Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 54 страниц)

И за ним пошла вся эскадрилья.

Уже через минуту несколько грузовиков, объятые пламенем, горели, словно яркие костры. Стремясь подальше уйти от дороги, солдаты, топча друг друга, рванулись к холмам, но и там их ожидал не мед: снизившись почти до бреющего, третье звено эскадрильи Бенито поливало огнем каждый клочок земли, расстреливало из пулеметов обезумевших солдат.

Так они прошли вдоль колонны из конца в конец. Кому-то из них удалось поджечь танк, он закружился вокруг своей оси, на него с ходу налетела легковая машина с офицерами и тоже вспыхнула. Бенито поднял над головой кулак и крикнул, точно его могли услышать: «Хорошо, люди!»

И тут же увидел, как резко отвалил в сторону севастополец Морев. Вначале Бенито подумал, что летчик заметил какую-нибудь важную цель и решил ударить по ней, уничтожить, а потом снова вернуться в строй. Но машина Морева неожиданно свалилась на крыло, из-под капота вырвался огонь, и она беспомощно рухнула в скопление танков. Бенито почувствовал, как взрывной волной качнуло его самолет.

Он видел уже не одну смерть. Он понимал, что на войне неизбежны утраты, но каждый раз; когда кто-нибудь из летчиков погибал на его глазах, Бенито испытывал такое чувство, точно весь мир вдруг погружался в густой, вязкий, удушливый мрак. И этот мрак, казалось ему, сырой и холодный, просачивался в его кровь, в каждую клетку его тела, он ощущал его так, как ощущают прикосновение куска льда к разгоряченному лицу.

Самым непостижимым для Бенито было то, что теперь он больше никогда не увидит человека, с которым недавно еще шутил, балагурил, говорил о будущем. Непостижимо было, что для того человека будущего больше не существовало, как больше не существовало и самого человека. Миг – и все кончилось. Насовсем! Кричи, стони от душевной боли, беснуйся, перетряхни весь этот идиотский мир, в котором все так чудовищно несправедливо устроено, – ничего не изменится. Ничего! Никогда тот, кто ушел насовсем, больше не улыбнется, не стукнет кулаком по столу, не выпьет стакан вина, не скажет, что завтра он сделает то или другое.

Вот и сейчас Бенито испытал то же чувство: густой, вязкий мрак просочился в его кровь и леденит ее, и точно судороги бьют сердце, в глазах темно, и нечем дышать. Где взять силы, чтобы перебороть самого себя? Сколько прошло времени с тех пор, как севастополец Морев смеялся перед вот этим, последним в его жизни, вылетом: «Ты похож на Бенито так же, как я на римского гладиатора…»

Они вернулись на аэродром, и пока с машинами возились оружейники, техники и мотористы, Бенито угрюмо сидел под крылом своего «ишачка», думая только об одном: «А Морева уже нет».

Инженер эскадрильи подсел к Бенито и, словно бы между прочим, сказал:

– Машины готовы…

Кажется, Бенито не сразу понял, о чем ему говорят. Тяжело взглянул на инженера и переспросил:

– Что?

– Машины готовы к вылету, товарищ командир, – повторил тот.

Минуту-другую Бенито молча продолжал сидеть все на том же месте, потом стремительно вскочил и крикнул: – Ракету!

И вот они снова идут к Бриуэге. Машин фашистов в воздухе пока нет – отсиживаются на раскисших аэродромах, для виду клянут непогоду, а сами наверняка рады, что есть причина лишних два-три дня поберечь свою шкуру: итальянские летчики уже наслышаны о дьяволах под именами Бенито и Денисио и не рвутся встретиться с ними в небе.

Колонна «ансальдо» и «лянчисов» не так-то далеко и ушла. Догорает подожженный танк, не потухли еще костры от горевших грузовиков и легковой машины. По дороге и у холмов снуют санитары, подбирая оставшихся раненых солдат.

Бенито подает команду:

– Заходим!

Посмотреть сейчас в его лицо – это не Бенито. В запавших глазах – лихорадочный огонь ненависти, морщина прорезала лоб, в уголках губ залегли старческие складки. Он ведет свою машину вдоль колонны, вокруг него рвутся снаряды зениток, ошалевшие от страха и злобы танкисты строчат по его истребителю из пулеметов, солдаты, упав на землю, стреляют из карабинов и винтовок.

