Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

Глава десятая

1

Хотя и с большими потерями, фашисты ворвались в Карабанчель Бахо. Республиканские части вынуждены были отступить, по маврам и фалангистам пришлось несладко: баррикады, на которых с решимостью отчаяния дрался народ Испании, не сдавались даже тогда, когда их защитников оставалась ничтожная горстка.

…Узенькая улочка завалена булыжниками, перевернутыми вверх колесами крестьянскими телегами, матрацами, перинами, диванами, стульями, мешками, набитыми песком… Убитые, точно прикрывая своими телами оставшихся в живых, лежат на том месте, где их настигла смерть: на груде камней, на мешках с песком, на перевернутых телегах. На баррикаде десяток стариков, трое молодых парней, пяток четырнадцатилетних мальчишек, две девчонки с черными косичками и несколько женщин, которые хлопочут вокруг раненых, руками и зубами раздирая их собственные рубашки на бинты.

У стариков в основном охотничьи дробовики, у одного из парней винтовка, у двух мальчишек пистолеты, подобранные ими тут же, на баррикаде. Остальные швыряют в мавров и фалангистов самодельные гранаты, а то и просто булыжники.

Мавры и фалангисты, озлобленные сопротивлением, лезут напролом. Сюда, в эту улочку, их прорвалось тоже не так много – человек двадцать, не больше. Но они все вооружены винтовками и карабинами, у них куча гранат, и одного из своих они послали с требованием немедленно доставить сюда пулемет. Здесь, мол, засела отборная группа красных, она поливает нас непрерывным огнем.

Пулемета пока нет, никто из фашистов не знает, дадут ли его вообще, и они продолжают штурмовать баррикаду. Им надо взять ее обязательно, потому что по плану они должны пройти эту улочку насквозь и соединиться со своими на восточной окраине Карабанчеля Бахо.

…Старик, с перевязанной грязным лоскутом головой, говорит:

– Нам надо уходить. У меня осталось семь патронов. У Мигэля – ни одного, он уже пять минут не стреляет. А эти, – он указывает на мальчишек с пистолетами, – вообще только пугают ворон: в такие-то годы не научиться как следует стрелять!

Мигэль поддерживает старика:

– Правильно, надо уходить. Они прикончат нас всех, не дадут и пикнуть…

И тогда в разговор вступает женщина, закутанная черной шалью. Это ее траур по убитому мужу. Убитому на этой же баррикаде.

– Уходить? – Она туже стягивает шаль, глаза ее недобро глядят на Мигэля. – И это говоришь ты, Мигэль? Посмотри на своего внука – он настоящий испанец. Ему еще нет и четырнадцати, а как он держится! Нет, нет, Мигэль, ты не на меня смотри, а на своего внука Энрике.

Энрике устроился за телегой, он не слышит их разговора, он занят делом. Положив на тыльную сторону руки ствол пистолета – так ему удобнее всего! – он целится, нажимает на курок и кричит:

– Эй, дедушка Мигэль, я прихлопнул еще одного фашиста! Ты слышишь? Не совсем прихлопнул, он уползает, но я пошлю еще одну пулю в его жирную задницу.

А когда у него мимо уха свистит пуля, он небрежно отмахивается рукой, как от комара, и говорит одной из девчонок:

– Анита, иди-ка сюда, стань рядом. Будешь отгонять своей косичкой шмелей: они мешают мне работать… Эй, дедушка Мигэль, я все-таки размозжил зад того ублюдка, который от меня уползал.

– Видишь? – спрашивает у старика женщина. – Видишь?

– Он ведь ребенок, – отвечает старик. – Он не знает, что его ждет, если они возьмут нашу баррикаду. Надо уходить…

Приближается еще одна женщина. Руки ее в крови – она только сейчас перевязала рану парню, хотя перевязывать ее, наверное, не было нужды: парень через несколько минут умрет – это женщина знает точно. Знает это и сам парень – живот его разворочен, он задыхается и все время просит: «Пить! Один глоток воды. Слышите? Потушите внутри меня огонь!»

– Рохо кончается, – говорит женщина. – Он просит воды, а где я ее возьму?

– При ранении в живот пить нельзя, – замечает Мигэль.

