Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 54 страниц)

– Ты ведь не белоручка, Жанни, – подбадривал ее Шарвен. – Ты все умеешь делать не хуже других. У тебя золотые руки, И я уверен: и сестра Гильома, и ее муж останутся тобой довольны… Ну, Жанни, не надо же больше отчаиваться, слышишь? Мы еще с тобой поживем, поверь моему слову.

Теперь он поглаживал ее по голове и чувствовал, как она все теснее прижимается к его плечу, легонько вздрагивая, точно ребенок, который только сейчас пережил трагедию, но трагедия эта осталась уже позади, и больше никакие страшные беды ему не грозят.

– Вот так-то лучше, – проговорил Шарвен. – Так нам обоим будет легче.

Она кивнула головой.

– И мы не станем об этом больше говорить…

– Не станем… Но мне и вправду очень страшно. Я ведь никогда не оставалась одна. Боже, чем все это кончится?..

У нее опять появились слезы на глазах, но Шарвен сказал:

– Жанни!

– Я больше не буду, Арно. Я все понимаю. Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– О боже! И ты не можешь побыть со мной хотя бы еще неделю?

– Нет, Жанни.

– Ну, не неделю. Пусть это будет три дня… Два… Только не завтра.

– Нет, Жанни…

3

В купе спального вагона они ехали вчетвером: Шарвен., Гильом, Бертье и невзрачный тип с подозрительно оттопыренным карманом пиджака. Полковник Бертье называл этого типа коротко и весьма выразительно: «Эй ты».

– Что-то вроде моего адъютанта или денщика, – объяснил он присутствие типа Шарвену и Гильому. – На него можно положиться.

Последние дни Боньяр почти все время был навеселе. Каждое утро он заверял Шарвена, неодобрительно поглядывавшего на его помятую физиономию:

– Все, Арно! Клянусь всеми святыми, больше – ни рюмки!

Если хочешь знать, у меня нет никакого желания лакать всю эту мерзость, но стоит мне посмотреть на нашего «магистра» Бертье, как сразу же вот тут начинает подсасывать. Будто моему карбюратору не хватает воздуха. Но теперь – все, слово Гильома Боньяра.

Однако приходил вечер, Гильом снова начинал ощущать «подсасывание» и заглядывал в первое попавшееся на его пути бистро, чтобы утолить жажду.

Сейчас он, сидя рядом с Шарвеном напротив Бертье и адъютанта-денщика, со скучающим видом поглядывал на мокнущие под моросящим дождем унылые, пожелтевшие поля и изредка кивал в знак того, что внимательно слушает «магистра».

– Не знаю, – говорил Бертье, – кому понадобилось создавать эту контору по невмешательству. Наверняка это затея красных. Они там, в России, умеют в нужный момент обстряпать выгодное для них дельце… Но наши, наши-то идиоты зачем клюнули на гнилую приманку?

– По-моему, вы ошибаетесь, мсье Бертье, – усмехнулся Шарвен. – На Комитет по невмешательству и Леон Блюм, и англичане, и сам генерал Франко должны в настоящее время молиться. Ведь под соусом невмешательства вся западная демократия наложила полное вето на продажу республиканской Испании любого вида оружия, а в это время Гитлер и Муссолини… Да зачем за примером идти далеко? Мы с вами и есть пример того, на чью мельницу льет воду эта, как вы говорите, контора по невмешательству. Мы-то с вами найдем щель, чтобы проскользнуть в нее через границу, не так ли? И кое-кто на границе в нужный момент закроет на нас глаза, потому что предупрежден, куда и зачем мы отправляемся… Ну а если бы вместо нас попробовали проскользнуть в эту щель друзья испанских коммунистов?

И тут голос подал «Эй ты»:

– Их в два счета вот так бы! – и сделал жест, будто ногтем большого пальца раздавливает насекомое. – Р-раз – и нету! Чтоб не совали свой нос куда не следует.

– И все же, видимо, соглашаясь с Шарвеном, заметил Бертье, – и все же должны со многим считаться. Прошу вас, друзья, еще и еще раз уяснить: полковника Бертье там, за Пиренеями, существовать не должно. Там будет обыкновенный испанский пилот Аугусто Доминго. Так же, как вместо лейтенанта Арно Шарвена появится Куррито Аурелио, а вместо Гильома Боньяра – Пако Дечесоари. Именно под такими именами мы будем зачислены в военно-воздушные силы Испании – Испании генерала Франко.

