355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Лебеденко » Красный ветер » Текст книги (страница 28)
Красный ветер
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:49

Текст книги "Красный ветер"


Автор книги: Петр Лебеденко


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

– Пошли этим людям счастье, – повторила Росита.

– Пусть будет счастлива и эта женщина, – сказал Хуан Хименес. Склонился к Росите и поцеловал ее в лоб.

Потом они вернулись, и Хуан Хименес сказал:

– Пора.

Будто слезы, падали на землю с ветвей старых олив холодные дождевые капли. Но ветер с гор уже разгонял тяжелые тучи, и в просветах синело небо Испании.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая
1

Они шли глухими тропами. И только ночами.

С рассветом, измученные ни на минуту не оставлявшей их настороженностью, смертельно уставшие и голодные, забивались в заросли на дне темного оврага и, дрожа от промозглой сырости, дожидались вечерних сумерек. А потом опять шагали дальше, чутко прислушиваясь к каждому постороннему звуку.

Ночи были полны этих звуков.

Где-то вдруг, приглушенный расстоянием, послышится гул моторов рыскающего в черном небе самолета, откуда-то донесется лязг гусениц танка, одиночный винтовочный выстрел или захлебнувшаяся пулеметная очередь, тоскливый вой собаки… Иногда им казалось, будто они различают голоса людей – то едва слышные, точно вязнущие в мглистой, окутавшей всю округу влаге, то пронзительные, раздававшиеся совсем близко, в нескольких шагах от них.

Мула они отводили подальше в сторону, в заросли кустарников, привязывали его и оставляли на весь день одного.

Это было удивительно выносливое и терпеливое животное с грустными глазами, в которых, казалось, навсегда застыла покорность своей невеселой судьбе. Случались дни, когда не удавалось раздобыть для него и горсти корма, и тогда старик Матео доставал из сумки пару черствых лепешек, разламывал их на части и, обняв своего любимца за шею, кормил с ладони. Мул – его звали Урбаном – почти с человеческой благодарностью глядел на своего хозяина, стараясь дотянуться теплыми влажными губами до его лица.

Перед уходом Матео гладил Урбана по голове и говорил:

– Ты останешься здесь. Стой тихо, чтобы ни звука.

Он говорил с ним, как с человеком, которому доверял и на которого полностью надеялся. В том, что животное его понимает, старик ничуть не сомневался.

Старик Матео, тот самый старик, которого дал им в провожатые Хуан Хименес, вел их глухими дорогами, обходя стороной населенные пункты, где они могли натолкнуться на фашистов. Как он отыскивал эти дороги, для его спутников оставалось загадкой.

– У него собачье чутье, – полушутя замечал Эмилио Прадос, когда Матео, на секунду-другую остановившись перед едва заметной развилкой уходящих в стороны тропинок, уверенно выбирал одну из них.

– Или он ходил по этим стежкам-дорожкам уже не один десяток раз, – добавлял Денисио, с уважением глядя на старого крестьянина.

А Матео молчал.

Идет впереди своих спутников и молчит, молчит. И лишь изредка, когда к нему обратятся с каким-нибудь вопросом, односложно ответит и, ощупав взглядом все, что можно увидеть по сторонам, шагает дальше.

Откуда брались силы у этого прожившего свой век человека, тоже было не понять. Вот Эмилио Прадос, Росита и Денисио, забившись в густой кустарник и укрывшись не успевшими высохнуть одеялами, укладываются спать, а Матео тут же уходит, растворяется в предрассветной мгле, словно становясь человеком-невидимкой. А уже под вечер, возвратившись с ног до головы облепленный грязью и насквозь пропитанный влагой, он осторожно приближается к затаившимся в кустарнике Денисио, Эмилио и Росите и глуховатым голосом говорит:

– Часок посплю.

Ложится на сваленные в кучу ветки и мгновенно засыпает, чтобы ровно через час открыть глаза и негромко, но требовательно сказать: «Пора!»

Однажды Эмилио Прадос спросил:

– Почему вы не отдыхаете вместе с нами, отец?

Матео ответил:

– Нельзя. Надо смотреть. Надо знать, что там, – махнул рукой в сторону чуть брезжущего рассвета и добавил: – А если там – они?

Он, конечно, имел в виду фашистов.