– А, нельзя, нельзя! Ему-то теперь все равно.

– Я говорю, надо уходить, – продолжает свое старик. Фашисты сейчас приутихли, может, ждут подкреплений. Они ведь не знают, сколько нас тут и с чем мы остались. Пока они приутихли, надо уходить. Раненых положим на телегу и повезем. А кто-нибудь из нас прикроет…

– Ты с ума сошел! – кричит на него женщина, у которой руки в крови. – Ты с ума сошел, Мигэль! Как это – уходить? И куда уходить?

– Туда! – Старик машет рукой в сторону Мадрида. – К своим.

– А потом? – Теперь на него наступает женщина, обвязанная черной шалью. – А потом? – едко спрашивает она. – Я говорю: куда потом, из Мадрида?

Старик беспомощно пожимает плечами:

– Я не знаю. Может, уходить и не надо. Я готов… Вот только они… – Он глазами показывает на девчонок и на мальчишек: – Совсем ведь дети.

– В Мадриде тоже есть дети. Везде есть дети… И если мы уйдем, если все уйдут со своих участков – что тогда? Что будет со всеми детьми Испании?

Старик вдруг рассвирепел:

– Ты что ко мне пристала? Ты что пристала ко мне, как ведьма? Я разве думаю о себе? Я свое пожил, я думаю обо всех вас.

– Вот и думай, – в один голос заявили обе женщины. – Думай, как нас защитить тут, а не в Мадриде… Смотри, они опять зашевелились…

– Вайо, дай мне хоть пару патронов, – просит Мигэль. – У меня вышли все…

* * *

Через три-четыре минуты Мигэль упал: пуля попала ему в висок, он резко взмахнул руками и свалился на колесо телеги. Его не стали укладывать на землю: не было времени. Колесо, скрипя, медленно раскачивалось туда-сюда, и вместе с ним раскачивался труп Мигэля.

Потом, схватившись за грудь, грузно осел Вайо. Прежде чем умереть, он сказал женщине в черной шали:

– Ты права, уходить нельзя… Нельзя уходить из своей Испании… Скажи Энрике…

Он не договорил. Дернулся и затих. И уже мертвому женщина ответила:

– Не беспокойся, Вайо, мы не уйдем. Мы еще всыплем этим сволочам, сохрани нас, святая мадонна!

Она подхватила ружье старика, пристроилась за грудой камней. Траурная шаль мешала ей, женщина сорвала ее с себя, бросила в сторону. «Все равно скоро мы будем вместе, – подумала она о муже. – Отсюда нам не уйти…»

Она знала, что патронов ни у кого почти не остается, видела, как все ближе и ближе подползают мавры и фалангисты. Они стали очень осторожными, эти гиены, прячутся за столбы, за кучи камней, по-змеиному переползают от одного укрытия к другому. Они дрожат за свою шкуру, боятся, чтобы ее не продырявили. Наверное, если бы не приказ взять эту баррикаду, они давно уже повернули бы назад: не свое ведь родное защищают, им тут умирать не за что.

Между бровями у женщины залегла глубокая складка, глаза стали жесткими. Целится она в мавра долго, сосредоточенно, так, будто исполняет какую-то важную работу, когда все мысли сходятся на одной точке. И уже готовится нажать на курок, как вдруг видит метнувшегося к ближнему от баррикады столбу фалангиста-испанца. Совсем молодой человек, гибкий, ловкий, как кошка, красивый и храбрый. «Та-та-та! – удивилась женщина. – Это же сынок Христины, нашей Христины-почтальонши! Зачем же он пошел к ним, ублюдок этакий, зачем пошел драться против своих?!»

Сынок Христины – до него всего двадцать двадцать пять шагов – тоже, кажется, узнал женщину. Забыв об опасности, она высунула голову из-за груды камней и даже не столько с ненавистью, сколько с удивлением глядела на него. А он грязно выругался по ее адресу и вскинул к плечу карабин. Женщина выстрелила первой, почти не целясь, весь заряд крупной дроби угодил сынку Христины прямо в лицо. Бросив оружие, упав на колени и обхватив лицо ладонями, он взвыл так, что даже его противникам стало жутко.