– Отлично! – зевнул Гильом. – Пусть меня называют сатаной, дьяволом, лишь бы побольше платили.

– Не кажись хуже, чем ты есть, – сказал Шарвен. – В конце концов, ты не подонок, который, за несколько монет готов продать свою душу.

– Простите, сеньор Аурелио, – хмыкнул Гильом, – разве вам нужна лишь слава? Но, как утверждают философы, она не материальна…

Бертье не вмешивался в их разговор. Он и сам не мог сказать, кто из этих двух волонтеров нравился ему больше. Пожалуй, такие, как вот этот забулдыга Гильом Боньяр, меньше доставляют хлопот. У них все проще. Они плюют на всякие там высокие материи и желают жить в свое удовольствие. «Лишь бы побольше платили!» Это их альтер эго. И ничего плохого в такой постановке вопроса Бертье не усматривал. Меньше идей – чище голова: Бертье не сомневался, что в лице Боньяра он везет генералу Франко хорошего летчика и солдата.

Шарвен, по мнению полковника, был сложнее. Выше культура, тоньше ум. Таким в душу с первого взгляда не проникнешь. Но именно такие, если их захватывает идея, становятся одержимыми, а подчас и фанатиками. Такие будут драться до последнего, их не остановишь.

«Но он тоже, – вспомнил Бертье, – не отряхивал руки от денег… Хорошо, что этот старый сквалыга де Шантом поприжал свою куколку и сделал из Ромео и Джульетты нищих. Голод не тетка – он хватает за глотку и таких, как Арно Шарвен… А в общем – посмотрим. У Франко, конечно же, есть молодчики, которые умеют вывернуть человека наизнанку и даже без лупы увидеть, что у него там внутри…»

* * *

В Тулузу они приехали под вечер.

Выйдя из вокзала, Бертье огляделся вокруг и, заметив в толпе тощего, в дорогом костюме, человека, разглядывающего прибывших пассажиров, окликнул:

– Мсье Лоррен!

Мсье Лоррен подошел, колючим взглядом окинул спутников Бертье и лишь тогда обратился к полковнику:

– Рад вас видеть, Бертье! С благополучным прибытием. Надеюсь, все у вас хорошо?

– Как нельзя лучше, спасибо. Прошу познакомиться с моими друзьями. Мсье Арно Шарвен, мсье Гильом Боньяр… Вы с машиной, Лоррен?

Их отвезли в неказистый с виду, но оказавшийся довольно уютным, чистым и тихим отель, поместили Шарвена и Боньяра, в двухкомнатный номер с широкими, из мореного дуба, кроватями, ванной комнатой и массивной люстрой под потолком, в которую были ввинчены электрические лампочки ж форме церковных свечей.

– Если вы не против, – вежливо осведомился Бертье, – ужин для вас принесут в номер. Так будет удобнее.

– Если вы не против, – в тон ему ответил Гильом, – пусть прихватят к ужину чего-нибудь покрепче чая.

– Но в пределах нормы, – любезно улыбнулся Бертье. – С вашего разрешения, я отлучусь. Вернусь к вам, наверное, только завтра вечером. Предоставляю вам самим решить, как лучше распорядиться свободным временем.

– Сеньор Доминго… – Гильом подошел к Бертье и двумя пальцами снял с борта его пиджака воображаемую соринку. – Сеньор Доминго, вы не найдете ничего предосудительного в том, что я попрошу одолжить мне несколько десятков франков? В счет будущих приходов, разумеется. Понимаете, по рассеянности я оставил свою чековую книжку в сейфе, и теперь…

Бертье снова любезно улыбнулся.

– Плохим бы я был товарищем, если бы не позаботился о вас. Возьмите, сеньор Дечессари. Этого, надеюсь, будет достаточно на первое время.

Вытащив из бокового кармана пакет, он передал его Гильому, попрощался и вышел.

