Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

Это Франсиско Франко тоже прекрасно понимал, и все это вызывало в нем неудержимый яростный протест. В кругу близких, до конца преданных ему людей он отводил душу:

– За моими плечами Марокко, за моими плечами поверженный такой грозный противник, как Абд-эль-Керим. Король Хуан называл меня выдающимся полководцем. Я! Я, а не кто другой организовал и возглавил движение за освобождение нашей родины от красного варварства… Может быть, такими же заслугами может похвастаться истекающий жиром макаронник? Ах, какое великое чудо – затянуть петлю на шее нищей Абиссинии, вся армия которой располагала десятком пар дырявых башмаков и полсотней ржавых винтовок! Попробовал бы он сойтись один на один с такими дьяволами, как Листер, Модесто, Лукач, с русскими фанатиками. Черт подери, а что вы можете сказать о немецком ефрейторе, об этом недоучке, возомнившем себя Бонапартом! Покрикивает на меня, словно на мальчишку: «Долго ли будешь тянуть волынку с Мадридом?!»

В провале Гвадалахарской операции Франко прежде всего обвинял Муссолини. Это дуче фактически отстранил его от общего руководства походом на Мадрид с севера, оставив командовать фронтом бездарного, по мнению Франко, генерала Манчини. А Манчини-Роатта со своим вшивым воинством не выдержал даже первого удара республиканцев. Будь у Листера хотя бы половина пушек, что имел Роатта, а Сиснерос имел бы побольше самолетов, от «экспедиционного корпуса» Манчини не осталось бы и мокрого места. В этом Франко не сомневался. Но теперь он покажет, как надо воевать.

Все более воодушевляясь, Франко говорил генералу Гамбаре:

– В своих стратегических планах Арагонский фронт я выбрал не случайно. Этот фронт – ахиллесова пята Республики.

– «Ахиллесова пята»? – Гамбара удивленно посмотрел на Франко. – Как это понимать, ваше превосходительство?

– Понимать это надо так, – довольный тем впечатлением, которое он произвел своими словами на итальянца, ответил Франко. – В Каталонии важнейшие военные и административные посты занимают анархисты, а что это за публика, вам, генерал, конечно, известно. Они не признают или почти не признают дисциплины, они, как волки, смотрят на коммунистов, видя в них своих соперников и политических противников, они, наконец, спустя рукава относятся к политической работе среди солдат и офицеров, а следовательно, боеспособность их частей и приблизительно нельзя сравнить с той, которой сильны, скажем, интернациональные бригады. Теперь вы понимаете, генерал, почему Арагонский фронт является ахиллесовой пятой красных? И почему именно здесь следует нанести финальный удар?

– Но барселонский путч, наверное, кое-чему их научил, осторожно заметил Гамбара. – Насколько мне известно, коммунисты и социалисты решили объединить свои усилия и до некоторой степени им это сделать удалось… Или я ошибаюсь?

Франко пожал плечами:

– Вы правильно заметили, генерал: им удалось это сделать до некоторой степени, – последние слова он произнес с особым нажимом. – Однако перестановку своих командных кадров они с должной решительностью не провели… Кроме того, там, где властвуют анархисты, поле деятельности для моей «пятой колонны» фактически не ограничено. Следовательно, в тылу красных мы еще более развернем акты саботажа, террор, дезорганизацию: все это будет способствовать нашему успеху. Или вы думаете иначе?

Нет, генерал Гамбара думал так же. И еще он думал, что никогда не ошибался в своих оценках способностей человека, который сейчас стоял перед ним. Более того, если раньше у него возникали какие-либо сомнения, сейчас они рассеялись. Франко, безусловно, обладает всеми качествами, необходимыми деятелю такого масштаба. Умен, достаточно мудр, досконально знает положение вещей и в любой момент может использовать благоприятную ситуацию… Взять хотя бы вот эту Арагонскую операцию, задуманную им! Все предусмотрел, все нюансы, которые могут на него сработать, – и каталонских анархистов с их непримиримым отношением к дисциплине, и «пятую колонну» с ее приверженностью к террору и саботажу, и даже слабую политическую работу в войсках республиканской армии. «Нет, – думал генерал Гамбара, – посредственность на такое проникновение в суть вещей не способна…»

