Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 54 страниц)

Петр Лебеденко
Красный ветер

Красный ветер пронесся

…………………………

Он радугой яркой станет,

натянутою над полем

Федерико Гарсии Лорка

Следуя традиции благодарной памяти…

Автор этого романа, мой давний друг Петр Лебеденко, ничего не преувеличивал и не выдумывал, все написано с максимальным приближением к жизни. Известно: за свободу Испании, после антиконституционного мятежа франкистов беззаветно сражалось около трех тысяч советских людей, а откликнулось на призыв республиканского правительства куда как больше добровольцев со всех уголков Союза. За спиной Франко стояли тогда гитлеровская Германия и фашистская Италия. Они использовали испанскую землю как полигон для испытания новейших образцов оружия – шла подготовка к мировой войне.

Однако силы врага не устрашили бойцов интернациональных бригад. Вместе с советскими людьми за свободу Испанской республики воевали добровольцы из пятидесяти четырех стран мира. В сущности то был, как говорил мне замечательный режиссер и оператор Роман Кармен, участник описываемых событий, наш первый общий бой с фашизмом…

Тема «Красного ветра» взволновала Петра Лебеденко в 1936 году, когда он был курсантом летного училища и, как все его товарищи, жил событиями в Испании. Молодые летчики осваивали скоростные машины – бомбардировщики СБ, которые потом участвовали в Великой Отечественной войне. Инструктором у будущего писателя был испанец, антифашист, прошедший суровую школу борьбы у себя на родине. Он часто рассказывал курсантам об испанской трагедии. Готовясь защищать свободу Испании, некоторые летчики вечерами изучали испанский язык.

Петру Лебеденко не довелось сражаться за Пиренеями, но когда пришел час испытаний, он великолепно сражался против фашистов в небе нашей Родины. Именно потому он смог написать добрую книгу о своих боевых друзьях – летчиках Великой Отечественной войны – и стать профессиональным писателем.

Многие его повести и романы посвящены нашим рабочим, но тема, с которой так крепко была связана юность, никогда не уходила из памяти. Петр Лебеденко ищет встреч с людьми, воевавшими в Интернациональных бригадах. Полковник Василевский, командовавший партизанскими отрядами Народного фронта в 1936–1939 годах, расскажет ему о нескольких замечательных человеческих судьбах – сюжеты эти войдут потом в сюжет «Красного ветра». К непосредственной работе над романом автор приступил, изучив историческую и мемуарную литературу, несколько раз он ездил в Испанию, знакомился с местами боев, с участниками событий.

Однако я не называл бы «Красный ветер» повествованием документально-художественным. Сложная политическая обстановка в тогдашней Испании, дипломатические ходы буржуазных правительств вокруг франкистского путча нашли свое отражение в романе, но прежде всего кавалера боевых орденов, советского летчика Лебеденко волнуют судьбы советских летчиков и их испанских друзей. Каждый бой с фашистами над «красной землей Испании», о которой так замечательно писал Эрнест Хемингуэй, четко и точно переданы профессионалом, имеют свой сюжет и свою драматургию. Так оно, конечно, и было в жизни, но, чтобы впечатляюще все описать, помимо литературного таланта, требуется, наверно, и опыт личного участия в войне…

«Я не мог бы жить спокойно, зная, что где-то фашизм топчет человеческие свободы», – говорит один из героев романа, и под его словами мог бы, наверно, подписаться любой боец Интернациональных бригад. Этих летчиков бросила в небо Испании гражданская ответственность за все происходящее в мире.

Силен интернациональный пафос романа, среди славных его героев русские Андрей Денисов и Павел Дубровин, французы Арно Шарвен и Гильом Боньяр, мексиканец Хуан Морадо, американец Артур Кервуд. Они несхожи характерами, им свойственны ошибки, как, впрочем, и всем людям; часть из них пришла в Народный фронт после мучительных внутренних поисков, сохраняя, однако, на любом повороте судьбы гордый дух и непреклонную волю к борьбе.

