Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

Глава 49
ПРАВО ОХОТЫ

Когда Эсперанс воротился домой, думая удивить своих людей, он сам был удивлен: его ждали. За два часа дано было знать дворецкому, который так же, как и весь дом, перешел от сильного беспокойства к безмерной радости и приготовил все так, как будто господин после обыкновенного отсутствия возвращался к обеду. По этой предупредительности Эсперанс узнал свою освободительницу, которая не хотела подвергать его случайности возвращения в беспорядочный дом. Это была та самая женщина, которая обещала ему ежеминутную бдительность и уже сдержала слово.

Он поблагодарил своих людей за участие, за их заботливость, сел за превосходный обед, до которого касался только глазами, потому что сердце, переполненное тайной радостью, мешало желанию желудка. Приятное мучение голода хорошо известно влюбленным, этим танталам, умирающим от голода и от счастья в одно и то же время.

Эсперанс поспешил в свою спальную, чтобы заснуть, говорил он, но на самом деле, для того чтобы думать без свидетелей. Его свежий и упорный двадцатилетний ум повторил ему верно, слово за словом, знак за знаком, всю сцену в тюрьме, и Эсперанс двадцать раз кряду испытывал все новое наслаждение.

Отныне какое занятие будет в его жизни! Как будет наполнена эта жизнь или воспоминанием, или надеждой! Какой неисчерпаемый источник наслаждений в этой мысли, что он был выбран Габриэль и что ничто не может прервать поэтическое и целомудренное сообщение двух душ, навсегда соединенных!

Сон, последовавший за этими размышлениями, был восхитителен и продолжал эти мечты, а на другой день, пробудившись и вспомнив, как он будет счастлив, Эсперанс вообразил, что он живет в первый раз, а до тех пор прозябал.

Приятный сюрприз ожидал его по выходе из спальной. Понти пришел обнять его с излиянием преданного сердца. Потом явился Крильон, которого предупредила Габриэль и который, воротившись из своей экспедиции, хотел увидеть того, кого он называл несчастным пленником.

Никогда подобная веселость не царствовала в доме простого смертного. Эсперанс сиял радостью. Понти заметил кавалеру неистощимое красноречие Эсперанса. Понти находил превосходным поступок Габриэль. Крильон утверждал, что она должна была так поступить. Эсперанс улыбался и поддакивал тому и другому.

В этот день много говорили, не о Габриэль, потому что Эсперанс искусно прерывал разговор каждый раз, как он направлялся к ней, а о самозванце Валуа, о хитрой герцогине и о всех неприятностях, какие должен был иметь король от этой новой политической интриги. После того как Эсперанс и Понти выразили свою ярость против ла Раме и подивились этому сильному могуществу врага, который, всегда поражаемый, всегда приподнимался, Эсперанс спросил кавалера, каким образом подобный негодяй может причинить неприятности королю.

– Король, – отвечал Крильон, – очень этим озабочен.

– Однако у короля голова славная, – сказал Эсперанс.

– Голова… голова… – пробормотал Крильон.

– Если вы позволите мне говорить, полковник… – сказал Понти.

– Говори, только хорошенько.

– Везде говорят, что король был ранен в голову и что это имело влияние на мозг.

– Это немножко преувеличено, – возразил Крильон, – но ум короля, кажется, ослабел, это верно. Поверите ли, мы чуть не поссорились вчера из-за этой мошенницы Антраг.

– В самом деле? – сказал Эсперанс, краснея.

– Да, король уверял, что эта девушка действительно упала в обморок на балконе из любви к нему и что я клевещу на нее, утверждая противное.

– Вы утверждали противное? – спросил Эсперанс.

– О! Говорю я королю, – если бы я захотел привести ее в чувство, мне стоило только сказать одно слово, произнести одно имя.

– Надеюсь, вы ничего не сказали, кавалер, – отвечал Эсперанс, – потому что это касается моей деликатности.

– Я сказал только это. Король нахмурил брови, натер бальзамом свою больную губу и – пробормотал сквозь зубы: «Каждый раз, как бедный король любим, все стараются убедить его, что он…»

– Что такое? – сказал Эсперанс.