А Бенито молчит. И так же, как командир, молчит вся эскадрилья. Но вот Бенито видит еще один затухающий костер – это догорает машина севастопольца Морева. Ничего другого, кроме теперь уже бледных, угасающих язычков огня и расползающихся в стороны струек дыма, Бенито не видит, но все же ему кажется, будто он различает тлеющий черный реглан Морева, шлем с раздавленными очками и отброшенный планшет с пожелтевшим от пожара целлулоидом.

Над этим затухающим костром Бенито делает круг. Входит в круг и вся его эскадрилья – машина за машиной, длинной неразрывной цепью под самой кромкой спадающих с холмов хмурых туч. А потом…

«Ничего подобного я до сих пор не видел, и пусть сохранит меня святая церковь от того, чтобы когда-нибудь это снова повторилось, – писал в своем дневнике лейтенант итальянского экспедиционного корпуса танкист Фраскини. – Эти дьяволы устроили нам настоящую кровавую баню. Они то уходили в облака, и тогда мы начинали молиться, чтобы они не вернулись, то вновь один за другим вываливались оттуда и, проносясь над дорогой в трех-пяти метрах от земли, обрушивали на нас такой шквал огня, от которого нигде не было спасения. Солдаты, выпрыгнув из машин, в панике разбегались, машины горели, дорога превратилась в сплошной костер – она стала ловушкой, в которую попадало все больше и больше людей… Какой-то капитан-артиллерист вытащил пистолет и начал палить из него в небо, но через несколько секунд упал, словно перерезанный пулеметной очередью. Раненый солдат опустился на колено и приготовился стрелять из карабина, но его подмял под себя танк, из люка которого выбивалось пламя…

В Италии нам говорили: „У республиканцев нет авиации. Или почти нет. Какие-то старые колымаги да десяток-другой русских допотопных истребителей, которые уходят сразу же, как только увидят пару наших „фиатов“. Сейчас мы на своей шкуре испытываем, что это за старые колымаги. Испанцы называют их „москас“ – мухи, но, черт меня подери, эти мухи пострашнее молний в горах, когда ты чувствуешь себя совсем беспомощным перед их слепой силой. Сегодня они налетают на нас уже второй раз, одни и те же, мы видим это по красной стреле, нарисованной на фюзеляже их главного дьявола. Когда мы вышли из Бриуэги, у нас было прекрасное настроение, мы пели песни и шагали по этой чертовой дороге так, словно уже разбили и Листера, и Лукача. Сейчас нам не до песен. Паника среди солдат невероятная, потери велики, а ведь мы еще не вступали в настоящий бой… Сейчас эти дьяволы улетели, но если они придут сюда и в третий раз, кое-кто наверняка свихнется“».

А они пришли и в третий раз. И устроили такую же кровавую баню. Но уже на втором заходе зенитный снаряд взорвался в кабине Мити Урванцева, и обломки его машины рухнули прямо на «лянчис» с насмерть перепуганными солдатами. Потом задымил и ушел в сторону «ишачок» мексиканца Луиса Бермего, а уже в конце четвертого захода, когда Бенито дал сигнал собраться и уходить на свою базу, он вдруг почувствовал вроде бы легкий толчок в плечо. Вначале он даже не обратил на это особого внимания, но вскоре его пронзила такая острая боль, что потемнело в глазах. С каждым мгновением боль усиливалась, теперь Бенито ощущал, как кровь толчками пробивается, через рану и стекает по внезапно одеревеневшей спине.

Однако самое главное, что Бенито пугало и тревожило, – это временами накатывающийся на глаза густой мрак, сквозь который он ничего не мог разглядеть. Все как-то вдруг смешалось, небо неожиданно падало на землю, земля начинала кружиться с невероятной скоростью, будто это была и не земля, а разукрашенный холмами, дорогами, перелесками и реками вращающийся волчок. Исчезали крылья машины, приборная доска застилалась розово-красным туманом, и Бенито не мог в этом тумане различить ни циферблатов, ни стрелок приборов, ни компаса… Он судорожно сжимал ручку управления, встряхивал отяжелевшей головой, кричал что-то невразумительное, словно криком хотел отогнать навалившуюся на него беду.