Уходя от Хуана Хименеса, Денисио, взглянув на просвечивающуюся сквозь тучи синеву неба, сказал: «Теперь, наверное будет хорошая погода». Матео тогда коротко заметил: «Нет, хорошей погоды не будет».

Старик не ошибся: к вечеру все небо вновь сплошь затянуло тучами, и на раскисшую, уже до предела насытившуюся влагой землю начал падать мокрый, вперемешку с дождем, снег.

Матео этому радовался:

– Машины стоят. Все стоит. Меньше опасности.

Но вот уже неделю они в пути, а разверзшиеся небесные хляби не знают покоя, люди идут так, словно несут на своих плечах громоздкую поклажу: шаг – нога по щиколотку вязнет в густой красноватой жиже, ее с трудом вытаскивают, снова шаг – и снова ее засасывает, будто в трясину.

Порой им казалось, что они ходят по замкнутому кругу. Идут вроде все время вперед, а кончается ночь – и передними открывается та же картина, что и накануне: такой же темный овраг, такой же кустарник, такой же унылый пейзаж – там и сям уродливые стволы и голые ветви олив, грязно-желтые, угрюмые поля и от окоема до окоема низкие, рваными краями цепляющиеся за холмы тучи, из которых падает и падает мокрый, вперемешку с дождем, снег.

Эмилио спрашивает:

– Мы много прошли, отец?

Матео отвечает:

– Совсем немного…

– Сколько?

– Совсем немного…

– Где мы будем переходить линию фронта?

– Где безопаснее.

– А где будет безопаснее?

Матео отвечает:

– Я смотрю. Хожу и смотрю… Здесь их везде много. Здесь их – как змей в камнях. – Умолкает, шершавыми ладонями вытирает мокрое лицо и добавляет: – Здесь не пройти… Надо идти дальше…

Денисио думает: «А откуда берет силы Росита? И не случится ли так, что она однажды упадет и скажет: „Я больше не могу…“ Ведь есть же предел человеческим силам…»

И он смотрит на нее с таким же уважением, как смотрит на старика Матео. Росита ни разу не пожаловалась на тяготы пути. Она заметно похудела, под ее глазами легли тени, она покашливает – ноги постоянно сырые и холодные, одежда не просыхает. Но взглянет украдкой на Эмилио – и в ее глазах живет затаенная радость, что-то такое светлое и ясное, будто вдруг сквозь толщу этих мерзких туч пробьется солнце.

А во сне Росита часто вскрикивает испуганным голосом, иногда вскакивает, и кажется, что от нахлынувшего на нее страха она готова бежать куда глаза глядят. Эмилио обнимает Роситу, прижимает ее голову к своей груди, тихо спрашивает:

– Что с тобой, Росита?

И она начинает рассказывать. Та самая площадь в городе… Кругом фашисты… Помните? Фашисты кричат, ревут… Танкетка и два парня в мешках. На шее каждого – петля. Танкетка ползет на них, а парни прыгают, прыгают… «Вот это коррида!» – орут фашисты. И вдруг старый крестьянин вырывается из рук друзей, бежит туда, где парни. «Настоящие людоеды! – кричит он фашистам. – Чтоб вы захлебнулись своей же кровью, дети шакалов и взбесившихся волков!»

А потом… уже ее, Роситу, хватают и засовывают в мешок, стянув его петлей на шее. И не парни, а она сама прыгает по булыжникам мостовой, стремясь убежать от наползающей на нее танкетки…

– Успокойся, Росита, – говорит Эмилио Прадос. Он гладит ее по голове, и Денисио невольно начинает думать, что в эту минуту они похожи на любящих отца и дочь. – Ты должна это забыть, Росита. – Эмилио долго смотрит в ее глаза и добавляет: – Нет, ты ничего не должна забывать… Мы обо всем должны помнить…

Росита кивает головой:

– Да… Но я хотела бы не помнить. Страшно.

– Лучше бы ты вернулась домой, Росита, – тихо говорит Прадос. – Кто знает, что будет дальше.

– Нет!

Росита сжимается, как маленькая пружинка, и с такой настороженностью смотрит на Эмилио, будто ждет, что он может ее ударить. И в этой ее настороженности Эмилио видит и упрек, и мольбу, и растерянность – все чувства Роситы всегда наружу, она не умеет их скрывать и от этого кажется совсем беззащитной. Маленькой беззащитной девчонкой, которую очень хочется пожалеть.