– Полковник хотел сказать: обманут, – поспешил прибавить Понти, – а все-таки жаль, что любезный государь не знает, что такое ла Раме для мадемуазель д’Антраг, и наоборот, потому что, с характером короля, рано или поздно непременно установится связь. Граф Овернский и все Антраги способствуют этому, и тем хуже для маркизы де Монсо.

– Один гвоздь выколотит другой, – сказал Крильон.

– Кавалер! – вскричал Эсперанс. – Умоляю вас быть добрее к самой уважаемой и очаровательной женщине при дворе.

– Он говорит это потому, что она вывела его из тюрьмы. Но полноте великодушничать; если бы она не посадила вас туда, ей не нужно бы было вас освобождать.

– Позвольте мне заметить вам, – сказал Эсперанс, – что между мадемуазель д’Эстре и мадемуазель д’Антраг есть разница, как между ангелом и фурией. В тот день, как мадемуазель д’Антраг будет царствовать над королем, я пожалею о Франции.

– А я жалею о нас, – вскричал Понти, – потому что мы у ней на дурном счету, между тем как маркиза нам покровительствует. Это очевидно, не правда ли, Эсперанс?

– Еще одно слово об этом ла Раме, – перебил молодой человек, – есть у него сторонники, распространяются его истории?

– Все лигеры, все испанцы, множество аббатов, а особенно иезуиты будут его поддерживать.

– Партия большая, – прошептал Эсперанс, – но надо будет сражаться.

– Кстати, о сражении, – перебил Крильон, – знаете, что король, проснувшись сегодня утром, говорил о вас?

– Ему подсказала маркиза, может быть, – заметил Понти, – потому что наверняка она рассказала все, что было известно всем, про свою поездку в Малый Шатле.

– Именно.

– Что же сказал король?

– Король немножко удивился, что вам досталась честь подобного вмешательства, потом передумал и нашел, что сделано не довольно, для того чтобы заставить вас забыть прошлую немилость.

– Не довольно?

– Да, король великодушен в некоторые дни. «Конечно, – сказал он, – молодому человеку должно быть лестно покровительство маркизы, но это не вознаградит его за незаслуженный арест».

– Он сказал: за незаслуженный? Это хорошо! – вскричал Понти.

– «Вот каким образом, добрейший государь на свете, – сказал я королю, – всегда делает немножко зла, замечая того». – «Я ошибся насчет этого молодого человека, и вознагражу его», – прибавил король.

– Это очень хорошо, – сказал гвардеец.

– Это действительно благородно, – прибавил Эсперанс.

– Это справедливо, – сказал Крильон.

– Но я не вижу, почему этот рассказ пришел вам в голову, когда говорили о сражениях? – спросил Эсперанс кавалера.

– А вот почему. Его величество способен предложить вам роту в каком-нибудь полку. Наш великий монарх очень заботится набирать офицеров, и, если находит их красивыми, храбрыми, богатыми, он выхватывает их. Вот вы предупреждены.

– Он меня не прельстит, – сказал Эсперанс.

– О! не говорите этого; он обольстителен, когда наточит свой язык. Я помню, что раз сто он заставлял нас, своих друзей, делать чудеса одним словом, произнесенным особенным образом. Если он предложит вам роту, вы завербованы.

– Пока еще нет, – сказал Эсперанс, улыбаясь, – притом его здесь нет, чтобы мне предложить.

– Его здесь нет, но вы скоро будете в Лувре, и как же вы отказываетесь? Да, вы будете в Лувре. Его величество приказал привезти вас в Лувр как можно скорее, и мы пойдем сегодня же.

– Я пойду, – сказал Эсперанс с такой радостью так скоро найти случай увидеть Габриэль.

– Какое счастье, если бы Эсперансу предложили вступить в гвардию, – сказал Понти, – и если бы я служил под его начальством, как было бы славно служить, какие я получал бы отпуски!

– Экий ты лентяй! – сказал Крильон. – Не будем предвидеть так далеко. Если Эсперанс вступит в гвардию, он будет сначала под моим начальством, и я решительно запрещу ему баловать такого негодяя, как ты; ты уж и то порядочно избалован.

