Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

После последних слов, окончательно поразивших несчастную Анриэтту, он поклонился матери и медленно дошел до двери. На пороге двери он обернулся и голосом утомленным, но еще звучавшим его неугасимой страстью, сказал:

– Помните мои слова: пока я жив, вы не будете принадлежать никому, кроме меня, я клянусь в этом. Покоритесь. Может быть, не заставлю вас ждать так долго, как вы опасаетесь; это касается не вас и не ваших, а Бога и меня. Сегодня вечером наша свадьба!

Сказав это, он приподнял портьеру и исчез.

– На этот раз, – прошептала Анриэтта, – кажется, я погибла. Что вы скажете, матушка?

– Я придумаю, – сказала Мария Туше.

Глава 41
НАСЛЕДНИК ВАЛУА

Ла Раме, после своего ухода, начал устраивать вечер по программе, которую он начертал своим приятельницам. Он велел приготовить лошадей, раздал приказания своим агентам и дал знать аббату соседней капеллы.

Наконец должна была осуществиться его мечта. Его сияющее лицо обнаруживало торжество; будто его злой гений приподнимал его за волосы и не допускал касаться земли. Однако он наконец устал и воротился к себе отдохнуть минуту, то есть воротился в комнату, занимаемую у герцогини, дворец которой был тогда не занят.

Герцогиня Монпансье после вступления короля в Париж чувствовала себя там неловко. Великодушная доброта победителя не успокоила ее. Она не могла поверить, чтобы ей простили совсем, когда она не прощала. После первых гримас, утомившись кланяться, истощив все свои улыбки, она сослалась на хорошую погоду, на свое слабое здоровье, на дела в провинции и потихоньку удалилась в свои поместья.

В то время французское королевство управлялось с трудом. Политику трудно было вести по милости материальных затруднений. Огромные расстояния, разделения между провинциями, смесь роялизма и лигерства, раздел городов между различными владельцами представляли на каждом шагу невозможность для надзора. Герцогиня Монпансье, удалившись в Лотарингию, была гораздо дальше от руки Генриха Четвертого, чем политический враг будет далек теперь от своего врага за тысячу лье.

Герцогиня опять вздохнула свободно. Подточенные ногти опять заострились. К сестре де Майенна начали собираться испанцы, лигеры и недовольные всякого рода. Потом, так как вздохи не были довольно красноречивы, начали стонать, потом критиковать, потом угрожать, потом составлять договор.

Этот концерт помешал бы Генриху Четвертому спать, если б герой не привык засыпать каждый вечер при шуме неприятельской пушки.

Разделив католиков французских на старых и на новых, герцогиня с помощью добрых иезуитов придумала множество замысловатых аргументов, для того чтобы доказать, что всякий новый католик был еретик. Отречение короля уничтожалось этим софизмом, и всякий добрый лигер был свободен поэтому опять начать лигу и преследовать обращенного еретика.

Само собой разумеется, что в этих новых соображениях занимали выгодное место все испанцы, зараженные скупостью и фанатизмом, которых Филипп II успел напустить на Францию. Возобновили сношения с де Майенном, нерешительный ум и инстинктивное честолюбие которого никогда не умели сказать своего последнего слова. Словом, с тех пор, как король был восстановлен во Франции, все эти ползающие, летящие и скользящие враги, бешеные насекомые, голодные пресмыкающиеся, свирепые грызуны провертели каждый свою дыру в этом августейшем троне, который ядра десяти сражений не успели поколебать.

Время от времени герцогиня отправляла в Париж шпиона. Ла Раме – мы знаем, какой милостью он пользовался у нее, – получил этот пост и пользовался властью, для того чтобы наблюдать и за своими делами. Известно, как он их вел, и развязка его приближалась наравне с той, которую его повелительница назначала своим политическим интригам.

Итак, Ла Раме воротился во дворец герцогини в маленькую дверь, от которой у него был ключ и которая, отворяясь в коридор дома, смежного с дворцом, сообщалась, хотя этого не было известно никому, с главной квартирой герцогини. В те времена хитростей и засад заговорщики часто покупали часть домов, смежных с их домами. Таким образом, у них было столько потайных выходов, сколько было нужно, для того чтобы впускать посвященных; столько неизвестных дверей, сколько было нужно, для того чтобы спасаться в случае тревоги. Герцогиня Монпансье не пренебрегла этой интересной предосторожностью.

Ла Раме хотел, говорим мы, отдохнуть несколько минут и, покончив с интригами, женившись на Анриэтте, увезти свою жену к герцогине, представить ее и взять окончательный отпуск.

«Я заключу мое счастье на несколько времени в уединении, где ничто не может его нарушить, – думал он. – Потом, когда пробудятся сожаления и честолюбивые инстинкты Анриэтты, когда моя безумная страсть насытится, когда бред мой пройдет, тогда мы опять появимся в свете, я – излеченный, она – укрощенная».

Ла Раме вошел в свою комнату; ночь, скоро наступающая в декабре, быстро спускалась на Париж с вершины мрачного неба. Ла Раме рассчитывал найти во дворце темноту, тишину и уединение. Он очень удивился, услышав шум шагов в коридорах, и, отворив дверь, еще более удивился, найдя дворец освещенным.

Коридор, передняя наполнялись мало-помалу молчаливыми посетителями, впущенными, без сомнения, в тайные выходы, о которых мы говорили, потому что главная дверь была заперта. Ла Раме посмотрел на парадный двор и увидал черные группы, посреди которых сверкали под плащами или ножны шпаги, или дуло пистолета.

«Что это значит? – подумал молодой человек. – Уж не воротилась ли герцогиня?»

– Ее высочество изволили приехать, – таинственно отвечал швейцар, которому ла Раме задал этот вопрос.

«Я должен с нею говорить, – подумал молодой человек. – Я должен узнать, зачем она приехала таким образом. Не случилось ли чего-нибудь? Не затевается ли что-нибудь? Я это узнаю. Я должен также сообщить герцогине мои планы, потому что умолчать о них было бы недостатком уважения. Запрем сначала дверь, в которую я вошел».

Ла Раме, подойдя к этой двери, увидал, что ее стерегут несколько человек.

«Как это странно!» – подумал он.

Он поправил свой плащ, взял перчатки и пошел к другой двери своей комнаты. Там он нашел камер-лакея, который почтительным тоном пригласил его от имени герцогини пожаловать в большую залу. Дорогой он видел таинственных посетителей, которые по тому же сигналу шли к тому же месту свидания.

Ла Раме вошел в большую залу, где герцогиня Монпансье давала торжественные аудиенции. Эта огромная зала, украшенная портретами знаменитого Лотарингского дома, имела в этот вечер при факелах характер мрачного величия, которого ла Раме еще в ней не видал. Точно будто стены, покрытые угрожающими лицами, зловещим оружием, приготовляли свои отголоски для какого-нибудь ужасного события. Принцесса, сидя возле камина, повернув глаза к огню, ждала, опустив голову на обе руки. Слуга доложил о месье де ла Раме, и герцогиня тотчас встала со страстной поспешностью.

– Вы здесь? – вскричал молодой человек, – должны радоваться или тревожиться ваши друзья этому неожиданному возвращению?

– Они могут радоваться, – сказала она.

– Слава богу! Стало быть, испуг, который во мне возбудило все, что я вижу…

– Прогоните его.

– А присутствие этих людей на потайной лестнице, по которой я прошел до моей комнаты?

– Эти люди поставлены здесь по моему приказанию.

– Извините, ваше высочество, я упомянул об этом только потому, что они как будто стерегли меня и преграждали мне путь.

– Они действительно вас стерегут, – отвечала герцогиня с тем же вежливым уважением, которое перевернуло все идеи ла Раме с начала разговора.

Зачем стерегли его? Зачем герцогиня не называла его ни «ла Раме», ни «мой милый», по обыкновению? Сто вопросов толпилось на губах молодого человека, который не мог произнести ни одного. Но время шло и не добавляло ни решимости, ни дипломатии. Ла Раме чувствовал, что приближается час, когда он должен отправиться к Анриэтте.