Уверен, что читатель полюбит героев «Красного ветра». Полагаю, что они нужны нашей литературе, где, увы, появляются еще правдоподобно написанные, но вялые, аморфные фигуры, поглощенные частными, сплошь и рядом маленькими «проблемами»…

…Уже полвека почти отделяет нас от событий, в которых участвуют Андрей Денисов и его товарищи. Однако тема романа «Красный ветер» звучит и сегодня актуально. Забыв про грозные уроки истории, фашизм снова поднимает голову.

Длительное время я веду поиск нацистских преступников, скрывающихся на Западе. Только в ФРГ проживает сегодня более пяти тысяч высших офицеров СС. Они ни в чем не отступили от своих былых «принципов». Как правило, это очень состоятельные люди, финансирующие пропаганду гитлеризма, содействующие изданию книг, в которых читателю втолковывается, что, мол, фюрер – «обманутый идеалист», «лучший друг молодежи», что при нем был «порядок». Мы знаем, какой это был «порядок», «новый порядок», во имя крушения которого, то есть спасения цивилизации, двадцать миллионов замечательных советских людей отдали свои жизни на полях мировой битвы.

Фашизм принимает разные обличил, и об этом тоже нужно крепко помнить. Как в свое время гитлеровцы возвели в ранг государственной политики уничтожение евреев, цыган и славян, так и нынешние правители Израиля провозгласили геноцид по отношению к палестинцам и ливанцам. В преступлениях, чинимых на многострадальных арабских землях сионистами, в равной мере повинна и нынешняя администрация Вашингтона.

Продолжают – то открыто, то тайно – действовать фашисты и в Испании. Их цель – всеми средствами помешать процессу демократических преобразований в в стране, их кумиры – находящиеся в тюрьме путчисты, пытавшиеся совершить военный переворот 23 февраля 1981 года. Известный каталонский неонацист Эрнесто Мила организовал некий «учебный центр друзей Европы». В печати сообщалось о недавней чудовищной выходке этого «каталонского фюрера» и группы его дружков: они похитили студента и вырезали у него на лбу символ правой антикоммунистической организации. Зверствуют фашисты в Чили и Гватемале; не унимаются полпотовские террористы, последыши бесноватого, пытавшиеся превратить народ свободолюбивой Кампучии в новый Освенцим; грохочут выстрелы в ЮАР, где негр ныне, как русский, еврей или цыган в гитлеровской Германии, лишен права на минимальные права: «Собакам и черным вход запрещен!» Рвут бомбы молодчики из неофашистской партии в Италии, зверствуют банды бесноватого Гофмана из Мюнхена…

Однако время изменилось. На пути у последышей разного рода «фюреров» сегодня стоит непреодолимая стена – страны социализма, наша великая Родина, вынесшая на себе основную тяжесть борьбы с фашизмом.

Год от года на всей планете набирает мощь движение за мир, а значит – против фашизма. Люди больше не дадут себя обмануть! Военный психоз, расизм, слепой национализм сделались понятиями, наказуемыми народами. Забвение памяти преступно. Надо всегда помнить о тех, кто начал сражение против фашизма в далеком тридцать шестом году. Петр Лебеденко следует традиции благодарной памяти, и в этом заслуга его – и как солдата, и как писателя.

Юлиан Семенов

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая

1

Он любил это маленькое кафе, затерянное в полутемной улочке Парижа.

Стоило ему туда войти, как мадам Лонгвиль сразу же отодвигала в сторону счеты с перламутровыми костяшками и торопилась навстречу.

– О, мсье Шарвен! – Ни в голосе ее, ни в приветливо протянутых руках не было и тени подобострастия. – Добрый вечер, мсье Шарвен, прошу, ваш столик свободен. Или сперва к камину?

Если он садился к камину выкурить сигарету, хозяйка, женщина уже не молодая, но еще довольно привлекательная, устраивалась рядом на маленькой скамейке, и они вполголоса начинали говорить о разных разностях, но чаще всего о Пьере Лонгвиле, ее муже, известном пилоте Марокканской линии, три года назад погибшем в авиационной катастрофе. Хотя Арно Шарвен служил в ВВС и летал на истребителях, однако с Пьером Лонгвилем он был не просто знаком – они были друзьями.