– А наш дворец придется разве бросить? А наши повара, наш погреб и все приятности жизни, черт побери! Эсперанс, не будь слаб, не принимай почестей вместо счастья. Если вы будете моим начальником, как я поеду в вашей карете? Как я буду говорить «ты» тому, кто может меня арестовать? Не будь слаб, Эсперанс.

– Не бойся ничего, – отвечал тот с улыбкой, – я буду остерегаться как огня этих искушений гордости. Почести! Это трын-трава для людей счастливых.

– Настоящая трын-трава! – повторил Понти.

– Какие смешные философы! – вскричал кавалер.

– Бескорыстные, монсеньор, как Аристид и Курий.

– Глупцы, когда вы не будете молоды, когда лишитесь ваших волос и зубов, когда не заставите потуплять глаза ни одну женщину, вы увидите, явится ли у вас честолюбие. Что делать в этой жизни без волос, без зубов, без любви, если не будешь иметь бубенчиков честолюбия? Притом я не знаю, почему этот Понти всегда говорит за двух? Ты беден, неимущ, твоей перспективой даровая постель на каком-нибудь поле битвы, такая постель, с которой не встают, если только ты не отправишься на солому в твой запыленный замок. Эсперанс, напротив, богат, блестящ, капиталист, у него есть все, что у тебя есть и чего у тебя нет. Говори за себя одного.

– Нет, – перебил Эсперанс, – Понти, напротив, имеет все, что имею я.

– Это правда, – сказал гвардеец.

– Полноте! Разве он будет иметь наследницу, которая рано или поздно будет очень рада выйти за Эсперанса.

– Поздно, – сказал Эсперанс, смеясь так весело, что Понти стал ему вторить, а кавалер, принужденный им подражать, закричал:

– Я не знаю, что нынче в глазах Эсперанса, но это точно яркое пламя!

– Это от удовольствия.

– Черт побери! От удовольствия побывать в тюрьме! Вы неразборчивы. Если тюрьма вам так нравится, почему не попросить вам короля, чтобы он время от времени отправлял вас туда, чтобы возвратить вам веселое расположение духа? Вот человек, который приехал ко мне из Италии, бледный, мрачный, вздыхал, говорил только о похоронных предметах, вдруг его бросают в тюрьму как цыгана; я воображаю себе, что он от этого умрет, зная его расположение к меланхолии… я не спал от этого два дня – и смотрите вот он каков…

Эсперанс продолжал смеяться, а Понти помирал со смеху, сам не зная над чем.

– Какие глупые мальчики! – вскричал кавалер. – Хочешь их развеселить и не можешь, а когда вздумаешь хоть один раз нагнать на них тоску, они хохочут во все горло. Поедемте в Лувр смотреть на седые усы короля и на его разрубленную губу. Это заставит вас подумать, во-первых, о ла Раме, которого четвертуют когда-нибудь, если он не растерзает вас прежде, потом о змееныше Шателе, с которого потихоньку сдирают кожу, чтобы выпытать от него несколько добрых истин. Вы подумаете также о вашей приятельнице д’Антраг, которая так хорошо к вам расположена, о кинжалах матери Туше, все о предметах веселых, и мы увидим, расхохочетесь ли вы под нос королю; впрочем, Шатле недалеко со своим губернатором. Кстати, его зовут дю Жарден; он отец своего сына; вы знаете, что я хочу сказать, Эсперанс. Смейтесь над ним еще, если хотите!

Молодые люди перестали смеяться, чтобы сделать удовольствие Крильону, и отправились в Лувр, где Понти увидал, что равенство есть вымысел на земле, потому что он остался в галерее, между тем как оба его спутника вошли в кабинет короля.

