Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 52 страниц)

Глава 58
ОСТРОВ ЛУВЬЕ

Эсперанс не сделал и ста шагов из Шатле, как все меры его были приняты. Мысль спасти ла Раме преобладала в нем над всеми другими. Он хотел употребить на это все свои ресурсы, свое состояние, влияние своих друзей, даже Габриэль.

Но время уходило. Когда приговор произнесен, пытка выдержана, пленникам остается жить немного часов. Эсперанс сначала подумал о том, как доставить себе с Анриэттой разговор, который он обещал ла Раме. Это возмущало сердце Эсперанса; но, как мы сказали, никакое отвращение и никакие затруднения не могли преодолеть величия души этого молодого человека. У него ум был так же глубок, как и сердце. Он сказал себе, что, для того чтобы получить разговор с Анриэттой, не компрометируя себя, не написав, не ходя к ней, он должен обратиться к Элеоноре. Он написал к итальянке письмо на тосканском языке, в котором заключались эти слова:

«Мне нужно видеть на несколько минут особу, которую вы мне показали в день бала под плющом на стене Замета. Я вверяюсь вашей дружбе и прошу привести ко мне эту особу. Проводите ее, чтобы она не опасалась засады, и вы можете ей сказать, что самые дорогие ее интересы требуют этого разговора. Пусть она выберет место свидания.

Вы окажете таким образом услугу двум особам, из которых одна, та, которая говорит с вами, обещает вам всю свою признательность».

Он подписался Сперанцаи не сомневался в успехе.

«Итак, – думал он, – это чудовище придет. Уговорю я ее или нет, это все равно; но так как я хочу спасти пленника, я во всяком случае выведу его из тюрьмы. Для этого что надо сделать? Отправиться к доброму Крильону, который все может выпросить у короля, к Крильону, который один может во всякое время входить к королю и выпросить такую трудную милость».

Эсперанс подумал потом, что он может иметь надобность в сильной и преданной руке, и послал сказать Понти, чтобы он пришел вечером.

Устроив все таким образом, Эсперанс пошел к Арсеналу, где Крильон в этот день ужинал у Сюлли. Ожидали даже короля и делались великолепные приготовления. Кавалер разговаривал со своими друзьями, когда его позвали от имени Эсперанса. Он вышел и увидал по серьезной физиономии молодого человека, что дело идет о чем-нибудь важном.

Эсперанс повел Крильона в сад и там без приготовлений, без изворотов, как прилично людям такого характера, рассказал про свой визит в Шатле, сострадание, овладевшее им при виде таких страданий, и кончил этими словами:

– Я думаю, что мы с вами как христиане должны сделать что-нибудь.

– Что же такое, боже мой? – спросил Крильон.

– Выпросить ему помилование.

– Вот еще! – вскричал кавалер. – Пропустить самый прекрасный случай отправить в ад этого демона, посланного на нас чертом! Вы, верно, сошли с ума, прося меня об этом.

– Нет, клянусь вам, что я зрело это обдумал, и напротив, сойду с ума от стыда и горести, если мне не удастся мое предприятие.

Крильон нахмурил брови.

– У вас есть страсть, знаете ли какая? – сказал он. – Обыкновенно человек не знает себя. Я покажу вам зеркало. У вас есть страсть к великодушию. Я нахожу вас похожим на Энея Виргилия. Этот герой вам знаком, друг мой; каждый раз как он наносил удар мечом, он плакал, а он нанес много ударов. Я всегда находил этого героя необыкновенно смешным. Радость от пожара Трои и смерти жены, верно, помрачила ему рассудок; но у вас, Эсперанс, я не знаю ложных причин. Излечитесь от великодушия.

– Я никогда ничего не просил у вас, – перебил он, – хотя вы были так добры, что часто предлагали мне разные малости. Сегодня я вас прошу, неужели вы мне откажете? Притом, дело идет не обо мне одном; вы обязаны делать то, о чем я вас прошу.

– Обязан?

– Вспомните, в Реймсе, когда вы были тронуты кротостью и великодушием этого несчастного, вы сказали ему эти слова, которые я еще помню: Может быть, я сделаю что-нибудь лучше для вас, если вы будете благоразумны. Он был очень благоразумен, несчастный!