– Я всегда буду его помнить, – говорил он мадам Лонгвиль, вороша в камине угли. – Это был мужественный пилот и честный человек…

– Говорят, у него отказали сразу оба мотора, – вздыхала женщина. – Как это могло случиться, чтобы сразу оба? Судьба? Злой рок?

Шарвен пожимал плечами:

– У нас у всех одна судьба. Рано или поздно, а конец один.

Мадам Лонгвиль осторожно прикасалась к плечу Шарвена:

– Не надо так мрачно, мой мальчик. Разве мало людей, для которых судьба не мачеха? Пусть всевышний всегда охраняет вас на земле и в небе.

Она никогда не говорила: «В воздухе». Только так: «В небе». Это шло от ее Пьера, которого она всегда боготворила. Таких людей, как Пьер, на этой трижды грешной земле не было и во веки веков не будет. Разве вот только Арно Шарвен… Они даже внешне похожи. Словно отец и сын. У Арно такие же голубые глаза, такие же выпуклые надбровные дуги («Признак сильного характера и сильной воли», – думала мадам Лонгвиль), черные, точно у марокканцев, – волосы… Да, будто отец и сын. Бог не дал мадам Лонгвиль детей, а уж как она хотела иметь сынишку, вот такого же, как Арно Шарвен…

Как-то он сказал:

– Вы можете называть меня просто Арно, мадам Лонгвиль. Мне это будет приятно…

Кажется, она искренне обрадовалась. Ей давно хотелось видеть в нем не только частого посетителя кафе, но и настоящего друга. Да, друга, в котором она очень нуждается.

И все же мадам Лонгвиль продолжала называть его по-прежнему: мсье Шарвен. Наверное, боялась, что кто-нибудь может принять дружеское обращение за фамильярность, за непочтительность к столь уважаемому человеку, как Арно Шарвен.

Сегодня Шарвен был явно чем-то расстроен – мадам Лонгвиль видела это по его глазам. Обычно ясные, светлые, сейчас они казались не то угрюмыми, не то печальными. Поздоровавшись с мадам Лонгвиль, он как-то уж очень рассеянно прошел к своему столику и попросил:

– Двойной коньяк, пожалуйста.

– Может быть, вначале чего-нибудь перекусить, мсье Шарвен? – обеспокоенно спросила хозяйка.

– Нет, благодарю вас. Только коньяк.

Как правило, он пил коньяк маленькими глотками, будто пригубливал: выпьет чуть-чуть, почмокает губами, поглядит рюмку на свет и блаженно вздохнет: «Ах, мадам Лонгвиль, что за божественный напиток».

Теперь же Шарвен выпил его залпом и сразу сунул в рот сигарету. Потом встал из-за столика, с минуту смотрел в окно на редких прохожих, под зонтиками шлепающих по грязным лужам мостовой, и направился к камину. Сел – и точно застыл. Камин сейчас не горел – было лето, но Арно привык сидеть именно здесь и никогда не менял своей привычки.

Хозяйка наблюдала за ним со все возрастающим беспокойством: таким удрученным она не видела Шарвена никогда. Он был не из тех, кто по пустякам поддавался меланхолии, – уж это мадам Лонгвиль знала преотлично. Даже, бывало, рассказывая о гибели какого-нибудь знакомого пилота, Арно не вешал носа и не раскисал.

– Вы верите в бога, мадам Лонгвиль? – спрашивал он.

– Конечно, – отвечала она. – Как можно не верить в бога!

– В таком случае вы должны считать нас, летчиков, более счастливыми людьми. Мы ведь привыкли к небу, и когда вся наша братия соберется там, – он глазами показывал за окно и поднимал руку кверху, – нам не придется привыкать к новой обстановке…

– Простите меня, мсье Шарвен, – отвечала мадам Лонгвиль, – но я не люблю, когда шутят так мрачно.

Нет, Арно не отличался ни черствостью, ни бесчувственностью. За его невеселым юмором легко угадывались испытываемые им боль и тоска, однако он умел держать себя в руках. Точно таким же был и Пьер Лонгвиль. Тому, кто плохо его знал, могло казаться: эту сильную натуру не согнет никакая беда, любое несчастье он шутя сбросит со своих широких плеч. Но мадам-то Лонгвиль видела все. Видела и чувствовала, как часто надрывалась душа ее мужа.

