Текст книги "Красный ветер"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)

* * *

Командир батальона французский коммунист майор Леон занимал оборону на пологом склоне Сьерра-де-Гудар, невдалеке от полупересохшей речушки. Еще накануне его разведчики притащили взятого в плен итальянца, немолодого капрала-артиллериста, который в первые пятнадцать-двадцать минут не мог опомниться, и, глядя на Леона побелевшими от страха глазами, повторял: «Абассо иль фачизмо!», «Фрателли!»

Леон брезгливо морщился, плевался, словно его тошнило, потом приказал переводчику:

– Скажи этому кретину, что если он еще раз произнесет слово «фрателли», я всажу в его жирную задницу три оставшиеся в моем пистолете пули.

– Да, да, я понимаю, – сказал капрал. – Я все понимаю. Иль фачизмо! Я очень, очень люблю солдат республики…

Леон медленно начал расстегивать кобуру. Капрал упал на колени, сцепил пальцы дрожащих рук.

– Не надо! – взмолился он. – Не надо меня убивать. Пусть сеньор командир выслушает меня, я все расскажу.

И он рассказал. Вот в той лощине, скрытой отсюда оливковой рощей, сосредоточились два полных батальона итальянцев, две роты немцев, а чуть подальше, за другой оливковой рощей, расположилась, готовая к атаке, бандера марокканцев. Что есть у марокканцев, он, капрал, не знает; чем располагают немцы, ему тоже неизвестно, а два итальянских батальона имеют четыре пушки, девять пулеметных точек, неограниченное количество снарядов и пулеметных лент, все солдаты – а их примерно шестьсот человек! – вооружены карабинами, и патронов у них тоже неограниченное количество. Командир его, капрала, батареи сказал, что послезавтра на рассвете они обрушат на батальон республиканцев смерч огня, а потом, вслед за артподготовкой, атакуют его и сомнут…

– Что он еще сказал? – спросил Леон.

Капрал, опустив голову, молчал.

– Что он еще сказал? – Леон движением руки приказал капралу встать и добавил: – Не трясись ты, как студень на ветру, мы не собираемся тебя убивать.

Капрал тихо ответил:

– Еще он сказал так: «Ни одной красной сволочи в живых не должно остаться. То, что не успеем сделать мы, докончат марокканские мясники. А мы, не останавливаясь, пойдем дальше…»

Капрала увели. А Леон сразу же послал своего человека к полковнику Модесто. Он сообщал: его личные наблюдения подтверждаются показаниями пленного итальянца – фашисты готовятся к крупной операции. В его батальоне осталось чуть больше сотни солдат, на каждого из них – по полтора десятка патронов. Из артиллерии он имеет одну пушку, на час-другой боя снарядов, два пулемета и к ним три сотни патронов. Если полковник Модесто срочно не подбросит подкрепления, батальон можно считать обреченным.

Полковник Модесто ответил: «Никаких резервов нет, держаться до последнего своими силами. На других участках фронта положение не менее сложное…»

* * *

Итальянский капрал не знал того, что в целях секретности ему, как и другим солдатам, умышленно назвали неверные сроки начала операции. Уже на другой день артиллерия немцев и итальянцев открыла по батальону Леона бешеный огонь, ожили их пулеметные точки, со стороны марокканской бандеры громыхали гаубицы. Это был настоящий кромешный ад, вой и разрывы снарядов слились в одну общую чудовищную симфонию, и, казалось, весь мир был заполнен только эхом в горах, повторяющим звуки военной грозы.

Командир батальона Леон, весь седой, словно голова его была покрыта слоем снега, с трубкой в зубах ходил от одной группы бойцов к другой и посмеивался:

– Они думают напугать нас своей трескотней… В жизни не встречал таких болванов, как эти идиоты… Лупят в белый свет и называют этот спектакль артподготовкой.