Эсперанс должен был остаться доволен своим визитом. Генрих очень ласкал его, но не делал ему никакой публичной овации. Он отвел его в сторону и сказал ему со своей любезной улыбкой:

– Дело, происходившее между нами, должно между нами и остаться. Никто не знает, что вы были брошены в тюрьму Генрихом-тираном; не будем объявлять этого свету, не надо также говорить этому любопытному и болтливому свету, что король вел себя как школьник. Мое королевское достоинство не так прочно, чтобы выдерживать подобное потрясение. Останемся добрыми друзьями, молодой человек. Я имел надобность в вас, и вы оказали бы мне большую услугу, если бы не демон, покровительствующий женщинам и всегда изменяющий мужьям. Однако ваша добрая воля будет все-таки считаться. Просите у меня чего хотите, только бы я мог исполнить ваше желание. Ты доволен, Крильон?

– Доволен ли Эсперанс? – спросил кавалер.

– Как нельзя более, – отвечал молодой человек, преклоняя колено.

– Ну, спрашивайте же, мой прекрасный поверенный! – вскричал король. – Только не просите денег.

– Э! Государь, он даст вам взаймы, если хотите, – сказал Крильон.

– Черт побери! А я не откажусь, возразил король. – Ну, чего он хочет?

– Ничего, государь, кроме чести вашего расположения.

– Этого слишком мало, – сказал Генрих, немножко недовольный, что ему нечего предложить.

Эсперанс почувствовал этот оттенок со своею тонкой деликатностью.

– Государь, – сказал он, – я страстный охотник, а у меня еще нет земель.

– Вы хотели бы охотиться на моих землях? – спросил Генрих.

– Время от времени, государь, с позволения вашего величества.

– Согласен, – отвечал король, не видя, что за портьерой божественный профиль, видный только для одного Эсперанса, дал молодому человеку обещанную улыбку за недостатком слов.

Улыбка была лукава, потому что Габриэль слышала позволение данное Эсперансу охотиться на землях короля [2]2
  В этом выражении на французском языке есть двусмысленность: охотиться на землях кого-нибудь значит также захватывать чужое.


[Закрыть]. Боясь засмеяться, чтобы ее не увидали, и покраснеть, если ее увидят, Габриэль предпочла уйти, видение исчезло от жадных глаз Эсперанса. Аудиенция кончилась. Крильон увел своего протеже.

– Теперь, – сказал он, – вы королевский гость. Право охоты в лесах его величества открывает вам королевские дома во всякое время.

– А! – сказал Эсперанс с притворной наивностью. – Во всякое время?

– Да, будет там король или нет. Это преимущество не имеют даже принцы крови. Вам захочется охотиться за оленем ночью при фонарях, король вам не помешает.

– Я буду пользоваться этим, – отвечал Эсперанс со вздохом, – и постараюсь никогда не употреблять этого во зло.

«Я буду видеть Габриэль, когда захочу, – подумал он, – даже так, что она не будет об этом знать… Вот истинное счастье!»

По выходе из королевского кабинета, Крильон и молодой человек расстались. Понти, увидев, что его товарищ такой же веселый, как и прежде, сказал ему:

– Если ты в таком хорошем расположении духа, будем забавляться.

– Хорошо; но каким образом?

– Мне пришла в голову одна мысль. Дай праздник на новоселье. Мы примем в твоем дворце всех добрых собеседников и всех любезных женщин в Париже; надо же составить себе круг, черт побери!

– О! о! Столько людей…

– Поверь мне, Эсперанс, надо распространить наше знакомство, я расскажу тебе почему.

– Расскажи.

– Я сегодня дежурный, и у меня нет времени, но вели завтра приготовить хороший завтрак, и я расскажу тебе много разных разностей.

– Хорошо.

Эсперанс воротился домой самой длинной дорогой, медленно. Он не был бы в состоянии выдержать своего упоения, если б не дышал воздухом в продолжение двух часов.

В передней он приметил привязанную к мраморному столу и обгладывавшую цветы в корзине очаровательную лань, на кожаном ошейнике которой была серебряная дощечка с вырезанной надписью: «Из королевских лесов».

Люди его с гордостью объявили ему, что этот подарок был прислан из Лувра.

– Опять Габриэль! Столько ума, столько души, – прошептал он, – с такой совершеннейшей красотой. О! Боже мой, не слишком ли я счастлив!