Уже в конце беседы, когда Франко посвятил итальянца в различные детали плана операции, Гамбара искренне сказал:

– Я не сомневаюсь в успехе задуманного вами удара, ваше превосходительство. И если бог не отвернется от нас, мы нанесем этот удар со всей стремительностью, на которую способны, и с той сокрушительной силой, которой обладаем… – С минуту помолчал и, уже пожимая протянутую ему руку, с улыбкой добавил: – Я верю в ваш гений и в вашу счастливую звезду, ваше превосходительство.

Так же искренне и с такой же доброжелательной улыбкой Франко коротко ответил:

– Спасибо вам, генерал. Я тоже верю в вас…

2

Битва началась.

Словно разметавший плотину сель, неудержимо поползла к берегам Средиземного моря туча франкистских танков и бронемашин, конницы и пехоты, артиллерийских батарей и пулеметных рот. Бандеры марокканцев (разноцветные бурнусы, кривые ножи, дикие вопли) рвались вперед за добычей и славой! Итальянские полки и дивизии, беря реванш за Гвадалахару, колоннами шагали по разбитым танками и бронетранспортерами дорогам, упоенные успехом, вдохновляемые призывами дуче и фюрера, благословляемые папой Пием.

Немецкие, итальянские, франкистские летчики на «мессершмиттах», «фиатах», «юнкерсах» висели над полем боя с утра до ночи, а когда появлялась тройка или пятерка республиканских машин, на них набрасывались сразу тремя-пятью эскадрильями со всех сторон, сверху и снизу, брали в огненное кольцо пулеметных трасс, и все это было похоже скорее на расправу, чем на бой.

Фашисты продвигались вперед, почти не встречая серьезного сопротивления. Лишь полковнику Модесто удалось на несколько дней задержать лавину, но остановить ее, казалось, не было никакой возможности – слишком уж неравными были противоборствующие силы.

В середине апреля фашисты вышли к Средиземному морю между Тортосой и Валенсией, разрезав таким образом Испанскую республику на две части: к северу пролегла Каталония, а к югу и юго-западу лежал центральный четырехугольник с Мадридом, Валенсией, важнейшим морским портом Картахеной и другими городами. Положение Республики оказалось крайне тяжелым.

Газеты западной «демократии», делая вид, будто победа фашистов на Арагонском фронте вызывает у них тревогу, подняли визг, который с головой выдавал их торжество. «Испанская республика в агонии!» – писали они. «Генерал Франко нанес Республике сокрушительное поражение!», «Войну на Пиренейском полуострове можно считать законченной!», «Негрин перетасовывает кабинет своего правительства, но у него нет никаких шансов избежать катастрофы…»

Не могли скрыть своей радости и те, кто уже полтора года плел паутину лицемерия и цинизма в лондонском Комитете по невмешательству. Его председатель лорд Плимут, словно сбросив с себя некую тяжесть (казалось, он даже заметно помолодел, хотя в свои пятьдесят лет и раньше не выглядел слишком пожилым человеком), в беседе с послом Советского Союза Майским говорил:

– События в Испании идут к концу. Да, да, идут к быстрому концу.

В голосе его, в том оживлении, которое светилось в глазах этого аристократа, нетрудно было уловить удовлетворенность. Майский спросил:

– Вы в этом уверены?

– А разве вы в этом сомневаетесь? – парировал Плимут. – Республике нанесен такой удар, от которого невозможно оправиться… Нет, дорогой коллега, ей уже не встать.

Теперь парировал Майский:

– Еще в ноябре тридцать шестого итальянский посол Гранди гарантировал гибель Испанской республики через несколько дней. Вы, конечно, это помните… Сейчас апрель тысяча девятьсот тридцать восьмого, однако Испанская республика не только живет, но и сражается.