Солдаты смотрели на Леона со смешанным чувством восторга и суеверия. Его словно охраняла неведомая сверхъестественная сила: рядом с ним взрывались снаряды, порой майор скрывался в клубах дыма и оседавшей на землю черной пыли и гари, и тогда казалось, что от него ничего уже не осталось. Солдаты, притаившиеся в окопах и выдолбленных в каменистой почве ячейках, высовывали головы и глазами, в которых будто отпечатались боль, надежда, готовность к мести, печаль и ярость, смотрели на клочок земли, где только минуту назад стоял майор Леон, и ждали, когда рассеется дым и осядет черная гарь. Дым рассеивался, гарь оседала, и перед глазами солдат представала знакомая картина: майор Леон, слегка склонив седую голову, как ни в чем не бывало стоял все на том же месте и не спеша, сосредоточенно набивал табаком трубку, закуривал и шел дальше, к следующей группе солдат. Подходил я, выждав, когда грохот взрывов прекращался хотя бы на мгновение, говорил, усмехаясь:

– Весело живем, а, ребята? Не каждый день услышишь такой концерт! Да еще бесплатно. Не хватает только хороших солистов, которые спели бы «Аве Мария!»…

Солдаты, обрадованные тем, что видят своего командира целым и невредимым, подхватывали:

– Не хватает и по стаканчику «малаги», камарада Леон. Тогда мы и сами спели бы не хуже солистов…

– И по толстушке на брата. Не обязательно красавицу, лишь была бы веселой и не очень брыкливой…

– И еще по полсотни патронов на карабин. В придачу к толстушке…

– Толстуска, толстуска… Сналяда на пуску где? Сналядана пуску ни целта нету.

Это подавал голос маленький артиллерист с такими кривыми ногами, точно он с самого дня рождения не слезал с коня. В Испанию он приехал не то из Индонезии, не то из Сингапура, никто этого толком не знал, как никто толком не знал, какая у него настоящая фамилия. Когда артиллерист появился в батальоне и у него спросили, откуда он родом и как его зовут, тот ответил, махнув рукой в неопределенном направлении:

– Оттуда… Пускаль я. Из пуски стлеляю. Холосо стлеляю…

Он действительно был артиллеристом высокого класса, этот пушкарь, как все его звали в батальоне. Сейчас он бегал вокруг своего орудия, покрикивал на помощников и через каждые четверть часа принимался пересчитывать снаряды. И непрерывно ворчал:

– Это какая война? Ни к целту не годится такая война! Цем я долзен стлелять по фашистам? Из себя пук-пук? Нету у меня пук-пук. Худой я, сила для пук-пук откуда? А все говолят: «Толстуска, толстуска…» Толстуска плидет – цево с ней делать нацнете?..

Пушкарю советовали:

– Ты хоть изредка посылай туда снаряды. Чтоб фашисты не подумали, будто мы тут все уже мертвые.

– Сам посылай! – сердился артиллерист. – Там сналяда падай, там падай, никто там не помилал, все зивой, а сналяда падала ни за цем. Так? Иди дальсе, не месай сцитать сналяда.

– А когда же ты стрелять будешь?

– Моя сама знает, когда стлелять нада. Иди дальсе…

Майор Леон коротко замечал:

– Правильно. Скоро они пойдут. Вот тогда и заговорит его пушка.

3

Они пошли спустя два часа после начала артподготовки. Они не спешили. Война научила их быть осторожными. Каждый раз им говорили, что этот бой будет последним, что победа уже в их руках и Республика находится на последнем издыхании.

Они верили. Верили слепо, потому что жили надеждой: этот бой будет для них действительно последним. Никому в последнем бою не хотелось умирать, никому не хотелось идти напролом за своей смертью. Снарядов у них тьма-тьмущая, патронов к пулеметам тоже. Вот и пускай артиллеристы и пулеметчики все там смешивают с землей. А уж потом пойдут и они, когда там все будет подавлено – и огневые точки, и дух солдат.

Командир двух соединенных вместе итальянских батальонов (ему были приданы для этой операции рота немцев и бандера марокканцев) Джордано Фелиди хорошо знал противостоящего ему противника. Батальон одной из интернациональных бригад, которым командовал француз майор Леон, был тем железным орешком, о который Фелиди не раз обламывал зубы. С тех пор как Франко удалось пробить коридор к Средиземному морю и рассечь республиканскую армию на две части, Джордано Фелиди все время натыкался на батальон Леона. Порой ему казалось, что у француза не осталось больше ни одного солдата, что все там уже кончено после длительной артиллерийской подготовки, но стоило Фелиди ринуться со своим воинством в атаку, как из окопов и траншей Леона поднимались его солдаты и иногда с криками, а иногда в полном молчании бросались навстречу атакующим, и начиналось такое, отчего у Фелиди волосы становились дыбом.

Солдаты майора Леона казались бессмертными. Фелиди невольно вспоминал миф о возрождающейся из пепла птице Феникс, вспоминал с таким чувством, словно над ним постоянно довлел злой рок. Он прекрасно знал, что майор Леон почти не получает никаких подкреплений, что батальон вечно нуждается в боеприпасах, но Фелиди не помнил такого случая, когда бы ему удалось заставить майора Леона показать ему спину.

Как-то генерал Гамбара, находясь в благодушном настроении, пошутил:

– Не кажется ли вам, господа офицеры, что майор Фелиди стал суеверным человеком? С некоторых пор он начал верить в силу колдовства… Существуют, мол, на свете люди, которые и в огне не горят, и в воде не тонут. Одним из таких людей он считает безвестного француза, некоего майора-республиканца Леона.

– Безвестного? – хмуро спросил Фелиди. – Я не советовал бы вам когда-нибудь с ним встретиться, генерал.

Гамбара засмеялся:

– Слышите, господа?

Офицеры штаба, присутствующие при этом разговоре, тоже рассмеялись. Кто-то спросил у Фелиди:

– Он настолько опасный человек, этот Леон? Если он внушает вам такое чувство страха, Фелиди, то пошлите к нему парламентера и предложите заключить почетный мир… Я имею в виду ваш и, его батальоны..

Сдерживая вдруг закипевший в нем гнев, Джордано Фелиди ответил:

– Я могу предложить другое: возьмите мой батальон и попробуйте заставить «безвестного француза» майора Леона показать вам свою спину. Если это удастся, я пошлю вашей супруге три своих месячных оклада.

…И вот батальон Леона вновь стоит в каких-нибудь трехстах метрах от позиций Фелиди. Сам Фелиди, сидя на походном стульчике у старой оливы, курит одну сигарету за другой и прислушивается к интенсивной работе своей артиллерии. Минуту назад, разглядывая в цейсовский бинокль позиции майора Леона, он увидел расхаживающего вдоль окопов майора с трубкой в зубах. Бинокль с двенадцатикратным увеличением настолько приближал всю картину, что Фелиди без труда мог рассмотреть и седую голову француза, и его трубку, и даже вьющийся из нее дымок. Вот майор остановился, выбил о каблук сапога пепел и снова начал набивать ее табаком. В трех-четырех шагах от Фелиди, положив ствол винтовки на камень, в Леона целился капрал Рантелли. Целился долго, от напряжения и сдерживаемого дыхания лицо капрала налилось кровью, а когда он уже готов был выстрелить, неподалеку от француза разорвался снаряд, и в дыму, в поднятом султане земли и раздробленных камней скрылись и майор Леон, и насыпь вдоль окопов, и весь белый свет. Капрал выругался:

– Какой-то недоносок меня опередил. Я сам хотел прикончить эту сволочь. Охочусь за ним вторую неделю и ни черта не могу сделать. То ли руки дрожат от нетерпения, то ли он заколдован, но каждый раз остается целым…

Фелиди промолчал. Не отрывая бинокля от глаз, ждал, когда вновь что-то можно будет увидеть… И вот перед ним насыпь вдоль окопов, сухой куст боярышника, возле которого минуту назад стоял майор Леон, еще дымящаяся воронка от разорвавшегося снаряда – и больше ничего. От француза не осталось никаких следов.

Капрал Рантелли сказал:

– Ну и черт с ним. По крайней мере, я теперь буду спокойно спать, и перед моими глазами не будет мельтешить этот дьявол.

Фелиди опять промолчал. Странно, он многое мог отдать за то, чтобы майор Леон раз и навсегда исчез из его поля зрения, он ненавидел его так, как можно ненавидеть лишь лютого врага, но, будучи сам храбрым человеком и понимая, что и его собственная жизнь может оборваться в любое мгновение, Фелиди и в других больше всего ценил и уважал храбрость и мужество; ненавидя французского майора, он в то же время восхищался им, отдавая должное его бесстрашию, удивительному хладнокровию и выдержке.

И вот сейчас, когда до его сознания дошло, что француза больше нет, Фелиди вдруг ощутил чувство, похожее не то на разочарование, не то на жалость. Он и сам удивился этому чувству и, искоса бросив взгляд на капрала Рантелли, процедил сквозь зубы:

– Если бы у француза было столько же пушек и снарядов, как у нас, от тебя тоже давно не осталось бы и следа… Поднимаем людей в атаку.

Первые пятьдесят – шестьдесят метров они преодолели стремительным рывком, ожидая, что оттуда, куда они бежали, вот-вот солдаты Леона откроют огонь. Ведь так уже было не раз: думая, будто батальон француза полностью разгромлен, они натыкались на пули, а затем и на яростные контратаки. Однако сейчас ничего подобного не случилось. Тишина, развороченная земля впереди, ни одной живой души. И пришло успокоение: батальона больше нет. С ним покончено. Возможно, жалкие его остатки отошли во вторую линию обороны, которая, как Фелиди было известно, укреплена довольно слабо.

Фелиди остановился и поднял руку. Его батальон, растянувшийся длинной цепью, тоже остановился. Подождав, пока цепь выровняется, Фелиди вышел вперед, два его лейтенанта встали по бокам, и тогда они снова пошли дальше. Медленно, офицеры – с револьверами в руках, солдаты – с винтовками и карабинами наизготовку.

И вот тут-то все началось. Первым же орудийным выстрелом цепь была разорвана, смята, парализована неожиданностью происшедшего. Солдаты заметались, многие из них залегли, и дикая ругань капрала Рантелли, его неистовство не только не подняли их боевого духа, но, напротив, привели к плачевному результату: вначале трое или четверо, вскочив с земли, бросились назад, под прикрытие рощи, а затем за ними устремились уже десятки солдат, не обращая внимания на стоны и крики раненых, на мольбы о помощи.

Капрал Рантелли и двое лейтенантов, без приказа Фелиди, – сорвались с места и помчались за отступавшими, призывая их образумиться, прекратить бегство. Однако это не помогло. И тогда Рантелли, обогнав покинувших поле боя солдат, остановился и, не целясь, выстрелил из карабина в приближающегося к нему почти двухметрового роста верзилу, который тащил винтовку за конец ствола, словно это была дубинка. Верзила на секунду-другую замер на месте и, вероятно, еще не успев почувствовать боли, удивленно взглянул на капрала, а затем как-то странно переломился надвое и тут же рухнул на землю.

– Пристрелю каждую сволочь, кто сделает еще хоть шаг! – закричал Рантелли. – Слышите вы, трусливые ублюдки, я говорю, что пристрелю каждую сволочь, которая сделает еще хоть шаг!

Ему удалось остановить солдат, но снова бросить их в атаку он уже не смог. Они залегли, укрывшись за камнями, втиснувшись в землю. И начали стрелять. Беспрерывно, не целясь, никого перед собой не видя. Рядом, в пяти-шести шагах от капрала, в неглубокой воронке, пулеметчики пристроили пулемет, и Рантелли слышал, как они переругиваются. «Бери левее, – кричал один из них, – левее, говорю, там пушка!» – «Иди ты к черту! – отвечал другой. – Если их пушкарь заметит нашу точку, он враз нас накроет…»

А пушкарь уже увидел их точку. Но открывать огонь не решался – у него оставалось всего два снаряда. Он сказал заряжающему:

– Они мольцат, не стлеляют, мы тозе молцим, не стлеляем. А если они начнут стлелять, мы тозе нацнем… Вот смотли, тепель они стлельнули. И мы стлельнем.

Он долго и сосредоточенно колдовал над прицелом, он слышал, как пули цокают о металл, взвизгивают над головой, но это ни на мгновение не отвлекало его от дела. Сейчас он был спокоен, как будда, и когда, установив прицел, Он сказал: «Сейчас фасистская собака-суцка замолцит», в тоне, каким он произнес эти слова, ничего, кроме уверенности, не было.

Земля слегка вздрогнула, там, где упал и разорвался снаряд, взметнулся столб камней и пыли, и пушкарь, даже не взглянув в ту сторону, спросил у своего товарища:

– Я все плавильно сказал? Фасистская собака-суцка замолцала?

Капрал Рантелли чудом остался жив. Взрывной волной его подбросило вверх, на несколько секунд он перестал что-либо слышать и соображать, ему даже показалось, будто он стремительно падает в черную, пугающую своей бездонностью пропасть, но потом все это прошло, а когда он увидел, что там, где находилась пулеметная точка, дымится воронка и от пулеметчиков ничего не осталось, капрал тяжело поднялся с земли и, слегка шатаясь, побрел искать Фелиди.

Майор, дымя сигаретой, сидел на толстом пне когда-то срубленной старой оливы. Капрала Рантелли поразил его какой-то уж очень бросающийся в глаза безучастный вид. Словно майору никакого дела не было до того, что произошло. Капралу даже почудилось, будто на губах Джордано Фелиди он увидел застывшую брезгливую улыбку.

Рантелли сказал:

– Этих кретинов или снова надо поднять в атаку, или половину перестрелять. Иначе мы никогда не добьемся победы..

Фелиди, продолжая курить, ничего не ответил.

– Вы меня слышите, господин майор? – с трудом подавляя раздражение, спросил капрал. – Мы не имеем права допустить, чтобы тень позора упала на солдат нашего дуче.

– На солдат, половину которых ты хочешь перестрелять? – ухмыльнулся майор.

– Я говорю о настоящих солдатах дуче, а не об этих скотах… – Он вдруг протянул руку в сторону рощи и крикнул: – Смотрите, в атаку пошли марокканцы! И если им удастся сделать то, чего не смогли сделать мы, позора нам никогда не смыть.

– Пускай поможет им всемогущий пророк, – ответил Фелиди.

4

Марокканцы заходили на левый фланг батальона республиканцев. Они, видимо, предполагали, что фланг этот после артиллерийской подготовки начисто оголен и смять его ничего не стоит.

И все же продвигались они страшно медленно, хотя, казалось, никаких препятствий перед ними нет: солдаты майора Леона молчали – ни пулеметной очереди, ни даже одиночного винтовочного выстрела. Создавалось впечатление, будто там, куда марокканцы шли, никого в живых уже нет.

Когда до окопов оставалось не более семидесяти – семидесяти пяти шагов, идущий впереди марокканской цепи офицер выхватил из ножен саблю и, подняв ее над головой, закричал:

– Вперед, славные сыны Мухаммеда!

– Алла-ла-лла-ла! – «славные сыны Мухаммеда» в чалмах, в бурнусах, полуголые – в одних цветастых шароварах, с кривыми ножами и карабинами в руках, лавиной бросились на окопы. Бежали они зигзагами, изредка припадая на одно колено, но не стреляли, а их дикое «алла-ла-лла-ла!» перекатывалось из одного края цепи в другой, и казалось, будто этот устрашающий, какой-то первобытный вопль заполнил всю округу и, добравшись до гор, эхом несется обратно.

Их подпустили совсем близко – еще один стремительный рывок, и они оказались бы у самых окопов. Однако этот последний рывок сделать им не удалось. Справа, вдоль их цепи, ударил пулемет. Две или три короткие очереди с почти неуловимыми паузами, а затем два или три прицельных залпа из винтовок и карабинов. Они этого не ожидали. Натыкаясь на убитых и раненых своих соплеменников, они по инерции пробежали еще с десяток шагов, а потом остановились, и можно было подумать, что вот сейчас они повернут назад и с такой же стремительностью оставят поле боя.

Но марокканцы не отличались трусостью. Сюда, в Испанию, привезли не крестьянских парней-пастухов, кочевников, скотоводов, сюда приехали отъявленные головорезы, вымуштрованные и вышколенные убийцы, они еще там, у себя на родине, привыкли к расправам над непокорными своими сородичами, кровь и смерть для них были привычными вещами, за кровь и смерть – свою и чужую – они получали щедрое вознаграждение. Их долго там учили. Учили ненавидеть, мстить, презирать жизнь, им вдалбливали, что за убитого ими неверного великий аллах уготовит каждому из них вечное блаженство в другом мире…

Они остановились только на мгновение. И только на мгновение умолк их вопль. А потом, ослепленные ненавистью, снова бросились вперед. Карабины им теперь были не нужны – они побросали их перед самыми окопами и остались лишь с кривыми ножами: настоящие мясники, на лицах которых ничего, кроме жажды убивать, не оставалось.

…Огромный, почти двухметрового роста, риф-бербериец, полуголый, со множеством шрамов на коричневом теле, прыгнув в окоп-траншею, ударом кулака сшиб с ног солдата-чеха, придавил его коленом и тут же, что-то пробормотав, левой рукой откинул его голову назад, полоснул ножом по горлу. Это было привычным для него занятием, и он, пожалуй, никогда не задумывался над тем, что давно перестал быть человеком и стал зверем. Он работал. На рукоятке его ножа было уже девять отметин – девять жертв числились на его личном счету, он гордился своими подвигами и благодарил аллаха за то, что тот дал ему такую сатанинскую силу.

Риф выпрямился и оглянулся по сторонам. В двух шагах от него бритоголовый марокканец сцепился с республиканским солдатом, внешне похожим на испанца. Обхватив руку марокканца чуть повыше запястья, республиканский солдат не давал ему возможности воспользоваться ножом, а сам уже занес короткий самодельный кинжал и готов был поразить марокканца в грудь. Риф-бербериец, с виду казавшийся неуклюжим, слегка присел и тут же прыгнул к сцепившимся, ловким и сильным ударом выбил из руки испанца кинжал и всадил ему нож в спину. Испанец упал без звука, даже не застонав… Риф довольно ухмыльнулся и бросил взгляд вдоль траншеи. Кровавая схватка была в разгаре. Короткие вскрики, глухие стоны, ругань, проклятия – все смешалось в какой-то непонятный гул; клубки человеческих тел, мелькание ножей, штыков, кулаков, прикладов карабинов – это было похоже на ад, на преисподнюю, где последние человеческие страсти, прежде чем им навсегда угаснуть, проявляются с невиданной силой, дикостью и непримиримостью.

Риф бросался влево, вправо, бил ножом, кулаками, подминал под себя, в глазах его уже потух тот первый огонь ненависти, который горел в начале схватки, но он не останавливался, звериным своим инстинктом вдруг почувствовав, что перед ним противник не совсем обыкновенный, не такой, с каким ему приходилось встречаться прежде. Еще до атаки им говорили: вон в тех окопах находятся солдаты интернациональной бригады, дьяволы, а не люди, и только вы, сыны Мухаммеда и защитники ислама, способны уничтожить этих дьяволов.

Они и раньше слышали об интернациональных бригадах, но разумом своим понять, что это такое, не могли. В одном батальоне чехи, испанцы, русские, венгры, немцы, французы? Плевать! Когда все эти неверные услышат «алла-ла-лла-ла!» и увидят кривые ножи, они побегут, как зайцы от пантеры.

И вот они все это увидели и услышали. И никто из них не побежал. Их значительно меньше, они все вроде как заморыши, наверное, неделями недосыпали и недоедали, но – велик аллах! – дерутся и впрямь, как дьяволы. Бросаются с голыми руками, вцепляются в глотки, раскраивают головы марокканцев саперными лопатками, колют штыками.

И все тише, тише боевой клич марокканцев. Им теперь не до боевого клича, им теперь помолиться бы во спасение тела и духа, но и на молитву им теперь времени не отпущено: один за другим выскакивают они из окопов и бегут назад, несмотря на угрозы и проклятия офицеров, которые с пистолетами в руках преграждают им путь.

А риф-бербериец продолжает драться. Он тоже шлет проклятие тем, кто трусливо бежит от неверных, кричит им вслед, что они даже не собаки, а помеси шакалов и гиен и что после этого боя он сам разделается с трусами, но, странно, в его угрозах слышится скорее злоба и бессилие, чем уверенность. В Испании он дерется с первых дней мятежа, имеет уже две награды, и не было случая, чтобы когда-нибудь он подумал о том, что рано или поздно жизнь его может оборваться. А вот сейчас… Сейчас чувство уверенности его покинуло. Почему – риф-бербериец и сам не знает. Все глубже в душу проникает страх, который отнимает силы, все сильнее желание выбраться из окопа и бежать вслед за теми, кого он называет помесью шакалов и гиен. Пускай его тоже так назовут, но зато он останется жив, зато ему не раз и не два доведется увидеть, как всходит и заходит солнце, и услышать, как там, на его родине, поют птицы.

Риф вдруг заметил, что вокруг него внезапно образовалась пустота: ни слева, ни справа – ни одного человека. Ни своих, ни чужих. Только трупы на дне окопа – в самых неестественных позах, с окровавленными лицами, с уже остекленевшими глазами… И тишина… Такая тишина, какую он слышал в ранние предрассветные часы у себя на родине, когда был мальчишкой. С необыкновенной ясностью он сейчас вспомнил свою горную деревушку, бедную, но крепко сколоченную отцовскими руками хижину, самого отца – трудолюбивого, добродушного, всеми уважаемого человека, – мать и многочисленных братьев и сестер.

Дружная была у них семья – ни ссор, ни грызни, как в других семьях, никто никому не завидовал, у каждого было лишь одно желание: помочь друг другу, облегчить нелегкий крестьянский труд своим близким – брату, сестре, матери, отцу. В свободные вечерние часы, когда вся семья собиралась на ужин, отец, прошептав молитву, говорил: «Вот прошел еще один день, и мы собрались вместе под небесным шатром, живы и здоровы благодаря аллаху. И снова в сердцах наших нет злобы и ненависти к ближним своим, мы чисты душой перед великим отцом нашим аллахом и великим учителем нашим Мухаммедом. И да будет так до дня страшного суда, когда с каждого из нас спросится за все земные дела». – «Да будет так», – с почтительностью повторяла вся семья, и только после этого приступали к ужину.

А в ненастные дни, когда в горах завывал ветер, хлестал по крышам крестьянских хижин холодный дождь и черные тучи ползли по ущельям, вся семья собиралась у неярко горевшего очага, и отец начинал рассказывать о том, как он под знаменем прославленного полководца Абд-эль-Керима сражался за свободу своей Берберии. Али – было ему тогда чуть больше десяти лет – жадно впитывал каждое слово, сжимал кулаки и с гневом восклицал: «Когда я вырасту, буду убивать всех неверных! Французов, англичан, испанцев!»

Отец глядел на него мудрыми печальными глазами и говорил: «Не все французы, англичане и испанцы неверны, сын мой. Неверный тот, кто отнимает у человека кусок хлеба, уводит его коня, поджигает его хижину и лишает свободы.. Запомни это на всю жизнь. И не держи в сердце своем ненависти против человека иного племени, если он, как и ты, руками своими добывает пропитание для себя и близких своих, если он не зарится на коня твоего и землю твою…» – «Так велит коран?»– не совсем понимая отца, спрашивал Али. «Так велит всемогущий аллах», – отвечал отец.

Отец умер внезапно. Нес на плечах бревно и вдруг почувствовал, как что-то внутри оборвалось и все тело покрылось липкой испариной. Сбросил тяжелую ношу на землю, с трудом доковылял до хижины и попросил жену: «Собери всех детей моих, пришел мой час…» И, мирно со всеми попрощавшись, тихо угас.

А через три года умерла мать. И разбрелась по белому свету некогда дружная семья. Али сейчас уже не помнил, какие пути привели его в большой город. Был он не по летам рослый и крепкий, в морском порту, куда он однажды забрел, наткнулся на него белый человек в военной форме, оглядел его ладную фигуру с ног до головы, бесцеремонно ощупал тугие мышцы, спросил: «Из деревни?» – «Из деревни», – ответил Али. «Что тут делаешь?» – «Голодный я», – сказал Али, не спуская глаз с белого человека. «Идем со мной».

Вот так риф-бербериец оказался в какой-то военной школе, где его стали учить не столько грамоте и военным наукам, сколько ненавидеть человечество. Одних изнурительная муштра доводила до истощения, а привыкший к тяжелой работе Али только креп и закалялся, и уже через два года не было ему равных а силе и ловкости. Он овладел искусством многих видов борьбы с противником, из карабина бил без промаха в подброшенный орех, одним ударом кулака мог свалить на землю своего учителя-инструктора, но самым любимым его оружием был кривой острый нож, на деревянном черенке которого не кто иной, как начальник военной школы, не то в шутку, не то всерьез выжег слова: «Али-мавр».

Али хвалили, подчеркивая его исключительность, ежедневно вдалбливали, что в будущем, если он будет верно служить, его ждет прекрасная жизнь, лишь бы только никто этому не помешал. «А кто может помешать?» – спрашивал Али. И слышал в ответ: те, кто ненавидит солдат и офицеров, плебеи, которые против короля и всякой власти вообще, люди, отдающие на поругание священный коран.

Вначале молодой риф задумывался: «А как же Абд-эль-Керим, под началом которого сражался отец? Они ведь не отдавали на поругание священный коран, но их убивали, резали, вешали вот точно такие же белые, как офицеры военной школы!»

Но день за днем из его сознания вытравливали эти «недостойные королевского солдата» мысли, вытравливали из его души жалость к ближнему, вытаптывали семена добра, посеянные отцом. Из Али делали человека-зверя: бездушного, жестокого человека, ради всемогущего аллаха готового убивать, убивать и убивать своих врагов.

И он стал таким зверем. Он верил обещаниям своих начальников: вот разгромят они республиканцев, наведут в этой беспокойной стране порядок, вернутся на родину, и для всех них наступит жизнь, уходить из которой они не захотят и в двести лет.

Благодаря силе и ловкости, опыту и навыкам, привитым в военной школе, Али всегда выходил победителем из любой схватки, и ему еще ни разу не приходилось испытывать в бою чувства обреченности и страха; он верил в свою счастливую звезду и шел в бой так, словно отправлялся на состязание, в котором обязательно должен завоевать первый приз.

И вот эта схватка с батальоном республиканцев – одним из батальонов интернациональной бригады. Стоило рифу ворваться в окоп и с глазу на глаз встретиться с «красными дьяволами», как их называл командир бандеры, и он тут же про себя решил: «Мы расправимся с ними за четверть часа! Разве это солдаты? Дунет ветер – и они попадают без боя. Их, наверное, уже две недели не кормили…»

Однако схватка оказалась совсем не такой, какой ее представлял бербериец. Через четверть часа он уже понял, что здесь ждать легкой победы не приходится. «Красные дьяволы» дрались с невиданным упорством и ожесточением, они словно решили все до одного в этих окопах умереть, но не отступить. Али в какой-то миг увидел, как небольшого роста солдат-республиканец, совсем молодой парень, у которого волосы были белые, точно он и родился вот таким седым, с глазами синими, как берберийское небо (Али никогда еще не видел таких синих глаз), упал, обливаясь кровью, на дно окопа, ткнувшись головой в брошенный кем-то карабин. Серый комбинезон на солдате был весь изорван, с шеи и из левого плеча хлестала кровь, солдат, казалось, не может больше и пошевелиться, но он вдруг приподнялся на колени и потянулся за карабином. Его шатало из стороны в сторону, у него, наверное, не оставалось никаких сил, и синие его глаза (Али успел это заметить с особой четкостью, хотя все произошло в считанные секунды) уже подернулись предсмертной пеленой, и все же ему удалось взять карабин в правую руку и выстрелить в марокканца, занесшего нож, чтобы поразить одетого в такой же серый комбинезон солдата-республиканца.