– Ваше высочество, – сказал он герцогине, – когда вы меня позвали, я хотел сам просить у вас аудиенции.

– Вы, однако, не знали, что я в Париже, – возразила она.

– Я сейчас об этом узнал, и обязанность предписывала мне сказать вам здесь то, что я поехал бы сказать вам в провинцию.

– Говорите.

– Мне нужен отпуск на сегодняшний вечер, ваше высочество.

– На сегодняшний вечер невозможно, – сказала герцогиня.

Ла Раме вздохнул.

– Однако он мне необходим; у меня есть обязательство, которое не терпит замедления.

– Я знаю, что у вас есть такие обязательства, в сравнении с которыми те, о которых вы мне говорите, считаться не могут.

– Я женюсь.

Герцогиня вздрогнула в свою очередь.

– Вы женитесь? возможно ли это? – сказала она.

– Через час.

– На ком это, великий боже?

– На мадемуазель Анриэтте де Бальзак д’Антраг.

– Вы сошли с ума.

– Я это знаю, но женюсь.

– Я вам позволяла ухаживать за этой девушкой, потому что я думала, что дело идет только о простом препровождении времени.

– Препровождение времени! С мадемуазель Анриэттой д’Антраг, со мной! девушки знатной с бедным провинциальным дворянином, таким как я… Препровождение времени! Нет, нет, ваше высочество! это серьезная страсть, которая может удовлетвориться только браком.

– Повторяю вам, это сумасшествие, – холодно сказала герцогиня, – и я не допущу вас до этого.

– Я знаю, что я делаю.

– Нет!

– Я отдал вашему высочеству мои услуги и мою шпагу, вы можете располагать мной как орудием, как слугой; руки, душу, ум – я все вам обещал, но не сердце.

Герцогиня пожала плечами. Ла Раме продолжал с глухим раздражением:

– Может быть, я могу быть вам полезен в эту минуту и мое отсутствие может показаться побегом, когда все слуги вашего дома собрались. Но удостойте подумать, что я прошу только одного часа; через час я буду женат, все мои приготовления уже сделаны. Через час после церемонии я располагал ехать и увезти мою жену, но я не уеду и не увезу ее; через час я ворочусь сюда к услугам вашего высочества… Только я объявляю, что я должен жениться сегодня вечером, и женюсь.

Герцогиня, вместо того чтобы разразиться гневом, по своему обыкновению, когда ей сопротивлялись, и как ла Раме этого ожидал, не раскричалась, не пошевелилась, но пристально посмотрела на молодого человека и сказала спокойно:

– Я вам сказала, что вы не женитесь на мадемуазель д’Антраг; вы не женитесь на ней ни сегодня, ни завтра, ни через год.

– Отчего это? – дерзко спросил ла Раме.

– Оттого, что это невозможно.

– Вы называете невозможным все, чего вы не хотите! – закричал он, дрожа от гнева.

– Нет, – сказала она спокойно, – этот брак не состоится, потому что вы сами откажетесь от него сейчас.

– В этом надо меня убедить.

– Я это и сделаю; настала минута, и я звала вас к себе только для этого.

Герцогиня ударила в колокол, который наполнил залу своим серебристым звуком. Ла Раме, подчинившись этому хладнокровию, остался неподвижен, безмолвен, ожидая события, которое обещало ему это странное начало.

На звук колокола портьеры в зале приподнялись и в три колоссальные двери вошло множество людей, лица и имена которых были хорошо известны ла Раме. Это были главные лигерские начальники, на время рассеянные роялистской реакцией, некоторые из фанатических проповедников, прогнанных из Парижа возвращением короля и слишком великодушно пощаженных его милосердием. Иезуит, профессор коллегии, куда герцогиня поместила Жана Шателя, испанцы, депутаты герцога Фериа или самого Филиппа Второго, словом – это был весь главный штаб революции, которую герцогиня Монпансье беспрестанно держала, как разрушительную тучу, над Францией, едва оправившейся от стольких бурь.

Перед этой толпой могучих особ ла Раме отступил до двери, которую стерегли алебардщики и мушкетеры лотарингские, герцогиня приметила его движение и одним взглядом приказала караульщикам сомкнуть свои ряды.

– Подойдите, – сказала она ла Раме, который был принужден повиноваться.

Когда тишина восстановилась в зале, Екатерина Лотарингская сделала шаг к собранию, оперлась рукой о спинку своего кресла и сказала:

– Господа, составляющие истинную силу нашей религии, нашего патриотизма, вы знаете по большей части наши намерения, потому что вы разделяли наши горести и наши надежды; но вы не знали, каким образом и в каком виде эти надежды могли осуществиться. Мы не будем скрывать друг от друга, как ненадежно новое царствование, под которым преклонилась Франция. Много обстоятельств могут прекратить его: война имеет свои случайности, политика похищения имеет свои опасности, новый король может пасть на поле битвы, он может пасть также пораженный публичной враждой. Я не говорю о случайной смерти, которую представляет жизнь развратная, исполненная приключений; умирают так же быстро и так же верно, может быть, от излишеств, от оргий, как от пули и от удара кинжала. Бог мне свидетель, и вы видели это все, многие даже меня порицали, что для блага страны я заставила умолкнуть мою неприязнь, забыв несчастье моей фамилии и признала нового короля. Однако я не могу ослеплять себя за счет будущего: у короля нет наследника, ребенок незаконнорожденный не считается; если король умрет, что будет с Францией? Его величество Филипп Второй с чувством достославного великодушия отказался от своих прав на трон. Де Майенн также отказывается. Я отказываюсь также за моего племянника Гиза, который не собрал большинства голосов французской публики. Но среди этого всеобщего несчастья божественное милосердие представило чудесный и удивительный способ спасения. Господа, выслушайте благоговейно слова, которые я произнесу. Существует отрасль королевской ветви, господа; во Франции находится законный Валуа!

При этих словах по собранию пробежал трепет, все головы задрожали под ураганом дурно сдерживаемых страстей. Там и сям несколько серьезных лиц главных посвященных, иезуита между прочими, рассматривали старательно общее впечатление.

– Валуа! – шептали со всех сторон.

– Вы знаете, – продолжала герцогиня, – что от брака Карла Девятого с Елизаветой Австрийской родился ребенок в Париже 27 октября 1572 года, названный Марией Елизаветой Французской. Король ждал, надеялся иметь сына; его мать Екатерина Медичи представила ему дочь, которая даже не осталась жива и смерть которой была объявлена 2 апреля 1578 года. Господа, не дочь родилась у короля Карла Девятого, а сын, которого из ревности и, для того чтобы обеспечить трон своему любимому сыну, будущему Генриху Третьему, Екатерина Медичи велела скрыть и подменила девочкой.

Холодное молчание распространилось по всему собранию после слов герцогини. Для ее сторонников, так хорошо ее знавших, это средство переходило за границы чудес.

– О! – продолжала герцогиня, искусно воспользовавшись этим молчанием. – Вы молчите, вы поражены, страшное преступление этой подмены трогает вас. Что же будет, когда вы будете иметь перед глазами полные, неопровержимые доказательства, обнаруживающие весь заговор Екатерины Медичи против потомства ее родного сына, покушение, господа, которое без помощи Провидения навсегда погасило бы один из знаменитейших родов, когда-либо появлявшихся в свете? Вот, господа, – сказала герцогиня, развязывая на столе связку пергаментов, писем и мемуаров, – подойдите и посмотрите на эти документы. Привыкайте к мысли, что у вас есть законный властелин, настоящий христианнейший король, и когда убеждение войдет вам в душу, благодарите Бога, что Он вас спас от незаконного царствования и от ереси.

Лигеры и фанатические аббаты приблизились с суеверным страхом или, лучше сказать, со спасительным недоверием. Испанцы и иезуиты, знавшие эту тайну, держались поодаль.

– Это, – сказала герцогиня, указывая на мемуары, – рассказ о подмене. Он обнаруживает неизвестное место, где Екатерина взяла девочку для подмены молодому принцу. Этот другой документ доказывает вам, как Екатерина велела отнести ребенка к венсенскому дворянину, ее поверенному, ее преданному вассалу, и этот дворянин воспитал ребенка между своими детьми в окрестностях Медана.

Ла Раме, неподвижный до сих пор, вздрогнул.

– Читайте теперь, – продолжала герцогиня, – читайте показания этого дворянина на его смертном одре и все доказательства, которые представляет он, и для подтверждения этих доказательств свидетельство священника, которому была вверена эта страшная тайна. Читайте и сличайте… Не бойтесь ничего… Проникнитесь священным убеждением!

– В самом деле, – прошептали голоса, которым другие вторили, – в самом деле эти доказательства неопровержимы.

– И убедившись в них, вы не колеблясь скажете вместе со мной: чудо!

– Чудо! – закричали фанатики, главной целью которых было возобновить междоусобную войну.

– Итак, господа, вы чувствуете, почему король испанский, почему знаменитый лотарингский дом отказались от своих притязаний ввиду прав Валуа.

– Да здравствует Валуа! – закричало собрание.

– Теперь, – докончила герцогиня, лоб которой покрылся потом после этой страстной речи, – теперь вам остается узнать принца, чудесно спасенного, жертву Екатерины Медичи, сына Карла Девятого, вашего короля и моего, потому что он жив, господа, потому что он возле вас; он уже проливал свою драгоценную кровь для нашего дела и сам не знал, кто он. Господь позволил, что я извлекла его из неизвестности и надела на его чело корону его отцов! Вчера он был ничто, сегодня он французский король. Явитесь, мой король, вас звали вчера ла Раме.

– Это сон!.. – пролепетал молодой человек, упоенный, вне себя, видя, что перед ним становятся на колени герцогиня и весь двор.

Он чувствовал, как кровь приливала к его сердцу. Он побледнел и, в угрюмом величии ослепления и безумия, он явился живым изображением этого мрачного Карла Девятого, некоторые черты которого ему передала причудливая судьба и воспоминание о котором еще жило в мыслях большей части присутствующих.

– Король шатается! – вскричала герцогиня. – Пусть отведут его в его комнату и пусть его стерегут там хорошенько, – шепнула она своим испанцам. – Народ, – прибавила герцогиня, обращаясь к остальным заговорщикам, – не будет опровергать, увидев, что он сын своего отца. Теперь, господа, начиная с нынешнего дня, будьте готовы. Давно уже каждый из вас знает свой пост и выбрал себе роль. Что-то говорит мне, что событие близко. Вот вам глава. А за ним, надеюсь, ни один француз не откажется идти для торжества доброго дела. Я знаю вас настолько, чтобы не иметь надобности говорить вам, что нескромность есть сигнал нашей смерти. Прощайте, господа, и да здравствует настоящий король!

«Да здравствует настоящий король!» – говорили лигеры, проходя перед герцогиней.

Иезуит прошел последний и, пока он кланялся, герцогиня спросила его шепотом:

– А наш ученик готов?

– Завтра, – отвечал иезуит, затерявшийся в толпе заговорщиков.

Глава 42
ПОСОЛЬСТВО

На другой день, день назначенный Габриэль для своего отъезда, солнце едва показалось, как два человека, закутанные в плащи, прохаживались взад и вперед по цветнику перед домом маркизы.

Было холодно, земля побелела от мороза. Она звучала под шпорами этих двух человек, которые разговаривали тоном таким горячим, насколько их руки и лица были холодны. Тот или другой поднимал голову к комнатам маркизы, где ничто еще не шевелилось.

– Уверяю вас, месье Замет, что король, наш повелитель, дал мне печальное поручение, – сказал самый низенький и самый озябший из этих двух человек, – помешать женщине сделать то, что она забрала себе в голову.