А мрак все сгущался, и все реже приходило просветление, когда Бенито успевал выровнять помимо его воли кренившуюся, теряющую скорость или падающую на крыло машину. В моменты такого просветления он успевал увидеть самолеты своей эскадрильи, окружающие его истребитель, успевал даже различить встревоженные, до крайности озабоченные лица то одного, то другого летчика.

«Не дотяну, – в отчаянии думал Бенито. – Не смогу дотянуть… Упаду… Хотя бы продержаться несколько минут…»

Он уже совсем обессилел и уже совсем потерял надежду, когда вдруг увидел под собой аэродром и разбросанные по его краям самолеты. Он сразу узнал этот аэродром – здесь стояла эскадрилья Хуана Морадо, здесь сейчас должны находиться и командир полка Риос Амайа, и комиссар Педро Мачо.

Эскадрилья базировалась в двадцати пяти километрах от этого аэродрома, ему лучше всего было бы лететь к себе, но он знал, что туда уже не дотянет. Он и этому аэродрому обрадовался, как родной земле, и теперь мечтал только об одном: пускай судьба пошлет ему еще несколько минут «просветления», чтобы он смог сесть и не разбить машину.

Земля была совсем рядом, Бенито не столько видел ее, сколько чувствовал. И понимал, что вот именно в это мгновение ему надо совсем убрать газ, потом на всякий случай выключить мотор, потом добрать ручку управления…

* * *

Он открыл глаза и увидел седую голову Педро Мачо.

– Я буду жить, – твердо сказал он комиссару. – Я еще буду летать.

Педро Мачо взял его руку и не отпускал до тех пор, пока не увидел да лице Бенито слабую улыбку. Протиснувшись вперед, Гильом Боньяр проговорил:

– Порадок, Бенито… Хочешь, я сделаю баррину? Где есть Павлито? Слышишь, Павлито, даем баррину! А баррина угорела, сахару кучу съела, вот так баррина!

Бенито продолжал улыбаться.

Эстрелья вытирала слезы.

Хуан Морадо сказал, обращаясь к Денисио:

– Скажи Бенито, что мы сейчас вылетаем. Туда, к Бриуэге… Скажи, что мы дадим фашистам хорошо курить…

Бенито спросил:

– Где моя эскадрилья?

– Пошла на свой аэродром, – ответил Денисио. – А мы сейчас вылетаем. Туда, к Бриуэге.

– Сегодня мы потеряли троих, – сказал Бенито.

И закрыл глаза.

Глава двенадцатая

1

Риос Амайа сказал Хуану Морадо:

– Через несколько минут группа бомбардировщиков будет над нашим аэродромом. Она идет к Бриуэге, и вы должны ее сопровождать.

– Кто ведет группу? – спросил Хуан Морадо.

– Капитан Эмилио Прадос. Это замечательный летчик и замечательный человек. Поднимайте свою эскадрилью, Хуан, бомбардировщики Прадоса вот-вот появятся.

– Слушаюсь, камарада хефе.

– И еще, – добавил Риос Амайа, – есть сведения, что фашисты тоже ввели свою авиацию в действие. Надо быть поосторожней, они сейчас злы как черти на сковороде: Роатта не простит им ту баню, которую ему устроили наши летчики. Они захотят взять реванш.

– Наверняка, – согласился Хуан Морадо.

Погода заметно улучшилась. Открылись холмы, сквозь разрывы облаков там и тут просвечивали куски синего неба. И сами облака уже не были такими мрачными и темными, они поднимались над землей все выше и выше, солнце словно поджигало их края, и казалось, что там, в закручивающихся спиралях, насквозь пронизанных стрелами солнечных лучей, идет золотой дождь.

Вначале над аэродромом появилась эскадрилья «чатос». Ее клин промелькнул в разрывах облаков так стремительно, точка «чайки» шли на пикирование. И в то же время взлетела эскадрилья Хуана Морадо. Пробив облака, истребители сделали широкий круг – здесь они должны были встретить группу бомбардировщиков Эмилио Прадоса.