Да, Арно Шарвен – точь-в-точь Пьер Лонгвиль. Одна закваска. «Может быть, – думала мадам Лонгвиль, – я потому и испытываю к этому мальчику такую глубокую нежность? Может, потому мне и хочется назвать его своим сыном?»

Она наконец подошла к камину и устроилась рядом с летчиком.

– Как поживает Жанни, мсье Шарвен? Надеюсь, все хорошо? Не забыла ли она старушку Лонгвиль?

Шарвен, задумчиво глядя в сторону, молчал. Тогда мадам Лонгвиль переспросила:

– Я говорю о Жанни де Шантом… Кажется, она не заглядывала ко мне уже тысячу лет. С ней ничего не случилось? У нее все в порядке?

Шарвен кивнул:

– Да, у нее все в порядке. Спасибо вам, мадам Лонгвиль… Знаете, о чем я хочу вас попросить? Мне надо побыть одному. Вот здесь… Вы не обидитесь?

– Господи! – тихонько воскликнула мадам Лонгвиль. – Я вас понимаю! Конечно-конечно, мсье Шарвен. Человек уж так устроен, что ему иногда необходимо побыть одному. И извините меня, я не хотела быть назойливой.

Шарвен улыбнулся.

– Я тоже вас понимаю, мадам Лонгвиль… Если вас не затруднит, принесите мне сюда еще коньяку. Двойную порцию.

Снова встревоженно взглянув на пилота, она проследовала к бару и вскоре вернулась с коньяком, и двумя рюмками на небольшом подносике. Рядом лежали тонко нарезанные кусочки швейцарского сыра.

– Я сейчас исчезну, мсье Шарвен, но сперва хочу выпить вместе с вами. Это «камю». Старый добрый «камю», от которого даже такая остывшая кровь, как у меня, начинает полегоньку разогреваться. Давайте выпьем за Жанни де Шантом… Вам повезло, мой мальчик, это говорит вам женщина, хорошо знающая и жизнь, и людей. Вы мне верите? Жанни – девушка дворянского происхождения, а поглядите, сколько в ней простоты! Я уж не говорю о ее красоте. Стоит ей появиться на улице, как зеваки начинают спотыкаться, не видя под ногами земли. А доброта… Да, мой мальчик, я верю в бога и верю, что есть существа, называемые ангелами. Кто в этом сомневается – пусть поближе узнает Жанни де Шантом…

– У вас всегда была склонность к преувеличениям, мадам Лонгвиль.

– Вы хотите сказать, что Жанни… Вы не согласны со мной?

– Я хочу сказать, что Жанни – самая обыкновенная девушка. Она действительно добра, красива, умна, но… Если вы разрешите, мы поговорим об этом в другой раз.

– Да-да, конечно. Я исчезаю, мсье Шарвен. Простите старуху за болтливость… Наверное, все женщины, когда им переваливает за пятьдесят, становятся не в меру болтливыми. Такая порода, мсье Шарвен, такая порода…

2

С Жанни де Шантом Шарвен познакомился случайно. В тот день командир истребительной эскадрильи капитан Эмиль Тенардье праздновал свой юбилей и пригласил всех летчиков эскадрильи к себе на ужин.

Шарвен принял это приглашение после долгих колебаний. Он знал: Эмиль де Тенардье – один из отпрысков старинного и знатного рода, сын влиятельного в авиационных кругах генерала Франсуа де Тенардье, о суровом нраве которого шепотком говорили во всех авиачастях. Будучи по натуре человеком мужественным, Арно все же испытывал чувство, похожее на робость: даже частичка «де» вызывала в нем невольный трепет… Разумом Шарвен понимал, что все это, по меньшей мере, наивно, но до конца избавиться от своего чувства не мог.

Может быть, он так и не принял бы приглашения, если бы не его друг, летчик лейтенант Гильом Боньяр. Гильом в противоположность Шарвену относился к таким вещам, как «иерархические предрассудки», с пренебрежением. Когда Шарвен поделился с ним своими мыслями, Гильом искренне возмутился:

– Чувствовать себя перед ними плебеем? Раболепствовать?

– Дело не в том, – заметно смутился Шарвен. – Я тоже никогда и ни перед кем не стану раболепствовать, но… тут что-то глубоко внутреннее, понимаешь?

– Понимаю. Внутреннее… Заложи два пальца в рот, – посоветовал Гильом, – и освободись, если это внутреннее. У тебя, надеюсь, есть приличный гражданский костюм? Когда надеваешь фрак, сразу же забываешь, что ты всего лишь лейтенант и что на свете существует такая штука, как необходимость кому-то подчиняться. Во фраке я – и Людовик, и Робеспьер.

…За стол еще не приглашали, и гости расхаживали вдоль стен огромного зала, любуясь полотнами известных мастеров живописи. Гильом, который, оказывается, многих здесь знал, говорил Шарвену, указывая то на одного, то на другого человека: – Жан Ногес, фабрикант, богат, как Крез, и скуп, как Гобсек. Цели существования: а) переплюнуть миллионера Симона Леверье и б) выдать дочку за нашего Эмиля. Вон она, у окна, с мордочкой хорька и фигурой крысы, вылезшей из Сены. Говорят, Ногес дает в придачу пятьсот тысяч франков. А Эмиль как-то сболтнул: «Если бы мне пришлось на ней жениться – удушил бы в первую брачную ночь». Скоси глаза направо: Андре де Лакутюр, генерал в отставке, великий патриот Франции. Как и его отец. Когда у того спросили: «Знаете, что заявил Бисмарк по поводу нашего поражения в семьдесят первом году? „Франции оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья…“». Лакутюр ответил: «Во всем виноваты вы сами. Если бы в правительстве сидели более умные и более предприимчивые люди, Эльзас и Лотарингию можно было бы не отдать, а выгодно продать».

Камердинер время от времени провозглашал:

– Графиня де Баллен!

– Полковник Филипп де Лагранж!

– Генерал де Обюртен!

И вдруг:

– Подполковник Шарль де Голль, секретарь Высшего совета национальной обороны!

Обернулись не только Гильом и Шарвен – все неожиданно и, возможно, помимо своей воли приостановили шаг, когда в зал вошел высокий человек, на первый взгляд кажущийся нескладным, даже неуклюжим. Шарль де Голль твердо проследовал к мадам де Тенардье, склонился и учтиво поцеловал руку. Потом поднял крупную породистую голову, взглянул на генерала де Тенардье глазами, в которых, как показалось Шарвену было больше холода, чем учтивости, и сказал:

– Разрешите поздравить вас, господин генерал, с семейным торжеством. Я много наслышан о капитане Эмиле де Тенардье как о командире незаурядной воли и незаурядных способностей. Мне доставляет удовольствие сказать вам об этом потому, что, к сожалению, таких слов не скажешь о многих офицерах нашей армии.

– Вы так думаете? – усмехнулся генерал. – Не слишком ли мрачно, господин де Голль? Лично мне кажется, что офицерам нашей армии не нужно занимать качеств, о которых вы изволите говорить.

Де Голль ответил с плохо скрываемым сарказмом:

– Вашему оптимизму можно лишь позавидовать, господин генерал.

Шарвен легонько толкнул Гильома:

– Для гостя он не слишком вежлив, а?

– Они с ним тоже не церемонятся, – вполголоса бросил Гильом.

– Кто – они?

– Генералы Тенардье и Лакутюры… Если хочешь знать мое мнение, я скажу: держать такого одаренного, умного офицера в черном теле – постыдно для армии. И не только для армии. Он давно должен быть генералом, а не подполковником.

– Не их поля ягода? – спросил Шарвен.

– Шарль де Голль? По знатности своего рода он заткнет за пояс любого, к чьей фамилии прилепилось дворянское «де». Еще в тысяча двести десятом году король Филипп Август подарил одному из его предков – Ришару де Голлю – ленное владение в Эльбеже. Не за красивые глаза, а за заслуги перед Францией. Другой его предок – шевалье Жеан де Голль – участвовал в Семилетней войне. В тысяча четыреста шестом году с небольшим отрядом арбалетчиков он переправился через Сену и штурмовал Шарантом. Для этого надо было обладать храбростью льва. И никому другому, а именно Жеану де Голлю король поручил защищать ворота Сен-Дени, которые осаждал герцог Бургундский… Вот так, мой дорогой Арно.

– Похоже, ты собираешься писать исторический роман об этом малоизвестном подполковнике, – сказал Шарвен. – Но почему же он до сих пор не генерал? Ты можешь это объяснить?

– Почему? Потому что он не любит заглядывать в зубы сильным мира сего. Он прямо утверждает: чтобы Францию больше не постигла та же участь, что постигла ее в семьдесят первом, когда ей и вправду оставили лишь глаза, чтобы оплакивать свои несчастья, нам сейчас необходимо пересмотреть всю свою военную концепцию. Он утверждает: ставка на глухую оборону в будущей войне – это ставка на поражение. Он предлагает создать сильный танковый кулак, сильные подвижные механизированные части. Понимаешь? Должен быть таран! Да, таран! А лакутюры и тенардье смеются над де Голлем, военные министры называют его прожектером и, конечно, не помышляют прислушаться к голосу здравого смысла. Им жалко денег, которые потребуются для перевооружения. А кто потом будет плакать? Народ. Народ, дорогой Шарвен.

Шарвен украдкой взглянул на своего друга и поразился: никогда он не предполагал, что Гильом Боньяр, этот беззаботный в обыденной жизни человек, которому, казалось, все моря по колено, может с такой страстью, с такой неподдельной горечью думать и говорить о надвигающихся событиях. Или Шарвен плохо знал Гильома? Знал лишь поверхностно?

Гильом между тем продолжал:

– Де Голль – прирожденный стратег…

– Кажется, он направляется в нашу сторону, – перебил Шарвен. – Говори потише.

Де Голль действительно приближался. Заложив руки за спину, он шел твердым, но отнюдь не чеканным шагом, как ходят вымуштрованные служаки: в его походке скорее сказывался характер, чем привычка. Он уже прошел было мимо Гильома и Шарвена, как вдруг остановился, и на его лице мелькнула улыбка.

– Авиация? – спросил он коротко у Гильома. – Я, кажется, видел вас однажды у самолета.

– Летчик лейтенант Гильом Боньяр, господин подполковник, – так же коротко доложил Гильом.

Шарвен стоял в нерешительности, не зная что делать. Он, как и Гильом, был одет в штатское, черный фрак и густо накрахмаленная манишка с галстуком-бантом изрядно его смущали, а де Голль смотрел теперь только на него, смотрел выжидающе, точно хотел спросить: «А вы?».

– Летчик лейтенант Шарвен, – негромко сказал Арно и, сам не зная зачем, добавил: – Истребительная авиация.

– Очень хорошо…

Что хотел этим сказать подполковник, Шарвен так и не понял, а де Голль, еще раз бросив внимательный взгляд на летчиков, проследовал дальше.

– Де Голль – единственная здесь личность, достойная уважения, – сказал Гильом, провожая его взглядом. – Я говорю обо всей этой своре блистательных солдафонов.

Шарвен засмеялся:

– Генерал де Тенардье не преминул бы тебе заметить: «Не слишком ли мрачно, господин лейтенант?»

– Плевать мне на Тенардье! – бросил Гильом. – Лучше посмотри, кто там стоит у окна!.. Смотри во все глаза, Арно, других шансов так близко увидеть Жанни де Шантом у тебя не будет. Папаша оберегает ее от знакомств так, словно она индийская магарани.

Жанни де Шантом стояла рядом с молодым полковником авиации и без особого оживления о чем-то беседовала с ним. Полковник смеялся, жестикулировал короткими, не по росту, руками, изображая, видимо, перипетии воздушного боя и явно желая развеселить Жанни. Но та со скучающим видом разглядывала проходивших мимо людей, изредка кивая головой в знак того, что она все же слушает своего собеседника. Потом, вдруг увидев Гильома, без всяких церемоний повернулась к полковнику спиной и быстро пошла через зал.

– Рада вас видеть, Гильом! – еще издали воскликнула она. – Вы не против того, чтобы я присоединилась к вам? Этот несносный болтун Бертье ужасно мне надоел. Всякий раз, встречаясь со мной, он рассказывает о своих необыкновенных подвигах на Ближнем Востоке и где-то в Африке. То он на своем истребителе поджигает дома мятежников, то с воздуха расстреливает каких-то вооруженных до зубов дикарей, то штурмует колонны повстанцев. Скажите, Гильом, действительно надо быть храбрым и искусным летчиком, чтобы с воздуха поджечь хижину? Это очень сложно?

– Конечно, мадемуазель! – ответил Гильом. – Ведь самолет летит со скоростью нескольких сот километров в час, а хижина стоит на месте. Здесь нужен опыт.

– Только опыт? А что еще?

– Ну и ненависть к тем, кто живет в этих хижинах. Не сомневаюсь, что у такого летчика, как полковник Бертье, есть то и другое… Познакомьтесь с моим приятелем, Жанни. Арно Шарвен. Тоже летчик, хотя далеко и не такой доблестный, как полковник Бертье. За всю свою жизнь он не поджег ни одной хижины и не убил ни одного дикаря.

– О чем он, наверное, очень сожалеет?. – протягивая Шарвену руку и глядя ему прямо в глаза, спросила девушка.

– Наполовину, – без улыбки ответил Шарвен. – Хижины меня не привлекают… А вот вооруженные до зубов дикари…. – он с вызовом посмотрел в сторону Бертье.

– Вы опасный человек, мсье Шарвен! И не совсем осторожны… Хотите потанцевать?

У Жанни были пышные светлые волосы, от которых исходил тонкий запах дорогих духов, в больших серых глазах, когда она поднимала их на Шарвена, он видел и любопытство, и легкое, почти неуловимое волнение.

«Что ее волнует? – думал Шарвен. – Общее внимание, которого она не может не видеть? Восхищение ее красотой?»

И вдруг она спросила:

– Я вам нравлюсь, мсье Шарвен?

Как ни странно, но он не почувствовал в ее вопросе и тени кокетства – она задала его непроизвольно и совершенно серьезно ждала ответа. А Шарвен молчал. Молчал до неприличия долго, и девушка уже подумала, что он не расслышал ее вопроса, но Шарвен ответил:

– Не знаю.

Ему показалось, что она чуть-чуть от него отстранилась, словно откровенным, признанием он оттолкнул ее от себя. Оттолкнул и обидел. Он сказал:

– Не сердитесь на меня, мадемуазель де Шантом.

– Меня зовут Жанни.

– Жанни… Кажется, полковник Бертье подает вам какие-то знаки. Если хотите, я провожу вас к нему.

– Нет. Полковник Бертье меня не интересует, – она снова посмотрела на него изучающим взглядом. – Вы побаиваетесь полковника Бертье? Как старший офицер он может причинить вам неприятности?

– Вы невысокого мнения о летчиках Жанни. Наверное, вы судите о нас по вашему другу Бертье?

– Возможно. И всегда радуюсь, когда ошибаюсь… Вы не устали, мсье Шарвен?

– Меня зовут Арно.

– Арно… Покружимся еще?

– Да.

3

Ее отец, один из директоров концерна, объединяющего заводы авиационного моторостроения, слыл в своем кругу умеренным либералом. Будучи еще совсем молодым человеком, он в разгар острой политической борьбы вокруг дела Дрейфуса примкнул к тем, кто выступал против шовинистического и националистического угара, и даже участвовал в манифестации, организованной левыми силами Франции, требовавшими прекратить гнусный спектакль.

По тем временам для людей, занимающих высокое положение в обществе (а молодой Вивьен де Шантом был единственным наследником крупного предпринимателя и политического деятеля), такой шаг был более чем опрометчивым. И вскоре ему пришлось убедиться в этом. Отец недвусмысленно заявил Вивьену, что у него нет никакого желания оставлять наследство сыну, который сам не знает, чего хочет от жизни. И если он в кратчайший же срок не докажет, что все случившееся считает грубейшей ошибкой, – так оно и будет. Пусть тогда бывший его сын убирается «к той голытьбе, для которой честь Франции не стоит выеденного яйца».

С тех пор Вивьен уже никогда не искал ни сильных ощущений, ни независимости. По истечении многих лет, когда среди людей его круга, стало считаться модным быть либералом, он не запрещал вспоминать о своем «бунтарстве» в молодости, вскользь, как бы между прочим, замечая: «В душе я таким и остался – истым французом, чей дух всегда ищет свободы…»

Однако это были только слова: дух де Шантома искал не свободы, а прибылей, которые он всеми средствами выколачивал из своих рабочих. А когда 6 февраля 1934 года французские фашисты из «Боевых крестов» полковника де ла Рока и «Аксьон франсэз» Шарля Морраса пытались захватить Бурбонский дворец, где заседала палата депутатов, и были разбиты не столько полицией, сколько коммунистами, Вивьен де Шантом говорил своим друзьям:

– Франция больна, и симптомы ее болезни нельзя назвать утешительными. Сегодня красные разгромили своих идеологических противников, завтра они доберутся до мае. Мы не можем не испытывать глубокой тревоги, господа…

Между тем Жанни, впервые увидев Арно Шарвена на вечере у Тенардье, уже не могла о нем не думать. И вскоре с присущей ей непосредственностью она откровенно призналась:

– Не знаю, как вы отнесетесь к моим словам, Арно, но что есть, то есть: я, кажется, начинаю испытывать к вам чувство более сильное, чем обыкновенное дружеское расположение. Вас это не пугает?

– Вы имеете в виду полковника Бертье? – улыбнулся Шарвен.

– Я имею в виду совсем другое, дорогой Арно, – ответила Жанни. – Я ведь, наверное, стану добиваться ответного чувства, а это может вас удручать.

– Добиваться ответного чувства? – Шарвен удивленно посмотрел на Жанни и переспросил: – Добиваться ответного чувства? Разве этого можно добиться, если…

– Если оно не родится само, хотите вы сказать?

– Да.

– Пожалуй, вы правы… Простите меня, Арно. Знаете, откуда у меня такая самонадеянность? Слишком много внимания, слишком много… Я, кажется, всегда переоценивала свои возможности. Еще раз прошу меня простить, Арно.

И в голосе Жанни, и в том, как она потупила взгляд, Шарвен уловил не только обиду, но и стыд. Ему стало жаль девушку, и он, взяв ее руку, поднес к своим губам.

– Не надо, Жанни… Я очень благодарен вам за откровенность. И знаете, что еще? У вас не будет необходимости добиваться ответного чувства. Оно уже родилось… Мне хорошо с вами, Жанни, очень хорошо…

Шарвену незачем было лукавить: зарождающаяся любовь к Жанни придавала его жизни особый смысл, чаще заставляла задумываться над своим будущим, чего он раньше никогда не делал. Хотя его старый друг Пьер Лонгвиль не был пессимистом, именно он говорил Шарвену: «Летчику не пристало далеко заглядывать вперед, даже если твое собственное сердце работает как часы – это еще не значит, что ты можешь стать долгожителем. Почему? Потому что твоя жизнь еще в большей степени зависит от сердца машины. Даст оно осечку – и конец…»

Конечно, сам летчик не думает о смерти – иначе он не смог бы летать. Наоборот, летчик, как, пожалуй, никто другой, верит в жизнь. Верит в нее порой безоглядно, как несмышленые дети верят в чудо. Даже когда сердце машины дает осечку и самолет, точно на лету убитая птица, падает на землю, на скалы или в пропасти, на замшелые валуны или торосы, летчик надеется. Надеется до самого последнего мгновения: вот сейчас что-то должно измениться, сейчас заревет мотор, он рванет штурвал на себя – и машина снова взмоет вверх, снова будет небо, ветер снова засвистит в крыльях, и летчик опять услышит знакомую песню полета.

Пожалуй, во всем этом есть что-то от милости судьбы: если уж летчику суждено погибнуть, он часто не успевает даже осознать, что доживает последние секунды, потому что до конца верит в свою счастливую судьбу.

Арно Шарвен всегда следовал этому правилу. Следовал до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что вся его жизнь изменила привычное течение. Теперь Шарвен уже не мог не задавать себе тревожных вопросов: к чему приведет его крепнущая с каждым днем любовь к Жанни? Что ждет их в будущем? Что им обоим принесет завтрашний день?