Лорд Плимут, один из отпрысков старинного баронского рода, обладал изысканными манерами и той удивительной выдержкой профессионального дипломата, с которой, пожалуй, надо родиться. И все же в эту минуту выдержка ему изменила. С нескрываемым сарказмом он заметил:

– Меня всегда поражала в большевиках фанатичная вера в иллюзии. Я вам завидую, сэр… Наверное, так легче переносить неудачи…

Майский вежливо улыбнулся:

– Но иллюзиями, сэр, питаетесь вы и ваши друзья. Вспомните давние пророчества: «Советская власть не продержится и недели…», «Советская власть развалится, как карточный домик…», «Советская Россия – это колосс на глиняных ногах…» Однако… Вы улавливаете мою мысль, сэр?

Лорд Плимут осклабился:

– С вами приятно беседовать, господин Майский, но, простите, меня ждут дела.

Посол Франции в Лондоне Шарль Корбен тоже не скрывал своего чувства удовлетворения в связи с поражением республиканских войск на Арагонском фронте. Приглаживая красивые волосы, в которых снежными полосами белела седина, этот ярый католик по убеждениям и профессиональный дипломат старой школы говорил:

– Вряд ли, если думать о перспективе, мы, то есть Франция, что-нибудь выиграем от поражения Испанской республики. Но, господа, у нас сейчас есть дела поважнее. Испанские события нам мешают… Мы запутались в своих собственных противоречиях, мы должны что-то делать для спасения Франции, а Испания… Скорее бы там все кончилось, тогда мы развяжем руки…

Если даже люди, именующие себя «поборниками демократии», не скрывали удовлетворения, то уж реакция ликовала в открытую. И не только ликовала – она перешла в наступление. Фашисты распоясывались на глазах у власть имущих, а власть имущие закрывали глаза и уши, делая вид, будто ничего особенного не происходит: существуют, мол, такие вещи, как свобода слова, свобода убеждений и так далее и тому подобное, а посему нет никаких оснований сдерживать любые проявления любви и ненависти людей к тем или иным явлениям общественной жизни.

Однако во всем этом была и другая сторона медали: грубая, необузданная сила фашизма, его претензии на неограниченную власть, стремление подчинить себе все или вся не на шутку встревожили даже тех, кто причислял себя к элите. По крайней мере, многих из них. Господин де Шантом, отец Жанни Шарвен, одним из первых почувствовав шаткость своего трона, теперь все чаще высказывал «крамольные» мысли генералу Франсуа де Тенардье.

Особенно он хорошо помнит последний с ним разговор, который привел их если не к разрыву, то к значительному отчуждению.

– После свидания с фашистскими молодчиками Моссана я теряю веру в незыблемость нашей с вами неприкосновенности, генерал, – сказал он тогда. – У меня такое ощущение, будто земля уходит из-под наших ног. Вы как-то говорили: «Придет время, и мы наденем на них намордники». Не кажется ли вам, генерал, что это время мы уже упустили?

Генерал раздраженно ответил:

– Мы с тобой давно знаем друг друга, Вивьен, мы с тобой принадлежим к одному клану, и это дает мне право быть до конца откровенным. Скажи прямо: чего ты боишься? В чем ты видишь опасность со стороны фашистов? Посмотри, что сделал Гитлер в Германии: ни одной забастовки, ни одной демонстрации красных – они там забились в норы, как крысы! Крупп, Мессершмитт, Тиссен, Флик, Маннесман, Клекнер – разве Гитлер мешает им приумножать свои капиталы? Собственно, не Гитлер им, а они Гитлеру диктуют свою волю. Гитлер у них вот тут! – Генерал де Тенардье сжал пальцы в кулак и потряс им в воздухе. – Так скажи, Вивьен, разве лично тебе не улыбается перспектива держать всяких там моссанов и им подобных в крепко сжатом кулаке? Они ведь будут работать на тебя!

Вивьен де Шантом болезненно поморщился. Перед ним вдруг предстала картина (сколько раз он уже видел ее, эту картину, оставаясь наедине со своими невеселыми мыслями!), всегда вызывающая в нем чувства беспокойства, страха и отвращения: обитый бархатом маленький стульчик и на нем – грязные башмаки с подошвами, похожими на автомобильные шины с протекторами. Черная жижа грязи стекает на бархат, на мягкий дорогой ковер, а ему кажется, будто он ощущает, как грязь обволакивает все его существо и он задыхается в ней, опустошенный и обессиленный от своей беспомощности… Да, да, с тех пор, как это ни странно, Вивьен де Шантом видит в грубых, испачканных башмаках символ фашизма, этот символ преследует его даже во сне, заставляя учащенно биться нездоровое сердце. И во сне Вивьен де Шантом кричит, хватая широко открытым ртом воздух, которого ему не хватает: «Уберите свои грязные ноги, слышите, вы! И убирайтесь вон!»

– Они будут работать на меня? – де Шантом мрачно посмотрел на генерала и повторил: – Они будут работать на меня? До каких пор? Вы этого не знаете, генерал? А я знаю. Как только я покажу им, что желаю быть от них независимым, как только они увидят, что я не намерен им во всем подчиняться, они немедленно или организуют автомобильную катастрофу, или, что более вероятно, всадят вот в эту голову пулю и поставят вас всех в известность: этот чудак Вивьен де Шантом ни с того ни с сего покончил жизнь самоубийством. И все вы сделаете вид, будто поверили в подобную чушь, хотя никто из вас не станет сомневаться в истинной причине смерти господина Вивьена де Шантома… Нет, я нисколько не утрирую, генерал, вы зря так иронически улыбаетесь. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю…

Погасив улыбку, генерал де Тенардье со значением заметил:

– Если бы я плохо знал Вивьена де Шантома, с которым меня с давних пор связывали узы дружбы, я мог бы сейчас сказать: «Или Вивьен де Шантом, пусть он извинит старого солдата за прямолинейность, свихнулся, или…» Черт меня подери, Вивьен, не заразился ли ты какими-нибудь бациллами, которые злой ветер Москвы раздувает по миру? Ха-ха-ха! В нашей беспокойной жизни ведь может случиться и такое, а, Вивьен?

Он продолжал громко смеяться, но де Шантом видел и чувствовал: генерал де Тенардье не на шутку раздражен и не только раздражен – он до крайности разгневан, и, если в эту минуту ничего не смягчить, не сгладить, их размолвка может перерасти в нечто большее, возможно даже, в скрытую вражду.

И все же Вивьен де Шантом не стал ничего ни смягчать, ни сглаживать. Упрямо поджав тонкие, четко очерченные губы, он угрюмо взглянул на генерала и сказал:

– Мне очень жаль, Франсуа, что на одни и те же вещи мы смотрим разными глазами. – Развел руками и добавил: – Что ж поделаешь, такова жизнь… Однако мне хочется надеяться и верить: в трудную для нас всех минуту мы не окажемся во враждебных лагерях. Мне, по крайней мере, этого не хотелось бы.

– Будем надеяться, – сухо ответил де Тенардье. – Мне этого тоже не хотелось бы…

3

Всегда энергичный, несмотря на свой преклонный возраст, необыкновенно подвижный, много сил и времени отдающий своим заводам, Вивьен де Шантом считался незаменимым руководителем концерна. Его гибкий ум, хватка дельца и искреннее стремление сделать все возможное, чтобы дело, которому он посвятил свою жизнь, изо дня в день процветало, снискали ему глубокое уважение в мире крупных воротил, работающих с ним бок о бок.

Где бы Вивьен де Шантом ни появлялся – на заседании правления концерна, на заводах, в клубе для избранных, – вместе с ним словно влетала свежая струя ветра, хотя нельзя сказать, чтобы он отличался слишком уж общительным характером. Скорее всего, это происходило от его уверенности в себе, от оптимизма и умения зажечь окружающих идеями, большей частью направленными на увеличение мощи своих заводов-гигантов.

И вдруг (именно вдруг!) друзья де Шантома даже не сумели уловить этого внезапного перехода – де Шантом настолько изменился, что его нельзя было узнать. Куда девались его кипучая энергия, бодрость, желание выдвинуть какую-нибудь идею с кем-то поспорить, что-то доказать. Теперь он под предлогом недомогания постоянно отказывался посидеть часок-другой в компании за бокалом бургундского, под тем же предлогом отклонял приглашения съездить в Булонский лес или принять участие в заседании директоров концерна, где должны были решаться важные вопросы.

Закрывшись в кабинете и приказав слугам никого к нему не допускать («Кто бы ко мне ни явился – меня нет. Нет – и неизвестно когда буду!»), Вивьен де Шантом часами сидел в старом уютном кресле, полузакрыв глаза и опустив голову на грудь, и, если бы взглянуть на него со стороны, можно было бы подумать, что человек находится в состоянии глубокого сна, от которого не скоро очнется.

Однако Вивьен де Шантом не спал – он думал. О чем? Толком он и сам не мог бы объяснить. Обрывки мыслей, воспоминания, большей частью о прошлом, о превратностях человеческих судеб, о людях, которых он когда-то любил или ненавидел и которые давным-давно куда-то ушли: одни – в иной мир, другие просто исчезли с его горизонта, растворились в огромном сонмище толпы.

Ему не было еще и шестидесяти, однако он считал, что жизнь уже подходит к концу. Не чувствуя каких-либо особенно докучавших ему недугов, Вивьен де Шантом тем не менее испытывал такое ощущение, словно с каждым днем у него все меньше остается сил и он уже не может, как прежде, чем-то зажечь себя, загореться какой-то новой идеей, с головой окунуться в заботы и заставить себя стряхнуть оцепенение, охватывающее его душу.

Его пугала пустота, которая образовалась в нем самом и вокруг него. Заглядывал ли Вивьен де Шантом в самого себя, смотрел ли на окружающий мир – всюду он чувствовал эту пустоту и лишь удивлялся, как не замечал ее раньше. Все, и он в том числе, обманывали и обманывают самих себя, делая вид, будто жизнь и вправду заполнена чем-то значительным, важным, кому-то необходимым. Чушь! Люди копошатся, надрываются, интригуют, лгут, лезут, отшвыривая других, вверх по служебным лестницам – все это для того, чтобы не думать о главном: о том, что ты не успеешь и оглянуться, как уже пора собирать пожитки и садиться в поезд дальнего следования. Прощальный гудок – и конец. Полное небытие, забвение…

Все чаще к Вивьену де Шантому приходила мысль: для чего он жил, для чего живет? Раньше ему казалось: именно такие люди, как он, необходимы обществу и государству! Необходимы! Без них не обойтись. Они дают работу, а значит, и жизнь тысячам и тысячам людей, они создают мощь государства, без чего немыслимо существование нации. Вот, например, сам Вивьен де Шантом – что было бы, если бы не его заводы? На каждой второй или третьей боевой машине стоит мотор Вивьена де Шантома. Когда он видел, как в небе Франции летят армады самолетов, сотрясая землю гулом, он преисполнялся великой гордостью: Вивьен де Шантом и эти армады – одно неразделимое целое, Вивьен де Шантом не зря родился на свет.

Раньше… А теперь? Как-то, прогуливаясь неподалеку от своего дома, он наткнулся на мальчишку-газетчика, стоявшего на перекрестке двух улиц и выкрикивающего: «Покупайте „Юманите“! Покупайте газету французских коммунистов „Юманите“! Война в Испании! Республика дает отпор международному фашизму!»

Вивьен де Шантом брезгливо поморщился и оглянулся вокруг, почему нет ни одного ажана, который бы заткнул глотку этому горлану?

И вдруг у него возникло желание самому хоть раз посмотреть на то, о чем пишут и говорят те, кого Вивьен де Шантом называл не иначе как смутьянами и врагами рода человеческого. Купив газету, он присел на скамью, и первое, что бросилось ему в глаза, была фотография самолета, сбрасывающего на Мадрид бомбы. Разрушенные дома, пожарища, дым, трупы людей. И небольшой текст под фотографией: «Это „нейтралитет“ буржуазной демократии в действии: французский бомбардировщик сеет смерть среди женщин, стариков и детей…»

Вивьен де Шантом долго всматривался в снимок, то надевая очки, то снова их снимая и протирая платком, хотя они были безукоризненно чистыми, а снимок сделан настолько контрастно, что в очках вообще не было никакой нужды. Несколько раз он перечитал текст. И уже сложив газету, он продолжал повторять почему-то врезавшиеся в память слова: «Французский бомбардировщик сеет смерть среди женщин, стариков и детей…»

Как ни странно, но Вивьен де Шантом никогда прежде глубоко не задумывался над тем, какую лично он играет роль в большой политике. Генералы де тенардье, премьер-министры, лидеры партий – это одно, он же, Вивьен де Шантом, – совсем другое. Он типичный буржуа, капиталист, его жизненное кредо – создавать богатства, делать деньги и, не в последнем счете, быть патриотом своей родины. Он горячо любил свою Францию и справедливо полагал, что чем больше его заводы будут выпускать авиационных моторов, тем надежнее будет безопасность страны.

А политика – пусть ею занимаются другие, он не желает вмешиваться в их дела. Но он также не желает, чтобы кто-то вмешивался и в его дела. Власти обязаны оградить его от посягательств разных там социалистов, коммунистов и прочей черни на созданные им богатства. Он, конечно, понимал, что идет непрестанная борьба между власть имущими и теми, кто ничего, кроме своих рабочих рук, не имеет. Борьба эта, по его мнению, будет вестись вечно, так уж устроена жизнь. Тут главное, чтобы держать противника в узде и, не дай бог, не дать ему возможности совершить то, что совершилось в России..

Он и Арно Шарвена, мужа Жанни, считал своим противником – косвенным противником, поскольку тот не принадлежал к его классу, а был, пожалуй, антиподом этого класса.

«Но разве все, чем я живу и что я чувствую, можно назвать большой политикой? – думал иногда де Шантом. – Разве я играю в ней какую-нибудь значительную роль?»

И вот этот снимок в газете. «Французский бомбардировщик сеет смерть среди женщин, стариков и детей…» Французский бомбардировщик, на котором стоят моторы, изготовленные на заводах Вивьена де Шантома. «Но, черт возьми, не я же летаю на этом бомбардировщике! – как от назойливого шмеля, отмахивался от неприятной мысли де Шантом. – Не я же, в конце концов, дарил его Франко, чтобы тот убивал женщин, стариков и детей! Я не политик, пускай во всех этих передрягах разбираются другие, моя совесть чиста…»

Однако какой-то горький осадок после этого случая в душе де Шантома все же остался. Нельзя сказать, чтобы он испытал острую жалость к мадридским женщинам, старикам и детям, убитым сброшенными с французского бомбардировщика бомбами, но теперь все чаще и чаще он задавал себе вопрос: «Я люблю Францию, значит, я должен любить и ее народ. А не придет ли время, когда пьеры моссаны и их подручные начнут сбрасывать бомбы с французских бомбардировщиков на головы тех кого они считают своими врагами?..»

Все эти мысли разъедали, словно ржавчина, душу Вивьена де Шантома. Визит к нему молодчиков Пьера Моссана на время встряхнул его, он озлобился, почувствовал желание действовать, драться, все в нем кричало от возмущения (на него, де Шантома, посмели поднять руку!), но затем наступила полная депрессия. И он сидел в своем старом уютном кресле, отгородившись от мира, и думал, думал. Он никого не хотел видеть, хотя одиночество угнетало его и парализовало последнюю волю, страшно было сознавать, что на старости лет у него нет ни одного близкого человека, никакой привязанности. Пустота в нем самом, пустота вокруг.

Иногда, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, Вивьен де Шантом поднимался и старческой походкой направлялся в комнату Жанни. Все в этой комнате оставалось так, как если бы Жанни никуда не уходила (он приказал слугам не трогать ни одной ее вещицы, не переставлять мебель, даже шелковое покрывало, которое Жанни перед уходом небрежно бросила на тахту, по распоряжению де Шантома оставалось лежать неубранным). Он подходил к портрету дочери, написанному маслом, останавливался и долго смотрел, чувствуя, как к горлу подступает ком и глаза застилают слезы.

– Жанни!

Он и сам не знал, произносит ли ее имя вслух или оно звучит в его сердце.

Почему он так просто с ней расстался? Почему не удержал возле себя – одного-единственного человека, ради которого стоило сейчас жить? Какая дикая мысль пришла ему в голову, когда он поставил перед ней ультиматум: или полный разрыв с Шарвеном – или она должна покинуть дом! Старый, выживший из ума идиот! Как будто простой офицер не может быть порядочным человеком. А эти кретины Пьеры моссаны вообразили, что он, Вивьен де Шантом, из-за страха пойдет на подлость и выдаст им дочь на заклание…

4

Поиски Жанни с его стороны пока не увенчались успехом. Люди де Шантома рыскали по всему Парижу, заглядывали во все места, где, по их предположению, она могла быть, но все тщетно. Наконец они посетили и мадам Лонгвиль. Хозяйка кафе, истерзанная своей ошибкой, которая едва не привела к роковым последствиям, встретила их с мрачной озлобленностью и на все вопросы отвечала лишь одно: «Никакой Жанни де Шантом я не знаю. И не обязана знать всех, кто посещает мое кафе…»

Тогда, ничего не добившись, они предложили де Шантому пригласить ее к себе – может быть, полагали они, ему она что-нибудь расскажет.

Прочитав визитную карточку Вивьена де Шантома, мадам Лонгвиль села в присланную за ней машину и уже через полчаса поднималась по мраморной лестнице в гостиную отца Жанни. Шла и думала: «Ничего я этому деспоту не скажу. Все они из одной шайки, у них нет ни любви, ни привязанностей даже к родному ребенку. Если бы этот де Шантом был настоящим отцом, он не выгнал бы Жанни из ее собственного дома…»

Она мысленно так его себе и представляла: злые глаза, в которых ничего, кроме жестокости, не увидишь, грубые черты лица, надменность, резкий, привыкший повелевать голос.

Слуга открыл перед мадам Лонгвиль двери гостиной, и она увидела медленно подходившего к ней болезненного вида человека, смотревшего на нее обеспокоенными глазами. Густая седина в волосах, бледное, словно измученное каким-то недугом, лицо, надломленность, которую нельзя было не заметить. Остановившись в двух шагах от мадам Лонгвиль, он тихо проговорил:

– Мадам Лонгвиль, прошу извинить меня за причиненное вам беспокойство. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, я, поверьте, не стал бы вас тревожить…

Он провел ее к широкому, зашторенному тяжелой занавесью окну, усадил в кресло и сел напротив. Мадам Лонгвиль, за все это время не проронив ни слова, с любопытством и внутренней тревогой разглядывала отца Жанни. Оказывается, он совсем не такой, каким она себе его представляла. Обыкновенный человек, прожитые годы не пощадили его так же, как не щадят и всех смертных.

Наконец она проговорила:

– Я слушаю вас, господин де Шантом.

Вивьен де Шантом устало опустил веки, потом снова посмотрел на мадам Лонгвиль и сказал:

– Я хочу поговорить с вами о моей дочери, мадам Лонгвиль. Мне сказали, что раньше она со своим мужем посещала ваше кафе, и я подумал, что вы можете знать, где Жанни находится сейчас.

Мадам Лонгвиль отрицательно покачала головой:

– Я ничего о Жанни не знаю. Ни о Жанни, ни о мсье Шарвене.

– Не надо так категорично, мадам, – просительно, болезненно поморщившись, сказал де Шантом. – Не надо так категорично, – повторил он. – Поверьте, мне очень необходимо найти свою дочь.

– Свою бывшую дочь, – резко бросила мадам Лонгвиль, и сама удивилась своей резкости. – Свою бывшую дочь! – нажала она на слово «бывшую». – Разве не по вашей воле Жанни вынуждена была покинуть родительский кров? Простите меня, господин де Шантом, но я скажу то, что думаю. Только жестокий человек мог поступить со своей родной дочерью так, как поступили вы…

Де Шантом промолчал. Лишь поднял руку и ладонью провел по лбу, а мадам Лонгвиль увидела, как он снова болезненно поморщился. Рука его мелко вздрагивала, и он поспешил опустить ее себе на колено для того, наверное, чтобы не выдать своего крайнего волнения.

И вдруг мадам Лонгвиль спросила:

– Скажите, господин де Шантом, для чего вам нужна Жанни? Насколько мне известно, раньше вы не интересовались ее судьбой.

– Это не совсем так, мадам Лонгвиль, – глухо проговорил де Шантом. – Я всегда интересовался судьбой дочери, но… Сейчас многое изменилось. Очень многое… Жанни угрожает опасность. И Жанни, и ее мужу, мсье Шарвену. Большая опасность, мадам Лонгвиль, и я, как отец, должен ей помочь. Мне не хотелось бы посвящать вас в детали, все это слишком мерзко и почти неправдоподобно, однако от этого никуда не уйдешь… Если вы мне не поможете разыскать Жанни – ее разыщут другие, и тогда не избежать несчастья.

– Эти другие ее уже разыскивают, – сказала мадам Лонгвиль. – Вы слишком поздно решили оказать помощь своей дочери, господин де Шантом.

Может быть, ей это только показалось, а может быть, и вправду она уловила, как де Шантом едва слышно застонал. И снова вздрагивающей рукой провел по лбу, потом прижал пальцы к виску, словно стараясь утишить внутреннюю боль. Острая жалость внезапно охватила мадам Лонгвиль, и она непроизвольно, не отдавая себе отчета в том, что делает, осторожно коснулась ладонью его колена и проговорила:

– И все же не надо отчаиваться, господин де Шантом. Бог милостив, он видит зло и не допустит, чтоб над такой доброй душой, какая есть у Жанни, свершилось злодеяние.

И не спеша, не упуская ни малейшей подробности, она рассказала де Шантому о том, как к ней явился некий негодяй под именем летчика Леона Бруно и что за этим последовало… Нет, она действительно не знает, где в настоящее время находится Жанни, она может лишь догадываться. В Монпелье ее нет, она успела уйти оттуда раньше, чем за ней пришли, – мадам Лонгвиль не раз молилась всевышнему, который не допустил, чтобы Жанни попала в руки негодяев. Но где она сейчас… Если господин де Шантом даст честное благородное слово, что он не причинит Жанни никакого вреда, то… Да, да, она ему верит, она видит, как господин де Шантом страдает… Короче говоря, мадам Лонгвиль попытается в ближайшее время что-то сделать. И если Жанни согласится повидаться с отцом, господин де Шантом будет поставлен об этом в известность…

Она встала с кресла и раскланялась. Де Шантом сам проводил ее по лестнице, но когда мадам Лонгвиль уже открывала дверь на улицу, он, заметно смущаясь, сказал:

– Простите меня, мадам Лонгвиль, я хотел предложить… Возможно, потребуются какие-нибудь расходы… Я очень прошу вас не стесняться…

Она посмотрела на него с нескрываемым удивлением:

– Какие расходы, господин де Шантом? О чем вы изволите говорить?

И ушла.

5

Мадам Лонгвиль знала, что Жанни живет у Кристины.

Как-то проходя мимо дома на Мулен-Вир (проходя не совсем случайно: мадам Лонгвиль полагала, что если Жанни приехала в Париж, то наверняка остановилась у консьержки, о которой часто и с большой теплотой рассказывала. И, надеясь хоть однажды увидеть Жанни, не раз проходила под самыми окнами особняка. Можно было, конечно, зайти к Кристине и спросить, но мадам Лонгвиль не решалась: а вдруг за ней следят, вдруг чьи-то злые глаза все время за ней наблюдают!), она вдруг взглянула на окно и увидела Жанни, протирающую стекла. Увлеченная своей работой, Жанни не глядела на улицу и не заметила мадам Лонгвиль, а та, чуть не вскрикнув от радости, прошла мимо.