Они появились тотчас же. Это была сборная группа – четыре «бреге», пятерка французских «потезов», пятерка «драгонов» и тройка «ромео». Сложность управления такой группой заключалась в том, что самолеты разных марок имели различные скорости. В основном это были старые, изрядно потрепанные машины, с десятками латок-заплаток на крыльях и фюзеляжах, с чихающими и обливающимися маслом моторами.

Еще труднее приходилось истребителям сопровождения: в сравнении с «драгонами» и «бреге» они казались молниями, из конца в конец прочерчивающими небо. И все же, когда Денисио увидел группу Прадоса, он несказанно обрадовался. И невольно представил, какая кутерьма начнется на земле, когда туда посыплются десятки бомб. Главное – дать возможность бомберам без помех выйти на цель, оградить их от истребителей противника, если те появятся в небе…

Хуан Морадо повел эскадрилью с крутым набором высоты – его машины брали на себя роль «высотных чистильщиков». «Чайки» разбились на две группы и пристроились слева и справа от бомбардировщиков. Вся эта армада шла над облаками, представляя довольно грозную силу.

Эмилио Прадос в полной мере понимал важность разгоревшейся на Гвадалахарском фронте битвы. Итальянский корпус, испано-немецкие дивизии, танки, орудия, десятки тысяч людей – не было никакого сомнения, что фашисты предприняли отчаянную попытку взять Мадрид. У Листера и Лукача силы значительно слабее, и Листер и Лукач возлагают большие надежды на авиацию…

Эмилио Прадос огляделся. Кружатся «чайки», вверху барражируют «мухи». Эмилио Прадос уже знал, что эскадрильи Бенито и Хуана Морадо нанесли по франкистам ощутимые удары. Хорошие вести на фронте разносятся быстрее ветра: «Русские изрядно измолотили части Роатты… Говорят, сам генерал чудом остался жив». «Вместе с русскими были и наши. И французы…»– «Да, но главное – русские! Вива совьетико!»

Эмилио Прадос улыбнулся. Не так давно, возвращаясь с задания, он сделал вынужденную посадку вблизи небольшой деревушки, слева от которой пологие холмы темнели оливковыми рощами, а справа – ровное поле, в лучах спускавшегося солнца отливающее красноватой кастильской землей. Деревушка казалась совсем безлюдной, точно вымершей. Подрулив поближе к крайнему полуразрушенному дому, Эмилио отстегнул ремни парашюта и спрыгнул на землю. Вслед за ним выбрался из машины и летнаб.

– Похоже, – сказал Прадос, – здесь нет ни одной живой души.

– И это хорошо, – заметил летнаб. – Фронт рядом, мы могли попасть и в лапы франкистов.

Едва он успел произнести последнее слово, как из оливковой рощи высыпала толпа далеко не мирно настроенных мужчин, женщин и ребятишек. Видимо, все эти люди только и ждали, чтобы летчики выключили моторы и покинули самолет. С палками, с увесистыми дубинками, с охотничьими ружьями (у одного старика в руках было даже какое-то ржавое копье), подбадривая себя криками, толпа окружила Эмилио Прадоса и его летнаба и как бы застыла на месте, угрюмо, злобно, не скрывая ненависти, разглядывая непрошеных гостей. Летнаб попытался было извлечь из кобуры пистолет, но Эмилио резко его остановил:

– Не надо. Это не поможет…

Наконец старик с копьем в руках (наверное, он был тут главным) приказал двум парням:

– Связать!

– Зачем? – крикнула довольно пожилая женщина в черном платье и в наброшенной на плечи такой же черной шали. – Зачем их связывать? Прикончить на месте! Фашисты могут снова явиться с минуты на минуту и освободить этих выродков.

– Прикончить! – поддержала женщину толпа. – А машину – сжечь.

Эмилио Прадос спокойно сказал:

– Мы не фашисты. Мы летчики республиканской авиации. Посмотрите на знаки под крыльями нашей машины.

Худенький мальчишка юркнул под одно крыло самолета, под другое. Потом подошел к старику и с видом знатока доложил:

– Трехцветные. Такие у фашистов.

– У фашистов совсем другие, – проговорил летнаб.

– А тебя не спрашивают, сын шакала! – бросила все та же женщина в черном. – Вы все, когда попадаете в руки честных людей, прикидываетесь своими. Не верь им, Лопес, у них даже на рожах написано, что они фашисты.