* * *

– Слушай, Куррито Аурелио, – сказал Гильом, – мы, кажется, решили все жизненно важные вопросы, обо всем договорились и все уточнили. Не думаешь ли ты, что теперь у нас появилось право слегка развлечься? У меня в Тулузе есть добрые приятели, и, я надеюсь, они не сочтут за труд подыскать нам приличных… Нет-нет, ты не хмурься, я имею в виду по-настоящему приличных дам. Таких, которые…

– Ни сегодня, ни завтра мы никуда не пойдем, – отрезал Шарвен. – К черту твоих добрых приятелей и приличных дам. Тебе все ясно?

– Далеко не все. Во-первых, откуда этот командирский тон? Ты кто – полковник Бертье? Или генерал Франсуа де Тенардье? И какого дьявола ты вздумал командовать?! Гильом Боньяр – вольная птица, запомни это раз и навсегда. Договорились? В противном случае между нами могут возникнуть нежелательные трения…

– Вот как! – Шарвен, приблизившись к Гильому почти вплотную, посмотрел на него с явным удивлением. – Вот как! А может быть, Гильом Боньяр больше не вольная птица? Может быть, он стал теперь человеком, который за многое отвечает? Или я ошибаюсь? Если я действительно ошибаюсь, то не лучше ли будет, если я скажу Гильому Боньяру совершенно прямо, что мне с ним не по пути.

– Ты что, белены объелся?! – крикнул Боньяр. – Ты что, перестал понимать шутки? Убей меня бог, я не узнаю старину Шарвена! Слушай, Арно, а куда же мы денем вот эту штуку?

Он извлек из пакета пачку франков и пошелестел новенькими купюрами. Потом с показной небрежностью бросил их на стол, но тут же поспешно собрал их и снова спрятал в пакет.

– Черт меня дери, я, кажется, уже забыл, когда держал в руках такое богатство. Значит, ни сегодня, ни завтра мы никуда не пойдем? Повинуюсь. Основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола говорил: христианин должен быть как труп в руках начальства. Правда, великий мыслитель Монтескье изрекал совсем другое: абсолютное повиновение предполагает абсолютное невежество того, кто подчиняется, оно предполагает также и невежество того, кто повелевает. Здорово сказано, а, Шарвен? Я заучил эти премудрости еще в школе… Но куда же мы денем пакет?

– Ты возьмешь сейчас эти деньги, – сказал Шарвен, – пойдешь на почту и отправишь их своей сестре с припиской, чтобы она поделилась с Жанни. Оставишь немного для того, чтобы нам хватило на пару дней.

Вернулся Гильом лишь через два часа. В руках у него было около десятка свертков с сыром, колбасой, булочками, марокканскими сардинами, баночками паштета и прочей снедью. Через плечо у него висела какая-то туристская сумка, из которой выглядывали горлышки бутылок с коньяком и вином.

Делая вид, что не замечает неодобрительных взглядов Шарвена, Гильом разложил и расставил свои покупки на столе и сказал:

– Слушай, старина, я сейчас вспомнил знаешь кого? Как-то Пьер Лонгвиль познакомил нас с русским летчиком Денисовым. Забыл, как его звали… Кажется, Валери… Славный это был человек, а, Шарвен? Что-то у него случилось с мотором, и он простоял на парижском аэродроме целую неделю… Мы все в него влюбились, в этого Валери, и, когда провожали, затосковали так, будто провожали самого близкого друга… А помнишь, что он сказал на прощанье? «Давайте, братцы, отвальную…» Есть у них, у русских, такой обычай – пить на прощанье «отвальную»… Отличный обычай, старина, и, клянусь богом, мы с тобой не будем летчиками, если не последуем этому обычаю. Садись, Арно, садись, Аурелио, и да здравствует Испания! – Они выпили, и Шарвен сказал:

– Еще тогда Валери Денисов говорил: «Чует мое старое сердце, что вулкан в Европе скоро взорвется…» А ведь это было… Когда это было, Гильом? Мы тогда считались, с тобой сосунками – только-только начинали летать. А за плечами этих старых пилотяг Пьера Лонгвиля и Валери Денисова уже лежали тысячи налетанных часов… Давай, Гильом, за старых пилотов. За живых и за мертвых…

– Давай, Арно. За живых и за мертвых…

Уже в полночь к ним постучали. Покачиваясь, Гильом подошел к двери, открыл ее и крикнул Шарвену:

– Ты видишь, кто к нам явился? Думаешь, это Леон Блюм или маршал Петэн? Нет, это собственной персоной пожаловал его величество «Эй ты»! Прошу вас, сеньор денщик-адъютант. Кушать подано, вино разлито. Коньяк, «шабли», итальянское «кьянти»?