– Дело идет также о голове короля, месье де Росни, – отвечал флорентиец Замет.

– Я пригласил вас поговорить об этом серьезно. Я знаю все ваше усердие к особе его величества и благодарю вас, что вы пришли так рано ко мне сюда, куда меня послал король. О! обстоятельства очень важны.

– Неужели очень?

– У короля сердце нежное, месье Замет, и с тех пор, как его любовница угрожает бросить его, он не выходит.

– Кстати, у вас превосходное зрение, не видите ли вы движения у маркизы?

– Еще ничего, месье де Росни.

– Мы успеем поговорить еще немножко, прежде чем она проснется.

– Но зачем оставляет она короля?

– О! вы знаете это лучше всех, потому что вы были невольной причиной этого разрыва.

– Совершенно невольно! – вскричал Замет, как будто опасался, чтобы не услыхали обвинения из верхнего этажа. – По совести, я не отвечаю за то, что делает король.

– Э! не защищайтесь таким образом, месье Замет. Небольшая беда, что король развлекается.

Росни, сказав эти слова, искоса посмотрел на Замета, чтобы оценить действие этих слов. Но Замет был итальянец, то есть хитрый. На его лице нельзя было прочесть с первого взгляда.

– Конечно, – продолжал Росни, – маркиза женщина очаровательная, добрейшая. Никогда король не найдет более благоразумную любовницу. Она не делает слишком больших издержек, она не имеет ни спеси, ни честолюбия…

– Как много прекрасных качеств!

– Я предпочел бы, чтоб их было меньше; я предпочел бы, чтоб король имел дело с какой-нибудь чертовкой, которая заставляла бы себя проклинать раза четыре в день. Король привязывается слишком легко; видите ли вы, ему нужны потрясения, бури в домашней жизни. Не знаете ли вы, месье Замет, какого-нибудь женского демона, довольно хорошенького, чтобы наш государь прельстился им, и довольно злого, для того чтобы он прогнал его потом; это оказало бы нам услугу.

– Но, месье де Росни, если король влюблен в маркизу де Монсо?

– Но ведь она его оставляет.

– Точно ли? – спросил Замет, пристально смотря на Росни. – Ваше присутствие здесь сегодня показывает желание примириться.

– Вы угадали справедливо. Король просил меня уговорить жестокую.

– И вы ее уговорите, вы так красноречивы.

– Вот именно о чем я спрашиваю себя, должен ли я быть красноречив, будет ли это услуга для короля.

– Сердцу короля – да.

– Но его интересам?

– Это другое дело. Впрочем, для человека влюбленного нет других интересов, кроме его любви.

– Я постараюсь, как могу, угодить королю. Но надо предвидеть случай, когда маркиза де Монсо останется неумолима. У нее есть характер.

Сюлли произнес эти слова тоном, обещавшим мало усердия к переговорам.

– В таком случае?..

– В таком случае надо развлечь короля поскорее.

– Это легче сказать, чем сделать.

– Однако я рассчитывал на вас по двум причинам.

– Говорите.

– Во-первых, пружина всякого развлечения, так же как и войны, – деньги, а у нас их нет.

Замет нахмурил брови.

– А у вас их много, – продолжал Сюлли.

– О! Уверяю вас, по крайней мере половина того, что я имею…

– Помещена во Флоренции у великого герцога… я это знаю, и поэтому вы находитесь с этим государем в весьма хороших отношениях, я полагаю.

– Как! – вскричал Замет с беспокойством. – Вы знаете…

– Я всегда знаю, где деньги, – перебил Сюлли, – я только не знаю, как их привлечь к нам. Да, у вас там миллион экю. Зачем они не здесь!

– Уверяю вас…

– Если вы занеможете, не оставляйте всех этих денег во Флоренции; я нашел помещение гораздо выгоднее для вас.

– Какое?

– Предположите, что король совсем разойдется с маркизой; предположите, что он будет развлекаться там и сям, пока его разведут с королевой Маргаритой; предположите еще, что король опять женится…

– А! а! – сказал Замет, снова смотря на Сюлли, который равнодушно царапал своей тростью корзинки, усыпанные инеем.

– Имеете вы что-нибудь против брака короля? – продолжал Сюлли.

– Но это смотря по тому, каков будет брак, – сказал флорентиец, осматриваясь вокруг, как будто боялся шпионов.

– Я говорю о хорошем браке, любезный месье Замет, с принцессой молодой, прекрасной, если возможно, а в особенности богатой.

– Это можно найти.

– У вас никого нет в виду?

– Но…

– Есть испанская инфанта.

– Чернушка, настоящая обезьяна.

– Есть савойская принцесса.

– Семь смертных грехов, да еще бедность к тому.

– Есть королева Елизавета Английская.

– Вот уже шестьдесят лет, как врачи требуют, чтобы она умерла девственницей.

– Черт побери! Не нашего короля нужно ли в мужья. Мы перебрали всю Европу, не так ли? Э, нет, мы забыли кого-то, любезный месье Замет.

– Кого же? – спросил флорентиец с простодушием, делавшим честь его дипломатии.

– Даже из вашей родины. Ведь у вас во Флоренции есть принцесса.

– Правда.

– Дочь великого герцога Медичи.

– Принцесса Мария.

– Которой, должно быть, в нынешнем году…

– Двадцать лет.

– И которая хороша собой?

– О, чудо!

– Хорошее владение, народ сытый, который дом Медичи умел откормить как следует.

– Медичи искусны.

– Я думаю; люди, у которых миллион экю от Замета… Кстати, какой характер у этой прелестной принцессы?

– Не знаю и не осмелюсь сказать.

– Вы должны знать. Кто-то мне рассказывал вчера, что у вас молочная сестра, дочь ее кормилицы.

Говоря таким образом, Росни устремил на Замета свои серые глаза, которые были способны изведать глубину души.

– Вы знаете все, – отвечал флорентиец, поклонившись.

– Все, что может интересовать моего государя, любезный месье Замет. Видите, как все сцепляется без усилий. Свяжите конец с концом наши предположения: разрыв короля с прекрасной Габриэль, его препровождение времени со всеми масками, которых для него найдут, потому что ведь для него можно найти хорошеньких масок; потом развод с мадам Маргаритой, потом новый брак, и заметьте, как ваша флорентийская принцесса придется ко всему этому с миллионом экю, который вам принесет или маркизство, или герцогство, или огромные проценты под залог хорошей земли.

– Я слишком люблю короля, – сказал Замет, трепеща от радости, – для того чтобы отвергать все эти предположения. Но сколько трудностей надо победить!

– Говорят, ваша соотечественница – ворожея.

– Это болезнь нашей страны.

– Надо будет узнать от нее мой гороскоп, – сказал Сюлли.

– К вашим услугам.

– Вы можете быть уверены, месье Замет, что я считаю вас благородным человеком, добрым другом нашего доброго короля.

Замет поклонился опять.

– Вы дадите взаймы пятьдесят тысяч экю в конце этого месяца, не правда ли? Надо развлечь его величество или войной, или иначе.

– Я прощу эту сумму.

– Благодарю. Это известие утешит несколько любезного государя, который со вчерашнего дня не перестает печалиться или сердиться; я в первый раз слышал, как он говорит о мщении.

– Кому?

– Тому, кто пересказал маркизе. Я думаю, прости Господи, что бедняжка поплатится за всех. Но если бы это могло развлечь короля, что за беда! Месье Замет, сегодня 27 декабря, мне хочется послать завтра за пятьюдесятью тысячами.

– Завтра слишком рано.

– Вот маркиза зовет своих людей. Я оставляю вас, месье Замет. Итак, завтра вечером мы займем у вас деньги в ожидании всех этих процентов, известных вам.

– Хорошо.

– Не забудьте мой гороскоп. До свидания!

Сказав эти слова, Сюлли с значительным видом пожал руку Замету и велел доложить о себе маркизе де Монсо.

Габриэль начала уже свои приготовления, и не будучи замеченной, смотрела на министра, занятого разговором с Заметом. Когда Сюлли вошел к ней, все было кончено. Габриэль отдавала приказания, чтобы заложили лошаков.

Министр, выразив свои сожаления и свое удивление несколькими вежливыми словами, объяснил поручение, данное ему королем, и начал ходатайствовать за своего государя, но так вяло, что его хваленое красноречие не отличилось в этот день. Габриэль, сияя меланхолической красотой, не переставала во все время, как говорил Сюлли, ласкать и целовать своего ребенка. Потом, после речи министра, она сказала:

– Я расстаюсь с королем, любя его очень нежной дружбой. Я оставляю его для его же счастья; может быть, если бы я хотела, я могла бы остаться еще, но королю нужно быть свободным, и все желают его свободы и упрекали бы меня в его неволе. Я перенесла бы с огорчением, если б меня отослали после, а это непременно случится, лучше же мне сделать первый шаг. Неужели вы из тех, который мне скажет, что я напрасно поступаю так?

Сюлли был откровенен, когда хотел, и выражался лаконически, как спартанец.

– Нет, маркиза, – отвечал он, – я не стану отговаривать вас более того, сколько требует приличие.

– В политике приличие не считается, неужели вы посоветуете королю насильно удержать меня?

– Ну нет, – сказал он, – хотя я имею к вам дружбу и уважение, которые вы можете испытать, но…

– Но вы предпочитаете, чтобы я была в Монсо, а не в Лувре.

– О! не вы стесняете, а любовница короля.

– Однако я не очень стесняла после моего восшествия на престол, – меланхолически сказала Габриэль. – Я мало занимала места на троне и желаю, чтобы короля и его министров не более беспокоили вперед, как беспокоило их мое присутствие. Прощайте. Я теряю короля, потому что я была нежным другом; он возьмет вместо меня другую, но не заменит меня. Я была кротка с бедным народом, который не будет проклинать мою память. Прощайте, – докончила она, – по крайней мере, вы настолько уважали меня, что не стали лицемерить со мной. Прощайте!

Эта ангельская доброта сделала более впечатления на сурового гугенота, чем он ожидал. Смотря, как великодушное создание отирало свои слезы, из которых ни одна не была смешана с горечью, он сказал себе, что действительно Генрих никогда не найдет такого ангела, и упрекал себя, что не более пролил бальзама для излечения такой благородной раны. Он показался себе грубияном и подыскивал средство опровергнуть свои слова, признаваясь себе, что он сделал совсем не то, что поручил ему король. Но так как совесть его радовалась, что он оказал услугу государству и королю, он остановился в ту минуту, когда хотел загладить свою вину.

– Я ухожу, – докончил он с уважением, в котором не было ничего притворного, – передать его величеству, что я не успел вас удержать.

– Ступайте, – сказала она с улыбкой, – и не слишком хвастайтесь, как вы трудились.

Это было ее единственное мщение. Кроткая женщина протянула свою белую руку этому палачу, который поспешно ушел, унося с собой победу и угрызения. Он не дошел еще до передней, в которую провожала его Габриэль, когда послышались шаги запыхавшегося человека, который кричал:

– Эй, вы, лошади, не бренчите так громко; вы еще не уехали, черт побери!

Это был Крильон, которого бедный Генрих отправил также, угадывая, что у его первого посланника не хватит энтузиазма.

– А! месье де Росни, – сказал он. – Ну что, маркиза убедилась?

– Нет, – отвечал Росни, досадуя, что явился этот новый сподвижник, – маркиза настаивает и хочет ехать.

Габриэль, вооружившись мужеством, сказала:

– Это правда, я еду.

– О нет! Маркиза, – перебил Крильон, – вы должны прежде меня выслушать.

Росни воротился в комнату. Ему любопытно было послушать этого оратора, красноречие и остроты которого возбуждали в нем некоторое беспокойство.

– Вас ждет король с нетерпением, – сказал ему Крильон тихо, – а я в это время сделаю новый приступ к маркизе.