– Связать! – снова приказал старик. – И отберите у них оружие.

Им связали руки, на шею каждому накинули веревочную петлю и повели к оливковой роще. Они не сопротивлялись: что можно было сделать против полусотни разъяренных, обезумевших от ненависти людей. Какой-то бородач спросил у старика:

– Я вернусь, Лопес. Машину-то надо сжечь?

Старик с минуту подумал, наморщив лоб, и ответил:

– Вернись. Но пока не поджигай. Тут нельзя ошибиться. А если вдруг увидишь фашистов, тогда жги. И сразу же уходи.

Обогнув холм с оливковой рощей, они оказались перед узким ущельем. И здесь Прадос увидел выдолбленные пещеры, которые, по всей вероятности, служили людям и жилищем, и укрытием во время бомбежек и артиллерийских обстрелов. У одной из пещер, горел костерок, на треножке висел обвязанный проволокой чугунок, в котором булькало какое-то варево.

– Ну вот и пришли, – сказал старик. – Говорите, что вы республиканцы? А ну-ка покажите документы!

– У нас нет документов, – ответил Прадос. – Когда летчики вылетают на боевое задание, им не разрешают брать документы.

– Вот тебе и первая сказка, – усмехнулась женщина в черном. – У фашистов всегда в запасе есть сказки для простачков. Только мы уже кое-чему научены.

– Значит, документов нет, – сказал старик. Ну-ка, Росарио, зови сюда Ариаса, мы все сейчас выясним. И поглядим, какие вы республиканцы.

Девушка в широкой юбке и в альпаргатос [19]19
  Легкие полотняные тапочки на веревочной подошве (исп.).


[Закрыть], метнув недобрый взгляд на Эмилио Прадоса и его летнаба, быстро пошла в направлении одной из пещер. Толпа, выжидая, молчала… Летнаб прошептал Эмилио на ухо:

– Попались. Эти идиоты ни в чем не разбираются. Стадо баранов без пастуха.

– Похоже, пастух сейчас явится, – ответил Эмилио. – Он, наверное, и будет решать нашу судьбу.

Через две-три минуты они увидели ту самую девушку, рядом с которой, опираясь на суковатую палку, шел заросший рыжей бородой человек. Шел он не спеша, сильно припадая на левую ногу, вид у него был такой же хмурый и неприветливый, как и у каждого из этой толпы. И в то же время в глазах его можно было прочитать любопытство и нетерпение, словно от этой встречи с чужими людьми он чего-то ждал.

Подойдя к Эмилио и летнабу, человек остановился и, обращаясь не к ним, а к старику, проговорил на очень плохом испанском языке:

– Их надо развязать, Лопес. Никуда они от нас не уйдут.

– Развязать, – коротко проговорил старик. – И снимите с них петли. Когда потребуется, снова набросим… Они говорят, Ариас, что служат в республиканской авиации. А знаки различия на их машине фашистские. Вот, можешь спросить у Пако, он видел.

– Фашистские, – подтвердил худенький мальчишка. – Я смотрел, камарада Ариас. Трехцветные.

– Трехцветные? – спросил Ариас.

– Да, трехцветные! – подтвердил мальчишка.

И тут наперебой послышалось:

– Они хотели сбросить бомбы, это было видно. Но что-то случилось с моторами. Чих, чих, чих – как простуженные…

– И тогда они сели. За оливковой рощей…

– Вот этот фашист, – Ариасу указали на летнаба, – пытался вытащить пистолет, чтобы стрелять, а вот этот ему сказал: «Не надо, не поможет…»

– Мы хотели их прикончить, но Лопес не разрешил. Их машина стоит там, Антонио ее караулит.

– Тихо! – прикрикнул старик. Он продолжал устрашающе держать свое копье и не сводил глаз с летчиков. – Тихо! Будет говорить Ариас.

Ариас начал говорить не сразу. Он внимательнее, чем прежде, разглядывал Прадрса и летнаба, но теперь в его глазах скорее можно было увидеть сочувствие, чем неприязнь и настороженность. Наконец он сказал, обращаясь к летчикам:

– Я танкист. В последнем бою фашисты сожгли мой танк, а товарищей моих убили. Они убили бы и меня, но я был тяжело ранен, и они подумали, что я мертв. А эти люди спасли меня…

– Почему вы здесь? – спросил Эмилио Прадос. – Почему эти люди не помогут вам добраться до вашей части?