– Ты не любишь меня, Эмилио…

Эмилио не отвечает. Он не знает, что сказать. Ему не так-то легко во всем разобраться. Ту ночь у Хуана Хименеса, которая стала ночью какой-то горячечной любви, Эмилио вспоминал с двойственным чувством благодарности к Росите и… раскаяния. Он испытывал благодарность к ней за ее доверчивость, нежность, но понимал, что Росите мало его признательности, – она втайне ждет его настоящей любви. И вот тут-то Эмилио и начинали мучить угрызения совести. Любит ли он Роситу? Сможет ли она стать для него единственной? Святая мадонна, в какое время скрестились их пути! Жестокая война, кровь, смерть на каждом шагу – смерть и утраты. Эмилио порой начинает думать, что он идет и идет в неведомую страну утрат, откуда никогда не вернется. И в той стране не может быть ни любви, ни привязанности…

– Ты не любишь меня, Эмилио, – снова говорит Росита, не дождавшись от него ответа. – Но мне все равно хорошо с тобой. И я не уйду от тебя. Даже если ты станешь меня прогонять…

Жалость, острая жалость к Росите входит в сердце Эмилио. Она похожа на любовь. «Может быть, – думает Эмилио, – придет время, когда все изменится? Не надо ничего торопить…»

Как-то Денисио сказал:

– Славная девушка твоя Росита. Береги ее.

Он так и говорит: «Твоя Росита». Эмилио приятно это слышать. Какие-то струны в его душе начинают звучать по-новому. Негромко, он едва различает, едва улавливает тот звук, но все же… А Денисио улыбается: «И на войне можно быть счастливым…»

Какой же он славный парень, этот Денисио! Как-то Росита спросила у Эмилио:

– Сеньор Денисио тоже дворянин? Он богат? У него много коров и овец?

Эмилио засмеялся:

– Спроси у него сама.

– А он не рассердится? Говорят, богатые люди не любят, когда у них об этом спрашивают.

– Он не рассердится, – заверил ее Эмилио.

– А почему ты сам не хочешь сказать? Разве ты плохо знаешь сеньора Денисио?

– Хорошо, я скажу. Только об этом никто не должен знать. Понимаешь? Никто! Ни одна живая душа. Денисио – русский. Он из России…

Росита недоверчиво посмотрела на Эмилио.

– Сеньор Денисио – из России? Он русский? Ты говоришь мне неправду, Эмилио.

– Я говорю правду.

– Но почему он к нам приехал? Зачем? И разве русский может так хорошо говорить по-испански? Он ученый?

– Немного ученый. А приехал к нам для того, чтобы драться с фашистами…

– У него здесь родственники? Раньше он жил в Испании?

– Нет. Никаких родственников у него здесь никогда не было. И никогда он в Испании не жил. Но он коммунист… Теперь ты поняла?

– Да, конечно…

Ничего Росита не поняла. Там, в горах, где она жила, говорили: «Сильнее всех фашисты ненавидят Хосе Диаса, Долорес и Энрике Листера. Потому что они коммунисты. Потому что они за народ…» Тут все правильно. Хосе Диас, Долорес и Энрике Листер – за народ. Об этом знают все. За народ – значит, против фашистов. Эмилио тоже за народ, хотя он, наверное, не может быть коммунистом, потому что очень богатый человек. Но он любит простых людей Испании. А фашисты простых людей расстреливают, давят танкетками. Вот Эмилио и решил драться с фашистами не на жизнь, а на смерть. И еще он дерется за землю Испании, которую он ни на какую другую не променяет… Но при чем тут Денисио, если он и вправду из России? За кого и за что он должен драться здесь, подвергая свою жизнь опасности? Святая мадонна, Россия – за горами, лесами и морями, в России круглый год люди ходят в шубах, у них у всех голубые глаза и светлые волосы, разве не таких Росита видела на картинках в журнале? А сеньор Денисио…

Нет, не с ее умом во всем этом разобраться. Но когда-нибудь она попросит Эмилио как следует ей обо всем рассказать, рассказать так, чтобы у нее не осталось никаких вопросов. А теперь…