Женщина покачала головой, оглянулась и строго приказала двум девчонкам с косичками:

– Анита, Мария, немедленно уходите отсюда! Слышите, что я вам говорю? Марш отсюда немедленно! И ты, Энрике. Собирай свою команду и тоже марш!

Энрике присвистнул:

– Фью-ю! Чего захотела… Мы – как все!

Он не видел и не знал, что его дед Мигэль уже убит, он даже не обернулся на голос женщины – высокий, почти двухметрового роста мавр, в черной чалме и бордовом бурнисе, быстро бежал к баррикаде, и Энрике не спускал с него глаз: еще немного, еще немного… Теперь можно…

Выстрелил – мавр продолжал бежать. Энрике снова выстрелил – мавр не останавливался. И теперь уже был не один, рядом с ним – и слева и справа – мчались, вопя, еще с десяток мавров, такие же рослые, такие же страшные, с перекошенными от ярости лицами, на ходу стреляли и дико что-то кричали.

За маврами на последний штурм бросились и фалангисты-испанцы. Кто-то из них швырнул гранату в груду камней, за которой укрылась с дробовиком Вайо и женщина, и ее разнесло в клочья. Энрике видел, как взметнулась вверх черная шаль и, словно крохотное черное облачко, поплыла над землей. И в это время чьи-то сильные руки обхватили Энрике сзади, а потом он почувствовал, как шершавые длинные пальцы приблизились к его горлу, сжали его мертвой хваткой и не отпускали. Энрике показалось, будто плывущая над землей черная шаль снова поднялась вверх, закружилась, затем одним крылом своим Легла на его голову, и он ощутил какой-то давно знакомый запах не то печеного хлеба, не то оливковых листьев, не то рук матери.

– Мама! – прохрипел Энрике.

* * *

Пальцы разжались, он судорожно глотнул воздух, но черная шаль еще долго окутывала его голову, а когда она спала, Энрике увидел над головой яркое солнце и совсем синее, как вода в горном озере, небо.

И еще он увидел мавров и фалангистов, окруживших всех защитников баррикады: стариков, женщин, мальчишек и двух девчонок с черными косичками – Аниту и Марию. Чуть в стороне, на деревянном ящике сидел испанец-фалангист в форме офицера. У него было нежное девичье лицо, с большими карими глазами и тонкими, словно нарисованными тушью, бровями. Одна рука в перчатке, в другой – дымящаяся тонкая сигарета. Он сидел и молча курил, холодно обводя взглядом захваченных на баррикаде людей.

Сынок Христины продолжал громко выть, он теперь лежал на земле лицом вниз, царапал землю руками, и офицер, поморщившись, сказал своим: «Унесите». – Потом добавил: «А этим свяжите руки»..

К нему подошли два мавра, что-то тихо ему проговорили, и офицер в ответ молча кивнул головой. Мавры схватили двух девчонок с косичками – Аниту и Марию – и куда-то их уволокли.

Руки связали всем, кроме Энрике. Он подумал, что тех, кого связали, уведут в плен, а его расстреляют на месте. Ему не очень было страшно, за эти дни он столько видел смертей, что чувство страха в нем притупилось, и ему хотелось только одного: пусть его расстреляют сейчас, на глазах у всех, он покажет, как надо умирать. Да, он покажет! Плюнет в морду этому офицеру и крикнет своим друзьям: «Анимо, компаньерос! – Бодрее, товарищи!»

К Энрике подошел тот самый мавр, в которого он дважды стрелял. Бурнус на плече у него был разорван и в крови, но мавр скалил белые зубы в улыбке: он не думал сейчас о боли, он мечтал о мести. Взглянув на офицера, мавр показал глазами на Энрике. Но офицер мотнул головой: нет!

Тогда мавр вытащил из ножен кривой нож, приблизился к одному из связанных парней и сильным движением перерезал тому горло от уха до уха. И сразу же схватил за косы рядом стоявшую с парнем женщину, резко дернул ее голову назад и проделал с ней то же самое.

Мавры, и фалангисты одобрительно загоготали, а офицер сказал по-испански:

– Довольно, Асид Карим. Оставь другим.

И началась резня.