– Я еще не могу далеко ходить, – ответил Ариас. А у них не осталось ни одного мула и ни одной повозки… Вы говорите, что служите в республиканской авиации? Где расположен ваш аэродром?

– Там! – неопределенно махнул рукой Прадос. – Недалеко от Мадрида.

– Энарес?

Прадос не ответил. А старик сказал:

– Он молчит. Не знает, где его аэродром? Тогда скажи ему ты, камарада Ариас. Скажи этому фашисту, что ему не удастся нас обмануть.

И вдруг Ариас положил руку на плечо Прадоса:

– Я знаю: трехцветные знаки – это Республика. И все же…

Прадос неожиданно улыбнулся.

– Вы русский? Вы из России? Я сразу подумал, что вы русский…

– Это не имеет значения, – ответил Ариас.

Но он уже тоже улыбался. И было видно, что до конца поверил: перед ним не фашисты, а республиканские летчики. Почему он поверил в это так быстро, Ариас и сам не знал. Трехцветные знаки – это одно, но, наверное, еще сильнее он поверил улыбке Эмилио – Прадоса, когда тот сказал: «Я сразу подумал, что вы русский».

– Лопес, – сказал Ариас старику, – это не фашисты. Это республиканские летчики.

– Республиканские летчики? – Старик целую минуту оторопело смотрел то на Ариаса, то на Прадоса и его летнаба. – Республиканские летчики? Святая мадонна, я ведь тоже так думал, не сойти мне с этого места! – И вдруг закричал на парня, стоявшего с теми самыми веревками, которые он снял с пилотов: – Какого дьявола ты держишь эти канаты в руках? Хочешь, чтобы я накинул их тебе на шею?

Все изменилось в одно мгновение. Кто-то вытащил из пещеры небольшой, грубо сколоченный стол, кто-то приставил к нему табуретки, а женщина в черном платье, та женщина, которая первой призывала: «Прикончить их!» – уже тащила поррон, почти до краев наполненный вином. Она суетилась больше всех, она даже подошла к летнабу и обняла его, не переставая тараторить:

– Вот и к старой Исабель пришел праздник – первый раз в жизни разговариваю с живыми летчиками.

– А с мертвыми разговаривать приходилось? – засмеялся старик.

Он теперь был без своего копья, и ничего воинственного в нем не осталось – обычный крестьянин, всю жизнь отдавший скудной земле.

– А ты не смейся, Лопес, старая ты кочерга! – ответила женщина. – Если бы не я, они, может, тоже были бы мертвыми. Ты ведь скор на расправу.

– Если бы не ты? – изумился Лопес. – Святая мадонна, ты слышишь, что говорит эта сухая треска? Сама же кричала: «Прикончить их!» А теперь…

– Это я-то так кричала? Я? Прикончить этих людей? Да они мне как сыновья, я никому не позволю дотронуться до них и пальцем!

Ариас мягко сказал:

– Правильно, Исабель. И не стоит больше об этом говорить.

Лопес, размахивая руками, продолжал что-то кричать, и Ариас снова сказал:

– Не горячись, Лопес. Все хорошо.

2

Это случилось почти месяц назад. Вот та же девушка – ее зовут Росарио – примчалась в деревню с криком: «Идут фашисты! Опять идут! Туча фашистов! Они скоро будут здесь!»

Вся деревня бросилась в ущелье: там можно укрыться. Едва успели туда добежать, как из-за рощи показались франкисты – несколько машин с солдатами, три танка, пехотинцы и кавалерия. Из-за холмов вышли республиканцы. Их было намного меньше, но они решили драться. Установили две свои пушки, пулемет; солдаты укрылись за камнями и деревьями. А танк Ариаса – один-единственный, оставшийся после предыдущего боя, – укрылся в лощине.

И вот началось. Первыми пошли в атаку кавалеристы-мавры. С криками, воплями, у каждого в одной руке сабля, в другой – кинжал. Откуда ни возьмись – мальчишка, гонит домой овцу. Испугался, побежал, закрыл голову руками. Догнал его мавр – и нет маленького человечка.

