355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Огюст Маке » Прекрасная Габриэль » Текст книги (страница 4)
Прекрасная Габриэль
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:50

Текст книги "Прекрасная Габриэль"


Автор книги: Огюст Маке



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц)

Глава 6
ПРИКЛЮЧЕНИЕ КРИЛЬОНА

Перед его мысленным взором один за одним проходили поступки его жизни, столь продолжительной и столь наполненной событиями.

Сначала подвиги молодого человека в царствование короля Генриха II, великие религиозные войны и резня междоусобных войн в царствования Франциска II и Карла Девятого, утро Амброзское, Варфоломеевская ночь.

Все это прошло, облитое кровью, сквозь три царствования. Но память Крильона остановилась на одном дне, великолепном дне, когда солнце освещает неизмеримое море, сотни, тысячи парусов качаются на синих волнах Левантского залива. Вся Европа имеет тут своих представителей. Султан Селим II выдвигает против христиан свой страшный флот.

Крильон видит себя с шпагой в руке на плохом судне, над которым никто не осмелился взять команду. Это ничтожное судно открывает путь большим галерам дон Жуана Австрийского. Крильон в этот день всех поразил настолько, что обрел бессмертную славу. В этот день вся Европа узнала блеск его шпаги. Это Крильон отвез в Рим папе Пию V известие о победе. Рим! Как он хорош! Старый папа сжал Крильона в объятиях и благодарил его за храбрость от имени всего христианского мира.

Потом настали другие битвы, другие торжества. Страшный поединок с Бюсси, осада ла Рошели после резни 1572, потом путешествие в Польшу, предпринятое для того, чтобы проводить Генриха Анжуйского, который, с нетерпением желая завладеть короной, простился с короной французской, которую его брат Карл IX так скоро должен был ему уступить.

Карл IX, третий государь Крильона, сошел в могилу. Генрих, король польский, бросил свою холодную корону и отправился надеть французскую. Крильон помог ему бежать, они оба приехали в Венецию.

Тут надолго остановилась мысль благородного воина. Голова его отяжелела, словно оттого, что в памяти оживали одна за другой лучезарные надежды, пьянящие идеи, весенние воспоминания жизни, слова наслаждения, любовь, игравшая между оружием.

Это было в 1574. Крильону минуло тридцать три года, он был победоносен, горд, красив. Имя его раздавалось, как воинская труба в ушах солдата, и заставляло женщин вздрагивать, как от ласки.

По приезде короля французского Венеция, тогда богатая и могущественная, встала, чтобы принять почетного своего союзника, занимавшего первый престол в свете. Колокола церкви Св. Марка, пушки с галер и приветствия сената встречали Генриха Третьего. Но толпа рукоплескала Крильону, победителю при Лепанто, а когда он проходил по пьяцетте, чтоб войти во дворец, венецианцы восхищались им, а венецианки улыбались ему.

Назначили турниры. Венеция, восхищающаяся своим мраморным воином, Св. Теодором, Венеция, знающая только бронзовых лошадей, неистово захлопала в ладоши при подвигах французского рыцаря.

Сила, ловкость, горделивое повиновение его коня, стремление обоих к победе, столкновение копий, десять противников, сброшенных в густой песок, покрывающий площадь, все упоение битвы бросилось в головы, уже разгоряченные июльским солнцем, с балконов дворца, из рядов толпы слышатся крики и рукоплескания.

Никогда столь величественное зрелище не поражало Венецию, уже обильную славой всех видов. Крильона обожали в этом городе. Как исчислить на этих холодных страницах, сколько он получил цветов – а цветы редки в Венеции, – сколько великолепных подарков?!

Прошло двадцать лет после этого торжества, и под лаврами ста более поздних побед герой чувствовал еще с наслаждением запах цветов, расцветших под свежим поцелуем Адриатики.

В один вечер он возвращался с ужина в Арсенале после великолепных регат, данных дожем Генриху Третьему. Регата – национальный праздник в Венеции. Эта регата своим великолепием загладила все другие. Итак, в один вечер, после ужина, Крильон возвращался в одиночестве в свой палаццо, видев, как построили, оснастили и спустили на воду в два часа маленькую галеру, пока он ужинал с королем.