Красные круги поплыли перед глазами Энрике. Он слышал крики, стоны, женщины бились в истерике, старики вырывались из рук мавров и фалангистов, а те продолжали свое страшное дело, и тот, кто особенно удачно и ловко расправлялся со своей жертвой, тут же заслуживал одобрительные возгласы фашистов, точно он лишал жизни не человека, а обреченное на смерть животное.

Энрике хотел закрыть глаза, чтобы ничего этого не видеть, но как только очередной палач приближался к своей жертве, мальчишка порывался на помощь – бить, царапать, рвать на части чудовище с кривым ножом в руках – и не мог сдвинуться с места, стоял с раскрытыми глазами, слегка пошатываясь…

В живых остались парень, старик и еще один из мальчишек. Мальчишку трясло, точно в лихорадке, он прижимался к старику, а тот что-то тихо ему говорил, не то подбадривая, не то успокаивая. Парень стоял рядом, слизывал кровь с разбитых губ и вроде как улыбался. Офицер бесстрастным голосом обратился к нему:

– Пойдешь к нам?

– Ублюдок! – ответил парень. – Твоя мать – гиена, а отец – волк.

Офицер махнул рукой, и к парню сразу же направился кривоногий мавр с ножом в руке. Однако офицер вдруг сказал:

– Подожди. – И ткнул пальцем в сторону Энрике: – Эль пеке [16]16
  Малыш (исп.).


[Закрыть], ты хочешь жить?

Энрике не сразу понял, о чем его спрашивают. Он смотрел не на офицера, а на парня с разбитым ртом и на кривоногого мавра с ножом в руке. Тогда офицер повторил:

– Я у тебя спрашиваю, ты хочешь жить?

– Хочу, ответил Энрике. – Очень хочу.

– Ты храбрый мальчишка, – сказал офицер. – Я видел, как ты стрелял и мавра. Ты молодец. Но если ты не хочешь, чтобы тебя прирезали, как остальных, ты должен искупить свою вину. Понимаешь, о чем я говорю?

– Да, понимаю.

– А как ты искупишь свою вину?

– Ты тоже ублюдок! – крикнул парень. – Если б мы знали, что ты такой, мы сами прирезали бы тебя, как собаку!

– Слышишь, что он говорит? – улыбнулся офицер. – Он твой друг?

– Я первый раз его вижу, – ответил Энрике.

– А этот? – Он указал на мальчишку, прижимающегося к старику. – Этого ты тоже видишь впервые?

– Да.

– Как же ты попал сюда? Они притащили тебя силой? Они заставили тебя стрелять?

– Нет, я сам. Но я искуплю свою вину.

– Очень хорошо. Я дам тебе пистолет, и ты выстрелишь из него вот в этого парня, который оскорбил и меня, и тебя. Что ты на это скажешь? Если сделаешь так, как я говорю, мы отпустим тебя домой. А хочешь – пойдем к нам. Нам нужны храбрые мальчишки.

– Я сделаю все, как вы велите, сеньор, – уже бодро сказал Энрике. – Он назвал меня ублюдком… Я сделаю все, как вы; велите…

– Муй бьен, эль пеке.

Офицер подумал, что неплохо было бы, если бы тут оказался фоторепортер. Мальчишка-испанец, мальчишка из народа приканчивает красного. Черт возьми, такой снимок кое-какие газеты оторвали бы с руками! Он обошел бы весь мир, этот снимок: маленький испанский гаврош против Республики!

– Муй бьен, эль пеке, – повторил офицер. – Держи вот эту штуку, она стреляет не хуже той пушки, из которой ты смалил по мавру. Действуй смелее, эль пеке, потом я представлю тебя самому генералу Моло…

Он вытащил из кобуры пистолет и протянул его Энрике:

– Действуй, эль пеке.

Энрике с пистолетом в руке стал медленно приближаться к парню. Сделает полшага – остановится, постоит – и снова полшага вперед. И смотрит в его глаза, прямо в глаза, а тот замер на месте и тоже не спускает глаз с Энрике, с губ его стекают две струйки крови, руки за спиной скручены веревкой, а рядом с ним – кривоногий мавр, так и не спрятавший свой нож, стоит и скалится – какое-то чудовище, с мохнатыми бровями, тупое и жестокое чудовище…

– Смелее, эль пеке! – негромко подбадривает офицер.