Но тут ударил по маврам пулемет. Будто на стену налетели их кони! Каша! Прыть с мавров слетела вмиг. Повернули назад, умчались, как злой ветер. А по холмам начали бить пушки франкистов. Взлетают к небу камни, смерчами поднимается красная земля. И пулемет замолчал – никого у пулемета не осталось в живых.

Потом двинулись танки, а за ними – пехота. Мавры уже помчались в обход – отрезать путь к отступлению, изрубить, искромсать всех, кто остался цел.

Вот тогда-то навстречу танкам и пехоте и пошел на своей машине Ариас. Он знал, что ему не справиться с фашистами: три танка, пушки, пулеметы, гранаты, а он один! Один в море огня! Рванется налево, ударит из пушки и пулеметов, развернется направо и опять ударит, потом ворвется в гущу солдат и давит их гусеницами, давит, а они бросают в него гранаты. И танки франкистов бьют по нему, наседают, но он дает им сдачи, да как дает!

А республиканцы – их осталось совсем горстка, человек двадцать – отступают за холмы. Удалось бы им хоть немного оторваться от фашистов! Уйти вон за тот скалистый холм – тогда они спасутся. Ариас тоже может уйти: танк его уже искалечен, изранен, нет уже в нем той силы, как прежде. Из всего экипажа в живых он остался один. И пушка его замолчала – строчит только пулемет. Да и то вполсилы: тра-та-та, тра-та-та – и замолкнет.

Ариас еще может выбраться из танка и добраться к своим: от валуна к валуну, от куста к кусту – и скрыться…

Но он не уходит. Он прикрывает своих, ту горстку, что отступает к скалистому холму. Пока он здесь, фашисты к этой горстке не подойдут. И мавры ничего сделать не смогут – не успеют. Значит, надо держаться.

Наконец республиканцы скрылись за скалистым холмом. Все, кто остался жив. Кроме Ариаса. Два танка франкистов горят, а третий заходит то с одной стороны машины Ариаса, то с другой и бьет, бьет из пушки. По башне, по гусеницам. Сбил одну и закружилась машина Ариаса на месте – теперь ей уже конец. Черный дым вырвался из люка и всех щелей танка, и только тут показался Ариас: в одной руке граната, в другой – пистолет.

– Ну, подходите, сволочи! – по-русски крикнул, забыв, что здесь он не Петр Воронов, не парень с Волги-матушки, а танкист вооруженных сил Испанской республики Ариас. – Ну, подходите, сволочи, протягивайте лапы, может, живьем возьмете…

И тут же швырнул гранату в гущу фашистов. Потом выстрелил в одного франкиста, в другого, поднял пистолет к своей груди, ствол – напротив сердца.

Не хватило мгновения.

Обожгло плечо, ударило в спину и в ногу, предсмертной пеленой заволокло глаза. Падая, он увидел клочок синего неба. Будто Волга мелькнула рядом, и портовые грузчики, славные трудяги великой реки, закричали: «Что же ты, Петька Воронов, как же Волга-матушка без тебя?»

Нет, еще не пришел его черед.

Когда фашисты убрались, жители деревни медленно прошли по изрытому снарядами каменистому полю. Брезгливо обходя трупы фашистов, они внимательно склонялись над убитыми солдатами Республики, чутко прислушиваясь: не застонет ли кто от боли, не вздохнет ли. Трое парней запряглись в телегу, свозят убитых республиканцев к Желтому холму – хоронить.

И вдруг Росарио закричала:

– Дядя Лопес, сюда!

Старик склонился над Ариасом, взял его руку в свою.

– Теплая. Живой человек. Наш человек. Эй, Исабель!