Теперь Росита начала смотреть на Денисио совсем другими глазами. Русский… Коммунист… Такой же, как Хосе Диас и Энрике Листер? Она никогда Хосе Диаса и Энрике Листера не видела, но в ее представлении эти люди были особенными. Какими особенными, Росита, конечно, точно сказать не может. Ну, во-первых, очень добрыми. Во-вторых – храбрыми, они ничего не боятся. Пресвятая дева Мария, да ведь Денисио и есть такой человек! Правда, Росита не так уж хорошо и знает Денисио, да тут и думать нечего! Стоит только посмотреть на него – и все становится ясно. Не ясно только одно: как Денисио, если он действительно русский, может так хорошо говорить по-испански? И почему у него черные волосы и такие темные глаза?…

2

В то утро Матео сказал:

– Недалеко отсюда есть деревня. В ней живет мой родственник. Пойду к нему, обо всем расспрошу.

Денисио предложил:

– Возьми Роситу, отец. Пускай она там просушит свою одежду. И как следует обогреется.

– Возьму, – согласился Матео. – И Урбана возьму, так будет лучше. А если в деревне тихо – приду за вами.

Он погрузил на мула два насквозь пропитанных сыростью одеяла, старое ведерко, топорик, связку хвороста, дал Урбану кусок черствой лепешки и коротко бросил Росите:

– Пошли.

Родственник Матео – замкнутый старик с дремучей бородой и нависшими над глазами кустистыми бровями – встретил их на пороге небольшой хатенки, сложенной из камней. Мельком взглянув на Роситу, спросил:

– Ты ко мне, Матео?

– К тебе, Валье, – ответил Матео.

– Заходите.

В хатенке была всего одна комната, у глухой стены которой стояла большая печь. Хозяин молча подбросил в нее полусырых дров, постоял минуту-другую в задумчивости, глядя на разгорающиеся поленья, потом повернулся к Матео и сказал:

– В деревне фашисты. Итальянцы и те, кого раньше называли испанцами.

– Много? – спросил Матео.

– Много. Двести и и триста человек. И машины. И лошади, – Валье подошел к Росите, сказал: – Снимай пальто, дочка. И садись у огня.

– Она голодна, Валье, – проговорил Матев.

Валье пожал плечами:

– У меня ничего нет, Матео. Почти ничего. – Пошарил рукой на полке, занавешенной половиной старого мешка, достал кусок сухого хлеба, положил на стол. – Вот это и все. Сейчас вскипячу воду..

– Спасибо, – сказал Матео. – Ты не спрашиваешь, куда и зачем мы идем?

Валье пожал плечами:

– Куда надо, туда и идете… Сейчас многие куда-то идут.

– Да. Страшное время.

– Страшное. Бог отвернулся от людей. Потому что люди – стали как звери.

– Не все люди стали как звери, – возразил Матео. – Где твой сын, Валье?

– Мой сын остался человеком.

– Понятно.

Росита сидела молча, протянув иззябшие руки к огню. Глаза ее слипались. Лечь бы сейчас рядом с печкой и спать, спать. Сутки, двое, трое – забыться таким сном, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать… Но голоса стариков выводят из забытья. Валье говорит: «Бог отвернулся от людей. Потому что люди стали как звери…» Нет, это не так. Эмилио, Денисио, Матео, сам старик Валье… Разве они не люди? Валье отдал последний кусок хлеба. Старый Матео идет с ними – буря сорвала людей с места, – его больные ноги подкашиваются от усталости, а он идет. Почему? Он знает, что его могут убить, и все равно идет. Почему? Потому что он остался человеком… Валье говорит: «Сейчас многие куда-то идут». Да. Вот и она, Росита, тоже отправилась в путь. Куда? Зачем? Где и когда закончится ее путь? Она идет вслед за Эмилио. По его дороге. Просто идет вслед за Эмилио – и все? А если бы Эмилио шел в другую сторону? Если бы он был с теми, кто танкетками давит парней, – пошла бы она за ним? Пресвятая дева Мария, разве Эмилио мог пойти в другую сторону! Вчера он ей сказал: «Теперь, Росита, у меня ничего не осталось. Я такой же бедняк, как и ты. И я счастлив, что так получилось…»

И она, Росита, счастлива: теперь они с Эмилио всегда будут вместе…

В печке гудит огонь. Стекает по поленьям смола. Кипит. Приподняв веки, Росита смотрит, как пузырятся черные капли, вспыхивают и над ними бьется пламя. «Словно в аду, – думает Росита. – Словно в аду…» Кипят в смоле страшные грешники, те самые, что гусеницами танкетки раздавили двух испанских парней. Росита слышит их голоса:

– Эй, там, открывайте! Открывайте – или будем стрелять!

«Не открывайте, – хочет сказать Росита. – Пусть корчатся в этом пекле».

Но Валье говорит:

– Сейчас.

Ока слышит его тяжелые шаги; Валье идет очень медленно, словно раздумывает – открыть или не открыть выход из ада. И теперь Росита уже громко кричит:

– Не надо!

Этот крик приводит ее в себя. Она очнулась от своего забытья и широко открытыми глазами смотрит, как Валье подходит к двери и отодвигает засов. Матео сидит за столом, положив руки на колени, сидит спокойно, на лице его нельзя прочитать ни испуга, ни растерянности. И даже когда в хатенку входят три чужих человека – и двое из них держат в руках карабины, и лица у этих двоих и вправду похожи на морды зверей, – Матео все так же спокойно продолжает сидеть за столом, будто сюда пришли добрые люди, с которыми он по-хорошему собирается поговорить.

А Росита чувствует, как страх леденит каждую клетку ее тела, как вначале замерло, а потом вдруг бешено заколотилось сердце. Вскочить и бежать? Но куда? Кричать? Но разве ее услышат Эмилио и Денисио? Разве они подоспеют на помощь?..

– Что за люди? – резко спрашивает сержант в франкистской форме у пожилого безоружного человека, пришедшего сюда вместе с ним и солдатом-фашистом. – Я у тебя спрашиваю, алькальд!

Алькальд показывает рукой на Валье и отвечает:

– Это Валье, наш крестьянин. Он хозяин дома.

– А эти двое?

Алькальд молчит не более двух-трех секунд, но Росите кажется, что проходит вечность.

– Это Хуанита, – показывает алькальд на Роситу, – племянница Валье, а это Белармино, его брат. Я хорошо их знаю, они живут в соседней деревне.

– Все на улицу! – приказывает сержант. – Живо!

Их привели на площадь, посреди которой росла старая олива – одна-единственная олива на всю деревню. Было что-то тоскливое в этом умирающем дереве, словно неизбывное горе одиночества медленно убивало его душу. А под оливой, на мокрой земле, вниз лицом лежал солдат, и в его спине торчал нож. Неподалеку стоял офицер в кожаном пальто, угрюмо и зло окидывая взглядом притихших крестьян, согнанных на площадь солдатами.

Алькальд сказал:

– Теперь уже все, господин офицер. Все уже здесь.

– Все? Хорошо… Слушайте, вы, – обратился офицер к крестьянам – сегодня на рассвете кто-то убил нашего солдата. Кто-то из вас! – жестко подчеркнул он. – Убил подло, в спину, так убивают только трусливые выродки, не знающие, что такое благородство и честь…

Он умолк, точно захлебнувшись своим презрением, и лицо его сделалось багровым от этого презрения ко всем, кого он сейчас видел, ко всей этой толпе испуганных, прячущих глаза людей. Наверное, он видел убийцу в каждом из них – будь это мальчишка или девчонка с покрасневшими от холода руками, женщина или старик с потускневшими от времени глазами… Он не верил в их кажущуюся покорность, он не верил даже в то, что все эти люди сейчас испытывают страх перед неминуемой расплатой. «Подлые твари, – думал он в эту минуту, – делают вид, будто боятся, а сами того и ждут, как бы подкараулить кого-нибудь из нас и всадить нож в спину».

– Тот, кто это сделал, должен понести наказание, – сказал он. – Иначе понесут наказание другие… Вы меня слышите? Если через три минуты вы не назовете виновного или виновный сам не назовет себя…

Он приподнял руку и стал смотреть на часы. Толпа окаменела. С голых ветвей оливы стекали крупные капли и падали в лужицы. Шлеп, шлеп, шлеп – они будто отсчитывали секунды. Секунды жизни и смерти…

Прошло три минуты. Офицер медленно опустил руку и сказал сержанту:

– Вот этих двоих.