– Меня зовут Жером. Жером Оливье.

Рады вас видеть, мсье Оливье, – сказал Шарвен. – Вы, наверное, по поручению своего хозяина?

Жером Оливье молча проследовал к столу, плеснул в стакан коньяку и выпил. Потом подцепил вилкой сардину, отправил ее в рот и, почти не жуя, проглотил.

– Меня зовут Жером. Жером Оливье, – повторил он. Голос у него был хриплый, глаза слезились, пальцы рук мелко подрагивали. – Какого черта – денщик, адъютант! Жером Оливье вот уже десяток лет обыкновенный холуй. А был… Ладно, не в этом суть… Я выпью еще. Разрешаете? Ух!..

Гильом подлил в свой стакан, выпил и тоже сказал:

– Ух!

– Садитесь, Жером, – предложил Шарвен. – Вы к нам в гости?

– В гости? Нет. Да… А что? Пришел просто так, Жером Оливье – одинокий волк. Ха, здорово звучит, не так ли? Одинокий волк… Никого нет. И ничего нет. Трухлявое дерево. Р-разрешаете?

Он снова выпил, закрыл глаза и сцепил на животе пальцы с обкусанными ногтями. Глубокие морщины, как борозды, спускались по щекам к углам рта, и от этого лицо казалось угрюмым, даже злым. Лоб у него был низким, словно у обезьяны, тонкие, с серым оттенком, тубы беспрестанно шевелились, точно Жером Оливье где время что-то нашептывал.

– А вы ребята что надо! – открыв наконец глаза, прохрипел Оливье. Хозяин знает толк в людях. Они, говорит, это вы, значит, классные летчики. Будут, говорит, без промаха бить красных.

– Он тоже будет бить, – заметил Шарвен.

– Он? Разрешаете? Ух!.. Он тоже? Хозяин? Он – птица высокого полета. Что?.. Он скоро вернется. Сюда. В штаб. Правильно. Я, говорит, сам переправлю туда целую эскадрилью. Прилечу улечу. Прилечу – улечу. Хозяин… Там, говорит, будет драться эскадрилья Бертье. Правильно. Вы – первые ласточки, первые орлы…

– Орлы-стервятники, – хмыкнул Гильом.

– Зачем? Герои! Слава! И монеты. Много монет?

– Много, – сказал Шарвен. – Хватит. Еще и останется.

– Правильно…

Язык у Оливье начал окончательно заплетаться, глаза совсем потускнели.

– Вам лучше пойти поспать, мсье Жером, – предложил Шарвен.

– Я спущу его с лестницы, этого одинокого волка! – прошептал на ухо Шарвену Гильом. – А еще лучше – вышвырну в окно. Здесь не так уж высоко – всего шесть этажей.

– Я провожу вас, мсье Оливье, – сдержанно сказал Шарвен.

4

Без четверти четыре они приехали на тулузский аэродром. Без пяти четыре они снимали чехлы с моторов истребителей. Механики завели моторы.

Чуть в стороне, по боковой бетонной дорожке, промчалась открытая легковая машина, и в рассеивающихся сумерках Шарвен увидел в ней офицера. Ему даже показалось, что машина, поравнявшаяся с ними, притормозила и офицер привстал на сиденье. Но шофер прибавил газ, и через мгновение уже ничего не стало видно.

Бертье, бледный не то от волнения, не то от бессонной ночи, подошел к Боньяру и. Шарвену, сказал:

– До границы, как и договорились, будем лететь вдоль Гаронны. Потом свернем на Уэску и дальше – прямо на Сарагосу. Аэродром где-то сразу за Эбро, на месте уточним. Пошли по машинам.

Взбухшая от частых дождей Гаронна петляла рядом с линией железной дороги Тулуза – По – Дакс, потом она круто свернула на юг и вскоре пересекла границу. Бертье покачал крыльями своей машины: мы – в Испании, берем курс на Уэску.