* * *

Капитан Эмилио Прадос снова посмотрел вправо, влево, вверх. Рядом с его группой бомбардировщиков летят советские «чайки» – «чатос». Вверху – «высотные чистильщики» «москас». Русские летчики называют их «ишачками». На одном из них летит советский, летчик Денисио, на другом – Павлито. Это они вместе с капитаном Прадосом летали на Севилью. Капитан Прадос хорошо помнит, какую тревогу он тогда испытал, увидев изрешеченный руль поворота старенького «драгона». Почему они не вышли тогда из боя? Почему не вышел из боя, спасая испанских солдат, советский танкист камарада Ариас? Что же все-таки это за люди – большевики? Откуда у них столько душевных сил и столько готовности к самопожертвованию? Они не ищут громкой славы, отказываются от всех льгот и любых вознаграждений, каждый из них в любую минуту подставит себя под удар, защищая друга… Что же все-таки это за люди – большевики?

Внизу, сквозь разрывы облаков, Эмилио Прадос увидел передовые части фашистов. Ползут, похожие на зеленых черепах, итальянские танки «ансальдо». Набитые немецкими варварами, ползут по испанской земле итальянские грузовики «лянчис». Шагают, волоча за собой пулеметы, чернорубашечники. Где-то на подходе иностранный легион – легион наемных убийц, уголовников всего мира. Тому, кто вступал в этот легион, прощалось любое, самое страшное преступление. Документов ни у кого не спрашивали: подпиши контракт на пять лет – и убивай, убивай, убивай. За это тебе предоставят возможность получить испанское гражданство под любым именем. Прошлое легионеров стиралось, а настоящее… В настоящем у них один девиз: «Легионер – к борьбе! Легионер – к смерти! Да здравствует смерть!..»

Сейчас Эмилио Прадосу кажется, будто по его земле шагает вся нечисть планеты. Батальоны, полки, дивизии, корпуса – каждый день, каждый час на испанскую землю высаживаются, приземляются, переходят через границу сотни, тысячи людей, жаждущих крови, жаждущих убивать и убивать.

А Лига наций молчит. Наблюдает. И Лондонский комитет «по невмешательству» тоже молчит и тоже наблюдает. Страстный голос представителя Советской России Майского тонет в глухом гуле вражды к Республике и открытой симпатии к фашизму. Америка на весь мир трезвонит «о честном нейтралитете», а сама посылает танкеры с нефтью и с бензином, с военными материалами – Франко должен победить! Социалист Леон Блюм – «друг» трудового народа – наглухо закрыл французскую границу у Пиренеев и «заморозил» купленное Республикой оружие – тоже «нейтралитет». Риббентроп в Лондонском комитете кричал о нарушении «нейтралитета», а самолеты Геринга день и ночь рыскают в небе Испании, и немецкие эсминцы топят в Средиземном море советские корабли, пытающиеся помочь Республике оружием…

Думая обо всем этом, Эмилио Прадос невольно приходил к выводу, что, если ничего не изменится, им долго не выдержать. Петля интервенции будет затягиваться все сильнее, и наступит день, когда… Но об этом дне капитан Прадос думать не хотел. Это было страшно. Страшно было и другое: Эмилио вдруг испытал такое чувство, будто история уже вынесла свой приговор и он, капитан Прадос, теперь обречен. И не только он сам, но и те, кто сражается вместе с ним. Конечно, они будут драться до последнего, но…

Прадос гнал от себя эти мысли, но они вновь и вновь возвращались к нему.

Правда, временами приходило какое-то просветление, он вдруг загорался надеждой, скованный мрачными предчувствиями дух его словно раскрепощался и обретал уверенность в будущем. Как ни странно, но просветление это чаще всего приходило тогда, когда Эмилио Прадос встречался с такими людьми, как советский летчик Денисио.

Как-то он спросил у него:

– Скажите, камарада. Денисио, вы верите в нашу победу? Верите, что фашизм в Испании будет раздавлен?

Прадос ждал твердого ответа. Он был уверен, что Денисио, не задумываясь, скажет: «Конечно! Иначе не стоило бы с ним драться!»

Однако он обманулся в своем предположении. С минуту помолчав, Денисио проговорил:

– Да, верно. Фашизм будет раздавлен. Обязательно.

– Я говорю об Испании. Конкретно об Испании, понимаете?

– Понимаю. Но фашизм не только в Испании…

– Вы уходите от ответа, камарада Денисио, – с непонятной для Денисио грустью улыбнулся Эмилио. – Испания – моя родина. Я никогда не был космополитом, и, если говорить честно, сегодня я ни о чем другом, кроме как о страданиях своего народа и его участи в будущем, думать не могу.