И указал на стоявших впереди толпы старого крестьянина с накинутым на плечи дырявым одеялом и девушку с непокрытой головой. Сержант и двое солдат схватили их за руки и потащили к оливе, под которой лежал убитый солдат. Ни девушка, ни старый крестьянин не сопротивлялись: может быть, они еще до конца не осознали, что с ними хотят сделать, еще не верили, что час их пробил. И когда их поставили под оливой, в двух шагах от солдата с ножом в спине, когда двое солдат вскинули карабины, они не произнесли ни звука: стояли и смотрели на окаменевших односельчан, на офицера в кожаном пальто и на солдат, вскинувших карабины.

Первым упал старик, девушка с непокрытой головой еще несколько мгновений продолжала стоять, потом подняла руки, точно собираясь поправить растрепавшиеся волосы, опустилась на колени и, кажется, что-то прошептала. Сержант подошел к ней вплотную и выстрелил в голову.

Кто-то в толпе истошно закричал, несколько человек вырвались из толпы и побежали к расстрелянным, но солдаты преградили им путь. Росита только сейчас увидела, как много здесь солдат. Одни окружали толпу, другие кучками стояли поодаль и с любопытством смотрели на все происходившее, третьи, держа карабины на изготовку, сгрудились возле офицера, чтобы по его приказу в любую минуту стрелять в каждого, кто выразит неповиновение.

Росите показалось, что солдаты, которых она видит, – все на одно лицо. Все до единого! Тупые лица, в глазах звериная жестокость, как у каннибалов, – она видела их на картинке, – и еще затаившийся, глубоко запрятанный страх.

Росите вдруг стало дурно. Она всеми силами старалась бороться с этой дурнотой, но все сильнее ощущала, как подкашиваются у нее ноги и темнеет в глазах. Будто на землю опускается ночь. Мрак окутывает старую, умирающую от одиночества оливу, солдата с ножом в спине, убитых крестьянина и девушку, а затем из мрака медленно проступило страшное лицо сержанта-фашиста, выстрелившего в голову девушки. И в этом лице она угадывала лица солдат, стоявших с карабинами вокруг толпы, и тех солдат, которые были на площади в Сигуэнсе, орущих, как дикие звери, при виде наползающей на двух испанских парней танкетки. Да, одно страшное лицо. «Лицо фашизма», – так говорил Денисио. Тупое, жестокое, не знающее жалости, несущее только смерть…

Голос офицера заставил Роситу вздрогнуть.

– Кто убил нашего солдата?

Молчание.

– Еще три минуты…

Офицер приподнял руку и стал смотреть на часы. По-прежнему с голых ветвей оливы стекали и падали в лужи крупные капли. Шлеп, шлеп, шлеп – отсчитываются секунды жизни и смерти.

Молчание…

– Вот этих!

Офицер указал сержанту на двух мальчишек. У обоих – огромные печальные глаза и сразу ставшие белыми от страха лица.

Мальчишек схватили и потащили к дереву.

– Я убила вашего солдата! – крикнула женщина, закутанная в черную шаль. – Я убила, никто тут больше не виноват.

Это была мать одного из мальчишек – худая, изможденная женщина с трясущимися руками, которые она зачем-то протянула в сторону офицера.

– Ты? – офицер шагнул к ней и неожиданно громко рассмеялся. – Ты? Врешь, старая стерва! – Теперь он уже не смеялся. – Ты знаешь, что скоро все равно подохнешь, поэтому и решила взять вину на себя.

Он ударил ее по лицу и крикнул сержанту:

– Кончайте с этими ублюдками!

Вот тогда к нему и подошел алькальд.

– Она действительно сказала неправду, господин офицер, – проговорил он, глядя ему прямо в глаза. – Для этого у нее не хватило бы сил. Вашего солдата убил мой сын.

– Твой сын?

– Да, господин офицер.

– Где же он сейчас, твой сын?

– Откуда же мне знать, где он сейчас. Ушел из деревни, Убежал.

– Куда?

Алькальд пожал плечами:

– Разве он сказал мне об этом? Ушел – и все…

– Ушел – и все? – офицер покачал головой. – Так просто? А знаешь ли ты, скотина, что я с живого сдеру с тебя шкуру, если не скажешь, куда девался твой ублюдок!

