские летчики чувствуют землю задницами. Говорят, они могут садиться с закрытыми глазами даже на болото.

– Как чувствовать можно задницами? – спросил Кервуд.

– Спроси у них, они знают.

Денисио и Павлито шли метрах в пятнадцати друг от друга; Денисио – впереди, Павлито – позади, левее. Шли так, словно ощупывали землю: моторы работали На средних оборотах, машины приближались к земле почти незаметно, выискивая под собой более или менее твердую почву. Вот они перетянули одну лужу, другую, третью, а когда уже казалось, что летчики решили идти на второй круг, убедившись, что сесть невозможно, они одновременно, точно сговорившись, убрали газ, и машины мягко, почти без скорости, коснулись колесами покрытого травой пятачка, пробежали несколько метров, развернулись и порулили к стоянкам.

– Понял? – спросил Гильом Боньяр. – Понял, что такое высший класс?

Он говорил это так, точно Денисио и Павлито были его учениками и именно он, Гильом Боньяр, а не кто-либо другой научил их этому высокому искусству и теперь вправе гордиться или восхищаться. Черт подери, не станет же он по-черному им завидовать! Высший класс есть высший класс, и Гильом Боньяр уже счастлив тем, что ему довелось быть рядом с такими летчиками.

Машины Кервуда и Боньяра оттащили на стоянки, и техники сразу же принялись приводить их в порядок. Боньяр говорил:

– Кервуд лишь чудом не сломал себе шею. Я тоже. Надо полагать, что наш уважаемый командир эскадрильи поставил перед высшим начальством вопрос в следующей плоскости: или мы до поры до времени прекратим полеты, или…

– Или? – спросил Хуан Морадо.

– Или Денисио и Павлито должны открыть секрет, как и чем они чувствуют землю. – Он весело рассмеялся и взглянул на Кервуда: – Правильно я говорю, Артур?

Хуан Морадо шутки не поддержал. Он сосредоточенно смотрел на разложенную во весь стол карту, хмурил лоб, и по привычке подергивал правым плечом – признак недовольства или раздражения. И наконец, он жестко проговорил:

– Итальянцы продолжают рваться вперед. Они не остановились. Они ползут, как змеи. Мы их бьем, мы рассекаем этих змей на части, на куски, но они опять соединяются и продолжают ползти. Это опасно. Это очень и очень опасно. Энрике Листер сказал, что их непременно надо остановить!

Он угрюмо обвел взглядом стоявших рядом летчиков, и в этом взгляде без труда можно было прочитать и просьбу, и приказ, и сочувствие к ним, потом он с силой ударил кулаком в центр карты, где красным карандашом был обведен широкий сектор Гвадалахарского фронта, повторил:

– Их непременно надо остановить. Так приказал Энрике Листер… Генералы Сиснерос и Дуглас призывают летчиков не жалеть сил.

– И правильно делают, – сказал Боньяр. – Иначе на черта мы тут нужны. Когда вылетать, камарада хефе?

– Сейчас!

Хуан Морадо уже натягивал на руки кожаные перчатки.

– Цель та же! Будем штурмовать колонны. Заход за заходом. Бить и бить!

В это время кто-то крикнул:

– Самолеты!

Они подходили со стороны Мадрида – эскадрилья истребителей, – шли под кромкой облаков, машина за машиной, беспорядочным строем, и в этом полете чувствовалась какая-то неуверенность, чувствовалось отсутствие твердой руки лидера, точно ведущий и сам не знал, что ему надо делать.

– Эскадрилья Андрэ Морроу, – сказал Хуан Морадо к взглянул на Арно Шарвена. Их перебрасывают к нам на помощь.

– Андрэ Морроу? – Шарвен глазами отыскал Эстрелью, спросил у нее: – Что он говорит об эскадрилье Андрэ Морроу?

– Ее перебрасывают к нам на помощь, – ответила Эстрелья.

– Сейчас будет цирк! – воскликнул Гильом Боньяр. – Занимайте места, сеньоры, и, пожалуйста, погромче аплодируйте. Итак, на арену выходят акробаты под управлением известного аса Андрэ Морроу!

– Не надо. – Денисио одной рукой обнял за плечи Боньяра и повторил: – Не надо, Гильом. Это же твой земляк.

– Невелик почет быть его земляком, – усмехнулся Шарвен. – Такие люди славу Франции не приумножат.

Эскадрилью Андрэ Морроу здесь знали многие. И многие знали ее командира, самого Андрэ Морроу: Известный писатель с прогрессивными взглядами, он никогда не был летчиком, а звание командира эскадрильи присвоил сам себе в то время, когда решил на собственный страх и риск собрать группу французских летчиков и вместе с ними перелететь в Испанию.

Вряд ли стоило сомневаться в том, что этот человек искренне хотел помочь республиканской армии в войне с мятежниками – он действительно был прогрессивным человеком и, как все честные люди, ненавидел фашизм. Но его разъедало честолюбие, и сильнее, чем о помощи республиканцам, Андрэ Морроу мечтал о собственной славе. Стать этаким французским Байроном, показать себя всему миру – это было его идеей-фикс. Однако Байрона из него не получилось, а его летчики доставляли республиканскому командованию больше хлопот, чем помощи.

Начали они с того, что потребовали с каждым из них заключить договор: за службу в республиканской авиации им должно выплачиваться жалованье в размере пяти тысяч песет ежемесячно и, кроме того, в случае гибели – полмиллиона песет страховки. По тому времени это были большие деньги, но им пошли навстречу: Республике как воздух нужны были летчики, Республика ни с чем не считалась. Когда Андрэ Морроу кто-то сказал, что советским летчикам тоже предлагали солидное вознаграждение, но никто из них не захотел и слушать об этом, он развел руками: «Я ведь командир не советской эскадрильи, а мои ребята – не советские летчики…»

Самолеты между тем выстроились в круг, дважды прошли по границам аэродрома, но садиться никто из летчиков эскадрильи Морроу не решался. Гильом Боньяр сказал:

– Они ждут, когда высохнет поле.

Наконец одна машина вышла из круга и начала заходить на посадку. Все ближе и ближе к земле, ветер поддувает то под одно крыло, то под другое, самолет кренится вправо и влево, скорость совсем погасла, а впереди – глубокая лужа, похожая на грязное озеро.

Боньяр кричит, словно там могут услышать:

– Газу, газу дай, болван, не на гидроплане ведь сидишь! Машина плюхается посреди лужи, вздымаются фонтаны мутной воды, они на миг закрывают всю эту невеселую картину, а еще через миг картина предстает совсем в другом виде: самолет стоит, воткнувшись носом в воду, и вокруг него плещутся грязные волны.

Гильом Боньяр говорит:

– Все правильно. Бочка омулей на Байкале-море. Так, Павлито?

Через несколько минут машину французского летчика оттащили в сторону, но эскадрилья продолжает делать круг за кругом, не снижаясь и даже не делая попыток заходить на посадку.

Хуан Морадо коротко сказал:

– Денисио!

– Я понял, – так же коротко ответил Денисио.

Вскоре он был в воздухе. Пристроившись к ведущему, он покачал крыльями своего истребителя, давая знак, чтобы французский летчик следовал за ним. И, продолжая лететь под самой кромкой облаков, повел его на посадку. Француз не отрывался ни на метр – он уже понял, что его «взяли за руку». И беспрекословно этому подчинился: впереди него летел советский самолет, и, по всей вероятности, в нем находился советский летчик. А советский летчик… Черт их знает, этих советских летчиков, что они за люди! О них ходят легенды – об их храбрости, умении драться и побеждать даже в том случае, когда вокруг одного кружится стая фашистов. Ясное дело – они настоящие парни, не верить им нельзя…

Денисио посадил его на том же пятачке, на котором недавно приземлился и сам. И, показав французу большой палец и по-дружески улыбнувшись, снова взлетел. Чтобы посадить на этом же месте следующего…

6

– Вас поведет на цель летчик Денисио.

Командир полка Риос Амайа, только что прилетевший вместе с комиссаром Педро Мачо в эскадрилью Хуана Морадо, показал Андрэ Морроу на Денисио:

– Он хорошо знает цель, и он опытный летчик.

Эстрелья перевела и добавила от себя:

– Он может повести не только эскадрилью, но и полк. Это очень, очень хороший летчик.

Морроу вежливо улыбнулся:

– Благодарю вас, сеньорита… Но… Мои летчики устали. Им необходимо отдохнуть… К тому же… Это ведь не аэродром, а болото…

– А мы летаем. – Эстрелья тоже вежливо улыбнулась и тут же поправилась: – А они летают…

Как бы в подтверждение ее слов, со стороны Гвадалахары показались самолеты – три неполных звена истребителей И-16. Они шли разрозненным строем, в середине которого не летел, а переваливался с крыла на крыло, то отставая, то как-то лихорадочно вырываясь вперед, самолет с нарисованной на фюзеляже жирной красной стрелой. Ее хорошо было видно с земли, эту красную стрелу, и хорошо было видно, что машина еле держится в воздухе – она уже агонизировала, рыскала из стороны, в сторону и напоминала израненное животное, которое, больше не веря в свое спасение, из последних сил плетется куда глаза глядят.

– Это эскадрилья Бенито, – сказал Педро Мачо. – У них это третий с утра вылет. На земле им дают время только для того, чтобы заправить машины бензином и поработать оружейникам. Скажи об этом французам, Эстрелья, пусть знают.

Выслушав Эстрелью, Андрэ Морроу недоверчиво пожал плечами:

– Третий вылет с утра? Они железные люди? Без нервов?

– Они приехали драться за нашу Испанию, – ответила Эстрелья.

– Мы тоже прибыли сюда драться за вашу Испанию, – с заметной обидой проговорил Морроу. А командир Бенито – кто? Русский?

– Летчик военно-воздушных сил Республики, – уклончиво сказала Эстрелья.

Бенито, или Дмитрий Жильцов, несколько месяцев назад пробравшийся в Испанию нелегальным путем через Пиренеи, был родом из Краснодарского края. Небольшая станица, в которой он рос и учился, лежала в зеленой долине начинающихся отсюда гор Кавказа. Здесь, в Испании, многое ему напоминало его сторонушку. Он так и говорил: «Вы верите, люди, тут точно так, как на моей сторонушке. И долины, и горы, и реки… Только земля у нас пожирнее…»

Он был совсем белобрысым парнем, этот Бенито-Митя. И никакое солнце не могло и чуточку подсмалить его словно смазанное сметаной лицо: зимой и летом было оно совсем белым, как у кубанской, молодухи, которая вечно заботится, чтобы загар даже не, коснулся ее щек. И глаза у Бенито светло-синие, и густые, волнами, волосы тоже белые, такие встречаются нечасто.

Смотрел на мир Бенито-Митя по-детски завороженно, на что ни взглянет – и глаз оторвать не может, лишь улыбается и говорит: «Да вы же посмотрите, люди, какая вокруг красотища! Неужели не видите, люди?»

Но как он дрался, этот белобрысый, со светло-синими глазами парень! Сколько ненависти вместил он в себе к каждому фашистскому солдату – будь то итальянский летчик, марокканский кавалерист или немецкий пулеметчик! Увидит Митя-Бенито такого фашиста на земле или в воздухе – и ничего в нем не остается от его врожденной доброты и мягкости. Даже смотреть на него страшно: кипит в нем что-то, бурлит, клокочет. День и ночь готов он летать на своем краснострелом истребителе, лишь бы драться.

В первом же бою с «фиатами» он срубил двух фашистов… А бой был жестоким, на пятерку «ишачков» навалилось одиннадцать франкистских летчиков, и закрутилась, завертелась карусель над самым Мадридом, то уходя к горам Сьерра-де-Гвадаррама, то вновь возвращаясь к столице. Упал, растерзанный пулеметными очередями, давний друг Бенито Игнат Никитин, вышел, дымя, из боя самолет испанского летчика Санчеса, а через две-три минуты вспыхнула машина командира звена Гоги Дарашвили. Двое их осталось в этом неуютном небе – Гансалес и Бенито. Уходить бы им надо: не под силу ведь драться с такой сворой.

Но куда уходить? Ты ведь и пришел сюда, Бенито-Митя, чтобы или голову свою здесь сложить за правое, дело, или добрую память о себе оставить в душах людей, которые верят в тебя как в своего защитника.

Не ушли они с испанским летчиком Гонсалесом. Черными стали их лица, в крыльях машин – дыры, бензин на исходе, а они, прикрывая друг друга, вновь идут в атаку – одержимые и как будто бессмертные. А там, внизу, задрав кверху головы, глядят на эту неправдоподобную картину боя мадридцы, глядят и молятся за них, и плачут и кричат: «Вива!».