– Конечно, я это сказал, – отвечал Крильон со смущением, – но…

– Вы сказали, стало быть, надо сделать, – заметил Эсперанс с твердой кротостью.

– Черт побери! Молодой человек, ты, кажется, даешь мне уроки?

– Нет, освежаю вам память.

– Э! Разве вы думаете, что я не думал об этом, видя короля в таком хорошем расположении сегодня утром? Во все время, пока мы возвращались, мы говорили об этом жалком орудии герцогини Монпансье, и я уверял короля, что ла Раме не закоренелый злодей, но в глубине сердца я в восторге, что он исчезнет из этого света. Мы отдаем ему справедливость, мы его извиняем, но он уже приготовился к великому путешествию, пусть едет.

– Я ему обещал, что он останется жив, – упорно возразил Эсперанс, – и умоляю вас выпросить у короля подтверждение этого слова. Говорят, король будет ужинать здесь.

– Да, он даже ужинает теперь без меня.

– Я вас не удерживаю и умоляю вас простить мне мою докучливость. Я живу, как вам известно, в двух шагах. Эту милость я должен получить сегодня вечером.

Голос Эсперанса, его монолог, дошел до сердца Крильона.

– Подождите, подождите, – сказал он, – нет, еще не ужинают. Я вижу всех в библиотеке; только накрывают на стол. Подождите несколько минут, я пойду к королю, и да или нет: вы унесете с собой ответ.

Эсперанс отошел с трепещущим сердцем.

– Нет, – сказал Крильон, – сядьте на эту скамью за этим грабом. Я приведу короля сюда, и вы услышите его, как будто он будет говорить с вами.

В самом деле через несколько минут король, в черном костюме, с обнаженной головой, сошел с крыльца с Крильоном и стал гулять по аллее смежной с грабом, за которым скрывался Эсперанс.

Генрих выслушал горячую просьбу Крильона. Крильон горел нетерпением исполнить желание Эсперанса и в то же время просил короля хорошенько рассмотреть интересы государства.

– Э! э! храбрый Крильон, – сказал Генрих, – государство ничего не значит в этом деле. Ла Раме – или Валуа, или ла Раме. Единственный аргумент, который я имею, чтобы доказать, что он не Валуа, это вздернуть его на виселицу.

– Это правда, – сказал Крильон.

«Это правда», – подумал Эсперанс, отдавая справедливость королевской проницательности.

– Когда так, – сказал Крильон, – пусть его повесят, и все будет кончено.

Эсперанс задрожал, услышав странную защитительную речь своего ходатая.

Король задумался, и его глубокий взор потупился в землю.

– Какое мне дело, – сказал он, – что этот человек останется жив, если мне докажут, что он только орудие герцогини Монпансье! Притом, мне не нужно его прощать, это подаст дурной пример. Если это тебе доставляет удовольствие, пусть он просверлит стену и убежит. Я не караулю пленных.

Эсперанс вздрогнул от радости.

– Да, но вы можете преследовать их и поймать.

– Черт меня побери, если я стану когда-нибудь заниматься тем, куда он девался; у меня характер не злой, и от виселицы меня тошнит.

– Но губернатор, который даст ему убежать…

– Этот добрый старик дю Жарден, бывший собрат по религии, достойный человек, которого я люблю… Нет, Крильон, я не стану мучить этого бедного дю Жардена, только бы вместо убежавшего пленника он доставил мне показание, что ла Раме, а не Валуа, пробил мою стену. Таким образом я выиграю: я сберегу веревку, а герцогиня похохочет, когда я покажу ей это показание.

– Она должна плакать, – сказал Крильон, бросив взгляд на граб.

– Я повторяю, – прибавил король спокойно, – что ла Раме может убежать; я не скажу того же о Валуа.

– Я понял, – сказал Крильон, провожая короля до крыльца, где его ждали уже несколько вельмож.

Там он его оставил, и Эсперанс пришел пожать руку кавалера.

– Благодарю, – сказал он, – благодарю; я предвидел эту необходимость показания. Я получу его даже полнее, чем требует король. Теперь надо подумать о средствах.

– Я сегодня вечером буду у дю Жардена, – сказал Крильон.

– И ла Раме поместят в верхнюю комнату, где был я.

– Хорошо.

– Таким образом он может убежать в эту ночь с помощью веревки с узлами без всякого подозрения в соучастии.

– Устройте это как хотите.

– Благодарю еще раз! – вскричал Эсперанс, сердце которого было переполнено радостью.

– Только вы делаете глупость, – прошептал Крильон, – но вы так убедительно просили. Это была первая ваша просьба, и я не мог отказать вам.

Говоря эти слова, он обнял Эсперанса с нежным восторгом. В самом деле, лицо молодого человека никогда не имело более лучезарной красоты. Всякий добрый поступок проистекает свыше. Каким образом красоте не сделаться великой, когда она освещается божественным лучом?

Эсперансу оставалась самая неприятная часть поручения. Он вздохнул, но решился исполнить ее.

Элеонора уже ответила. Синьор Сперанца нашел, воротившись домой, Кончино, который дремал на кресле и сказал ему:

– Сегодня вечером, в половине девятого, на острове Лувье.

Было четверть девятого. Половина времени, назначенного ла Раме, уже прошла.

Не без сильного волнения ровно в половине девятого Эсперанс, отправившийся тотчас в назначенное место, увидал лодку, проезжавшую по маленькой речке напротив Арсенала, а потом под вязами явилась женщина, старательно закутанная в легкую мантилью, которая как покрывало закрывала ее голову. Под этой тканью сверкали черные глаза Анриэтты.

При входе на остров осталась Элеонора, менее взволнованная, чем ее спутница. Сделав знак с улыбкой молодому человеку, она села на ствол опрокинутого дерева. Остров Лувье был в то время частной собственностью, садом, и часто назывался антроговским, потому что был куплен этой фамилией. Эсперанс пошел навстречу молодой девушке, принужденная походка которой не показывала благоприятного расположения. Она выбрала место свидания удобное для нее и успокоительное для Эсперанса, который в случае засады имел со всех сторон возможность убежать. Стоило только прыгнуть в реку.

– Вы меня звали, – сказала Анриэтта первая холодным и отрывистым тоном, – вот я здесь.

Эсперанс поклонился.

– Вы должны предположить, что я решился беспокоить вас только по встречам очень важным.

– Без сомнения. Элеонора сказала мне, что дело идет о моих личных интересах, и я спрашивала себя, каким образом вы можете участвовать в моих интересах.

– Не я, – возразил Эсперанс, решившись не терять минуту на бесполезные предисловия, – а месье де ла Раме.

Анриэтта побледнела и задрожала. Эсперанс тогда прямо посмотрел на нее и был поражен зловещим выражением этого лица, столь прекрасного для тех, кто не мог видеть под чертами прозрачность души.

– Я вас избавлю, – сказал он, – от вопросов; я предупрежу их всех. Вот в двух словах, о чем идет дело. Месье де ла Раме в тюрьме и осужден на смерть, он будет казнен, вам это известно.

– Это известно всем, – сказала Анриэтта едва внятным голосом.

– Но неизвестно никому, что этот несчастный был взят среди своего лагеря, без борьбы, а он человек храбрый.

– Против храброго Крильона и тех, кто был с ним, против таких врагов, – сказала Анриэтта с холодной иронией, – всякая борьба была бы безумна.

– Ла Раме сдался нам не из благоразумия для себя. Им руководило другое чувство, гораздо благороднее, гораздо трогательнее. Мы все были растроганы. Вы сами будете растроганы.

– Я слушаю анализ этого чувства, – сказала Анриэтта, стараясь сохранить свое хладнокровие, хотя несколько сконфуженная бесстрастным презрением, выражавшимся в каждом слове Эсперанса.

– Ла Раме уступил только опасению компрометировать вас, – прибавил он, пристально смотря на нее.

– Компрометировать меня?.. Месье де ла Раме… что это значит?

«Подожди, змея, я помешаю тебе шипеть», – подумал молодой человек.

– Он написал вам длинное письмо, наполненное любовью и признательностью; он благодарил вас за поощрение его планам, предлагал вам половину своей короны, называл вас своей королевой и подписался: «Карл, король».

Анриэтта при каждом слове становилась тревожнее и взволнованнее.

– Это письмо, – продолжал Эсперанс, – было послано вам прямо в Париж с курьером, когда мы с Крильоном остановили этого курьера, взяли письмо и внимательно обсудили его содержание.

Анриэтта помертвела и машинально искала опоры около себя. В голове Эсперанса промелькнула молния сострадания, но отвращение коснуться этой женщины преодолело человеколюбие, и он холодно предоставил ей прислониться к стволу дерева.

– Вы понимаете, – продолжал он, – какое действие произвело бы это письмо на короля; видите, каким опасностям подвергаются иногда, не зная о том!

Он скрестил руки. Анриэтта шаталась; пот выступал крупными каплями на ее лбу.

– Ла Раме сжалился над вами, – продолжал Эсперанс, – он умолял своих врагов отдать ему это письмо, обещая взамен предать им себя без сопротивления и не покушаться на свою жизнь. Он губил себя, чтобы спасти вас.

– Что же отвечали? – спросила бледная Анриэтта.

– Согласились.

– Так что письмо…

– Сожжено. Вам нечего более бояться.

Щеки и глаза Анриэтты д’Антраг точно осветило пламя.

– Да, – продолжал Эсперанс, – но несчастный, жертва своей преданности, в тюрьме и близок к смерти. Знаете ли вы, что казнь назначена завтра утром в восемь часов?

– Что же делать? – спросила она. – И есть ли средство спасти этого несчастного?

– Ла Раме нашел и послал меня к вам сообщить вам об этом.

Анриэтта почувствовала, что готовится новый удар, и удар еще ужаснее, может быть. Она прочла в самоуверенном взгляде Эсперанса, что самая важная часть его поручения еще не была исполнена. Она собралась с силами, чтобы приготовиться к новой борьбе.

– Я слушаю, – сказала она, – и буду способствовать всеми возможными путями спасти того, кто спас меня.

– Это прекрасные чувства, они облегчают мне путь.

– Чего желает месье де ла Раме?

– Он страстно любит вас…

– Я полагаю, вам не это поручено мне сказать.

– Не прерывайте меня, прошу вас. Он вас любит, говорю я, до такой степени, что не может без вас жить и желает, чтобы вы формально дали ему слово.

Анриэтта посмотрела на Эсперанса с непритворным удивлением.

– Какое же я могу дать слово несчастному, минуты которого сочтены? Жить без меня не может составлять для того вопроса, потому что он умрет.

– Предположите, что он останется жив, – спокойно сказал Эсперанс.

Она вздрогнула.

– Кто же его спасет?.. – вскричала она с испугом, от которого она показалась Эсперансу отвратительной.

– Я.

– Вы насмехаетесь.

– Я утверждаю, что ла Раме будет спасен.

– А король?

– Король согласен. Вы видите, что ничто не может помешать ла Раме жить, ничто, слышите ли вы?

Анриэтта чуть было не вскрикнула, но она почувствовала, что обнаружив таким образом весь свой эгоизм, она помешает молодому человеку продолжать свои объяснения. Но она уже изменила себе, было уже слишком поздно, Эсперанс понял ее, он читал истину на дне этой лужи.

– Я знаю, – сказал он, возмущенный, – что вы предпочли видеть мертвого, и его так же, как других, но я этого не хочу, он останется жив, и я принес вам его желание: он требует, чтобы вы сопровождали его в изгнании.

На этот раз Анриэтта не могла уже владеть собой.

– Это безумный бред, – сказала она, – и тот мнимый спаситель, стало быть, спас меня только, для того чтобы вернее меня погубить.

– Я не рассматриваю его намерения, я повинуюсь его воле, которая притом сделалась моею.

– Что такое? – заревела тигрица.

– Это моя воля! – отвечал лев. – Довольно преступлений, довольно крови, на которой плавает ваше честолюбие, низкое, как ваша любовь! Ла Раме, прощенный королем, бежит нынешнею ночью из Шатле. Вы поедете с ним. Он называет это наградой за его жертву. А я знаю, что это будет и для вас и для него самым ужасным наказанием, но пусть так! Когда Провидение определило месть, оно мстит как следует. Вы поедете с этим человеком, а если нет, то, бросив глупую деликатность, до сих пор удерживавшую меня, я обвиню вас, сославшись на свидетельство Крильона и Понти, в ваших преступлениях перед трибуналом короля, и мы увидим, не пожалеете ли вы тогда об изгнании, которое предлагает вам ваша жертва.

«Я погибла, – подумала Анриэтта, – особенно если я обнаружу мои мысли».

Она закрыла лицо руками, как будто рыдания душили ее. Она действительно рыдала. Положение стоило того.

– Милостивый государь, – сказала она, – я знаю, что я принадлежу этому несчастному. Я знаю, что я умерла для света. Но не думаете ли вы, что я имею право плакать о бесславии, которое будет наброшено на все мое семейство? Я была виновна, но неужели я должна быть так ужасно наказана?

– Я вижу только это средство, – сказал Эсперанс, – искупить ваши преступления. Столько пролитой крови не омывается в один день. Вы будете страдать, но это необходимо.

– Ну, – сказала она, – если так сурова моя обязанность, я буду повиноваться.

– С этой минуты, – сказал Эсперанс, – я вам прощу и буду вас уважать.

Она посмотрела на него со странным видом.

– На другой день вашей свадьбы с ла Раме вы получите от меня, в каком месте ни находились бы вы, это письмо, которое вы с таким упорством требовали от меня и которое тогда я не стану считать себя вправе удерживать.

Глаза Анриэтты сверкнули. Только сильная ненависть, страшная ярость могли вызвать подобную искру.

– Хорошо! – пробормотала она, заскрежетав зубами. – Теперь что я должна сделать? Как будет совершен этот побег?

– Вы знаете Шатле? – спросил Эсперанс.

– Да.

– Над воротами возле Малого моста есть наверху небольшая комнатка, куда на эту ночь переведут пленника. Оттуда он убежит. Я буду ждать его нынешнею ночью с лошадьми или, лучше сказать, мы будем его ждать, потому что вы поедете со мной.

Анриэтта задрожала, как будто хотела снова возмутиться.

– Эта комната, – продолжал Эсперанс, чтобы окончательно разрушить последнюю нерешимость этой низкой женщины, – напомнит вам еще одно воспоминание. Ла Раме, к счастью, этого не подозревает, потому что он никогда не осмелился бы войти в эту комнату.

– Отчего же?

– Там жил в молодости, в своей беззаботной и счастливой молодости, сын губернатора Шатле, красавец гугенот, который теперь умер, Урбен дю Жарден; вы помните это имя?

Анриэтта вскрикнула. Эсперанс приписал это испугу.

– Урбен дю Жарден, – прошептала она, – был сын губернатора Шатле?

– Увы, да! – отвечал Эсперанс, не примечая страшного выражения торжества, которое вспыхнуло и погасло на бледном лице Анриэтты, – да, это был его сын, и я видел, как текли слезы старика, когда во время моего кратковременного заточения он посадил меня на кресло, где спал когда-то его несчастный сын и где, может быть, сам того не зная, он посадит убийцу в нынешнюю ночь.

– Довольно, довольно! – сказала Анриэтта с лихорадочной поспешностью, которая заставила подумать Эсперанса, что это последнее воспоминание убедило ее. – До завтра! Дайте знать, в котором часу, и полагайтесь на меня.

«А тем более, – подумал Эсперанс, – что она не может поступить иначе».

– Прощайте, – сказал он, – я возвращаюсь к ла Раме.

Она показала ему на лодку, которая привезла ее. Он ушел, тихо пожав руку Элеоноре.

Глава 59
МЩЕНИЕ ОТЦА

Эсперанс воротился домой приготовить оружие, лошадей и деньги. Он отдал приказания с предусмотрительной скоростью. Он обвернул вокруг своего тела длинную шелковую веревку, тонкую и прочную, и тотчас взял за руку Понти, с изумлением смотревшего на эти приготовления. Понти, предупрежденный запиской, ждал своего друга уже несколько минут. Оба молча направились к Шатле.

Дорогой Эсперанс рассказал гвардейцу важные происшествия этого дня; когда он дошел до разговора с Анриэттой и о намерении спасти ла Раме, Понти поднял руки к небу.

– Вы с ума сошли, – сказал он Эсперансу, – вы серьезно думаете спасти этого злодея от виселицы? Разбойника, который требовал, чтобы меня расстреляли, который чуть было вас не убил, который…

– Все это известно, Понти, – перебил Эсперанс, – не к чему повторять.

– И ты условился с этой Антраг, ты говорил с этой тварью!

– К счастью, потому что все решено.

Понти иронически расхохотался.

– Честный Эсперанс, – сказал он, – он думает, что можно решить что-нибудь с подобной женщиной! Она просто насмехалась над тобой.

– Попробуй-ка доказать мне это. Попробуй-ка найти хоть одно отверстие, в которое Анриэтта могла ускользнуть, как ты говоришь.

– Какая необходимость, – пробормотал Понти, – человеку счастливому вмешиваться в дела этой шайки разбойников?

– Если бы даже я рассуждал, как ты, с эгоизмом, я все-таки опровергнул бы твой аргумент. Вмешиваясь в дела Анриэтты и ла Раме, я устраиваю свои дела, и я не знаю ничего искуснее, ничего полезнее этого двойного отъезда, который освобождает меня навсегда от ла Раме и его достойной сообщницы. Да, Понти, ты никогда не узнаешь, до какой степени для меня необходимо, чтобы Анриэтта удалилась из Франции и не возвращалась сюда никогда. Но Богу известно, однако, что не мои выгоды руководили мной в принятом мной намерении. Если из этого выйдет что-нибудь хорошее для меня, я припишу это единственно Богу.

Понти был поражен этими соображениями, но все-таки отвечал ворча, что Анриэтта еще не уехала, что она находчива и сумеет найти способ не уезжать из Парижа.

– Ты все забываешь, – отвечал Эсперанс твердым тоном, – что у нас есть талисман, который разобьет всякую волю Анриэтты. Пока этот медальон будет висеть на моей шее или на твоей, Анриэтта будет повиноваться нам, как невольница.

– А, если так, я сдаюсь, – сказал Понти, – и ты заставил меня вспомнить, что твой месяц прошел, теперь моя очередь носить этот медальон, так как мы разделяем поровну этот опасный залог.

– Если бы даже твоя очередь не настала, Понти, я отдал бы сегодня, потому что нынешнюю ночь я буду с Анриэттой, и было бы неблагоразумно оставлять медальон на моей груди; несчастье случается так скоро! Падение с лошади, неожиданный выстрел, обморок. Ты знаешь, как она обирает трупы!

Понти взял и спрятал на шее плоский, тонкий медальон, в котором лежала записка Анриэтты, эта кровавая записка, которую наши читатели, вероятно, не забыли.

– Я в обморок не упаду, будь спокоен, – сказал Понти.

– Исполняй строго мои приказания, – продолжал Эсперанс, – не пренебрегай никакими мелочами. Побег ла Раме должен совершиться до рассвета; будь готов, когда ты будешь мне нужен. Через час я присоединюсь к тебе.

Говоря таким образом, молодой человек оставил Понти и вошел в Шатле. Сначала он отправился к губернатору, с которым поговорил несколько минут, чтобы удостовериться, что по обещанию Крильона все было устроено, потом вернулся в тюрьму ла Раме, который в своем нетерпении тысячу раз сбивался в счете и думал, что начинает уже рассветать.

Стук запора восхитительно раздался в его ушах, он побежал к двери и сжал в объятиях с нежностью, к которой сам не считал себя способен, благородного освободителя, который, возвратившись, принес ему жизнь или смерть.

– Ну что, – спросил ла Раме, дрожа, – что она сказала? – Ла Раме с упоением сложил руки. – Не правда ли, она меня любит?

– От всего сердца, – сказал Эсперанс.

– Знаете ли, что она делает для меня великую жертву! Оставлять все, родных, богатство, будущность для несчастного пленника!

– Она согласна.

– Это прекрасно, – повторил Эсперанс с невозмутимым хладнокровием, – но вы успеете впоследствии выразить мадемуазель д’Антраг ваш восторг и вашу признательность, а теперь нам надо спешить.

Ла Раме сделал знак одобрения.

– Я теперь от губернатора, – продолжал Эсперанс, – Крильон с ним говорил. Король согласен, не помиловать вас – он не может этого сделать, – но закрыть глаза на ваш побег. Вы должны облегчить совесть короля признанием, о котором мы условились.

– Я уже придумал выражения, – сказал ла Раме. – Надо написать?

– Подождите… Вам переменят комнату, вас отведут наверх. Там есть терраса с железной решеткой. Вот пила, которой вы подпилите две перекладины. Вы худой, этого прохода будет для вас достаточно. Вот шелковая веревка, на ней может повиснуть весь Шатле… позвольте, я ее сниму… Она имеет сто футов, десятью больше, чем все здание; привяжите ее сами и спускайтесь, обернув ваши руки, чтобы не обрезать их, в вашу норковую шляпу.

Ла Раме взял с судорожной радостью вещь, которую подавал ему Эсперанс.

– А как же я найду Анриэтту? – спросил он. – Вы меня не обманываете, она точно обещала?

– Я предвидел этот вопрос. Вы увидите, как она будет вас ждать на конце Малого моста. У вас, кажется, хорошее зрение?

– Я узнаю Анриэтту за целое лье ночью.

– Спускайтесь только когда приметите ее. Притом с нею будут лошади, это поможет вам узнать. Я предупреждаю вас, что, для того чтобы не возбуждать подозрения, мы спустимся на берег реки под тень набережной.

– И вы тоже там будете?

– Я положусь только на себя, чтобы вас спасти. Я дал слово.

– Говорят, что иногда ангелы небесные принимают человеческую форму для покровительства несчастным, – прошептал ла Раме с выражением раскаяния и признательности. – Я твердо этому верю с нынешнего дня.

– Итак, – перебил Эсперанс, – все решено; когда начнут благовестить к заутрени в соборе Парижской Богоматери в три часа, спускайтесь. Часовой будет прохаживаться так, чтобы не видеть вас.

– А до тех пор я подпилю решетку и привяжу веревку. А когда мне написать показание?

– Вы найдете в верхней комнате все, что нужно для письма, и губернатор до вашего побега придет посмотреть, так ли написано показание, как следует.

– Губернатор придет?

– Да, – отвечал Эсперанс с невольным трепетом; он думал, что эти два человека никогда не должны бы встречаться. – Этот губернатор добрый старик, – продолжал он. – Кроткий с пленниками, повинующийся Крильону, к которому он чувствует признательность. Вы не знаете этого старика?

– Никогда его не видал; я был так взволнован, входя в тюрьму; помню только, что тюремщик сказал мне, что он гугенот.

– Гугенот он или католик, это все равно, только бы он дал вам убежать! – с живостью сказал Эсперанс, сердце которого раздирали эти подробности.

– Я говорю вам об этом, – продолжал ла Раме, – по основательной причине. Гугенот может смотреть дурными глазами на Валуа, отец которого устроил Варфоломеевскую ночь.

– Ведь вы подпишите, что вы не Валуа, – коротко сказал Эсперанс. – Притом оставим это. Вы ни слова не скажете губернатору, и он не раскроет рта. Он возьмет показание и уйдет.

– Я мог бы сейчас вам это показать, – сказал ла Раме, – и тотчас же бежать.

Эсперанс был поражен этой настойчивостью ла Раме. Не зловещее ли предчувствие побуждало пленника таким образом опередить назначенный час?

– Я думал, что поступаю хорошо, – сказал Эсперанс, – давая вам всевозможные обеспечения. Вы хотели быть уверенным в присутствии мадемуазель д’Антраг, вы имеете эту уверенность, Вы хотели дать ваше показание за обеспеченную свободу, и это решено. Теперь вам надо перейти в верхнюю комнату. Надо иметь время подпилить решетку, написать, а потом, со своей стороны, и мы не готовы. Час свидания еще не назначен мадемуазель д’Антраг, она должна приготовиться. Подумайте, что три часа утра настанут скоро.

– Это правда, – вскричал ла Раме, – простите, что я докучаю вам таким образом! Я старался, видите ли вы, избегнуть приближения дня, который должен был сделаться моим последним днем; тюремщик мне сказал: завтра в восемь часов… от трех до восьми промежуток так короток!

– В восемь часов вы будете так далеки от смерти, как не были никогда, – сказал Эсперанс с улыбкой, способной возвратить жизнь умирающему, – но чтоб поспеть вовремя, начнем действовать заранее; я вас оставляю.

– Да благословит вас Бог! – сказал ла Раме.

– Помните все наши условия.

– Они запечатлены здесь, – сказал пленник, коснувшись своего лба, – как ваши благодеяния записаны в моем сердце.

При этих словах ла Раме встал на колени, взял руку Эсперанса и приложил ее к своим пылающим губам. Благодетель удалился, взволнованный, благодаря небо, которое давало ему способ сделать человека счастливым до такой степени.

Только что Эсперанс ушел, как ла Раме старался восстановить спокойствие в своей голове, чтобы приготовиться ко всему. Сначала все шло, как было условлено. Два тюремщика пришли за пленником, отвели его в верхнюю комнату и оставили его там с огнем. Ла Раме подпилил перекладины, крепко привязал веревку, приготовил шляпу, которая должна была сберечь его руки во время спуска, потом бросил взгляд, горевший нетерпением, на горизонт, еще мрачный и безмолвный, воротился к столу и написал показание так ясно, как желал Эсперанс. Он прибавил к этому то, чего от него не требовали: свои сожаления о том, что он был так горд и простодушен, что интрига этой женщины, герцогини, побудила его возмутиться против своего короля. В эту великую минуту ла Раме чувствовал, как душа его возрождалась от потоков радости, стремившихся в нее. Он был добр, он был благороден, счастливая любовь превращала его в героя.

Только что он кончил писать, как на лестнице раздались тяжелые шаги. Отворилась дверь, на пороге показался старик. Ла Раме узнал губернатора по описанию Эсперанса. Он встал и почтительно поклонился, решившись, по совету своего покровителя, не говорить, если с ним не заговорят. Он обернулся к окну, с наслаждением любуясь первым бледным и тонким туманом, который поднимается на воде при приближении рассвета. Небольшой колокол заблаговестил к заутрени в Сен-Мартенском квартале; заутреня в соборе Парижской Богоматери тоже не замедлит начаться. В то же время проницательные глаза молодого человека увидали на конце Малого моста, на берегу реки, в самой черной тени, движение, похожее на лошадей, спускающихся с покатости. Он не выдержал более и, воротившись к столу, хотел умолять губернатора поскорее унести показание и запереть дверь. Но, к своему великому удивлению, он увидал, что старик стоит с бумагой в руке, и что бумага эта не показание, он даже не взглянул на него.

Физиономия старика не показывала той обязательной кротости, которую расхвалил Эсперанс. Его бледные и глубоко изменившиеся черты, глаза, сверкавшие мрачным выражением, странный трепет губ обнаруживали, напротив, скрытную неприязнь, почти угрозу.

– Милостивый государь, – сказал растревоженный ла Раме, – вот показание… Я считаю его достаточным и, кажется, могу отправиться.

– Не об этом идет дело, – отвечал старик могильным голосом, – прежде чем отправиться, допрашивали ли вы вашу совесть?

– Я обвинил себя перед Богом.

– В мятеже, в преступлении против короля, да. О, король вам простил, без сомнения, потому что просил меня позволить вам бежать; но это единственные ли преступления, в которых вы можете себя упрекнуть?

Назначенный час пробил в соборе Парижской Богоматери; ла Раме вздрогнул и сделал движение, чтобы бежать к окну, старик остановил его за руку.

– Отвечайте мне сначала, – сказал он.

– Что я должен вам отвечать? – прошептал ла Раме, которого этот свирепый допрос удивлял и который боялся, что он имеет дело с безумным.