Глава 50
БАЛЬНЫЕ ИНТРИГИ И ДРУГИЕ

Может быть, читатель удивится, что мы еще не ввели его к соседу Эсперанса, богачу Замету, отель которого на улице Ледигьер пользовался в Париже большой известностью.

Замет, знакомства которого по милости его богатства искало все дворянство и все министры, занимавшие у него деньги, был один из тех людей, портрет которых истории не всегда удается очертить. То, что такой человек делает открыто, занимает мало места в летописях эпохи; но тот, кто найдет его следы на подземных ступенях, которые он сделал, чтобы дойти до своей таинственной цели, тот, кто сумеет осветить этот темный тип отблеском истины, удивится гигантским размерам, которые примет его наружность.

Замет, флорентиец, преданный Медичи и их агент во Франции, служил им с преданностью, которую он относил к признательности, но которую без клеветы можно приписать честолюбию самому необузданному и самому разумному. Он обязан был своим состоянием Екатерине Медичи и обещал себе, что другая Медичи удесятерит это состояние. Только, для того чтобы достигнуть подобного результата, недостаточно было сил одного человека. Во Франции уже не было Медичи. Екатерина умерла со всем своим потомством, о котором никто не сожалел, надо сказать, а французы, кажется, не были расположены отдаться опять под иго итальянцев.

Имя Медичи значило тогда религиозную войну, Варфоломеевская ночь, междоусобная война. Оно значило также: голод, развращение, серийные преступления. Тридцать лет убийств, грабежа делали кровавую и гнусную свиту этому имени. Но Замету было нужно сблизить, соединить золотые безоны с французскими лилиями. Он принял свои меры; история говорит нам, ошибся ли он.

Через некоторое время после сцен, описанных нами в последних главах, Замет прохаживался в один вечер в своем отеле на улице Ледигьер, в большой зале, смежной с его галереей. Он был озабочен и размышлял о письме, полученном им из Флоренции.

Сидя у стола, на который она опиралась обеими руками, синьора Элеонора также размышляла, и глаза ее, сверкавшие умом, напрасно призывали мятежный дух вдохновения.

В углу залы человек, более сонный, чем задумчивый, красивый лентяй, с наружностью дворянина и с робостью лакея, ждал одного слова от Замета или от Элеоноры, чтобы решиться привести в движение свое тело, приятно оцепеневшее от жара.

– Курьер ждет, – прошептал Замет по-итальянски, – и депешу надо отправить сегодня вечером. Что сказать? Есть у вас какая-нибудь идея, Элеонора?

– Была бы, если вы захотели лгать, – отвечала флорентийка. – Но к чему лгать? Там нужна правда.

– Правда то, что король не умер.

– Это можно написать и доставить удовольствие во Флоренции.

– Правда также, что король воротится больше прежнего к маркизе Монсо. Когда они готовы были поссориться! Когда я уже начал переговоры с Сюлли!

– Это приведет в отчаяние, – сказала Элеонора. – Однако надо сообщить это во Флоренцию.

– Увидят, что ничего нового не сделано. А пока время проходит.

Элеонора пожала плечами с видом, который говорит: что же я могу тут сделать?

– Когда так, письмо скоро будет написано, – сказал Замет.

– А особенно скоро прочтено. Пишите же, повторила Элеонора.

– Пишите сами, – проворчал Замет.

– Вы не сказали бы мне этого два раза, если б я умела писать. Берите перо.

– У меня подагра, – возразил Замет.

– Ваша подагра не смела бы показаться, если б вы могли сообщить приятные известия, – сказала Элеонора, улыбаясь. – Кончено, у тебя нет подагры, пиши!

Лентяй потянулся, как собака, вылезшая из конуры. Элеонора подала ему перо, которое он взял левой рукой.

– По крайней мере, диктуйте, – сказала Элеонора Замету. Тот продиктовал перечень событий, случившихся в последний период: рану короля, его примирение с Габриэль, появление самозванца Валуа. Кончино писал медленно, дурно, левой рукой. Замет стал его в этом упрекать; он сослался на ожог в большом пальце правой руки. Дело было в том, что он не хотел, чтоб его почерк был узнан, и действительно его каракульки не мог бы разобрать самый искусный архивариус. Когда диктовка была кончена, он бросил перо и отряхнулся, как будто после тяжелой работы.

– Свободен ли я? – спросил он.

– Ступай, – отвечала Элеонора.

– Куда это он ходит каждый вечер? – спросил Замет.

– Играть, – отвечала Элеонора, – чтобы накопить для нас приданое, которого никто нам не даст, я это вижу, если мы сами его не приобретем.

Это нападение на казну Замета не имело успеха, но решило конец разговора. Кончино встал и ушел. Замет прочел депешу, запечатал ее печатью, составленной из нескольких букв, и Элеонора взялась передать ее курьеру, готовому ехать.

– Теперь, – сказал Замет, – кажется, пора мне одеваться; я хочу быть на балу, который дает мой сосед, этот сосед, упавший с неба, который, говорят, богаче меня.

Он пошел в свою комнату, сказав эти слова с очевидной горечью. Как только Элеонора осталась одна, она осторожно раскрыла депешу, написала быстрой рукой две или три строчки на оборотной стороне конверта, не трогая печати, и сама пошла отдать депешу тому, кто ее ждал.

Она возвращалась в переднюю, когда раздался лошадиный топот. Элеонора поспешила воротиться к себе, где через десять минут молодой и звучный голос назвал ее по имени.

Это была Анриэтта, закутанная в манто, бледная, как будто она была больна, смущенная, как будто пришла с каким-нибудь важным намерением.

Элеонора приняла ее с суетливой вежливостью итальянцев, посадила, обласкала, положила ей под ноги волчью шкуру и сделала тысячу комплиментов ее красоте. Анриэтта слушала ее с рассеянным видом или, лучше сказать, не слушала.

– Что с вами? – спросила Элеонора. – Зачем вы приехали?

– Я приехала с отцом, – отвечала Анриэтта по-итальянски. – Он у синьора Замета, с которым он разговаривает, пока я буду разговаривать с тобой.

– Что вам угодно, синьора?

– О!.. почти ничего, но это ничего будет мне полезно, если ты возьмешься за это.

– Я готова.

Анриэтта собралась с мыслями или, лучше сказать, расположила их в порядке, чтобы выгодно изложить. Тактика дипломата, который намеревается лгать, чтобы заставить своего противника сказать правду.

– Кажется, синьор Замет будет на балу сегодня? – спросила она.

– Да, синьора.

– У соседа?

– Стена об стену. Говорят, прекрасный будет бал. В целом квартале говорят о нем.

– Кто пригласил синьора Замета? Сам сосед?

– Не думаю. А, кажется, знаменитый воин, который был здесь намедни.

– Крильон?

– Именно.

– Так что ты не видала этого соседа?

– Никогда, и не знаю даже, как его зовут.

– Этого не нужно. Я надеялась только, что ты его видела.

– Для чего?

– Чтоб узнать, когда будет нужно.

– Только-то? Я могу увидеть его сегодня, если захочу.

– Каким образом?

– Поставлю лестницу у стены нашего сада, который возле его сада. Праздник будет в саду. Хозяин будет там прогуливаться, я его увижу.

Глаза Анриэтты засверкали.

– Это хорошая мысль, – сказала она, – да, точно, надо поставить лестницу. Средство неблагородное, прибавила она с горечью, – но неприглашенные должны устраиваться как могут.

– Это меня удивляет, – заметила Элеонора. – Говорят, много придворных приглашено. Почему вы там не будете с вашими родными?

Анриэтта покраснела.

– Я не знаю, но мне это все равно, Элеонора; не об этом идет дело.

«Должно быть, не все равно», – подумала итальянка, видя, как нахмурились брови Анриэтты д’Антраг.

– Мы говорим, – продолжала Анриэтта, – что ты можешь видеть этого господина… и этого уже много, но этого недостаточно.

– А!

– Когда ты хорошенько его увидишь, так что будешь уверена, что узнаешь его всегда и везде, тебе надо рассмотреть дом.

– Его дом?

– Чтобы наблюдать за его поступками.

Элеонора сделалась серьезна.

– Вы сказали мне: или недостаточно, или слишком много, – возразила она. – Приказание, понимаемое вполовину, всегда дурно исполняется. Наблюдать – слово неопределенное; объяснитесь точнее. Когда я буду наблюдать? где? для чего?

Анриэтта пристально посмотрела на проницательную итальянку.

– Я думала, Элеонора, что обращаясь к ворожее, я, буду избавлена от половины объяснений.

– С половиной объяснений я угадаю все, но с четвертью я угадаю только половину.

– Мне поручила одна моя приятельница, – сказала Анриэтта, обдумывая каждое слово, – которая любит этого молодого человека…

– Это молодой человек?

– Я так полагаю… Мне поручили, говорю я, узнать, может ли она надеяться быть любимой. Надо тебе сказать, что моя приятельница сомневается в этом.

– Она хороша собой?

– Да.

– Почему же ему не полюбить?

– Это не причина.

– Это зависят от того, какого рода любви требует ваша приятельница.

– Она не очень требовательна; однако, Элеонора, если сердце молодого человека занято другой?

– Вот то-то и есть!

– Я хочу это узнать… для моей приятельницы.

– Понимаю. И чтоб узнать это, вы желаете, чтобы я наблюдала за этим молодым человеком?

– Именно.

– Чтобы я знала, где он бывает?

– Да, Элеонора.

– С кем он видится?

– Да.

– Кого он любит, словом?

– Ты угадала. Моя приятельница будет тебе признательна. Я ей сказала, что ты живешь в ста шагах от дома этого господина.

– В тридцати шагах, синьора.

– Что из твоего окна виден его сад.

– Почти его комната.

– И это известие так обрадовало мою приятельницу, что она дала мне для тебя двадцать дукатов, в награду за твои труды.

Элеонора взяла дукаты и спрятала их в карман с плохо скрываемой жадностью.

– Я не стану смотреть через стену, – сказала она, – я пойду в дом.

– Ты это можешь?

– Ничего не может быть легче. Замет входит же туда, а он вчетверо толще меня.

– Но если он встретит тебя там?

– Я сумею его избегнуть. Притом, что за беда, если он меня увидит? Разве я не свободна?

– Но ты не приглашена.

– Я хожу, куда хочу. А если войду к этому господину, то я буду очень глупа, если не успею с ним говорить, а он будет очень хитер, если успеет скрыть от меня что-нибудь.

– Элеонора, ты жемчужина! Когда ты начнешь?

– Сегодня.

– В день бала?

– Именно. Если молодой человек любит кого-нибудь, эта особа непременно будет на бале. Для кого дают бал, если не для любовницы? А если любовница его там, я вам назову ее прежде, чем пройдет полночь.

– Ты права, – сказала Анриэтта. – Каждое твое слово – правило мудрости. Ну, пока ты будешь действовать, я хочу доставить себе удовольствие следовать за тобой взором. Эта лестница меня искушает. Твой сад темен и пуст, не правда ли?

– Тем более, что синьор Замет будет в отсутствии, Кончино также. Люди будут играть между собой или рано лягут.

– Я пойду и скажу моему отцу, что ты даешь мне урок в хиромантии, что он может воротиться домой и прислать за мной в два часа. Однако сделай вид, что сядешь со мной. Когда уйдет мой отец, ты проскользнешь к соседу, проводив меня прежде в сад и поместив на лестнице. Это будет преинтересно.

– Непременно, и вы увидите праздник, как будто были приглашены.

Анриэтта закусила губы.

– Ты не видишь никакого препятствия, Элеонора?

– Никакого. Но так как надо предвидеть все, я надену мой флорентийский костюм, который так мне идет, и ручаюсь, что он привлечет внимание короля, если он будет на балу.

– Невозможно, чтобы король присутствовал там, – с живостью сказала Анриэтта.

Они были прерваны графом д’Антрагом, который пришел за дочерью. Все случилось так, как обе женщины придумали.

Отец согласится ехать, оставив Анриэтту погруженную в ученые соображения линий и планет.

Только он ушел, Элеонора начала одеваться; она покрыла свои прекрасные волосы наколкой с длинными иглами, надела корсаж, затканный золотом, полосатую юбку и шелковые пестрые чулки. Одетая таким образом, она была хороша тем странным очарованием, перед которым всегда бледнеет правильная красота, и Анриэтта призналась, что никогда более очаровательный взгляд не бросал столько пламени, более опасного для спокойствия мужчин.

Элеонора повела Анриэтту в глубину темного свода и подняла своими маленькими сильными руками лестницу, тяжелую даже для мужчины. Анриэтта влезла на эту лестницу и поместилась так, что спрятала голову под плющом, спускавшимся с вазы, стоявшей на стене.

– Вижу, благодарю! – прошептала она, наклонившись к Элеоноре, которая хотела знать результат пробы.

Завернувшись в манто, прислонившись руками к стене, молодая девушка обещала себе быть терпеливой. Элеонора обещала ей скоро воротиться.

С другой стороны слышалась прелюдия инструментов, блистали огни в аллеях. Ночь была великолепна; первое дыхание весны согрело землю; фиалки, спеша распуститься, посылали свое благоухание из тени, которую они любят. От пламени факелов и цветных фонариков сверкал на конце ветвей первый пушок изумрудных листьев. Вдали сиял дом; стекла походили на зажженные фейерверочные снопы. Толпа гостей мало-помалу наполняла сад. Ужин, приготовленный для танцующих, выказывал свое великолепие в большой зале нижнего жилья. Он походил на один из тех гигантских пиров, которые изображал Поль Веронез. Хозяин, начинавший таким образом, не мог не иметь множество друзей.

Понти, в сумасбродно великолепном костюме, бродил около буфета, точно стоял на карауле; может быть, он оберегал для себя некоторые куски или бутылки.

Эсперанс, свежий и очаровательный, как обыкновенно, обходил гостей и принимал поздравления и приветствия. Лань, встревоженная и ослепленная ярким освещением, следовала за ним, стараясь встретить его ласковую руку. Когда он проходил по аллеям, чтобы отдать приказания или проводить какую-нибудь женщину, которая тихо говорила с ним, говор восторга поднимался на пути его.

Замет также ходил по саду, вычисляя издержки этого роскошного пира. Он отыскал Крильона, который лукаво старался доказать ему, что теперь его станут называть нищим, а Эсперанса Крезом. Замет захотел удостовериться в этом и потом, как другие, приветствовать Эсперанса. Крильон оставил их гулять вдвоем и говорить о финансах. Однако этот разговор стеснял молодого человека, несмотря на его привычку к наивной откровенности. Чем более он признавал себя бедным и неуверенным в своем богатстве, тем более Замет пугался его соперничества. Вдруг Замет вскрикнул от удивления и с волнением выпустил руку Эсперанса.

– Что такое? – спросил Эсперанс.

– Вы видели за этими деревьями женщину в итальянском костюме?

– Нет, но можно поискать.

«Как это странно!» – думал Замет.

– Да, вот она, вот она, – сказал он.

В самом деле заблудившаяся Элеонора прошла как тень.

– Эта маленькая женщина, которая повернулась к нам спиной?

– Да, я видел ее лицо.

– Вы ее знаете?

– Конечно, и не понимаю, как она могла попасть сюда. Позвольте мне удовлетворить мое любопытство.

Говоря эти слова, Замет быстро направился к аллее, где исчезла итальянка. Эсперанс едва успел спросить себя, кто эта женщина, когда вдруг увидал, что она бросилась из-за дерева, за которым пряталась от Замета. Она прямо подошла к молодому человеку и остановилась напротив него с удивлением и восхищением.

– Сперанца! – вскричала она.

«Флорентийка в красных панталонах, – подумал Эсперанс. – По какому случаю?»

– Как? – с живостью продолжала Элеонора. – Это вы хозяин этого дома?

– Да.

– В самом деле?

– Спросите у синьора Замета, который видел вас и ищет.

– О!.. – вскричала она, схватив его за руку. – Отведите меня в сторону на несколько минут; я должна говорить с вами.