Растянувшись на подушках, убаюкиваемый мягким движением гондолы, Крильон любовался при свете фонаря, прикрепленного к корме, отливами своего богатого белого атласного полукафтана, вышитого золотом, и совершенством своих мускулистых ног в шелковой обуви с перламутровыми отблесками. Он был красив, чудно красив, этот дворянин, прославившийся подвигами, которые прежде сделали бы из простого рыцаря короля. Он имел молодость, здоровье, богатство, славу, ему недоставало только любви.

В ту минуту, когда он проезжал под Риальто, выстроенным тогда из дерева, его гондола столкнулась с другой – большой величины, откуда вдруг раздались звуки нежной музыки. Крильон облокотился на окно своей гондолы и стал прислушиваться. Ничто не могло быть тоньше этих тихих звуков. Музыканты как будто пели только для невидимых духов ночи. Флейты, скрипки вздыхали так тихо, что около гондол слышался плеск воды от весел.

Повсюду на пути этой гондолы открывались окна, и в лазурной темноте виднелись белые фигуры, с любопытством перегибавшиеся через перила балконов. Крильон не знал упоений этой волшебницы, которая называлась Венецией, он не знал, что она пользуется ночью, чтобы разливать на иностранцев непреодолимое обольщение всех своих очарований, и что все средства хороши для этой очаровательницы, чтобы прельстить того, кого она любит. Она говорит в одно и то же время чувствам, уму и сердцу.

Повинуясь, как во сне, побежденный слухом и глазами, Крильон не примечал, что он проехал палаццо Фоскари, где он жил вместе с королем, и что его гондола все следовала по Большому каналу за таинственной гармонией, звуки которой трепетали любовью.

Уже проехали морскую таможню, и уже виднелись серебристые воды верхней лагуны.

Музыка не замолкала. Крильон все слушал. Тогда маленькая гондола молча проехала поперек дороги той гондолы, на которой ехал Крильон. Один гондольер, одетый как слуга и в маске, управлял ею без усилий. Этот человек несколько времени ехал рядом с гондолой Крильона, как бы для того, чтобы дать своему господину возможность узнать Крильона. Потом по знаку, вероятно, сделанному ему, он сказал несколько слов гондольерам Крильона, и те тотчас остановились.

Крильон ничего этого не видал. Он хотел спросить гондольеров, зачем они остановились, когда новая тяжесть заставила гондолу наклониться налево, и тень стала между кавалером и розовым фонарем.

Прежде чем Крильон увидал или понял что-нибудь, женщина вошла под балдахин и села с правой стороны на подушки, не произнося ни слова.

Гондола тотчас отправилась в путь, и Крильон видел, что возле них едет безмолвный гондольер незнакомки.

Перед двумя гондолами все ехала гондола с музыкантами. Крильон приблизился с чисто французской любезностью, готовясь сказать комплимент красоте, грации, вежливости незнакомки. Но она была замаскирована и закутана в шелковую мантилью, всю обшитую толстыми кружевами. Ни один луч взгляда, даже дыхание не говорило Крильону, что он не находится в обществе призрака.

Когда он раскрыл рот, чтоб спросить, незнакомка медленно подняла руку в перчатке и поднесла указательный палец к губам, чтобы Крильон молчал. Он повиновался. Тогда она опустила руку и опять сделалась неподвижна. Но на набережной Джудекки при свете большого фонаря, бросившего свой беглый луч в гондолу, Крильон увидал сквозь отверстия маски две огненные блестки. Незнакомка смотрела на него. Она смотрела на него всей душой. Она смотрела на него пристально, как те любопытные звезды, которые, спрятавшись под черными тучами, беспрерывно смотрят с небес.