Через два дня, прикрывая Мадрид, Бенито сбил немецкий «юнкерс» и итальянский «капрони». Его назначили командиром звена. Возвращаясь на аэродром из очередного боя, он, маленький, худенький, непоседливый, бегал вокруг своей машины и торопил техников и оружейников: «Быстрее работайте, люди, надо лететь!»

Через два месяца он стал командиром эскадрильи.

Как-то Риос Амайа ему сказал:

– Бенито, война скоро не закончится. Ты меня понимаешь? – И взглянул на Эстрелью: Спроси, он понимает, что война скоро не закончится?.

Бенито ответил:

– Понимаю. И что?

– А то, – сказал Риос Амайа, – что надо беречь силы. Ты – командир эскадрильи. Обязательно ли тебе участвовать в каждом бою?

– Обязательно, – твердо ответил Бенито.

– Почему?

– Потому, что я – командир эскадрильи… Беречь силы? Для чего? У меня их хватит на всю войну. У меня их хватит на все войны, которые будут вестись с фашизмом.

* * *

Откуда в этом парне – с виду мальчишке – брались силы, трудно было сказать. В летном училище он ни на шаг не отходил от своего друга Петра Бушуева, сибиряка почти двухметрового роста, с широченными плечами – ему не так-то просто было втиснуться в кабину У-2. Заспорят, бывало, о чем-нибудь друзья. Бушуев – неторопливый, спокойный, слегка флегматичный – взглянет на Митю Жильцова сверху вниз и незлобно пробасит:

– Уйди, Митя, а то сдую!

И делает вид, будто побольше набирает воздуха в грудь, чтобы потом дунуть на Митю. Кругом хохот, а Митя хорохорится:

– Сдуешь? А ну-ка попробуй! Да я, я…

– Уйди, Митя, – опять басит Бушуев. – По-хорошему прошу… А то ведь щелкну по лбу – и конец. «Мы жертвою пали…»

Он таким и остался – маленьким, худеньким, тщедушным, и на летчика-то не похож. А слава о нем уже разнеслась по всей Испании, испанского аса Бенито знали не только авиаторы Республики, но и немецкие, итальянские, франкистские летчики.

7

…Педро Мачо не ошибался: эскадрилья Бенито действительно возвращалась с третьего за этот день боевого вылета.

Они начали на рассвете. Шквалом налетели на Французское шоссе, где части Энрике Листера и Лукача отбивали атаки двух германо-испанских дивизий, проштурмовали раз, другой и так же внезапно, как появились, скрылись за холмами, наполовину закрытыми облаками.

Бенито видел, с каким трудом республиканцы сдерживают натиск фашистов… Он также видел, что из Бриуэги движутся колонны итальянских танков, а за ними идут «лянчисы» – огромные грузовики, набитые итальянской солдатней. «Ударить по этим „лянчисам“ надо во что бы то ни стало», – решил Бенито.

И он повел эскадрилью к Бриуэге.

Хмурые эшелоны туч порой спускались почти к самой земле. Бенито понимал, какому риску он подвергается сам и подвергает всю эскадрилью, но он также хорошо понимал, как это будет здорово, если они внезапно ударят по «лянчисам» огнем своих пулеметов, устроят кашу, посеют панику. Они ведь идут, как на параде, все эти чернорубашечники, все эти гордые римляне и «белокурые бестии», они наверняка и не думают, что кто-то может их остановить.

Хвост колонны «лянчисов» и танков «ансальдо» кончался на самом выходе из Бриуэги. И с этого хвоста Бенито и решил начинать атаку. Он шел в первом звене ведущим, слева от него летел Анатолий Морев, немолодой уже человек из Севастополя, справа – его тезка, Дмитрий Урванцев из Москвы. Надежные люди, опытные летчики – на них Бенито всегда мог положиться. Он дал команду: «Заходим!». И, оглянувшись, увидел, как отстают, растягиваются, готовясь к атаке, второе и третье звенья эскадрильи. Хвост колонны заметался, один из «лянчисов», круто развернувшись влево, влетел в кювет, с другого солдатня открыла огонь. И тогда Бенито пошел в атаку.