Он все так же сидит на ящике, справа и слева от него сгрудились мавры и фалангисты, онемевшие от любопытства, с жадностью, с лихорадочным нетерпением ожидающие развязки. Энрике поднимает руку с пистолетом и стреляет… Стреляет в голову кривоногого мавра. Потом мгновенно прыгает назад и в упор стреляет в офицера.

– Сволочь! – успевает выкрикнуть Энрике. – Мы не продаемся! Мы…

Больше он ничего не успевает ни сказать, ни сделать…

2

А через десяток минут на Карабанчель Бахо уже пикировали республиканские «бреге» и «потезы». Группу вел капитан Эмилио Прадос – четыре «бреге» и три «потеза» зашли со стороны Гвадалахары, сбросили бомбы на сгрудившиеся за Мансанаресом итальянские танки «ансальдо», сверху чем-то похожие на зеленых черепах; затем выстроились в правый пеленг и, один за другим, круто снижаясь, начали поливать из пулеметов марокканскую конницу и ворвавшихся в Карабанчель Бахо пехотинцев.

Эмилио Прадос, конечно, уже знал о зверствах мавров в фалангистов, чинимых ими в занятых городах и деревнях. Средневековые пытки испанских конкистадоров, о которых Эмилио когда-то читал, в сравнении с тем, что творили фашисты, казались капитану Прадосу примитивными забавами. Фашисты словно задались целью продемонстрировать всему миру свою жестокость, они не останавливались перед самой чудовищной расправой со своими противниками, словно хотели показать, на что способны и что ждет всякого, кто им оказывает сопротивление.

Негодование и ненависть Эмилио Прадоса к своим соплеменникам дополняло еще и глубокое чувство стыда: ведь этих людей вынашивали под сердцем испанские матери, эти люди ходили и ходят по испанской земле; над ним, Прадосом, и теми, кто оказался в другом лагере, светит одно и то же яркое солнце. Как же могло случиться, что они стали такими? Как?

Как-то при встрече с Игнасио Сиснеросом и его женой Констанцией он сказал:

– У меня такое ощущение, будто перед всем цивилизованным человечеством я предстал в совершенно обнаженном виде. И все смотрят на меня с презрением и отвращением, смотрят и говорят: «Глядите, это – Испания!»

Ответила Констанция:

– Вы не правы, Эмилио. Не правы вот и настолечко. Во-первых, давайте поставим точки над «и» в отношении «цивилизованного человечества». Разве те, кто с удовольствием, хотя и тайным, наблюдают, как фашизм растаптывает самые элементарные нормы человеческого поведения и человеческие права, имеют хоть малейшее право называть себя цивилизованными людьми? Святая мадонна, да они, видя, как удушается сама мысль о свободе человеческого духа, от удовольствия потирают руки. Точно людоеды у костра, где поджаривается дикарь из другого племени в предвкушении знатного пира…

– Да, но цель, цель этих людей, о которых вы говорите, Кони! – воскликнул Эмилио Прадос. – Разве они не понимают, что фашизм лишь пробует свои силы! Разве они настолько слепы, что не видят в нем опасности и для себя?

– О-о! – Констанция Сиснерос грустно улыбнулась. – Они все понимают, дорогой Эмилио. Но если они и слепы, то в первую очередь от ненависти к Советской России, против которой они обязательно будут натравливать и Франко, и Муссолини, в Гитлера… Тут уж не надо быть великим прорицателем, чтобы все это предвидеть…

– Кони сказала «во-первых», – заметил Игнасио Сиснерос. – Думаю, я не ошибусь, если закончу ее мысль. Так вот, капитан, во-вторых, те, о ком говорит моя жена, преследуют и другую цель: они хотят деморализовать свои собственные народы, настолько их запугать, чтобы те оказались в своего рода шоке. Фашизму, мол, лучше не сопротивляться. Иначе вас ждет судьба тех испанцев, которые подняли на него руку. Время от времени буржуазные газеты так называемых демократических стран печатают статьи, в которых рассказывается о зверствах фашистов. Но и в этом случае они преследуют все ту же цель: устрашить, запугать, деморализовать. Видите ли, мол, на что фашисты способны? Так лучше уж с ними жить в мире…

– Вы говорите, – продолжала между тем Констанция, – что испытываете чувство стыда. Но почему? Лично я испытываю даже чувство гордости, что я – испанка. Такая же испанка, как Долорес Ибаррури, как сотни тысяч женщин, вот в этот самый час дерущихся с фашистами на улицах наших городов. Мы, дорогой Эмилио, мы первыми встретили фашизм не умиротворенческими речами, а винтовками, пулеметами и булыжниками, выдранными из мостовых. Разве этим не стоит гордиться?..

И все же капитан Прадос не мог до конца подавить в себе чувство стыда. Но с каждым днем оно теперь все больше и больше усиливало в нем ненависть к фалангистам, и порой он приходил в такую ярость, что ему становилось страшно. «Неужели я настолько озверел, – думал Эмилио, – что перестал испытывать всякую жалость к тем людям, с которыми совсем недавно мог мирно беседовать, сидеть за одним столом, прогуливаться по улицам Мадрида? Я не смог бы кому-нибудь из них перерезать от уха до уха горло, но когда вижу, как они мечутся под пулями моего пулемета, как их в клочья разносят мои бомбы, ничего другого, кроме глубокого удовлетворения, я не чувствую».

…Он уже делал третий заход, на небольшой высоте проносясь над Карабанчелем Бахо, он уже видел десятки трупов, но ему этого было мало, он готов был летать над улицами бесконечно и стрелять, стрелять до тех пор, пока хоть один фашист ползает по искалеченной земле; сейчас ему бешеная собака казалась существом более безобидным, чем любой из тех, кто стал его кровным врагом. Он потерял не только чувство времени – ему давно было пора уводить группу бомбардировщиков на аэродром, – но и элементарное чувство осторожности: сопровождающие их истребители, выработав бензин до предела, уже были вынуждены улететь, и теперь «потезы» и «бреге» никто не прикрывал. А когда он вывел свою машину на прямую и убедился, что все самолеты сделали то же самое, над его «бреге» вдруг пронеслась пара «фиатов», открыв по нему огонь из всех своих пулеметов.

К его счастью, фашисты, наверное, слишком торопились – трассы прошли мимо, ни одна пуля не задела «бреге», но у капитана Прадоса не было высоты, чтобы хоть на небольшом пикировании уйти от новой атаки. Что такая атака повторится, он не сомневался: летчики-истребители всегда норовили в первую очередь сбить флагмана, а потом уже охотились за другими. Эту их тактику капитан Прадос знал хорошо, ее применяли не только фашисты, но и свои, республиканцы, и она, конечно, была оправданна.

Чтобы не оставить командира группы один на одни с истребителями, «бреге» и «потезы» подошли к нему почти вплотную, а «потез» француза Денена даже вырвался вперед, решив, наверное, показать фашистам, что именно он флагман, и таким образом первым подставить себя под удар. Франсуа Денен был почему-то без шлема, и когда он на слишком уж близком расстоянии обгонял самолет Прадоса, тот увидел его седую голову и поднятый вверх кулак: все, мол, правильно, камарада хефе, мы их собьем с толку.

«Фиаты» вернулись. Они заходили в новую атаку сверху, но, как ни странно, опять нацелились на «бреге» Прадоса, хотя он шел теперь и середине строя, похожего на ромб, к нему нелегко было пробиться, так как летнабы всех бомбардировщиков открыли плотный огонь. И совсем уж казался странным тот факт, что фиаты даже не пытались атаковать какой-либо другой «потез» или «бреге»: не теряя из виду машину Прадоса, они наседали только на него, несмотря на частые и длинные пулеметные трассы, отсекающие их от самолета капитана. Было похоже, что они задались целью сбить его машину во что бы то ни стало, даже ценой огромного риска, которому, конечно, подвергались.

Летнаб, место которого на «бреге» было впереди, крикнул:

– Эти типы почему-то охотятся только за нами! Ни у кого из них вы не перехватили красивую сеньориту, капитан?

Прадос промолчал. Его вдруг осенила страшная догадка, в которую он не сразу поверил и от которой хотел тут же отмахнуться, настолько она казалась нелепой и неправдоподобной. Но когда «фиаты» вновь его атаковали и одна из пулеметных трасс прошила фюзеляж «бреге» почти у самой кабины, Эмилио Прадос успел увидеть нарисованную на фюзеляже одного из истребителей огромную очковую змею. Очковая змея – это герб Прадосов, он существует уже две или три сотни лет, и не кто другой, как брат Эмилио Морено всегда говорил: «Я не знаю, почему мои предки взяли как символ именно этого гада, но он подходит мне как нельзя лучше.: мудрость, коварство, мгновенная смерть от яда, который не увидишь, как видишь шпагу или кинжал…»

Значит, это Морено. И он несомненно знает, что на «бреге», за которым он охотится так упорно, – его брат. Брат и враг! И не просто враг. Морено, конечно, считает: Эмилио опозорил весь род Прадосов, предал его, обесчестил. И чтобы смыть этот позор, восстановить эту честь, он должен уничтожить своего брата. Может быть, он уже давно его ищет в небе Испании и вот наконец нашел. Как нашел, кто ему в этом помог – Эмилио не знает, но зато он хорошо знает Морено и уверен: тот просто так не отступит, тот будет идти до конца.

Эмилио и раньше знал, что Морено считается первоклассным летчиком-истребителем. Даже сам Игнасио Сиснерос как-то ему сказал: «Там у них много настоящих асов, и один из них – ваш брат Морено. Говорят, что на его счету уже около десятка сбитых наших машин…»

Сейчас Эмилио не мог не видеть: Морено драться умеет. И вряд ли ему знаком страх – он лезет напролом, хотя в каждом его маневре не бездумное безрассудство, не лихость и бравада зарвавшегося игрока, а расчет, умение, опыт.

Вот он меняет тактику. Делает вид, что опять будет атаковать сверху, а сам, пролетев над строем, неожиданно идет на мертвую петлю и при выходе из нее оказывается под брюхом «бреге» Эмилио и открывает огонь. Пожалуй, это была бы его последняя атака – брюхо «бреге» не защищено, ничто, кажется, не мешает теперь Морено поджечь машину брата, – но Франсуа Денен, разгадав, замысел Морено, подныривает под машину капитана Прадоса, и его летнаб огнем своего пулемета отсекает «фиат» Морено, потом Денен чуть подворачивает вправо и бьет по другому «фиату», словно невидимой нитью привязанному к истребителю Морено. Тот резко отворачивает в сторону, бросается вверх, на какое-то мгновение зависает в воздухе, а потом стремительно падает вниз.

– Браво Франсуа Денену! – кричит летнаб. – Теперь нам будет легче.

Однако легче им не стало: вывалившись из белого облака, повисшего над Мадридом, на строй «потезов» и «бреге» пикировала тройка «хейнкелей». И первая же атака принесла им успех: «бреге», замыкающий строй бомбардировщиков, вначале густо задымил, потом из-под его капота выбился огонь, и тут же вспыхнуло левое крыло. Капитан Прадос успел заметить, как от машины отделились две темные фигуры, белые купола парашютов повисли в воздухе, и тотчас один из «хейнкелей» вошел в неглубокий вираж и, приблизившись к парашютам, стал их расстреливать из пулеметов.

Немедля капитан бросил туда свой «бреге», чтобы прикрыть спускающихся летчиков, но опоздал: будто распоротые пулеметными трассами, вначале один, а вслед за ним и другой парашюты как-то сразу обвисли, безжизненно заполоскались и с невероятной скоростью устремились к земле.

Строй бомбардировщиков был разбит. На какое-то время капитан Прадос потерял из виду «фиат» с очковой змеей на фюзеляже и уже было подумал, что Морено почему-то был вынужден выйти из боя, как вдруг тот появился совсем рядом с «бреге», пристроился крыло в крыло и несколько секунд летел так, точно хотел разглядеть человека в кабине бомбардировщика. А затем неожиданно свечой взмыл вверх, сделал несколько фигур высшего пилотажа и скрылся на фоне голубеющих в полупрозрачной дымке гор Сьерра-де-Гвадаррамы.

Летнаб сказал:

– Сволочь! Ушел, наверное, потому, что в баке стало почти пусто. Иначе он не оставил бы нас в покое… Смотрите, капитан, это же пиши «чатос»! Пятерка «чатос»! Сейчас они дадут фашистам закурить. Так, кажется, говорят советские летчики?..

3

– Кервуд им дал прикурить! – сказал Павлито. – В одном бою срубить двух фашистов – это, дорогие мои сеньоры, случается не каждый день. Кто тут знает английский, переведите. Скажите камарада Кервуду, что летчик Павлито присваивает ему звание аса испанского неба и ставит за свой счет бутылку марфиля.

Он говорил по-французски, что делал почему-то очень редко. Даже Эстрелья долго не знала, что Павлито владеет этим языком. А когда однажды услышала, как он на французском о чем-то спорит с Гильомом Боньяром, воскликнула: «Павлито, вы варвар! Сколько времени вы пользовались услугами своего друга Денисио, заставляя его быть переводчиком в разговорах со мной».

Павлито ответил: «Тактика и стратегия, дорогая сеньорита. Я ждал, когда вы при мне скажете Денисио по-французски, рассчитывая, что я ничего не понимаю: „А знаете, Денисио, я ведь по уши влюблена в этого прекрасного Павлито и даже не представляю, как буду жить без него после того, как он уедет!“» – «И что бы вы на это ответили?» – спросила тогда Эстрелья. – «О, я взял бы Эстрелью на руки и понес к комиссару Педро Мачо. Так, мол, и так, дядюшка Педро, вот пара интернационалистов, которые решили не разлучаться до гробовой доски. А это, дядюшка Педро, наше с Эстрельей заявление с просьбой узаконить брак указанных выше индивидуумов, пришлепните на нем гербовую печать…» – «Мне больше по душе Денисио, – сказала Эстрелья. – Так что у вас, дорогой интернационалист, очень мало шансов». – «Жаль, очень жаль, – вздохнул Павлито. – Но если вы передумаете – я к вашим услугам».

Сейчас он сидел за столом напротив американского летчика Артура Кервуда, потягивал, причмокивая от удовольствия, старую малагу, кем-то добытую в Мадриде, и продолжал:

– Я видел, как Кервуд пошел в лобовую на «хейнкеля». Это был настоящий цирк… Ты переводи на испанский, Денисио, – страна должна знать своих героев. Да-а… Это был настоящий цирк. Что – коррида?! Безоружный бычок сражается с человеком, в руках у которого разные там бандерильи, эспадо, шпаги… А тут – мощь на мощь! Каждый из противников – комок нервов, зажатый в кулак. Кто крепче? У кого – сила духа?

– Ты хорошо говоришь, Павлито, – сказала Эстрелья. – Ты – художник.

– Благодарю вас, сеньорита, – улыбнулся Павлито. – Но в данном случае художником был камарада Кервуд. Вы когда-нибудь видели, как летит стрела, выпущенная сильной рукой из тугого лука? Вот так летел на «хейнкель» истребитель Кервуда. Ни на миллиметр в сторону, прямо в лоб. И фашист – тоже. Что такое сто метров, если сумма скоростей – тысяча километров в час? Сто метров – это мгновение. А между ними оставалось семьдесят… пятьдесят… тридцать метров… И никто из них не открывает огонь… Ждет… Ждет, когда противник не выдержит, рванет ручку на себя и подставит брюхо.

Павлито пригубил вино, закурил и взглянул на Кервуда. Тот внимательно его слушал, с любопытством глядя на русского летчика. На лице его – белом, с десятком конопатинок у носа, с правильными, хотя далеко и не мужественными чертами – то появлялась, то исчезала будто бы растерянная улыбка. У Артура Кервуда были голубые глаза, и только в них, именно в них, а не в чертах лица как бы застыли и решимость, и упрямство, и бесстрашие, и та огромная сила воли, которую нельзя было не увидеть…

А Павлито продолжал:

– Я думал, что обоим – уже конец. И даже мысленно закричал Кервуду: «Открывай огонь, Артур, иначе будет поздно». И в это время фашист не выдержал. Хотел уйти свечой, но Кервуд, конечно, только того и ждал: вмазал ему такую порцию свинца, что ее хватило бы на целую эскадрилью «хейнкелей». Будь здоров, Кервуд, я пью за тебя… Черт возьми, неужели никто не знает английского, чтобы сказать хорошему человеку, о чем я толкую?