Он летел ведущим. Слева, почти крыло в крыло, но чуть сзади, вел «девуатин» Арно Шарвен, справа, тоже вплотную к Бертье, – Гильом Боньяр.

Шли на высоте трех тысяч метров, рассекая крыльями белые громады кучевых облаков. Внизу, на желтоватых холмах и в зеленых долинах, лежали клочья предутреннего тумана, а с моря, отсюда невидимого, сочился голубоватый свет, словно оно было рядом, а не за десятки километров в стороне. По узким тропкам и проселочным дорогам, несмотря на ранний час, двигались сверху едва различимые крестьянские арбы, крошечные фигурки людей и животных. А где-то у самого горизонта отсвечивало зарево пожаров, и казалось, будто по небу растекаются красные ручьи – растекаются плавными волнами и вдали бледнеют, угасают, размываясь в гаснущих сумерках…

Бертье испытывал чувство, похожее на юношеский восторг. Его считали первоклассным летчиком и, пожалуй, не зря: он действительно был способным пилотом. Великолепная реакция, умение мгновенно оценить обстановку, сжимать, скручивать в тугую пружину волю, в тот или иной момент принимать единственно правильное решение во время боя – все это давало полковнику Бертье возможность не раз выделиться из массы посредственных авиаторов, которых он презрительно называл «серыми лошадками».

Правда, была у полковника Бертье одна неизлечимая болезнь – тайный, скрываемый от всех и даже от самого себя, недуг, с которым он честно, до самоотверженности боролся, но который до конца победить не мог: встречаясь в воздухе с противником или летя над его территорией, Бертье вдруг начинал испытывать животный страх, порой доводящий его до отчаяния, до потери здравого смысла. Откуда он приходил, этот страх, что являлось его первопричиной, Бертье, пожалуй, толком объяснить не смог бы. Ведь Бертье не сомневался – из любой передряги он выйдет победителем: о себе, как о летчике, он был очень высокого мнения и самонадеянно предполагал, что в большинстве своем летчики противника как раз и есть те «серые лошадки», которых вообще не стоит брать в расчет.

А страх тем не менее захлестывал Бертье так, словно он нежданно-негаданно погружался в гнилую пучину всасывающего его болота и задыхался в ней.

Потом это проходило, но оставляло после себя такой горький осадок, что Бертье еще долго не мог обрести привычный душевный покой и уравновешенность. Он бесновался, вымещая на всех и вся свою злобу, свой временный, как он сам определял его, «распад личности», и в такие минуты становился страшным.

Однажды – это было в Африке – Бертье приказали вылететь в район скопления повстанцев и произвести тщательную разведку. Маршрут пролегал через покрытую мертвыми песками и застывшими барханами местность, где изредка поднимались закрученные в спираль смерчи да кое-где можно было увидеть белеющие, иссушенные ветрами и нещадно палящим солнцем скелеты людей и животных.

Бертье, конечно, понимал: случись что с мотором, сядь он в этих местах на вынужденную – и все будет кончено. В лучшем случае белый человек, – неприспособленный к существованию на этой бесплодной, забытой богом земле, затеряется в мертвых песках и погибнет от жажды и голода, в худшем – попадет в руки людей, которых этот белый человек никогда не щадил и от которых, естественно, не может ждать пощады.

И все же в тот раз Бертье летел на разведку в довольно приподнятом настроении, весело поглядывая на скользящую по барханам тень самолета и насвистывая какую-то легонькую мелодию. Мотор гудел ровно, приборы показывали, что все в порядке, крутить головой, высматривая самолеты противника, никакой нужды не было: какие к черту у повстанцев самолеты, когда им не хватает даже старых винтовок и патронов!

И вот он над целью.

Их было тут, пожалуй, около полутора тысяч – тех, кого в штабах называли повстанцами и кого Бертье, сам не зная за что, ненавидел до мозга костей.

Всадники в бурнусах, всадники полуголые, всадники с самодельными копьями и винтовками за плечами, повозки, запряженные худыми лошадьми, десяток-полтора пушчонок…

Не снижаясь, чтобы обзор был шире, Бертье сделал несколько кругов, нанося на карту ориентиры. Потом он отметил предполагаемое движение повстанцев – откуда и куда они направлялись, точно пересчитал застрявшие в песках пушчонки – их было тринадцать штук, – крестиками обозначил на карте два колодца.

Он видел, как при его появлении всадники заметались, как кто-то из них лег на песок и начал палить из винтовок по самолету. «Ну и болваны! – смеялся Бертье. – Ну и болваны! Смалите из своих пукалок в небо, и у вас не хватает мозгов даже для того, чтобы понять, как смехотворно все это выглядит… А, впрочем, если у вас мозги действительно набекрень, я их сейчас вправлю!»

Он увел машину подальше, за барханами снизился до бреющего и теперь летел прямо на лагерь повстанцев, заранее предвкушая восторг, когда увидит вдруг обезумевших людей и животных, мечущихся, орущих, падающих под градом пуль его пулемета, увидит мертвые тела своих врагов – всех этих непокорных, умирающих, но не сдающихся людей, непонятных и ненавидимых им.

Пальцы его лежали на гашетке, ноги на педалях легонько вздрагивали от возбуждения и захватившего его азарта… Вот в перекрестии прицела появилась первая группа – с десяток всадников на конях, бешеным галопом мчащихся плотным веером. «Надо бы зайти чуть сбоку, – подумал Бертье, – чтобы скосить их одной длинной очередью».

Однако веер вдруг рассыпался, и Бертье увидел, как один из всадников, круто осадив коня, соскочил на песок и приложил к плечу винтовку. Стрелял он или нет, Бертье определить не мог. Не отрываясь от прицела, он смотрел на приближающегося с сумасшедшей скоростью африканца, стоявшего с винтовкой без единого движения, словно изваяние, и ему стало казаться, будто это вовсе не человек, а какая-то глыба, стремительно увеличивающаяся у него на глазах.

Еще издали Бертье нажал на гашетку, открыв огонь из крупнокалиберного пулемета. Пули, словно крошечные гранаты, взрывали песок у самых ног человека, и Бертье мог поклясться, что он видел, как они изрешечивают его красный, словно кровь, бурнус, а человек-глыба стоял на одном и том же месте, широко расставив ноги и все так же прижимая винтовку к плечу.

Пролетев почти над самой головой африканца, Бертье рванул машину вверх и оглянулся: распластав, руки, уронив винтовку, человек недвижимо лежал на земле, уткнувшись лицом в песок. Рядом в агонии бился конь…

И вот тогда на Бертье нахлынуло. Вначале будто тем самым кроваво-красным бурнусом заволокло, затмило весь мир и все вокруг него – пустыня с мертвыми песками, небо и даже раскаленный воздух тоже стали кроваво-красными, Потом пелена спала, и он почувствовал знакомый, до омерзения противный приступ тошноты. Тошноты животного страха.

Нет, это не африканец, распластав руки, уткнулся в дышащий, зноем песок, не конь его бьется в агонии, а сам Бертье лежит на земле и стонет в предсмертной тоске, а рядом с ним – искалеченная, изуродованная машина.

И Бертье закричал:

– Но я убил его, я стер эту падаль с лица земли! Я победил! Я уничтожу еще полсотни таких же, как он, негодяев, я покажу им, кто такой Бертье!

Знает Бертье, что вползший в него страх сейчас сильнее всего, знает, что этот страх – не совсем осознанный, нереальный, похожий на наваждение – не позволит ему сейчас снова спуститься до бреющего и снова открыть огонь по людям, которых он в эту минуту ненавидит так, как никогда еще ненавидел., Мир вокруг него лежал огромный, невероятно огромный! Сотни миль безбрежной пустыни, синее небо с редкими табунчиками почти прозрачных облаков, белые, похожие на мертвую зыбь океана, барханы, а Бертье видел лишь одинокую фигуру – изваяние африканца с винтовкой в руках и человека, уткнувшегося лицом в горячий песок: это он, Бертье, лежит недвижимый, бездыханный, теперь уже мертвый, и вот здесь, где он сейчас лежит, через месяц-два будут белеть, иссушенные ветрами и знойным солнцем пустыни, его кости….

Даже не холодный пот, а какая-то гнусная липкая влага покрыла его тело, тошнота подходила к самому горлу, и все, что Бертье мог сделать, – это лишь скрежетать зубами от отвращения к самому себе. Он расслабился, ему казалось, что в нем не остается и капли воли продолжать эту непосильную борьбу с самим собой.

Вот так и летел он на свою базу, то изрыгая проклятия, то чуть не плача от жалости к себе, безучастно смотря на землю, изредка поглядывая на компас и карту, не видя ни того, ни другого. И лишь когда внизу мелькнул небольшой оазис – десяток пальм и два-три десятка убогих африканских хижин, Бертье вдруг очнулся, ощутил какой-то толчок реальной жизни и с великим облегчением почувствовал, как исчезает наваждение.

Он глубоко, словно ему не хватало воздуха, вздохнул и раз, и другой, и третий, ладонью провел по глазам и уже внимательно посмотрел на карту. Вот этот оазис, вот эта затерянная в пустыне африканская деревушка… Он, оказывается, отклонился от маршрута, но, слава богу, бензина еще много, беспокоиться нечего. Сейчас он сделает поправку в курсе и…

Возможно, Бертье так и улетел бы от этой злосчастной деревушки, еще раз скрыв от всех и от самого себя все, что пережил, если бы ему на глаза не попался человек верхом на лошади, откуда-то скачущий к зеленеющим пальмам. Человек этот был в таком же бурнусе, как тот, другой, и Бертье почувствовал, как в нем поднялась, захлестнула его жажда расплатиться за свой позор, расквитаться за пережитое унижение. Это ничего, что тот повстанец уже мертвый – он и мертвый принес Бертье страдания, которые не скоро изгладятся из его памяти… А этот – все они, в конце концов, одинаковые, все они, будь их воля, разодрали бы Бертье на части…

Ну что ж, он в долгу не останется. Зуб, как говорят, за зуб, око за око.

Он резко, до боли в ушах, бросил машину в крутое пикирование, выхватил ее почти над самыми пальмами и, поймав в прицел всадника, дал длинную очередь. И когда увидел, как тот, взмахнув руками, свалился на землю, засмеялся:

– Отлично сработано!

Однако смех его не был смехом довольного собой человека. В нем сквозила жестокость, неудовлетворенная жажда выплеснуть из себя накопившуюся злобу. И Бертье знал, что до тех пор, пока он этого не сделает, ему не успокоиться.

Расправившись со всадником, он сделал вираж, вывел машину напрямую и открыл огонь по хижинам, покрытым сухими пальмовыми листьями. Пламя полыхнуло сразу же, из хижин начали выбегать женщины и дети, падали, уползали подальше от огня, метались из стороны в сторону, не зная, где можно укрыться, где спастись…

А Бертье делал все новые и новые заходы, жег, истреблял и в самом себе видел дьявола, джина, вырвавшегося наконец на волю и теперь вершащего суд. И лишь когда не осталось ни одного патрона, он свечой взмыл вверх и лег на курс к своей базе…

5

Сейчас, вглядываясь в землю Испании, Бертье испытывал не только чувство восторга, но и гордость, возвышающую его в собственных глазах: выбор не случайно пал именно на него; именно ему, полковнику Бертье, было поручено подыскать летчиков и тайно переправлять их генералу Франко. Нелегкая, черт возьми, миссия, но Бертье хорошо помнил, о чем ему с глазу на глаз говорил генерал Франсуа де Тенардье: «Мир давно нуждается в очищении от скверны, друг мой, и оно, благодаря всевышнему, уже началось. Германия, Италия, Португалия, теперь Испания. Черед Франции еще не наступил, но мы стоим на пороге великих событий и великих потрясений. Скоро настанет день, когда с помощью своих друзей мы вышвырнем всю эту шайку заигрывающих с чернью так называемых народных вождей. И тем, кто честно выполнял свой долг перед историей в эти трудные дни, воздастся по заслугам».

Потом Франсуа де Тенардье как бы между прочим заметил: «Странно, что вы до сих пор носите звание полковника, а не генерала, друг мой. Но… В дальнейшем мы позаботимся, чтобы эта ошибка была исправлена…»

Да, полковник хорошо помнил тот доверительный разговор и при всем желании не мог не связывать его со своим будущим. Оно представлялось ему блестящим: завидная карьера, высокая должность в министерстве, награды, солидный счет в одном из банков Парижа… Ради этого стоит как следует поработать и даже подвергнуть себя риску. Кто не рискует, тот, говорят, всегда на мели.

…Он вдруг увидел, что Арно Шарвен, слегка накренив свой «девуатин», все дальше отходит влево. Бертье быстро взглянул на карту… нет, все правильно, он ведет машину строго по курсу на Уэску. А от нее до Сарагосы рукой подать. Шарвен ничего этого не видит?.. А Боньяр?..

Бертье оглянулся на Гильома. Тот вырвал свою машину вперед и тоже подворачивал влево, словно отрезая Бертье дорогу. «Кто-то из нас свихнулся, – выругался Бертье. – Или они, или я… Клянусь богом, я, кажется, переоценил их способности. А если точнее – переоценил их способности не я, а Эмиль, командир этих типов. „Первоклассные летчики, полковник. И я искренне опечалюсь, если им не суждено будет вернуться на землю нашей доброй Франции…“».

Эмиль, правда, сказал это таким тоном, что Бертье невольно тогда подумал: «Гнусный лицемер! Ты будешь несказанно рад, если их побьют там, как куропаток».

Между тем Шарвен уходил влево все дальше и дальше, а Боньяр все теснее прижимался к правому борту «девуатина» Бертье, рискуя столкнуться с ним или обрубить ему крыло. Он теперь снова приотстал и летел вровень с машиной Бертье, и они ясно видели друг друга, словно сидели рядом. Бертье смотрел на Боньяра со смешанным чувством удивления и поднимавшегося в нем раздражения, а Гильом невинно улыбался и, кажется, пожимал плечами: дьявол, мол, его знает, что там случилось с нашим Шарвеном, но не можем же мы уйти от него, бросив на произвол судьбы. Так что следуйте за ним, господин полковник, другого выхода у нас с вами нет…

Вначале, ничего особенного не подозревая, Бертье почувствовал едва коснувшуюся его тревогу, хотел отогнать ее от себя, но она почему-то не проходила. Он даже попытался было убедить себя, что в действиях Шарвена ничего предосудительного нет и не может быть: тот, наверное, решил, что Бертье сбился с курса, потерял ориентировку, и теперь он, Шарвен, сам взял на себя роль лидера перелета, хотя наверняка в этой ориентировке ни дьявола не смыслит…

Но когда Бертье снова взглянул на Боньяра и увидел, как тот повелительно, приказывающим жестом дал ему понять, чтобы он следовал за Шарвеном и не вздумал отвернуть в другую сторону, когда увидел, как угрожающе близко подлетел к его машине «девуатин» лейтенанта и как лейтенант выразительно на него смотрел, Бертье стало ясно, что они затеяли нечистую и опасную игру. Но какую?

Теснимый самолетом Боньяра, Бертье, помимо своей воли, был вынужден отклониться от курса на Уэску и Сарагосу. И вот он взглянул на компас, на карту, мысленно проложил линию теперь уже нового маршрута и все понял: они ведут его в Барселону! В ту самую Барселону, где сейчас находятся войска республиканской Испании, и где его, Бертье, вряд ли ожидает теплый прием.

Это было чудовищно, и Бертье не мог, не хотел в это до конца поверить. Ему надо было немедленно что-то делать, предпринимать какие-то ответные меры, но что именно делать и что предпринимать, Бертье не знал. И он продолжал, лететь, гневно поглядывая на сопровождающего его Боньяра и постепенно приближающийся теперь «девуатин» Шарвена.

Так продолжалось минуту или две, в течение которых Бертье искал и не находил выхода из создавшегося положения.

В том, что Шарвен и Боньяр решили посадить его в Барселоне, Бертье больше не сомневался. Они, конечно, спелись заранее, все заранее обдумали и рассчитали; но как мог он, Бертье, человек, который всегда бахвалился, что видит других насквозь, как он мог клюнуть на дешевую приманку того же Боньяра?.. «Человечество в целом меня интересует мало. Франки, песеты, доллары – вот божок, перед которым я снимаю шляпу». Ну и сволочь! Ну и сволочь! Только вот что, господа, игра ваша будет проиграна! Полковник Бертье всегда умел за себя постоять. И не таким молокососам выбить его из седла…