Между тем гондолы медленно шли рядом с рассчитанной скоростью, симфония музыкантов, нежная и ласкающая слух, перебегала по воде с одного берега на другой. Никогда более ясная ночь не парила над Венецией! Волны поднимались без гнева и сладострастно волновали гибкую и пахучую траву, покрывавшую дно лагуны. Все эти мириады алмазов, которыми усыпан небесный свод, были видны, точно сквозь прозрачный газ, через бледные облака. В подобную ночь сердце самого строгого затворника растаяло бы от любви.

Крильон осмелился посмотреть на незнакомку, и она не потупила глаз, он протянул руку, чтобы взять ту руку, которая за минуту перед тем велела ему молчать. Но эта рука вырвалась холодным и гордым движением. Потом, когда он передал свое удивление вежливым восклицанием, незнакомка принялась смотреть на небо и на воду не столько для того, чтобы любоваться ими, сколько для того, чтобы скрыть от кавалера свое смятение и волнение груди, поднимавшейся под шелком и кружевами.

Крильон воспользовался этим прекрасным случаем, чтобы рассмотреть свою спутницу. Она была высокого роста и держала голову с достоинством, свойственным венецианкам, которые, кажется, рождены для того, чтобы везде называться королевами. Эта была бы королевой даже в самой Венеции. Под сеткой, вышитой золотом, бахрома которой падала ей на плечи, кавалер видел огромные косы ее волос, ровная благородная линия обрисовывала ее спину и корсаж, между тем как атласные складки ее платья длинными изгибами ложились на ее стан, достойный древней Клеопатры.

Но молода ли, хороша ли была эта женщина? Отчего ей пришла эта странная мысль – сесть, не говоря ни слова, в гондолу? Зачем такая сдержанность вместе с такой уступчивостью?

В это время гондола сделала большой объезд по лагунам и въехала опять в Большой Канал.

В этот продолжительный переезд венецианка не переставала смотреть на Крильона, который, после нескольких усилий заставить ее говорить, убедился, что она решительно нема. Он во второй раз взял ее руку, которую теперь она позволила ему взять. Мало того, она сама своими маленькими пальчиками, обтянутыми перчаткой, подняла сильную руку кавалера, внимательно ее рассмотрела и, приблизив к светлому лучу, падавшему от фонаря, с любопытством дотронулась до кольца, которое он носил на правой руке.

Это кольцо, по-видимому, возбудило в ней мысли менее спокойные. Можно было видеть по деятельному движению ее пальцев, по тому, как тревожно они пробежали по его руке, что этот золотой круг стеснял ее и волновал. Повертев его во все стороны, она тихо выпустила руку Крильона, потупила голову и не старалась скрыть глубокого уныния, которое пришло на смену волнению.

Напрасно старался кавалер добиться от нее хоть слова. Пробило час на церковной колокольне. Незнакомка три раза постучала веером по окну гондолы, и тотчас одним ударом весла гондольер, привезший незнакомку, перерезал путь гондольерам Крильона и подъехал с правой стороны, подавая руку своей госпоже.

Она встала, поклонилась кавалеру и, легкая, как сильф, поставила очаровательную ножку на край своей гондолы и исчезла, прежде чем Крильон, старавшийся удержать ее, ощупал в своих руках холодное весло гондольера.

Между тем гондольеры Крильона стояли неподвижно и ждали приказаний, и он тут же приказал им следовать за соседней гондолой, но вдруг поперек канала стала длинная гондола музыкантов и остановила их на минуту, в продолжение которой гондола, незнакомка, интрига – все исчезло, как сон.

Досада Крильона была сильна. Когда он стал расспрашивать своих гондольеров, те с самым естественным видом отвечали, что они поехали за гондолой с музыкантами потому, что это обыкновенно делается в Венеции и что французский синьор не дал им никаких противных этому приказаний. А что касается таинственной гондолы, они объявили, что не знают ее. Замаскированный гондольер велел им остановиться, и они остановились, потому что это в обычае. Во всем этом деле в глазах этих добрых людей ничего не было такого, что выходило бы из обыкновенного порядка вещей. Они прибавили, что в Венеции это всегда так происходит, с той только разницей, что обыкновенно мужчина входит в гондолу дамы.

Крильон должен был довольствоваться этими объяснениями. Все, что он предпринимал для того, чтобы пробудить воображение своих гондольеров и заставить их угадать имя и звание незнакомки, было совершенно бесполезно.

– Она была замаскирована, – отвечали они.

Кавалер воротился в палаццо Фоскари, где Генрих Третий уже спал, и, ложась в свою очередь на великолепную постель, приготовленную для него венецианским гостеприимством, Крильон, чтобы отвязаться от преследовавшей его мечты, старался убедить себя, что его приключение было естественно и что в Венеции это бывает каждый день. Притом, чтобы окончательно утешиться, он уверял себя, что это приключение мало говорит в пользу его достоинств, что дама, так пристально на него смотревшая, не нашла его по своему вкусу, и заснул, поставив себе эту дилемму: «Или это самое простое приключение, и в таком случае я напрасно думаю о нем, или это неудача, и тогда надо ее забыть».

Он заснул при замирающих звуках музыки, которая была вежливее незнакомки и проводила его до палаццо Фоскари.

Однако и на утро таинственная незнакомка все не шла у него из головы, и, припоминая подробности встречи, он остановился на том впечатлении, которое произвело на незнакомку его кольцо.

Проснувшись, он получил великолепный букет роз и лилий, на которых блестела утренняя роса. В середине этих душистых цветов красовался троицын цвет с бархатными лепестками с золотистой каемкой. Когда он любовался еще первым букетом и вдыхал нежный запах цветов, ему принесли второй, совершенно такой же, потом, в следующий час, еще один, и таким образом по букету каждый час. Это так ясно означало: «Я думаю о вас каждый час», что Крильон, не будучи очень искусным истолкователем языка цветов, не мог не понять душистой фразы, которую ему повторяли каждый час.

Он остался дома, чтоб принимать эти знаки. Но как он ни старался, он никак не мог увидать посланных. Двери, окна, своды, камины, балконы, лестницы – все годилось для находчивой волшебницы, чтобы доставлять свои подарки. Наконец, взбешенный неловкостью своих людей, Крильон сам стал караулить, когда вечером получил последний букет. Его принес ребенок, объявивший, что он получил его от гондольера. К букету была привязана голубой шелковинкой записка, которую Крильон распечатал и прочел с пылающим сердцем.

«Синьор, – было написано тонким почерком, – если кольцо на вашей руке значит, что вы женаты или связаны клятвой с какой-нибудь женщиной, сожгите эту записку. Но если вы свободны, поезжайте в вашей гондоле к Арсеналу в десять часов. Если вы свободны, слышите ли вы, Крильон?»

Кавалер вскрикнул от радости, он понял наконец, что его приключение было не такое обыкновенное, как говорили его гондольеры. Свободен ли он? Никогда сердце его не было так свободно, как в этот вечер.

Когда десять часов пробило на бронзовых часах во дворце, Крильон ждал в своей гондоле, под яворами, которые обрамляли тогда набережную Арсенала, и гигантские тени которых расстилались по воде и скрывали его от всех взоров.

Он ждал минут пять, когда легкий шум весел дал ему знать о приближении гондолы. Скоро он узнал вчерашнюю черную гондолу и силуэт замаскированного гондольера, склонившегося над веслом.

Боком гондола подъехала к его гондоле, и Крильон, быстро перейдя в нее, удивился, увидав, что в ней никого нет. Он успел приказать своим гондольерам ждать его, но гондольер в маске, правивший пустой гондолой, дал им знак возвращаться, и они тут же повернули назад.

Таинственная же гондола, в которой остался Крильон, устремилась к лагуне. Ночь была темная, ветер дул с моря и поднимал высокие валы, на которых покачивалась гондола. Скоро они въехали в воды более спокойные, по берегам которых цвели прекрасные растения. Носом гондола рассекала заросли тростника и группы блестящих кувшинок, иногда за стенки ее зацеплялись и тянулись вслед за нею длинные вьюны, свисавшие с живых изгородей по обеим сторонам узкого канала, изгородей таких густых, что они непрестанно опрокидывали ветви свои в гондолу и скользили по ногам кавалера.

«Куда везет меня этот человек? – думал Крильон. – Мне кажется, что мы уже далеко от Венеции».

Ему не приходило в голову, что ему могли расставить засаду. Он даже не расспрашивал гондольера, который все с той же быстротой направлял гондолу между очаровательными извилинами этих безлюдных берегов. Проехав под кирпичным мостом, аркой возвышавшимся над водой, и, проследовав еще под одним мостом, гондольер с легкостью и быстротой правил вдоль берега, над которым свисали ветви ив, и, пройдя высокой травой, остановился. Тут он выскочил на берег и молча предложил руку Крильону, чтобы помочь выйти из гондолы.

Кавалер вышел и с любопытством осмотрелся вокруг. Над ним возвышался портик, по которому вились лозы и лианы. Гранатовое дерево с густыми листьями возвышалось над узкой дверью, едва приметной, так как цветы и ветви закрывали петли и крюки.

Гондольер молча указал рукой на эту дверь, и та открылась, словно по волшебству Крильон вошел. Гондола тотчас отчалила от берега, а за кавалером дверь затворилась, и сердце его забилось сильней.

Он очутился в небольшом темном саду, где тут и там свисали над головой густые ветви растений, ни малейший свет не указывал ему путь, и он ощупью пробирался вперед. Наконец слабый свет пролился на цветы и деревья, и листва заблистала, словно изумруды. Впереди отворилась дверь, и Крильон увидал вход в дом.

В четыре шага он очутился в мраморной передней, на потолке которой горела лампа с серебряными цепями. Портьера закрывала вход из этой передней в соседние комнаты. Странное дело! Только что Крильон вошел сюда, как дверь тотчас затворилась.

Кавалер приподнял толстую портьеру и вошел в комнату, где на эбеновом столе, богато украшенном инкрустацией из слоновой кости, стояла закуска на позолоченных блюдах и в серебряных чашах великолепного чекана. Все плоды богатой Ломбардии, вина Архипелага, холодное мясо, редкие рыбы Адриатики обещали Крильону пир, который насытил бы двадцать королей.

Со свода, представлявшего собой крону дуба, спускалась одна из тех венецианских люстр с голубыми, желтыми, розовыми и белыми стеклами, изящный изгиб и фантастические спирали которых еще и ныне составляют восторг нашего горделивого и нетерпеливого века. В чашечках двадцать свечей – голубых, желтых, розовых и белых, по цвету стекол, распространяли запах алоэ, наполнявший благоуханием комнату.

Этот маленький, очаровательный палаццо с кедровыми колоннами был меблирован теми чудными креслами из резного ясеня, на дереве которых каждый художник оставил десять лет своей жизни и своего гения. Ручки из гидр, обвитых плющом, ножки из растений, перемешанных с раковинами и дикими плодами, фронтоны, испещренные гномами, саламандрами с эмалевыми глазами, спинки из барельефов – все это составляло в совокупности средоточение характера и богатства эпохи цивилизации и искусств: характера – ибо все это являет собой свободное всемогущество фантазии художника, и богатства – ибо подобное произведение, даже если за него было заплачено хлебом насущным, стоит золота.

Обои же и картины Беллини, Джорджиона и старика Пальмы исчезали в мягкой тени, как будто хозяин этого палаццо мало ценил эти сокровища и хотел привлечь внимание к другим, более драгоценным.

Крильон любовался, осматриваясь кругом, и удивлялся своему одиночеству. Он сел в кресло, положил шпагу на колени и ждал, чтобы явилась хоть одна живая душа и приняла бы его.

Напротив, в стене, отворилась дверь, и вошла женщина, в которой он узнал вчерашнюю гостью. Та же походка, тот же стан, те же волосы, та же маска и та же пристальность взгляда, которая в гондоле так удивила и стеснила Крильона.

Она остановилась на пороге, не говоря ни слова и не кланяясь. К груди ее на белом шелковом платье был приколот троицын цвет. Смотря на тяжелые браслеты, можно было сказать, что все ее тело как будто сгибалось под тяжестью этой массы золота. Однако волнение незнакомки было единственной причиной, заставлявшей ее склонить голову, и скоро, зашатавшись, как будто с ней сделалось головокружение, она была принуждена, чтоб удержаться, уцепиться своими бледными пальцами за скульптурную раму, находившуюся у нее под рукой.

Крильон подбежал к женщине и стал на колени. Она же, не оставляя своей меланхолической и мечтательной позы, сказала звучным голосом:

– Я знаю, что вы говорите по-испански, ну, мы и будем говорить по-испански. Встаньте и выслушайте меня.

Крильон повиновался и стал перед ней, чтобы упиваться ее словами и ее дыханием.

– Итак, – продолжала незнакомка, – вы свободны, если вы приехали.

Крильон поклонился.

– Это кольцо – моя печать, – отвечал он, – я получил его от матери.

– Стало быть, я хорошо сделала, что не взяла его у вас вчера и не бросила в канал, как мне хотелось.

– Это очень огорчило бы меня.

– Так что, если бы я попросила его у вас…

– Я был бы принужден вам отказать.

– Оно точно от вашей матери?

– Крильон никогда не произносит лжи и никогда не повторяет истины.

– Это правда. Крильон всегда остается Крильоном.

Она замолчала и пошла к дивану, где села и сделала кавалеру знак сесть напротив нее.

– Так как вы никогда не лжете, – продолжала она наконец, – скажите мне, любите ли вы меня?

– Почти, я сказал бы утвердительно, если бы видел ваше лицо.

– О! Мое лицо… Разве лицо необходимо, для того чтобы возбудить любовь? А я знаю одну особу, которая влюбилась в кого-то по одной его репутации… И мне кажется, что дыхания, прикосновения любящей женщины или любящего мужчины достаточно, чтобы возбудить взаимность.

– Конечно, – пролепетал Крильон. – Но вид прекрасного лица очень могуществен.

– Почему же безобразные женщины бывают любимы иногда?

Крильон задрожал.

– Притом, – продолжала незнакомка, – красота не идеальна. Красавица для других может показаться безобразной именно тому, кого она хочет тронуть.

– Это правда, – сказал со вздохом герой, все более и более трепеща.

– Посмотрите, – с живостью сказала венецианка, вставая и показывая Крильону великолепную корзинку Джорджиона, где Диана виднелась среди нимф в ванне после охоты. – Вот несколько красавиц, находите вы их такими?

– Я нахожу их удивительными красавицами.

– А эти мадонны Беллини также вам нравятся?

– Это совершеннейшие красавицы.

– Что вы скажете о Сюзанне Пальмы?

Говоря эти слова, она подняла свечу, чтобы осветить эти картины Крильону. Эта поза обрисовывала под ее рукой стан, подобный стану нимф, а так как для того, чтобы приподняться, она должна была поставить ногу на скамейку, ее стройная нога, изящные и богатые округлости всего тела показали Крильону, что эта женщина не имела надобности в красоте лица, чтоб возбудить любовь. Он это думал и сказал ей.

– В самом деле? – воскликнула она. – Что же вы мне скажете, когда увидите меня?

– То, что я сказал о нимфах, мадоннах и о Сюзанне.

– Помните! – прошептала венецианка с гордым презрением. – Не сравнивайте меня с этими раскрашенными лицами. Все это холодно, мертво. Я лучше их, посмотрите.

Она сорвала с себя маску. Крильон вскрикнул от восторга.

В самом деле, ничего совершеннее этой красоты не представлялось его глазам, а он видел римлянок и полек. Под черными бровями, обрисованными, как две безукоризненные дуги, сверкали большие глаза, взгляд которых сжигал, как раскаленное железо. Когда этот взгляд говорил, все лицо озарялось. Цвет этого лица был матовой белизны, губы ярко-красные, зубы жемчужные, голова Аспазии на теле Венеры в восемнадцать лет.

– Я вас люблю! – закричал француз, ослепленный этой красотой, упав на колени.

– А я-то! – отвечала венецианка, которая приподняла его и бросилась к нему в объятия.

Сгоревшие свечи текли большими каплями на хрустальные подсвечники, бледный свет рассвета разгонял темноту. Крильон раскрыл отяжелевшие глаза и напрасно искал возле себя венецианку.

Она скоро явилась, сияя радостью и нарядами, и подошла к Крильону, который уже упрекал ее в этом кратком отсутствии, и голосом еще ласковее своей улыбки сказала:

– Теперь мы уже не расстанемся. Мы соединились на всю жизнь.

– На всю жизнь! – с упоением повторил Крильон.

Венецианка схватила его правую руку, поцеловала кольцо и сказала:

– Теперь кольцо вашей матери принадлежит нам обоим.

– Почему? – спросил Крильон.

– Потому что теперь мы разделим все. Во-первых, это.

Она указала ему на шкатулку, надавила искусной рукой на ее пружину, и внутри ее заблистали драгоценные каменья, которым позавидовали бы королевы.

– Но… – заметил было Крильон.

– А потом это, – продолжала венецианка с детской радостью, – смотрите!

Железный сундук, длиною в три фута, глубиною – в два, был наполнен золотыми цехинами.

– Теперь, когда вы знаете приданое и жену, дайте мне вашу руку, Крильон.

Она взяла его за руку с кроткой повелительностью.

– Куда меня ведет прелестный ангел? – спросил он.

– Недалеко, недалеко.

Она увлекала его к стене, где своей маленькой сильной ручкой прижала стальную шишечку.

Отворилась дверь, ведшая в длинный и темный коридор, в конце которого виднелись в потоке света мраморные колонны и золотая мозаика церкви. Алтарь был украшен, священник преклонил колени, два свидетеля ждали, опираясь о балюстраду.

– Что это такое? – вскричал кавалер.

– Церковь, одна из самых красивых и самых старинных.

– Но я не понимаю…

– Вы поймете сейчас. Я патрицианка, богата и вас люблю. Вы сейчас узнаете мое имя. Вы знаете мое богатство, я доказала вам мою любовь. Мои родные хотят принудить меня к замужеству, которое ужасает меня. Если я выберу Крильона, подумала я, мои родные ничего не смогут сказать, и в случае надобности, выбранный мною муж сумеет заставить уважать мой выбор. Может быть, вы имели бы дурное мнение о молодой девушке, которая выбрала любовника. Успокойтесь, я взяла супруга. Крильон, священник ждет нас у алтаря.

Если бы молния разрушила дубовые стены, если бы подводная волна вскинула дом на воздух, если бы великолепная красота венецианки заменилась наружностью Медузы, Крильон не почувствовал бы того, что почувствовал в эту минуту. Он зашатался, как оглушенный ударом, и рука его сделалась холодна как лед в руке молодой девушки.

Это внезапное предложение, эти приготовления показались ему засадой, расставленной его чести. Вся красота женщины, ее безумная страсть, эта непонятная смесь невинности и порочной смелости, это великолепное богатство, это волшебное убежище – не были ли демонскими ловушками, чтобы навсегда погубить его душу, заставив его нарушить свои обеты?

Как выразить этой женщине хоть одну из мыслей, толпившихся в его голове? Он пристально посмотрел на венецианку и промолчал. Она, напротив, сочла его упоенным счастьем. Этому странному созданию не могло прийти на мысль, что ее знатность, богатство, красота, любовь делали ее до такой степени недостижимой и непостижимой, что любовник оттолкнет ее, пугаясь своего торжества. Она в своем благородном сердце тем более была уверена, что победила Крильона, что она без всякой сдержанности предала себя самому храброму, самому великодушному рыцарю на свете. Если он колеблется, то, вероятно, из деликатности. Надо ободрить его ласковыми словами, подумала венецианка, и со своей очаровательной улыбкой она сказала Крильону:

– Пойдемте, надо же вам взять жену, несмотря на ее безобразие и бедность.

– Это невозможно! – закричал он, и холодный пот выступил у него на лбу.

– Невозможно?! Почему?

– Я мальтийский кавалер.

– Вы были им в колыбели. Это обеты нелепые, и папа, который ни в чем не может отказать лепантскому герою, разрешит вас от этих обетов, когда вы захотите.

– Эти обеты, – пролепетал Крильон, решившись наконец заговорить, – которые произнесли за меня, когда я был в колыбели, я повторил в двадцать лет и тогда уже осознанно.

Венецианка побледнела как мертвец и отступила назад с нахмуренными бровями.

– Вы не принимаете моей руки? – прошептала она раздирающим душу голосом. – Вы меня отталкиваете?

– Бог мне свидетель…

– Да или нет? – вскричала молодая девушка, чувствуя, что гордость ее патрицианской крови бросилась ей в голову.

Крильон потупил глаза. Сердце его разрывалось.

– Вас называют храбрым, докажите это, – сказала она с иронией. – Да или нет? Это, кажется, сказать легко.

– Нет!.. – произнес Крильон, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони.

Лицо венецианки исполнилось страшным отчаянием. Ни одного крика, ни одного вздоха не вырвалось из ее груди. Ее глаза, бросавшие искры, дрожащие губы красноречиво истолковывали то, что происходило в ее душе. Они произносили безмолвное проклятие пораженному Крильону.

Она прошла мимо него, медленно, как призрак, и одно за одним произнесла эти страшные слова:

– Крильон, вы не были свободны. Вы подло обманули женщину. Вы уже не Крильон!

Когда он поднял голову, чтобы постараться оправдаться, он один находился в коридоре. Он побежал в переднюю, потому что ему послышались там шаги. Он отворил даже дверь и посмотрел в сад. Нигде никого не было. Дверь затворилась в ту минуту, когда он хотел войти назад. Наружная дверь, напротив, была отворена перед ним.

Крильон упал на каменную скамью. В его пылающей голове вертелись тысячи планов, тысячи противоречивых мыслей. Броситься ли ему к ногам этой оскорбленной женщины? Не было ли преступлением отказываться от вознаграждения после оскорбления? Напротив, не счастливая ли судьба спасла его от засады, где, может быть, погибли бы его честь и счастье?

Его вывело из мечтательности хриплое восклицание. Гондольер звал его и указывал ему на восходящее солнце. Крильон повиновался и бросился в гондолу, не чувствуя никакого интереса к великолепному зрелищу восхождения солнца из-за берегов Лидо. Вся Венеция еще спала, когда гондола подъехала к палаццо Фоскари и высадила своего пассажира на просторную лестницу. Крильон опустил свой кошелек, полный золота, в руку гондольера. Тот с холодным презрением, которое невозможно описать, вытянул руку, и кошелек упал в канал. Гондольер, наклонившись над веслом, исчез в двадцать секунд в узкой и мрачной лагуне.

С этой минуты не сожаление и не раскаяние, а стыд и отчаяние раздирали сердце кавалера. Он был влюблен до безумия в эту прекрасную и благородную женщину, и, чтобы увидеть ее опять, он отдал бы свою жизнь. Он объехал всю Венецию, объехал соседние острова, не отыскав ни гондолы, ни таинственной двери. Он сыпал золотом, рассылал шпионов и не добился даже удара кинжалом, как он надеялся и желал.

При дворе дожа, на прогулках, в собраниях, на празднествах он рассматривал все лица. Он нигде не видал незнакомки, и, когда описывал ее, чтобы помочь розыскам, ему отвечали, что такого совершенства не существует и что ему, наверно, пригрезилось.

Через неделю Генрих Третий оставил Венецию, призываемый во Францию, и не мог присутствовать при обручении сына дожа, которого республика хотела женить на одной из своих богатых наследниц, когда он достигнет совершеннолетия. Крильон последовал за своим королем: тело вернулось во Францию, но сердце и душа остались в Венеции, в том доме под гранатовыми деревьями.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю