Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

– Я больше не буду делать ошибок, дом Модест.

– Вы укрепили Генриха Четвертого союзом с Испанией, который лишает вас популярности в глазах всей Франции, ссорою с де Майенном, и вы уже не поправитесь после этого.

– Все это будет поправлено завтра.

– Если король отречется, вы погибли – и вы, и вся Лига. Я уже об этом думал; король не отречется.

– Церемония объявлена в Сен-Дени в воскресенье. Завтра короля запрут в крепость.

– Вы? – вскричал брат Робер.

– О нет! Я даже и не буду пробовать, но его друзья сделают это.

– Его запрут друзья?

– Его друзья-гугеноты. Да, взбесившись на слухи, которые ходят об отречении их начальника, они составили заговор и похищают его сегодня из убежища, выбранного им у его новой любовницы Габриэль д’Эстре.

– Они догадались.

– Их научили. Они похитят Генриха Четвертого, будут стеречь его, чтобы не допустить отречения, а во время его плена я возвращу все преимущества, которые заставила меня потерять измена испанца.

– Это очень замысловато, – перевел Робер, – извлекать пользу из друзей врага! Уверены ли вы, что гугеноты похитят короля до отречения?

– Его конвой возьмется за это, он призвал из Шату отряд для защиты его любовных поездок. Наш Беарнец – большой волокита. Ну, его защитят так, что он не подвергнется никакому риску.

Брат Робер поднял глаза к потолку, перекладины которого затрещали.

– Я вижу, что меры герцогини хорошо приняты, – сказал он, как бы повинуясь палочке Горанфло. – Но, подержав Генриха в плену, гугеноты возвратят ему свободу, хоть только для того, чтобы дать сражение, хоть только для того, чтобы осадить Париж; вы ведь предвидели тот случай, когда он будет осаждать Париж, не правда ли, герцогиня?

– Да, преподобный приор.

– И тот случай даже, когда он возьмет Париж?

– Я этого не предвидела. Генрих Третий осаждал Париж, как я, Генрих Четвертый будет осаждать, может быть, и не возьмет его.

– А! – сказал брат Робер звучным голосом, раздавшимся до самых сводов. – Это потому, что между Парижем и Генрихом Третьим встретилось…

– Событие в Сен-Клу.

– Да, герцогиня, а в окрестностях столицы есть только один Сен-Клу.

– Это вероятно, но то, что сделалось в Сен-Клу, может сделаться и в другом месте.

Тут герцогиня дружески поклонилась Горанфло и сказала:

– Не сердитесь на меня. Я потеряла голову вследствие моей ссоры с моим братом Майенном. Если бы вы знали, как я смутилась, когда сегодня утром он вошел ко мне с этим проклятым испанским трактатом в руках. Но вы правы; эта Испания нам изменяет и, может быть, вступила в заговор с Беарнцем, для того чтобы ослабить меня.

– Это моя мысль, – сказал брат Робер.

– Ну, будьте спокойны, – прибавила герцогиня. – Беарнец не будет царствовать, хоть бы он вступил в союз с двадцатью Филиппами Вторыми; он не будет царствовать, даю вам слово.

– Э! Э! – сказал брат Робер, переводя этим сомнением знак Горанфло. – Если он отречется, если он возьмет Париж…

– Его гугеноты помешают ему отречься, а события в Сен-Клу помешают ему взять город; если все это не удастся, у нас останется еще кое-что другое… что я сохраняю вот тут! – сказала она, дотронувшись до своего лба с адской улыбкой. – Нечто такое, что заставит вас переменить ваше неблагоприятное мнение о женщинах. Прощайте, любезный приор; мы объяснились, мы опять добрые друзья. Прощайте, я пришлю вам варенье.

Лицо Горанфло приняло выражение испуга, делавшее мало чести варенью герцогини Монпансье, что заставило засмеяться исподтишка брата Робера. Говорящий брат проводил герцогиню до дверей; она отдала приказание, и, улыбаясь низенькому, белокурому молодому человеку, который ждал ее в углу с испанцами, эта сирена сказала с задорной фамильярностью:

– Помогите мне сесть на лошадь, месье Шатель.

Новый фаворит бросился, покраснев от удовольствия, подставить свою руку герцогине.

– Кто этот молодой дворянин? – спросил брат Робер у конюшего.

– Это не дворянин, а сын лавочника, который продает материю герцогине.

Брат Робер молча улыбнулся в свою очередь и пристально посмотрел на молодого человека, комкая в руках новый кусок воска, который он начал обделывать своей стекой.

Глава 23
КАК ГЕНРИХ ВЫРВАЛСЯ ОТ ГУГЕНОТОВ И КАК ГАБРИЭЛЬ ВЫРВАЛАСЬ ОТ КОРОЛЯ

Молчание царствовало у приора. Герцогиня уже уехала из монастыря, а король и Крильон, наклонившись к полу верхней комнаты, еще слушали с изумлением. Крильон крутил усы, Генрих сидел на кресле.

– Я думаю, государь, – сказал кавалер, – что я еще успею догнать эту злодейку и сломать ей здоровую ногу. О чем вы думаете, зачем вы не говорите?

– Я думаю, какие это добрые монахи, – сказал король с умилением. – Люди, право, гораздо лучше, чем о них думают.

– Мужчины, может быть, но не женщины. Я полагаю, государь, что мы не заснем, между тем как лигеры действуют.

– Нет, надо будет проверить то, что она сказала о намерениях моего конвоя… Перейдем к тому, что нужнее.

Только что король кончил эти слова, как в дверь из коридора сильно постучались. Крильон пошел отворить, и явился Понти. Он был взволнован, красен. Чтобы он не приметил короля, Крильон не совсем отворил дверь и не давал гвардейцу заглянуть в комнату.

– Ну, – сказал он, – конвой едет?

– Едет. Только это не отряд в восемь человек, а целая армия, если я не ошибаюсь.

– Как целая армия? – вскричал Крильон между тем как внимательный король прислушивался и приближался к двери, чтобы лучше слышать.

– Я насчитал, по крайней мере, восемьдесят всадников, – отвечал Понти, – они едут небольшими группами по берегу реки.

– Наши всадники?

– Наши. Но вот странно, все гугеноты, точно на подбор.

Крильон вздрогнул и украдкой взглянул на короля.

– А ла Варенн?

– Его там нет.

– Что же ты сказал?

– Я попросил первый отряд направиться к монастырю от вашего имени. Тогда один всадник, которого я не знаю, вскричал: «Если кавалер де Крильон там, стало быть, и король тоже там». Это правда, полковник, – прибавил Понти, – что король в монастыре?

– Тебе какое дело? Продолжай.

– Гугеноты стали переговариваться. Я слышал имена ла Шоссе, Буживаль, д’Эстре. Стали ссориться, разгорячились, потом все двинулись, так что вместо конвоя в восемь человек, у вас будет больше ста.

Легкая бледность показалась на лбу короля. Крильон, не изменяясь в лице, щипал себе бороду и думал.

– Больше ничего, полковник? – спросил Понти. – Я спешу к раненому. Мой бедный Эсперанс сейчас жаловался, что он голоден. Могу я идти?

Крильон дотронулся пальцем до рукава Понти, как будто прикосновением храбрейшего человека в Европе хотел увеличить во сто раз храбрость своего единственного солдата.

– У тебя хорошая шпага? – спросил он.

– Кажется, – отвечал Понти с удивлением.

– Вытащи ее из ножен и стань в конце этого коридора у лестницы.

– Слушаю, полковник.

– Этот проход легко защищать, потому что может пройти только один человек.

– Это правда.

– Всякого человека, который захочет пройти и не будет добрым католиком…

– Я должен остановить?

– Ты должен его убить.

– Стало быть, это Варфоломеевская ночь! – вскричал Понти с лихорадочной радостью – вспыхнул старый уголь религиозной ненависти, который не погасили столько слез и крови.

– Пожалуй, если хочешь – Варфоломеевская ночь, – отвечал Крильон.

Гвардеец молча поклонился и стал на месте, назначенном полковником. Его шпага засверкала пурпуровыми отблесками.

– Что ты хочешь делать? – сказал задумчиво король, к которому воротился Крильон. – Один этот гвардеец не может убить сто человек.

– Он не один, – отвечал Крильон, – а я, а вы? Разве мы не часто сражались с сотнею противников в наших битвах? Разве не вы один выиграли сражение при Арке, где меня не было?

– Слушай, – сказал король, – избежим или стыда поражения, или огласки подобной победы. Убивать моих солдат – значит устраивать дела герцогини Монпансье; вступим в переговоры.

– А в это время гугеноты войдут сюда и предпишут вам свои условия; как бы не так!

– Крильон, друг мой, разве мы сильнее их?

– Нет, это-то меня и бесит.

– Ну, надо схитрить. Мне пришла мысль.

– Это меня не удивляет, государь.

– У нас здесь есть поблизости какой-нибудь гарнизон?

– Триста человек в Сен-Дени.

– Гугенотов?

– Нет, это католики.

– Вместо того чтобы оставаться здесь, сделай мне милость, отправляйся сказать этим католикам, что хотели сделать гугеноты. Эти хотели помешать мне идти к католической обедне, а те имеют право проводить меня туда.

– Это чудесно! – вскричал Крильон. – Вы великий король!

– Не правда ли?

– Я бегу туда. Но в это время что же будет? Я буду виновен, если оставлю вас таким образом.

– Ничего не может случиться; что же могут сделать гугеноты? Увести меня в протестантскую церковь? Я был там уже тысячу раз. Один лишний раз не значит ничего. Или они будут держать меня пленником в этом монастыре. Но я сумею ускользнуть отсюда. У меня здесь есть сообщники. Или они меня уведут; но католики, которых ты приведешь, заставят их выпустить меня. Выиграем время, Крильон, и не прольем ни капли крови.

– Кровь прольется потоками, государь; половина вашей армии уничтожит другую, если придется освобождать вас из крепости, в которую вас запрут гугеноты.

– Неужели ты думаешь, что я позволю себя взять и запереть?

– Ваше величество, скорее, дадите себя убить, я это знаю.

– Совсем нет, мой Крильон. Мое величество сейчас велит женевьевцам указать себе потаенную дверь.

– Вы убежите…

– Я никогда не убежал бы от испанцев, но я всегда убегу от слишком ревностных друзей, которые хотят заставить меня сделать глупость… Ступай ждать меня в Сен-Дени среди католиков; я присоединяюсь к тебе сегодня вечером.

– Государь, я иду, а дорогою собью с толку гугенотов и заставлю их предполагать, что вас здесь нет, по тому самому, что я ухожу отсюда, они никогда не подумают, что я оставил бы вас одного. По крайней мере, я покажу им необходимость уважать монастырь, перемирие и, пожалуй, заставлю блокировать вас у женевьевцев, между тем как вы будете свободно рыскать по полям.

– Вот это прекрасно сказано, Крильон.

– В школе вашего величества научаешься, – отвечал кавалер.

Он пошел освободить Понти, велел оседлать свою лошадь и выехал из монастыря. Генрих увидал, как он направился к эскадрону гугенотов, который приближался мало-помалу. Без сомнения, его узнали, его окружили; Генрих скоро потерял его из вида в толпе.

– Да, я говорю хорошо, – прошептал король, лицо которого прижалось к стеклам коридора, – но есть человек, который говорит еще лучше меня… достойный говорящий брат!

Легкий шелест на пороге комнаты заставил его обернуться. Брат Робер, все работая с воском, стоял, прислонившись к камину. Король подбежал к нему и запер дверь; они остались одни.

– Кто-то спрашивает внизу кавалера де Крильона, – спокойно сказал брат Робер, не поднимая глаз со своей работы.

– Хорошо, пусть он ждет, – отвечал король. – Но вы не должны ждать, я должен так горячо вас поблагодарить.

Брат Робер не пошевелился, не заговорил.

– Вы оказали мне сегодня такую великую услугу, – продолжал король, – что она изгладит, может быть, даже ту, которую вы оказали мне вчера.

Женевьевец сохранял молчание и свою деятельную неподвижность.

– Это вы прислали мне вчера копию с договора, заключенного между Филиппом Вторым и герцогиней Монпансье?

В глазах брата Робера выразилось удивление, и он спросил:

– Какого договора?

– Вы будете отпираться, это естественно, потому что вы мне служите в тени, но это вы опять сейчас поместили меня таким образом, чтобы я слышал разговор приора с герцогиней Монпансье, слышал заговоры, угрозы моей смертельной неприятельницы. В этой новой услуге вы не сможете отпираться, как в той.

– Было очень естественно предполагать, что присутствие герцогини Монпансье не может быть приятно кавалеру де Крильону, вот почему я поместил вас в моей комнате.

– Вы знаете очень хорошо, что я не кавалер де Крильон! – вскричал король. – Вы меня знаете так, как я знаю вас. Ради бога, бросьте эту маску. Только один человек способен делать то, что делается здесь; только один человек обладает этой тонкостью, этим искусством, этой силой. Только один человек способен играть эту роль.

Женевьевец остался бесстрастен, с нахмуренными бровями.

– Шико! – вскричал король с невыразимой нежностью. – Шико! Мой старый друг, я угадал тебя, я тебя узнал! Прости меня; я был неблагодарен, говоришь ты; я в этом не виноват. В моей голове целая вселенная, подробности которой, сталкиваясь, делают такой шум, что он иногда мешает мне слышать биение моего сердца. Если я, по-видимому, забыл тебя, если я не приютил тебя возле себя так, как ты этого заслуживал, умоляю тебя, прости меня, ты довольно отмстил, не обняв меня, как только увидел, ты меня довольно наказал. Будь великим сердцем, открой мне твои объятия.

Брат Робер отвернулся. Болезненное расстройство искривило на минуту это бронзовое лицо. Точно из каждой поры хотела брызнуть кровь или слеза.

– Шико, – продолжал король, отдернув капюшон женевьевца, – это ты. Ты напрасно будешь отпираться; я вижу на твоем лбу шрам от твоей раны. Признавайся.

– В чем? – спросил брат Робер задыхающимся голосом.

– Что ты мой друг и никогда не переставал любить Генриха.

– Для меня было бы слишком великой честью быть другом храброго Крильона, а любить Генриха Четвертого – мой долг.

– Еще раз ты меня оскорбляешь; я твой король и приказываю тебе обнять меня.

– Если вы король, государь, бедный монах нарушит уважение к вам, коснувшись вас.

– О! – прошептал Генрих, печально отступая назад. – Более прежнего в этом упорстве, в этой злопамятности я узнаю Шико, железная память которого никогда не забывала ни благодеяния, ни оскорбления. Если бы я еще сомневался, что ты мой старый товарищ, я перестал бы сомневаться теперь, видя тебя неумолимым. Не будь моим другом, если хочешь, но ты все-таки Шико!

– Шико умер, – торжественно возразил женевьевец, – а вашему величеству известно, что мертвецы не оживают.

– Во всяком случае, они говорят, – сказал король, – и оказывают услуги. Они делают даже портреты… Что ты сделал с моим портретом, с этим замысловатым советом из воска, которым ты советовал мне сейчас надеть церемониальное платье и стать на колени перед католическим алтарем со служебником в руках и принять католическую религию… Статуэтка была очаровательная.

– Я заменил ее вот этой, – отвечал женевьевец, указывая Генриху Четвертому на новую фигурку, которую он только что кончил.

– Молодой человек… приятное лицо.

– Не правда ли?

– Я его не знаю.

– Дай бог, чтобы вы всегда могли это сказать!

– Ты дал ему нож в руку! – вскричал Генрих. – Это для чего?

– Для того чтобы вы его узнали, если встретите когда-нибудь в этой позе.

– Кто такой этот молодой человек?

– Парижанин, много обещающий, – отвечал брат Робер, отдавая фигурку королю. – А пока это поставщик герцогини Монпансье.

– Хорошо, – прошептал король, смотря с волнением на фигурку. – Я буду помнить эти черты, этот нож. Благодарю, Шико!

– Не угодно ли вашему величеству называть меня моим настоящим именем, – сказал брат Робер тоном такой неизменной воли, что он заставил задрожать Генриха, как дыхание сверхъестественного существа. – Из-за прихоти короля, прихоти, конечно, благосклонной и которая делает мне честь, потому что вы меня сравниваете с хорошим человеком, я не хочу лишиться последних дней спокойствия в этом мире и вечного спасения в другом. Я имел честь сказать вашему величеству, что внизу ждет человек, который принес интересные известия кавалеру де Крильону.

Король, пораженный тоном брата Робера, понял, что решение монаха неизменно.

– Хорошо, – сказал он. – Как я ни огорчен, что не мог воскресить друга, столь оплакиваемого, я настаивать не стану. Может быть, в этом упрямстве есть причины, которых я не имею права узнавать. Вы брат Робер, это хорошо, но мне ничто не помешает обратить на брата Робера привязанность и неизменную признательность, которые я обещал тому, о ком я вам говорил. Жду от вас последней услуги: покажите мне выход, в который я мог бы выйти из монастыря, не будучи узнан.

– Ничего не может быть легче. Пойдемте за мною. У нас есть дверь в поле; может быть, ее будут караулить через час, а теперь еще нет.

– Пойдемте… Но прежде, брат Робер, обнимите меня.

Женевьевец медленно наклонился. Генрих в порыве нежности обнял это странное существо, которое затрепетало в его объятиях. В коридоре раздался звонок.

– Это граф д’Эстре, верно, потерял терпение, – сказал брат Робер, отодвигаясь, чтобы скрыть свое волнение.

– Д’Эстре? – вскричал король, который не мог холодно услыхать это обожаемое имя. – Он разве здесь? Зачем он пришел?

– Я вам сказал: говорить с кавалером де Крильоном.

– Ах, боже мой! Не случилось ли какого несчастья с Габриэль? – сказал король вне себя от беспокойства.

– Никакого, разве в последние десять минут, – флегматически отвечал женевьевец, – потому что я видел ее только десять минут тому назад свежей и прекрасной.

– Ты ее видел?.. Стало быть, она здесь?

– Конечно, вместе с отцом.

– Побежим, побежим к ней, любезный брат, – сказал Генрих, уже все забывший, чтобы думать только о своей любви.

– Может быть, ваше величество поступите благоразумно, если не покажетесь, – сказал Робер. – Граф д’Эстре пришел просить гостеприимства в нашем доме; его дом, кажется, окружили воины, отыскивающие вас. Может быть, он даже имеет другие причины, чтобы поместить здесь свою дочь. Преподобный приор, который очень любит графа д’Эстре, приказал отдать ему ключи от нового здания в саду, и в эту минуту мадемуазель д’Эстре помещается там со своими женщинами. Если ваше величество покажетесь прежде, чем она там поместится, может быть, граф д’Эстре сразу увезет отсюда свою дочь.

– Из недоверия ко мне, – вскричал Генрих, – это правда!

– Если не из недоверия, государь, то из уважения, чтобы не беспокоить короля, поместившись под одной кровлей с ним.

– Будет он беспокоить меня или нет, а я, конечно, не уйду теперь, когда я так близко от Габриэль.

– А я думаю, – спокойно сказал брат Робер, – что ваше величество отправитесь тем скорее. Вы не захотите потерять свою корону и погубить своих друзей из-за нежного взгляда. Вы не захотите сделать женевьевцев подозрительными графу д’Эстре, который имеет к ним полное доверие. Наконец, король и мадемуазель д’Эстре не могут жить здесь в одно и то же время.

– Вы правы, брат Робер. Генрих все забывает, что он называется королем. Я иду, но прощусь последний раз с Габриэль; где будет она жить?

– Там!

Генрих подошел к окну, выходящему в сад. На конце сада, то есть в ста шагах, возвышался среди деревьев восьмиугольный павильон в два этажа, ставни которого отворились и который лучезарное солнце обливало светом и теплотой.

В открытые окна Генрих увидал, как суетились Грациенна и другая служанка, отряхивая занавеси и наполняя водою вазы, для которых Габриэль, сидя на балконе главного окна, приготовляла розы и жасмин, только что сорванные в цветнике.

Сердце Генриха наполнилось горькой печалью, когда он увидал так близко свою прелестную любовницу, нежный голос которой по милости прекрасной погоды он слышал, смешивавшийся с пением зябликов и малиновок.

– О, мое сокровище любви!.. – вскричал он. – Я ворочусь! И ворочусь католиком! – прибавил он со значительной улыбкой.

Шико и брат Робер шли впереди. Они прошли перед полуоткрытой дверью, из которой при шуме их шагов раздался голос:

– Понти, я голоден.

– Это раненый Крильона говорит таким образом? – спросил король.

– Он.

– Я должен воспользоваться этим, чтобы видеть знаменитую кровать Гизов.

Генрих просунул голову в щель двери и сказал:

– Там лежит красивый малый, право, и глаза какие у него славные. Он не имеет охоты умереть.

Через пять минут брат Робер возвращался один. Король вышел из монастыря. Герцогиня Монпансье проиграла партию.

Глава 24
ССОРЫ

Граф д’Эстре, наскучив ждать Крильона, который не приходил и не мог прийти, пошел к дочери. Он нашел ее среди цветов и кружев; она смеялась с Грациенной, чтобы скрыть от отца глубокое беспокойство, которое ей внушил такой поспешный переезд. Но расспросить отца было бы неблагоразумно; молодые девушки часто обвиняют себя тем, что они не говорят, столько же, как и тем, в чем они не признаются. Молчать насчет событий короля становилось невозможно. Габриэль стала расспрашивать:

– Вы видели дом Модеста, не правда ли? – сказала она графу. – Он знает больше нас? Что он сказал об этом собрании гугенотов, которые окружили наш дом?

– Он думает, что приготовляется какая-нибудь экспедиция с той стороны и что я хорошо сделал, оставив дом, в котором мы подвергались опасности.

Габриэль, обиженная сдержанностью отца, отвечала:

– Но ведь это королевские войска.

– Конечно.

– А ведь мы добрые слуги короля.

– Кто в этом сомневается?

– Все будут сомневаться, когда увидят, что мы бежали перед роялистами, как перед грабителями испанцами или лигерами.

Граф д’Эстре, пораженный этим ответом, сделанным так спокойно и с таким смыслом, сказал:

– Хорошо, хорошо, дочь моя; ваш отец знает, что он должен делать, и никто не может указывать ему, как исполнять его обязанность.

– Если вы принимаете это таким образом, – сказала Габриэль, сделавшись серьезнее, – если нельзя рассуждать с отцом, а надо повиноваться властелину, я молчу и повинуюсь. Подай мои гвоздики, Грациенна.

Граф д’Эстре любил свою очаровательную дочь и опасался показаться ей тираном. Но отцовская слабость боролась в эту минуту против повелительной необходимости выказать бдительность и строгость, и эта необходимость одержала верх.

– Вы хотите меня принудить говорить вам о короле, – сказал он. – Я это чувствую, но так как я узнаю каждый день, что для того, чтобы говорить о короле, или даже чтобы говорить с ним, вам вовсе не нужно вашего отца, стало быть, мне вовсе не нужно сообщать вам известий о нем. Вы узнаете их и без меня.

Габриэль покраснела.

– Вот опять вы подозреваете! – прошептала она.

– Осмельтесь мне сказать, что вы не были с королем намедни, когда я вас звал с берега.

Габриэль вспыхнула и потупила голову.

– Если бы вы имели, по крайней мере, стыдливость солгать.

– Разве можно не слушать короля, когда он говорит? Прогонять ли короля, когда он вас встречает?

– Делают все, чтоб повиноваться своему отцу, сударыня. Отец выше короля.

– Я согласна с этим. И никогда этого не оспаривала. Я, кажется, никогда не была для вас дурной и непослушной дочерью.

– Я знаю, что думать на этот счет. В то время, в которое мы живем, многие мужья и отцы дешево ценят честь своих семейств, только бы любезник был богат и знатен. Король – это цвет любезников, не правда ли, даже когда он женат, даже когда он знаменит своими приключениями, даже когда он седеет? Ну, если король вам нравится, несмотря на это, мне до того мало нужды. Я не отец Марии Туше и не потатчик, и вы это испытаете… Что я говорю? Вы это уже испытываете.

Габриэль взглянула на отца глазами, полными слез.

– Для доброго слуги короля, – сказала она, – вы дурно обращаетесь с его величеством.

– Я и отец, и подданный. Отец свободен осуждать государя, угрожающего чести его дочери, а подданный предан и верен.

Габриэль покачала своей очаровательной головкой.

– Хороша преданность, – прошептала она, которая скрывается в дни опасности! Хороша верность, которая бросает дом, где, может быть, король нашел бы надежное убежище!

Граф д’Эстре начинал приходить в раздражение. Со сверкающими глазами, с дрожащими руками, он вскричал:

– Я нахожу вас смелой! Осмелиться осуждать намерения отца!

– Отец мой не приучил меня обращаться с королем как с врагом.

– Надо было слушаться меня, когда я запретил вам принимать его.

– Вам надо было иметь мужество прогнать короля, когда он удостаивал нас своим посещением.

– Может быть, впоследствии я буду иметь это мужество. Но, чтобы не прибегать к подобным крайностям, я принял меры.

– Мы прячемся в мужском монастыре!

– Я, сударыня, займу место возле короля, если будет сражение. Но, по крайней мере, я буду наблюдать за ним, защищая его. А пока у нас мир, я защищаю мою честь против этого самого короля. Я привез мою дочь в монастырь, из которого она уйдет только…

– Когда король умрет, может быть, – сказала Габриэль, отирая слезы.

– Или замужней! – вскричал граф д’Эстре, примечая действие этого удара на его несчастную дочь.

Удар был страшный. Габриэль вскочила, как бы пораженная в сердце.

– Замужней… – пролепетала она. – Возможно ли это?

– Это точно. Ваш муж будет защищаться от короля сам, если сможет. Если вы будете ему помогать, тем лучше для него; если он бросит вас, это касается его.

– О! – сказала Габриэль, подходя, сложив руки, к отцу, который ходил по комнате большими шагами. – Неужели вы будете иметь жестокость пожертвовать вашей дочерью? Зачем мне выходить замуж? Я не люблю никого.

– Если вы не любите никого, стало быть, вам все равно, за кого выйти.

– Вот какова ваша мораль!

– Каждый за себя, а я жертвую всем моей честью.

– Сжальтесь над вашей дочерью.

– Я потому и выдаю ее замуж, что жалею ее.

– Вы доведете меня до отчаяния.

– Ваше отчаяние заставит меня меньше страдать, чем ваш стыд.

– Я умру.

– Лучше вам умереть от этой горести, чем умереть от моей руки, что случилось бы, если бы я уличил вас в бесчестье.

Оскорбленная Габриэль выпрямилась.

– Вы ведете себя как римлянин, это хорошо, – сказала она, – но я ваша дочь.

– Она отмстит за себя по-французски, не правда ли?

– Она отмстит за себя как сумеет.

– Это касается вашего мужа.

– Муж, может быть, тоже будет римлянин?

– Нет, он пикардиец. Он не стоит короля, но это достойный господин. Он, может быть, вам не понравится, но он нравится мне.

– Как его зовут?

– Де Лианкур, д’Амерваль, губернатор Шонийский.

Габриэль вскрикнула от испуга, вся деликатность женщины возмутилась.

– Он горбат, – сказала она.

– Он выпрямится от вашей руки.

– У него кривые ноги.

– А у вас кривой рассудок.

– Дети бегают за ним, когда он ходит.

– Он будет ездить верхом.

– Это преступление, это гнусность. Он вдовец, и у него одиннадцать человек детей.

– И столько же тысяч пистолей дохода.

Габриэль в негодовании пошла к двери соседней комнаты.

– Это говорит мне отец мой и дворянин, – сказала она с гордым презрением, – а Замет, капиталист и ростовщик. Я могла рассуждать с графом д’Эстре о французском короле, но мне нечего говорить с Заметом о пистолях и гнусностях де Лианкура.

Окончив эти слова, она толкнула дверь и, бледная, вошла в свою комнату.

– Хорошо, – сказал отец, следуя за нею, – возмущайтесь, но вы будете повиноваться. Сегодня же вы примете де Лианкура.

– Вы сами будете презирать меня, если я послушаюсь.

– Не делайте шума и огласки здесь, – прибавил граф д’Эстре, несколько растревожившись, потому что Габриэль возвысила голос, и несколько слов из этой сцены могли бы перейти за границы цветника, примыкавшего к новому зданию, – прежде заприте окна.

– Велите их заложить, – сказала Габриэль.

Граф д’Эстре заскрежетал зубами. Габриэль продолжала:

– Не спросить ли у дом Модеста местечка для меня на кладбище монастыря?

После этого сильного волнения, расстроившего ее нервы, бедная Габриэль села, обливаясь слезами. Грациенна бросилась, обняла ее и покрыла поцелуями, бормоча тысячу проклятий против тирана, который хотел заставить умереть ею барышню. Граф д’Эстре обгрыз себе ногти, разорвал манжетки и вышел, взбесившись против дочери, а еще более – против самого себя.

– Теперь все глядят в окна, только еще этого не доставало! – сказал он. – Скандал в монастыре, где меня приняли из милости!

Действительно, отворилось несколько окон в комнатах монахов, выходивших в сад или в коридор, и в этих окнах появились лица любопытных женевьевцев. Но всего более рассердило графа д’Эстре, что он приметил вместе с молодым человеком в одном из окон первого этажа строгий, длинный профиль брата Робера, проницательный взгляд которого можно было угадать под капюшоном. Свирепый отец покраснел, растревожился и вошел в кустарник, смежный с новым зданием, чтобы скрыть свое замешательство.

Этот молодой человек, который смотрел с Робером, был Понти, отвлеченный от попечений за Эсперансом звуком голосов, споривших в новом здании. Брат Робер на вопросы гвардейца отвечал что-то совершенно равнодушно и вышел из комнаты. Эсперанс в свою очередь стал расспрашивать Понти.

– Что там такое? – спросил раненый. – Что ты смотрел с женевьевцем у окна?

– Ничего – женщины ссорятся.

– Разве в этом монастыре есть женщины? – спросил Эсперанс.

– К несчастью, есть, кажется, они везде найдутся.

– И они ссорятся?

– Ведь они всегда ссорятся. Такая порода!

Эсперанс печально улыбнулся.

– Как вы должны хорошо думать о женщинах, – прибавил Понти. – Как вы будете их любить!

– Чувствую мало наклонности.

– А мне стоит только взглянуть на женщину, стоит только подумать о женщине, чтобы взбеситься.

Понти захлопнул окно.

– Зачем ты лишаешь меня воздуха и солнца? – сказал Эсперанс.

– Это правда; ну, это опять виноваты эти противные существа.

– Полно, полно, не кричи так громко; у меня разболится голова. Моя голова пуста, видишь ли ты, потому что, боясь горячки, мои доктора не дают мне есть.

– Они правы. Будем бегать от горячки, как от женщины. Горячка – женщина. Поговорим о преступлениях женщины, – сказал Понти, придвигая свой стул к изголовью Эсперанса, – я знаю таких гнусных злодеек, что расскажу вам о них, чтобы сохранить в вас хорошее расположение духа. А! Вы смеетесь, это добрый знак.

Это действительно был добрый знак. Генрих предсказал справедливо: Эсперанс не чувствовал никакой охоты умереть и остался жив. Попечения брата-хирурга и брата говорящего удалили от него горячку, и, по мере того как она убегала, голод приближался большими шагами. Эликсиры из лазарета, которые расточал Робер, и цыплята, которых Понти крал в кухне, мало-помалу восстановили грудь и желудок. Пламя воротилось в глаза, розоватый оттенок покрыл желтые щеки. Через несколько дней Крильон появился у женевьевцев. Он рассказал от имени короля брату Роберу об энтузиазме католиков, которые стерегли Генриха и обивали собор Сен-Дени. Он рассказал о бешенстве гугенотов, которые все бродили около своей добычи, и бешенстве герцогини Монпансье, первый удар которой не удался. Потом он пошел к больному и нашел его выздоравливающим.

– По милости добрых попечений Понти и братьев-женевьевцев, – сказал Эсперанс, – по милости участия, которым меня удостаивает кавалер де Крильон, этого одного достаточно, чтобы воскресить мертвеца.

Крильон торопился, осыпал дружескими уверениями раненого, поблагодарил по-военному Понти и сказал им обоим:

– Поспешим выздороветь; надо быть на ногах для одного славного случая. Между нами и потихоньку я вам скажу, что надо идти помогать его величеству входить в Париж! Выздоравливайте скорее, Эсперанс, потому что вы лишите этого юношу, который ухаживает за вами, чести сделать первый приступ, которого я требую для моих гвардейцев. Это будет великое зрелище, Эсперанс. Я хочу, чтобы вы видели Крильона со шпагою в руке на проломе. Все говорят, что это стоит видеть. Выздоравливайте.