Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)

Но сейчас Денисио не может, не имеет права дать волю обуревавшим его чувствам – от слепой ярости слепнет и разум. А в бою разум должен быть ясен. Разум должен подчинять себе все чувства, а не наоборот. Иначе – поражение, иначе – неминуемая гибель…

Денисио каскадом фигур сбивает фашистов с толку: для них каждый его маневр – полная неожиданность, они просто не могут найти ключ к его тактике. Денисио делает боевой разворот. Фашисты готовятся встретить его на выходе из этого разворота, но «муха» вдруг переворачивается через крыло и тут же – иммельман, и вместо того чтобы подловить Денисио, кто-нибудь из них невольно подставляет ему борт своей машины, и отважный летчик бьет по нему короткой очередью: Денисио знает, что боекомплект у него вот-вот кончится, и поэтому бережет каждый патрон.

Фашисты наверняка думают, что они дерутся с каким-нибудь известным асом – разве обыкновенный летчик может работать так легко и красиво? У этого аса, пожалуй, десятки боевых вылетов за плечами, вполне может быть, что на его счету не один сбитый самолет, и, черт подери, лучше бы уйти от него подальше, но они пуще смерти боятся позора: двоим уйти от одного? Бежать, как бегают зайцы от гончей? Вот если бы он сам вышел из боя!

Они словно прилипли друг к другу и уже не очень-то азартно атакуют Денисио, а если уж говорить прямо, то им сейчас не до атак – они все чаще уходят в сторону, как бы приглашая Денисио прекратить бой и мирно разойтись кому куда надо.

Но Денисио не может покинуть поле боя. Он должен сковать действия двух «хейнкелей», сковать до тех пор, пока Хуан Морадо не разделается с бомбардировщиками. Денисио, конечно, понимает: он рискует быть сбитым каждую секунду, тем более что боеприпасы у него на исходе. Он не понимает лишь одного: почему фашистские летчики ведут бой так пассивно, почему они больше защищаются, чем нападают?

Ему и в голову не приходит, что он мог деморализовать их, ошеломить, заставить думать, будто он – опытный летчик, ас, драться с которым очень и очень опасно.

…«Хейнкели» вдруг оторвались друг от друга и разошлись в разные стороны – наверное, подумал Денисио, для того, чтобы атаковать одновременно с противоположных направлений. Они уходили от него с набором высоты, ожидая, видимо, что он тоже полезет за одним из них, вот тогда они я навалятся на него оба.

А они уходили потому, что увидели – увидели еще издали – Хуана Морадо. И как ни сильно было искушение догнать их и попытаться срубить хотя бы одного, Морадо не поддался этому искушению. Подав знак Денисио, чтобы тот следовал за ним, он полетел на выручку Павлито – Денисио понял: другого решения командир эскадрильи принять не мог. Будь на его месте сам Денисио, он принял бы точно такое же решение…

* * *

…Что-то вдруг изменилось в поведении фашистских летчиков. Что именно, Павлито понял не сразу – они по-прежнему не давали ему возможности ни выйти из боя, ни уклониться от их атак, по-прежнему наседали на него с обеих сторон, он не мог не почувствовать и не увидеть: атакуют они теперь не с такой целеустремленностью, не с такой яростью, будто отказались от мысли добить его, уничтожить. Кружат, кружат рядом, подходят к нему совсем близко, так, что он через фонарь кабины успевает разглядеть то одно, то другое лицо, и совсем его не опасаются, догадавшись, видимо, что у него кончились боеприпасы.

Вот один из «хейнкелей» вырвался вперед, набрал высоту и стрелой помчался на машину Павлито. Павлито делает глубокий вираж, «хейнкель» проносится мимо, но тот, другой, оказался в хвосте «ишачка», притом так близко, что Павлито не сомневается: сейчас последует очередь и все будет кончено. От этого теперь никуда не уйдешь… «Но если фашист промажет, – думает Павлито, – если он подойдет еще ближе, я этой сволочи покажу, что такое настоящий бой».

Павлито давно ждет минуты, когда сможет сделать последний шаг: врезаться своей машиной в «хейнкель», если удастся. – выброситься на парашюте, а нет – так нет. Ему теперь все равно – не такой он простак, чтобы не понимать: песенка его спета…

Но «хейнкель» не приближается и… не стреляет. Не стреляет! Да ведь и тот, который атаковал его сверху, тоже не стреляет! Павлито подумал об этом только сейчас. И только сейчас до него дошло, что именно изменилось в поведении фашистских летчиков: они за последние две-три минуты не выпустили по нему ни одной очереди! Иначе, наверное, они давно его уже срубили бы!

И неожиданно к Павлито пришла надежда. Слабая, еще не совсем окрепшая, но все же надежда: у них пулеметные ленты тоже пусты, фашисты давно уже расстреляли все, что у них было., и теперь они на равных. И если ему удастся благополучно дотянуть до аэродрома, он…

Он взглянул на компас и стал медленно разворачиваться в сторону Мадрида. «Хейнкели» пристроились по обеим сторонам и шли так, словно это был почетный эскорт. Шли строго по тому же курсу, по которому вел свой подраненный И-16 Павлито. Не опережая его, не отставая ни на метр. Прекрасный строй клином, во главе которого был Павлито.

И вдруг – длинные пулеметные трассы по обеим сторонам «ишачка». Ни одна пуля не задевает его машины, но надежда Павлито сразу гаснет, и со всей ясностью он начинает понимать: они дали предупреждающие очереди, они показали ему, что он, Павлито, теперь не кто иной, как человек, который должен подчиниться силе и воле своих победителей. Павлито должен следовать в направлении, указанном ему победителями, иначе с ним поступят так, как он того заслуживает.

Левый «хейнкель» догоняет Павлито и как бы отжимает его вправо – подверни, мол, внеси, дескать, поправку в свой курс, не туда идешь.

И для убедительности пускает еще одну, сейчас короткую очередь, сбивая Павлито с его маршрута. Павлито подворачивает. Павлито становится послушным. Он еще не освоился с новой для него ситуацией, еще не привык к новой роли. Ему нужно время, чтобы принять решение, чтобы найти какой-то выход.

А выхода Павлито не видит. Шансов на то, что он сумеет бросить свою машину на один из «хейнкелей», у него почти нет: фашистские летчики крайне осторожны, они словно разгадали тайный замысел Павлито и следят за ним, не спуская глаз. Выбрать момент и выброситься на парашюте? Они все равно расстреляют его в воздухе. Это как пить дать, об этом; нечего и думать. Уйти он тоже от них не может: его «моска» еле-еле тащит свое покалеченное тело, временами начинает астматически задыхаться, точно мотору не хватает воздуха.

Павлито чувствует, как его бьет легкий озноб. Потом на него накатывает жаркая волна, и лоб покрывается крупными каплями пота. Что-то с ним происходит совсем непонятное, он никогда еще не испытывал подобных ощущений. Страх им сейчас не владеет. Павлито может в этом поклясться. То ли он привык к мысли, что песенка его действительно спета, то ли чувства его окончательно притупились – Павлито точно объяснить не может, но страха нет. А озноб и жар, смятение души – это от беспомощности, от безысходности, от того, что он ничего не может сделать.

И вдруг его осеняет: да ведь выход есть! Есть! Как он, болван разэтакий, не подумал об этом раньше! Неужели настолько отупел, что такая простая мысль не пришла в его башку сразу же?

Куда эти сволочи его ведут под таким почетным эскортом? На свою базу, конечно, на свой аэродром. А что на аэродроме? Не палатки для туристов, понятно, и не лотки с прохладительными напитками, и не стоянки для детских велосипедов: на аэродроме – машины. Боевые машины! «Хейнкели», «юнкерсы». «фиаты», «капрони». Кто-то взлетает, кто-то садится, кто-то заправляется горючим, кто-то подвешивает бомбы…

И вот его, Павлито, приводят туда, будто выдохшегося коня на аркане. Приводят и приказывают: садись. Садись, садись, сеньор Павлито, отлетался ты уже, отвоевался. А мы посмотрим, какой ты сеньор, снимем с тебя шкуру и поглядим на свет – не красная ли она, не пахнет ли большевистским духом?

Вот так.

И он послушно пойдет на посадку. Эти двое, конечно, сразу не сядут, они еще покружатся в воздухе для страховки. А он пойдет. Он еще на подходе окинет взглядом весь аэродром и определит цель: где там у них что есть особенно важное? Может же ему повезти в последний раз – туча, скажем, «юнкерсов» в одном месте, или выстроившиеся в ряд «хейнкели», или еще что-нибудь поважнее… Уж его «ишачок» послужит напоследок, врежется с такой музыкой, какой фашисты еще не слышали! Вот это и будет последняя песенка Павлито.

И сразу ему стало легче. Будто не к смерти он приготовился, а к победе. И об одном он только жалел: обо всем, что произойдет через несколько минут, никто из его друзей не узнаёт – ни Денисио, ни Гильом Боньяр, ни Хуан Морадо, ни Арно Шарвен, ни Эстрелья – никто. Да, об этом стоит пожалеть. Если честно самому себе признаться, в душе-то Павлито маленько артист. И ему очень хотелось бы сыграть свой спектакль на людях – пусть все узнали бы, что он, Павлито, принял смерть так, как положено. Как положено советскому летчику.

Он вдруг подумал, что размышляет о своей смерти очень уж хладнокровно, точно это кто-то другой через несколько минут должен покинуть земную обитель, кто-то другой, а не он сам. Почему же он испытал такой страх в начале боя? Почему? Ведь сейчас, когда все завершается, он же ничего подобного не испытывает!

«Тогда это нахлынуло на меня от неизвестности, – думает Павлито. – От полной неизвестности. Растерялся я, дрогнул, не зная, что меня ждет…. А сейчас все ясно, все известно, поставлены все точки. Теперь я знаю, что меня ожидает. Не я первый, не я последний… Вот и приходится сцепить зубы…»

Левый «хейнкель» снова вырвался чуть вперед и показал: давай еще правее. Потом приотстал и некоторое время летел рядом с Павлито настолько близко, что Павлито ничего не стоило резко бросить на него свою машину и винтом обрубить ему крыло. Но теперь он об этом даже не подумал. Баш на баш ему не подходит. Черта с два! Потерпим…

Он послушно подвернул вправо и посмотрел на летчика. Тот улыбнулся: хорошо, мол. У летчика совсем светлое лицо и, кажется, очень голубые глаза. А может, это от неба – разглядеть трудно. Но лицо светлое, это точно. Немец, наверное. Какой-нибудь баварец или саксонец, черт их там разберет! Фашист – в все! Хотя, если по-честному, ничего особенно фашистского в нем нет. Вроде как обыкновенный человек. И улыбнулся-то он совсем не зло, не оскалился, а обыкновенно. Он, конечно, доволен, радуется:, поймал птичку в клетку. Будет ждать награду. И Павлито тоже улыбнулся, сказал вслух:

– Наградят, наградя-ат! Только чем?

И вдруг он вспомнил о Денисио – и защемило, защемило. И неправдой показалось, что больше никогда его не увидит. Слово-то какое страшное: никогда. Да разве только Денисио? А мать, отец? А русские березы? А речка Кривушка, в которой раки – чуть ли не в полкилограмма каждый…

Нет, лучше об этом не думать – так и до места не долетишь, до цели своей: захлестнет такое, что разум затмится. Лучше думать о том, как вот этого немца рано или поздно наши срубят… Хорошо, если бы его срубил Денисио…

Машину начало заваливать влево. Все сильнее и сильнее. И все труднее становится выдерживать ее по прямой., А выдерживать надо – теперь ведь, наверное, недалеко. Недалеко, слышишь, «ишачок». Давай уж как-нибудь поднатужимся, но дотянем… Дотянем?..

Он взглянул на часы.

Взглянул и поразился: оказывается, с начала боя прошло всего около получаса. Тридцать минут! А ему-то казалось, будто прошла вечность. Целая вечность. Столько пережито, столько передумано…

Значит, правильно говорят: каждая минута перед смертью равняется чуть ли не году. Может, летчики-истребители и седеют так рано из-за того, что отсчет времени для них совсем другой? Если на то пошло, они ведь все время живут вроде как перед смертью. В бою, конечно.

Ну ничего. Сейчас главное не это. Сейчас главное – дотянуть до цели…

* * *

Денисио летел сзади Хуана Морадо и чуть справа.

Несколько раз ему казалось, будто впереди он различает силуэты истребителей – не то «хейнкелей», не то «фиатов», мечущихся по небу в стремительной схватке с одним-единственным самолетом. Это, конечно же, Павлито. И несколько раз он уже хотел показать Хуану Морадо на эту карусель, но все вдруг исчезало, как мираж, и Денисио с горечью усмехался: это лишь оставшиеся в сознании картины прошедшего боя, и такое мельтешение в глазах будет, наверное, повторяться не однажды… Виражи, развороты, пулеметные трассы, окутанные пламенем падающие на землю машины – все это память будет держать долго и прочно, и все это будет напоминать отблески ушедшей грозы…

«Еще долго, наверное, будут эти галлюцинации», – думает Денисио.

Вот снова мираж: летит тройка машин, теперь уже не в схватке, а тихо-мирно, как, бывало, летали они звеньями в отработке маршрутов, впереди – командир звена, слева и справа его ведомые. Но сейчас в уставших от напряжения глазах Денисио мельтешит совсем другое, явно нелепое и неправдоподобное: ему видится, будто впереди этой тройки летит «ишачок» Павлито, а слева и справа – фашистские «хейнкели». Ни боя, ни заварухи, никаких попыток атаковать друг друга – просто строем клин, словно друзья-товарищи.

– Черт знает что! – вслух ругается Денисио.

Отводит глаза в сторону, даже на миг закрывает их, но увиденная картина притягивает, словно магнитом, и Денисио, встряхнувшись, вновь обращает взгляд на то же самое место. И уверен, что сейчас ничего уже не увидит, мираж этот исчезнет, как прежде.

– Черт знает что! – он теперь громко кричит, но сейчас в его голосе страшное удивление.

Ведь все это неправдоподобно и нелепо: Павлито – и сопровождающие его фашистские «хейнкели»! И Павлито даже не пытается ни уйти от них, ни броситься на Них в атаку! И его «моска» кажется какой-то беспомощной, какой-то обреченной…

И вдруг Денисио понял: никакой это не мираж, никакая это не галлюцинация – фашисты ведут Павлито под конвоем, а у того не осталось ни одного патрона в пулеметной ленте, и «ишачок» его, весь израненный, он еле-еле плюхает по прямой, с минуты на минуту готовый или сорваться в штопор, или в отвесном пике устремиться к земле. Но как, как могло случиться, что Павлито, русский советский летчик, дал себя заарканить и вот теперь спокойно следует в фашистский плен? Он что, сошел с ума? Почему он не попытался хотя бы крылом своей машины ударить по крылу одного из «хейнкелей», врезаться в него, иле выпрыгнуть с парашютом, или принять достойную смерть?

Эту тройку теперь увидел и Хуан Морадо. А фашисты и Павлито еще ничего не заметили, они продолжают тихо-мирно лететь в своем направлении, метров на триста ниже, и скорость у них до предела низкая: наверное, Павлито не может выжать из своей «моски» большего, – а те двое, естественно, не хотят оставлять его позади.

Хуан Морадо дает команду: «Атакуем!»

Денисио отвечает сигналом: «Вас понял».

Денисио весь в смятении. У него такое чувство, будто это он сам принял на свою голову великий позор… Нет, у него такое чувство, будто страшный позор лег на всех советских летчиков, приехавших в Испанию защищать испанскую революцию. Что скажет генерал Дуглас?! Что скажут Риос Амайа и Педро Мачо?! Что подумает Эстрелья, девушка, в жизни которой было столько горя?!

Кажется, Денисио никогда еще не приходил в такую ярость, как вот в эту минуту. Если бы даже не было рядом Хуана Морадо, если бы даже фашистов было не двое, а в пять раз больше, он все равно ринулся бы в драку, и – кто знает? – могло бы случиться и так, что в пылу боя он срубил бы и самого Павлито. И вряд ли потом об этом пожалел бы…

Он атаковал «хейнкеля», который шел справа от Павлито. Было похоже, что в последнее мгновение летчик «хейнкеля» его увидел. И попытался уйти на пикирование, но слишком, поздно приблизившись к нему почти вплотную, Денисио ударил из всех четырех пулеметов. Ударил прицельно, по кабине летчика и по мотору. И сразу же ушел вверх – на всякий случай, если Хуан Морадо с первого захода не собьет «своего» фашиста, у Денисио будет возможность атаковать этого фашиста снова сверху.

Но Хуан Морадо не промазал. Взглянув вниз, Денисио увидел две дымные полосы и один белый купол парашюта. Второй летчик выпрыгнуть, видимо, не успел. Через несколько секунд машина вспыхнула, и от нее в разные стороны полетели клочья огня…

* * *

Это было похоже на сон.

В это нельзя было поверить сразу.

И некоторое время Павлито продолжал лететь все тем же курсом, не меняя его ни на один градус.

А потом он увидел справа от себя машину Денисио, а слева – командира эскадрильи Хуана Морадо.

И теперь поверил.

Что может почувствовать человек, голова которого уже лежала на плахе и над ней был занесен топор палача? Но вот топор этот отброшен в сторону и этому человеку сказали: «Ты будешь жить…»

Что может почувствовать человек, который только что распрощался с жизнью и уже ни о чем другом, как о смерти и о выполнении своего последнего долга, не мог и думать, а потом вдруг произошло что-то невероятное, непостижимое, и все для этого человека изменилось, и он увидел, что все страшное осталось позади, а в будущем…

О будущем Павлито думать сейчас не мог – он мог думать только о настоящем, о счастливой своей судьбе, не давшей ему погибнуть в безвестности. Нечеловеческая радость захлестнула все его существо, и он не сразу смог совладать со своими чувствами, а они рвались наружу, и Павлито то начинал смеяться, то ощущал на своем лице слезы.

Больше всего ему сейчас хотелось оказаться на земле и броситься на шею Денисио и Хуану Морадо. Нет, ничего такого он не сделает. Он подойдет к ним, пожмет им руки и скажет: «Если кто-нибудь из вас попадет в беду и если Павлито в это время будет рядом, можете не беспокоиться: он прикроет любого из вас и своей машиной, и своим телом». А может, он просто скажет: «Спасибо, товарищи. Постараюсь в долгу не остаться…»

Денисио подлетел поближе – вот только сейчас Павлито и увидел его лицо. Увидел и поразился: ни доброй улыбки, ни приветливости, ни радости. Показав рукой, чтобы Павлито разворачивался и шел за ними, Денисио с остервенением бросил машину в крутое пике, потом боевым разворотом с таким же резким набором высоты рванул ее вверх, закрутил сумасшедшую – бочку и через несколько секунд вновь промчался мимо Павлито, уже легшего на курс к своему аэродрому. И когда Денисио проносился мимо, Павлито опять не увидел на его лице ни радости, ни доброй улыбки – оно было хмурым, злым и точно бы растерянным.

«Что-то не так, – подумал Павлито. – Или устал он зверски, или еще что-то… А может, злится на меня, что отбился я от них во время боя и им пришлось меня разыскивать… И теперь начнет зудеть… Ладно, Денисио, позуди, можешь даже назвать меня идиотом, кретином, болваном – я не приму, я на тебя не обижусь. Я теперь никогда на тебя не обижусь, понял? Во веки веков…»

И еще о чем-то таком думал Павлито и все время улыбался, пока вдруг не поймал себя на мысли, что с ним тоже происходит что-то странное, вроде бы как неясная тревога закрадывается в душу и постепенно вытесняет оттуда и радость, и восторг, и благодарность к Денисио и Хуану Морадо, спасшим ему жизнь. И тревога эта все растет и растет и с каждой минутой принимает уже осознанную форму и ясность, от которой у Павлито леденеет сердце и стынет кровь в жилах.

В каком положении Денисио и Хуан Морадо увидели его последний момент? Что он, Павлито, делал в то время, когда они бросились в атаку на «хейнкелей» и срубили с одного захода обоих фашистов? Он шел под конвоем, шел в направлении фашистской территории. Ни сопротивления, ни попытки вырваться из клещей… Вот таким Денисио и Хуан Морадо его и увидели… И потому на лице Денисио нет ни радости, ни доброй улыбки. Он подумал, что летчик Павлито от страха поднял лапки кверху и сдался на милость победителей… В плен! В плев летела эта сволочь, ничего другого о Павлито Денисио подумать не мог, потому что все видел своими глазами! Да, он наверняка так и подумал: «Эта сволочь летит в плен… Эта сволочь Павлито – трус и предатель!»

– Не надо! – вслух сказал Павлито, вдруг ощутив, как пересохли его губы. – Не надо так! – повторил он.

И чуть ли не по-волчьи завыл оттого, что о нем так могли подумать и что он должен доказывать свою невиновность, а все вокруг – и Педро Мачо, и Риос Амайа, и Боньяр, и Шарвен, и Эстрелья – все будут стоять и смотреть на него, покачивая головами, не веря ни одному его слову…

Они дали возможность ему приземлиться первому, и когда он уже срулил со взлётно-посадочной полосы, сел вначале Денисио, а потом и Морадо.

Он увидел, как быстро, точно куда-то торопясь, вылез из кабины. Морадо, а Денисио продолжал сидеть в машине, положив обе руки на борт и склонив на руки голову. Обычно летчики после возвращения на, землю некоторое время так и сидят;, словно стараясь до конца прийти в себя, но сейчас – Павлито это понимал – Денисио остается в машине для того, чтобы оттянуть время.

Механик Павлито, испанец Эскудеро, маленький, худенький паренек с необыкновенно живыми черными глазами и длинными густыми бакенбардами, прыгнул на крыло и о чем-то быстро-быстро начал говорить, показывая то на небо и точно нажимая пальцами и а гашетку – т-р-рр, трр-рр-рр, то на землю, изображая, видимо, как взрывается упавший фашистский бомбардировщик у-у-ух, у-у-ух, то закручивая руками воображаемые фигуры высшего пилотажа, и все время улыбался, по-детски радуясь возвращению своего «камарада Павлито» и приговаривая: «Муй бьен! Муй бьен!». А Павлито продолжал сидеть в кабине, глядя отрешенно на Эскудеро, ничего ему не отвечая, будто какой-то глухонемой, и если бы Эскудеро не был таким восторженным человеком, и если бы его радость была не такой искренней, он, наверное, смертно обиделся бы на «камарада Павлито»: разве сегодня не великий праздник для тысяч и тысяч мадридцев, своими глазами видевших, как повернули вспять фашистские бомбардировщики и как многие из них горели, взрывались, падая на землю, которую они сами изуродовали? В первый же раз они повернули вспять, камарада Павлито, и отправься ты сейчас в Мадрид, покажись там на улице, тебя подхватят на руки и понесут по всему городу, как героя, лучшие красавицы столицы будут тебе улыбаться, старухи начнут плакать от счастья, и в каждом кафе тебя станут угощать отборными винами. Чего ж ты такой грустный, камарада Павлито, почему ты не разделяешь общую радость?

Денисио наконец вылез из кабины и направился к машине Павлито. Обошел вокруг нее, остановился у крыла и долго смотрел на десятки пробоин в фюзеляже. Павлито видел, как он несколько раз качнул головой, словно что-то про себя решая. Затем резко повернулся и зашагал в штаб. И даже мимолетного взгляда не бросил в сторону Павлито. Чужой человек, совсем чужой.

И тут Павлито увидел, что к нему подходит комиссар полка Педро Мачо. Подходит все ближе, ближе, и вот правая рука поднимается, пальцы сжимаются в кулак – старый коммунист Испании приветствует камарада Павлито привычным жестом:

– Но пасаран, Павлито! Они не прошли!

Павлито понимает, о чем говорит комиссар. Да, но пасаран! Да, они не прошли! И не пройдут, черт подери, и если ему, Павлито, не поверят, он устроит такой цирк, что чертям станет тошно!

Он сбрасывает ремни, выпрыгивает на крыло и сильно бьет по плечу механика Эскудеро:

– Муй бьен, Эскудеро! Слышишь, парень, я говорю – все в порядке!

Потом он спрыгивает на землю и идет навстречу Педро Мачо. Поднимает правую руку к груди, сжимает кулак:

– Но пасаран, комиссар! Не прошли сегодня, не пройдут и завтра. Понимаешь, о чем я говорю? Мы им, сволочам, покажем еще не такое, можешь не сомневаться, комиссар! И если кто-то отворотит от меня морду, я ему кое-что скажу. Слышишь, камарада комиссар?

Педро Мачо дружески обнимает Павлито, говорит:

– О, моррду! Хорошо, камарада Павлито.

Он обнимает Павлито одной рукой, и они не спеша идут по аэродрому. Летчиков у машин нет: те, кто вернулся, ушли на КП. А кто не вернулся?

Педро Мачо с болью говорит:

– Иржи Бота, Чехословенска… Марио Диас, Испания… Педро Ариас, Испания…

Павлито мало знал чеха Иржи Боту, испанцев Марио Диаса и Педро Ариаса, но сейчас они все для него близкие друзья, и он искренне скорбит об утрате.

– Ничего, камарада комиссар, – говорит Павлито, – мы за них отомстим, можешь мне поверить. Фашисты еще умоются кровавой юшкой, которую мы им пустим…

5

Риос Амайа сидел за столом, положив перед собой руки, и, слушая Хуана Морадо, смотрел не на него, а на свои сжатые кулаки, точно старался не показать, какие мысли бродят сейчас в его голове и какие чувства его обуревают.

Денисио слушал Хуана Морадо с таким вниманием, точно от каждого слова командира эскадрильи зависела не только его собственная судьба, но и судьба всех советских летчиков, прибывших в Испанию драться с фашистами! Хуан Морадо рассказывал командиру полка о перипетиях боя, о том, как погибли Иржи Бота, Марио Диас и Педро Ариас, рассказывал очень подробно, и Денисио не мог не удивляться тому, что Хуан Морадо все это видел, видел такие – детали, которые он сам, Денисио, видеть в пылу боя не мог, – они ведь все дрались с таким напряжением, что, кажется, ни у кого из них не было возможности отвлечься хотя бы на миг.

Денисио полагал, что бой этот они выиграли блестяще: сбили около десятка фашистских самолетов, потеряв своих только три, не дали ни одному «юнкерсу» сбросить на Мадрид бомбы, и Риос Амайа таким исходом должен быть доволен. Однако, как ни старался командир полка не показывать своих чувств, Денисио видел: Амайа не только не доволен, он страшно расстроен, и даже зол, и сдерживает свои чувства лишь огромным усилием воли.

Но о самом главном, что должен был сказать Хуан Морадо – о Павлито, – командир эскадрильи пока не произнес ни слова, а Денисио ждал этих слов, как приговор своему другу. Павлито сидел на каком-то ящике вместе с комиссаром Педро Мачо, рядом с ними пристроились Эстрелья, Шарвен с Боньяром и американец Кервуд. Павлито, конечно, тоже ждал этих слов, он курил одну папиросу за другой, заметно нервничал, хотя и делал вид, что настроен по-боевому. Не понимая, о чем говорит Хуан Морадо, он тем не менее вслушивался в быструю испанскую речь и был похож сейчас на какого-то хищного зверя, изготовившегося к прыжку: вот произнесет Хуан Морадо его имя, и Павлито сразу же вскочит и потребует, чтобы Денисио перевел ему все, что будет говорить Хуан Морадо.

И вот Хуан Морадо взглянул на Павлито, недоуменно пожал плечами, назвал его не просто Павлито, а полностью – камарада Павлито Перохо – и, произнеся какую-то длинную фразу, перевел взгляд на Денисио.

Денисио сказал:

– Подойди к столу, Павлито.

Прежде чем встать, Павлито огляделся вокруг. Оказывается, боевой его дух был лишь видимостью, лишь самообманом, сейчас Павлито с необыкновенной ясностью чувствовал, что судьба его висит на волоске, что она может решиться очень быстро и, если ему не поверят… Что он сделает, если ему не поверят? И что сделают они, если решат, что он действительно готов был сесть у фашистов, сдавшись в плен? Отправят его в Россию и там будут судить?

Дольше всех он задержал взгляд на Эстрелье. Она – не летчик, она – простой человек, женщина, а женщины, говорят, судят больше сердцем, чем разумом. Если это так, Эстрелья должна почувствовать, что он ни в чем не виноват. И сказать об этом другим…

Эстрелья отвела глаза…

Павлито встал, подошел к столу, сказал:

– Ну?

– Слушай, Павлито, – начал Денисио. Говорил он с несвойственной ему хрипотцой, явно волнуясь, но смотрел в глаза Павлито твердо. – Слушай, Павлито, – повторил он, – командир эскадрильи Хуан Морадо не совсем понимает, что произошло с тобой в бою, почему ты оказался так далеко в стороне и почему… И почему ты летел с фашистами в их сторону? Командир эскадрильи Хуан Морадо, командир полка Риос Амайа да и все остальные хотели бы, чтобы ты дал объяснение.

– А ты сам? – в упор спросил Павлито. – Ты сам хотел бы, чтобы я все разъяснил? Или тебе все ясно? Или ты уже все для себя решил?

– Сейчас я выполняю роль переводчика, – внешне спокойно ответил Денисио. – Вопросы буду задавать не я, а командир эскадрильи Хуан Морадо и командир полка Риос Амайа.

– Хорошо, скажи им так: Павел Дубровин никогда не стал бы предателем! Слышишь? Да, в начале боя, когда я увидел тучу фашистов, мне и вправду стало страшно. Побьют, думаю, всех нас, как куропаток! Побьют, прорвутся к Мадриду и накромсают там такого, что и не приснится. Страшно мне стало по-настоящему, такого в моей жизни я никогда еще не испытывал.

Денисио слово в слово перевел все, что сказал Павлито. И среди наступившей тишины вдруг послышался голос, в котором Павлито уловил, даже не поняв слов, насмешку и презрение. Голос этот принадлежал уже довольно пожилому летчику – испанцу Бионди, высокому человеку с копной густых, непричесанных волос и с глазами тоже насмешливыми, злыми и от злости казавшимися мутными. И опять Денисио перевел все точно, ничего не скрашивая и не смягчая.

– Значит, – говорит Бионди, – этот господин все же струсил? И решил сдаться фашистам в плен? И подарить им боевую машину, присланную его соотечественниками для оказании помощи республиканской Испании?

– Какой я к черту господин? – взорвался Павлито. – И кто выдумал, что я решил сдаться в плен?

Хуан Морадо сказал:

– Наверное, будет правильным, если с камарада Павлито разберется сам генерал Дуглас. А мы… Никто не имеет права оскорблять человека. – Он сделал короткую паузу и добавил. – До тех пор, пока станет ясно, виновен он или нет.

Павлито отрицательно покачал головой:

– Я хочу, чтобы меня выслушали здесь. Генерал Дуглас – само собой, а здесь… Для меня это важнее…

– Правильно, – мягко сказал Педро Мачо. И улыбнулся Павлито доброй, отеческой улыбкой. – Камарада Павлито решил правильно: здесь его товарищи, и они должны знать все.

– Так вот… – Павлито посмотрел на комиссара, потом не ревел взгляд на Денисио, Эстрелью, обоих французских летчиков и остановил его на Бионди: – Так вот, камарада Бионди, как было дело. Почему наш командир полка не радуется нашей сегодняшней победе? Фашисты потеряли около десятка машин, а мы – три! Вроде как неплохо. А камарада Риос Амайа сидит хмурый и злой. Почему? Я думаю, не только потому, что мы потеряли трех летчиков. Это само собой. Но мы потеряли три машины. Для фашистов потерять десять – тьфу! У них таких сотни. А у нас? Считанные единицы. Вот потому камарада Риос Амайа и сидит хмурый и злой.

– Вот потому летчик Павлито и пожелал подарить фашистам еще одну, четвертую машину! – едко усмехнулся Бионди.

– Бионди! – Риос Амайа ударил кулаком по столу.