– Ублюдок ты, а не мой сын, – спокойно проговорил алькальд. – Ты родился от матери гиены и отца шакала, поэтому в тебе нет ничего человеческого.

Так же спокойно алькальд обвел взглядом своих односельчан и медленно пошел к оливе. Оттолкнул мальчишек, повернулся лицом к офицеру и крикнул:

– Мой сын найдет и тебя, предатель! Никуда тебе от него не уйти!

3

– Они изрешетили его так, будто целый полк стрелял по мишени, – рассказывал Матео Эмилио Прадосу и Денисио. – А в деревне все знали, что никакого сына у алькальда нет и никогда не было. Но никто не сказал и слова. Чем тут поможешь? Если б не этот человек, они, может, перестреляли бы полдеревни… Но все же офицер приказал своим солдатам, чтоб прочесали всю округу. «Заглядывайте в каждый овраг, в каждую лощину, под каждый камень, куда мог уползти убийца. – Так приказал офицер. – И чтоб взяли его живым».

– Будут искать? – спросил Эмилио.

– Уже ищут, – ответил старик. – Рыскают по оврагам и рощам, придут и сюда. Надо уходить.

– Куда уходить, отец? – спросил Денисио.

– Подальше отсюда. И как можно скорее… А это я принес подарок от Валье.

Матео извлек из карманов три ручные гранаты, две отдал Денисио и Прадосу, третью заткнул за пояс.

– Валье получил их от сына. Валье сказал, что нам без них нельзя. А теперь давайте уходить.

* * *

Впереди, ведя за собой мула, шел Матео, за ним Росита, потом Эмилио Прадос и последним – Денисио. Шли молча, часто останавливаясь и прислушиваясь. Ночь опустилась быстро, темнота была такая, что даже Матео, чутьем угадывавший нужное направление, сейчас брел неуверенно, словно чутье это в нем вдруг притупилось и он больше не мог, как прежде, безошибочно отыскать тропу.

А из невидимых туч, не переставая, все сеял и сеял нудный дождь, и под ногами была не земля, а оплошное месиво да растекшиеся черные лужи. Люди чувствовали, как холод сводит судорогой их ноги и проникает к самому сердцу.

Хотя Эмилио и шел всего в двух шагах за Роситой, он в этой непроглядной тьме видел лишь ее силуэт, неясный и порой совсем исчезающий, точно Росита внезапно проваливалась сквозь землю. А когда Матео останавливался, чтобы прислушаться к глухой тишине ночи, Эмилио, приблизясь к Росите, слышал, как она тяжело и прерывисто дышит. Он осторожно клал руки на ее плечи и чуть слышно говорил:

– Все будет хорошо, Росита. Скоро мы придем к своим, и тогда…

Эмилио понимал, какие чувства испытывает сейчас Росита. То, что ей пришлось увидеть в деревне, разрывало на куски ее сердце, и, наверное, она ни на миг не могла забыть кошмар, похожий скорее на страшный сон, чем на реальную действительность. Когда они вернулись с Матео из деревни, Эмилио с трудом узнал Роситу. В глазах ее застыл ужас, вся она как бы надломилась, в ней, казалось, не осталось сил, чтобы двигаться, говорить, думать. Даже когда он обнял ее за плечи и сказал что-то ласковое, нежное, Росита посмотрела на него глазами, в которых застыло страдание, – она не могла отгородиться от той трагедии, что произошла на ее глазах.

…Матео снова остановился и шепотом сказал:

– Тихо!

В стороне, за плотной завесой тьмы, послышалось приглушенное ржание лошади и чавканье копыт по грязи. Другая лошадь откликнулась фырканьем, потом раздался голос невидимо-то человека:

– Эй, Сбарби, ты где?

Тот, кого назвали Сбарби, отозвался:

– Я здесь! Хоть глаза выколи – ни черта не видно. Моя кляча завязла в этом проклятом болоте – и ни туда ни сюда.

– А где Эспехо?

– Один дьявол знает, где твой Эспехо! – выругался Сбарби. – Могу поклясться всеми святыми, что эта скотина нарочно отстала от нас. Кому охота рисковать своей шкурой из-за одного красного идиота, которого велено изловить в этой проклятой богом местности…

Голоса на время умолкли, затем снова послышалась ругань Сбарби:

– Но-о, скотина! Или хочешь, чтобы я переломал тебе ребра? Но-о!.. Слушай, Хусто, какого черта ты затаился в этой кромешной тьме и даже не пытаешься мне помочь! Хусто, ты меня слышишь?

– Потише бы ты орал, Сбарби, – отозвался Хусто. – Так ты вспугнешь не только того, кого мы ищем, но распугаешь всех дьяволов на том свете… Сейчас я к тебе подъеду.

Он проехал где-то впереди, совсем близко от Матео, и старик, обняв вздрагивающего, насторожившегося Урбана за голову, чуть слышно прошептал ему на ухо:

– Тихо, Урбан, молчи… Молчи, Урбан…

А потом появился и третий из этой группы. Еще издали услышав голоса своих приятелей, он дал о себе знать хриплым, едва слышным голосом:

– Хусто, Сбарби и, посветите чем-нибудь, я ничего вокруг себя не вижу.

Никто ему почему-то не ответил. Наверное, не услышали. И тогда он поехал наугад. Поехал в сторону, где затаились Эмилио, Денисио и Росита. Они слышали, как все ближе и ближе чавкают по грязи копыта его коня, а через несколько секунд увидели темный силуэт лошади и всадника. Еще два-три шага, еще шаг – и вот всадник почти рядом, лошадь, почуяв запах мула, фыркнула и остановилась.

И Денисио, и Эдаилио Прадос понимали: если человек приблизится к ним хотя бы еще на два-три шага, он обязательно их увидит. Что он после этого станет делать, они, конечно, знать не могли. Может быть, закричит, зовя на помощь своих приятелей, может быть, начнет стрелять. Они немедленно должны что-то предпринять, потому что потом будет поздно.

Прадос достал пистолет. Особого страха он не испытывал… но, странно, рука его дрожала. От нервного возбуждения? От осознания нависшей над всеми опасности? Или от чего-то другого?

Он никогда еще ни в кого не стрелял вот в такой непосредственной близости. Сбросить на своих врагов бомбы, прострочить по колонне противника из пулемета – это совсем другое. Кто-то там, на земле, падает, простреленный пулями его пулемета, прошитый осколками сброшенной им, бомбы, – Эмилио Прадос знает, что это он послал на землю смерть, однако она всегда была вне поля его зрения, казалась ему хотя и неизбежной, но и не такой жестокой, как если бы он ударил человека ножом или убил его из пистолета.

Конечно же, он обманывал себя. И хорошо знал, что обманывает. Порой, задавая себе вопрос, для чего он это делает, Эмилио, желая остаться в своих глазах честным человеком, думал: «Это от малодушия… От раздвоенности личности. Я иду рядом с закаленными жизнью людьми, я полностью с ними и так же, – как они, ненавижу врагов, но мне до сих пор не удалось вытравить из себя ту фальшь, которая у меня в крови от предков…»

Пожалуй, Прадос был прав. В той среде, где он был взращен, фальшь отлично уживалась с такими понятиями, как благородство и рыцарство: убить человека на дуэли, даже из-за пустяка, считалось доблестью, протянуть руку помощи простолюдину – было позором. Внешне сочувствуя разорившемуся знатному сеньору, втайне радовались его падению; проливая слезы по лежащему на смертном одре отцу, про себя подсчитывали, какая сумма достанется по наследству и не станет ли кто-либо из близких оспаривать его право; поздравляя друга с выпавшей на его долю возможностью занять более высокий пост при дворе, тут же строили козни, стараясь ловчее подставить ножку…

К чести Эмилио Прадоса, он не был похож на большинство из тех, кто входил в элиту и кого называли аристократами. Но вместе с титулами и богатством, переходившими от предков к потомкам, наслаивались фальшь и лицемерие, и, чтобы до конца очиститься от них, надо было обладать огромной волей и такой силой духа, какой, видимо, Эмилио еще не обладал.

…Он держал пистолет в вытянутой руке, тщательно прицеливаясь в смутный силуэт всадника, и никак не мог заставить себя нажать на курок. А когда уже решился, когда до выстрела осталось всего мгновение, Денисио вдруг прошептал:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю