Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 52 страниц)

– А я разве не заставляю его уважать? – возразил Крильон с живостью, свойственной человеку гораздо моложе его лет.

– Я не так это понимаю, и ради бога, если вы желаете сделать мне какие-нибудь замечания, сделайте их сейчас, чтоб никто не был свидетелем разногласий, возникающих между офицерами королевской армии.

– Но, любезный месье Рони, между нами нет разногласий, я вспыльчив и груб, а вы осторожны и медлительны. Этого достаточно, чтобы разделять нас иногда. Притом, все происходит семейно, перед нашими людьми, и я не вижу свидетелей, которые мешали бы нам дружески обняться.

– Извините, один есть, – сказал Рони, указывая Крильону на Эсперанса.

– Этот молодой человек? Это правда. Это он предложил заплатить сто пистолей за гвардейца Понти?

– Он, посмотрите, как Понти пожимает ему руку.

– Красивый мальчик, – прибавил Крильон. – Друг Понти, без сомнения?

– Вовсе нет, посторонний, заступившийся за наших гвардейцев.

– В самом деле? Я должен его поблагодарить.

– Это тем более доставит ему удовольствие, что он искал вас в лагере гвардейцев.

– Если так, то он нашел меня, – весело сказал Крильон, подходя к Понти и Эсперансу.

Они еще стояли, взявшись за руки, друг против друга. Понти благодарил с жаром великодушного сердца, любящего преувеличивать оказанную услугу. Эсперанс отговаривался с простотой прекрасной души, которая боится слишком большой признательности. Приход Крильона прекратил этот дружеский спор.

– Я еще не кончил с вами, – сказал Понти. – И это будет продолжаться вечно!

– Хорошо! – воскликнул Крильон. – Хорошо, кадет! Я люблю людей, которые принимают на себя такой долг и платят его. Ступай! – И капитан ласково похлопал его по плечу ладонью, весившей фунтов сто.

Понти согнулся под двойной ношей уважения и ласки, улыбнулся в последний раз Эсперансу и пошел к своим товарищам.

– Благодарю вас за моих гвардейцев, – сказал Крильон Эсперансу. – Вы мне нравитесь. Не с просьбой ли какой желали вы видеть меня?

– Нет.

– Тем хуже. Что же имеете вы мне сказать?

– Я привез вам письмо.

– Давайте, – благосклонно сказал Крильон. – Тот, кто ко мне пишет, выбрал приятного посланника. От кого это письмо?

– Кажется, это письмо моей матери.

Услышав этот неопределенный и потому весьма странный ответ, Крильон остановил на молодом человеке удивленный взгляд.

– Что значит «кажется»? – спросил он. – Разве вы не уверены в этом?

– Нет, но прочтите, и вы будете знать столько же, как я, а может быть, и более.

Эти слова, произнесенные с веселым простодушием, окончательно заинтересовали Крильона, и он взял письмо из рук Эсперанса. Оно было запечатано черной печатью с арабским девизом, конверт был из итальянского пергамента, и от него исходил легкий аромат, какое-то благородное благоухание ладана или кипариса.

Эсперанс скромно отошел в сторону, когда Крильон принялся вскрывать конверт. Не желая проявлять излишнее любопытство, он все-таки не удержался взглянуть на Крильона, когда тот только приступил к первым строчкам, и был поражен выражением лица капитана. Вспышку удивления сменило глубокое внимание, которое постепенно переросло в оцепенение. Потом, по мере чтения письма, старый воин все больше опускал голову и наконец побледнел и, тяжело вздохнув, провел рукой по лбу. Выражение лица его сменилось так, словно черная туча нашла на золотистую долину Ломбардии. Вмиг все помрачнело на ясной и приветливой физиономии Крильона. С большим усилием, словно письмо было очень тяжелым, он поднял руку и снова принялся читать его. Взволнованно и смущенно несколько раз кряду он прочитал его, и беспокойство капитана только возросло.

– Милостивый государь, – проговорил он, в нерешительности поднимая глаза на молодого человека, – это письмо удивляет меня… Признаюсь, оно меня поражает. Я напрасно старался бы скрывать это от вас.

– Если оно для вас неприятно, не сердитесь на меня, – с живостью сказал Эсперанс. – Бог мне свидетель, что ничего дурного я не желаю.

– Я вас не обвиняю, молодой человек, – ответил Крильон все с той же благосклонностью, – но мне нужно совершенно понять это дело, немножко темное для меня, которое заключается в этом письме, и я спрошу вас…

– Это будет напрасно, потому что я также получил письмо и вовсе его не понял. Если вы хотите помочь мне разобрать мое письмо, я постараюсь помочь вам разобрать ваше.

– Очень охотно, молодой человек, – сказал Крильон взволнованным голосом. – Поговорим откровенно, не правда ли? Искренне заверяю вас, что перед вами друг, и давайте отойдем в сторону, чтобы никто нас не слыхал.

Говоря эти слова, Крильон взял молодого человека за руку и отвел его на свою квартиру, откуда отослал всех.

«Я произвожу эффект, – подумал Эсперанс, – даже слишком большой эффект».

Глава 5
ПОЧЕМУ ОН НАЗЫВАЛСЯ ЭСПЕРАНС

Крильон сам пошел посмотреть, не может ли кто слышать, воротился и сел возле Эсперанса.

– Мы можем разговаривать свободно, – сказал он. – Прежде всего скажите мне ваше имя.

– Эсперанс.

– Это имя, данное вам при крещении, и то я еще не знаю, есть ли католический святой Эсперанс. Но ваша фамилия?

– Меня зовут просто Эсперанс. Моя фамилия мне неизвестна.

– Однако у вашей матери есть же фамилия?

– Это вероятно, но я ее не знаю.

– Как? – удивился Крильон. – При вас никогда не называли вашей матери?

– Никогда, и по самой основательной причине. Я своей матери никогда не видел.

– Кто же вас воспитывал?

– Кормилица, которая умерла, когда мне было пять лет, потом один ученый, который дал мне понятие обо всем, что он сам знал, и нанял для меня всех прочих учителей. Он научил меня наукам, искусствам, языкам и нанимал берейторов, офицеров, фехтовальных учителей, чтобы научить меня всему, что должен и может знать мужчина.

– И вы знаете все это? – спросил Крильон с простодушным удивлением.

– Я знаю по-испански, по-немецки, по-английски, по-итальянски, по-латыни и по-гречески. Знаю ботанику, химию, астрономию, ну а уж ездить верхом, управляться с шпагой или копьем, стрелять из ружья, плавать, чертить я умею порядочно, как говорили мои учителя.

– Вы очень милый молодой человек, – сказал Крильон, – но воротимся к вашей матери. Должно быть, это добрая мать, если она так заботилась о вашем воспитании.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Вы холодно это говорите.

– Конечно, – понуро отвечал Эсперанс, – я жил один, под надзором скупого эгоиста, который никогда не говорил мне о моей матери, а только о ее деньгах, и каждый раз, когда мое сердце открывалось надежде узнать что-нибудь о моей матери, которую я так любил бы, он спешил не то что закрыть, а оледенить это нежное сердце какой-нибудь угрозой или попросту грубо отвлекал меня от моих мыслей. Так я стал считать мою мать призрачной химерой, я чувствовал, как гаснет любовь, которую один деликатный намек поддержал бы во мне.

– Уж не сделались ли вы злы? – спросил Крильон, и сердце его больно сжалось.

– Я? – воскликнул молодой человек с очаровательной улыбкой. – О нет! У меня натура доброжелательная. Господь не вложил в нее ни одной капли желчи. Я заменил эту сыновнюю любовь любовью ко всему прекрасному и доброму в мироздании. Ребенком я любил птиц, собак, лошадей, потом цветы, потом моих товарищей, я никогда не был печален, когда светило солнце и когда я мог разговаривать с человеческим существом. Все, что я знал о развращенности света и о несовершенствах человечества, мне рассказал мой гувернер, и я должен вам сказать, что именно к этому учению ум мой был всего непослушнее. Я не хотел этому верить и теперь еще верю не совсем. Злой человек удивляет меня, я верчусь около него, как около редкого зверя, и, когда он скалит зубы или выпускает когти, я думаю, что он играет, и смеюсь. Когда он царапает или кусает, я его браню, и если подозреваю его в ядовитости и убиваю его, то это единственно для того, чтобы он не делал вреда. О нет! Кавалер, я не зол. Все это и в самом деле так, иногда мне говорили, что я должен отомстить за оскорбление, которого я не понял, и даже называли меня трусом.

– Вы не робки ли? – спросил Крильон.

– Я не знаю.

– Однако, чтоб терпеливо перенести обиду, надо иметь недостаток в мужестве.

– Вы думаете? Может быть. А я думал, что каждый раз, когда чувствуешь себя сильнее, надо удерживаться, чтобы не поражать.

– Но, – вполголоса проговорил Крильон, – против силы слабые имеют ловкость и могут победить сильных.

– Да, но если чувствуешь себя также ловчее, не находишься ли в положении людей, которые выигрывают наверняка? А выигрывать наверняка не значит честность, как я думаю. Это потому, что я во всю мою жизнь считал себя сильнее и ловчее, я не доводил ссор до конца. Ах! Если мне случится когда-нибудь сражаться со злым, который сильнее и ловчее меня, я сильно буду нападать на него, за это я могу поручиться.

– Это хорошо, я скажу даже, это слишком хорошо, потому что с подобным характером с вами будет случаться то, что случалось со мной: рана в каждой битве. Я теперь примирился с вашим характером и почти готов сердиться на вашу мать за то, что она отдалила вас от себя с таким ожесточением, ведь это длится уже столько лет! Который вам год?

– Говорят, скоро минет двадцать лет.

– Как? Вы даже не знаете точно ваших лет?

– Почему же? Я считаю с того дня, до которого могу что-нибудь вспомнить о моей жизни, то есть со смерти моей кормилицы. Это случилось, говорят, когда мне было пять лет. С того времени прошло пятнадцать лет.

– Настанет день, когда ваша мать обнаружит себя, будьте в этом уверены.

– Я не имею уже этой надежды. Полгода тому назад, в одно утро, когда я приготовлялся идти на охоту, – надо вам сказать, что я живу в небольшом имении в Нормандии и что охота занимает много места в моей жизни, – я прощался с моим гувернером, когда в мою комнату вошел старик в черной одежде, с прекрасным лицом, осененным седыми волосами. Этот человек внимательно посмотрел на меня и поклонился мне с таким почтением, что это удивило меня. Услышав, что я зову Спалетту, моего гувернера, он остановил меня и сказал:

– Не ищите Спалетту, его здесь уже нет.

– Где же он?

– Не знаю, но я предупредил его о моем приезде курьером, которого послал вперед, а когда сейчас я вошел в дом, ваш лакей отвечал мне, что Спалетта сел на лошадь и уехал.

– Как это странно! – вскричал я. – Разве вы знаете Спалетту?

– Немножко, – сказал старик, – и я рассчитывал, что он представит меня вам. Его отсутствие удивляет меня.

– Оно меня тревожит, потому что обыкновенно он отлучается очень редко. Но скажите же мне причину вашего приезда.

Как только я произнес эти слова, лоб старика омрачился, словно я напомнил ему о какой-то горькой мысли, которая случайно вылетела у него из головы, когда он увидел меня.

– Это правда, – тихо сказал он, – причина моего приезда к вам…

Голос его дрожал, и, казалось, он старался удержать слезы. Он подал мне письмо в пергаментном конверте, как то, которое я имел честь вручить вам сейчас. Оно было запечатано черной печатью, похожей на ту, которую вы сломали. Вот это письмо, потрудитесь его прочесть.

Крильон, волнение которого удвоилось от этого рассказа, начал вполголоса читать следующее письмо, тонкие дрожащие буквы которого печально обозначались на пергаменте.

«Эсперанс, я ваша мать. Это я из глубины моего убежища, где воспоминание о вас помогает мне переносить жизнь, бодрствовала над вами и заботливо направляла ваше воспитание. Я обращаюсь теперь к вашей признательности, потому что не могу обратиться к вашей нежности. Я так страдала, оттого что не могла назвать вас своим сыном и не могла вас обнять, что мои годы исчахли в этой горячей жажде, как в лихорадке. Подобное счастье мне было запрещено.

Честь знатного имени зависела от моего молчания. Каждый из моих вздохов подстерегали, малейший шаг мой, сделанный к вам, стоил бы вам жизни. Ныне, находясь под рукою смерти, навсегда освобожденная от опасений, которые отравили всю мою жизнь, уверенная в прощении Бога и в верности служителя, которого я к вам посылаю, я смею назвать вас своим сыном и послать к вам в этом письме поцелуй, который сорвется с моих губ вместе с моей душой. Мне говорят, что вы высоки, хороши собой, добры, сильны, ловки. Все будут вас любить. Ваши качества, ваше воспитание приведут вас так высоко, как могло бы это сделать ваше рождение. Я старалась, чтоб вы были богаты, Эсперанс, но хотя после вашего рождения я продала мои вещи и бриллианты, чтобы скопить для вас капитал, смерть настигла меня прежде, чем я успела обеспечить вам состояние, соответственное моей любви и вашим достоинствам. Однако вы не будете иметь нужды в ком бы то ни было, и, если вы захотите жениться, ни один отец семейства, будь он принц, не откажет вам в руке своей дочери из-за вашего состояния.

Я должна оставить вас, Эсперанс, сын мой. Теплота жизни оставляет мои пальцы, одно мое сердце еще живо. Прошу вас прежде всего не проклинать меня и принимать иногда мой призрак, печальный и кроткий, который станет навещать вас в ваших сновидениях. Я была душою гордой и нежной в теле, которое вы можете себе представлять благородным и прекрасным.

Заклинаю вас потом, если ваша наклонность заставит вас вступить в военную службу, никогда не служить делу, которое принудило бы вас сражаться против кавалера де Крильона. Мой слуга отдаст вам письмо к этому знаменитому человеку. Вы сами отдадите это письмо де Крильону.

Прощайте, я назвала вас Эсперансом, потому что в вас была вся моя надежда на земле. И теперь вы для меня называетесь Эсперансом. Я жду вас на небе в вечность!»

Подписи не было под этим письмом, а только широкое и длинное пустое пространство: либо смерть, спеша похитить свою добычу, наложила на нее вечную тайну, не допустив начертать имя, либо умирающая сама остановилась и, покоряясь таинственному закону, который управлял всей ее жизнью, захотела взять с собой в могилу свою тайну…

– Что ж, – спросил Крильон после продолжительного молчания, – вы не знаете, кто была эта особа?

– Не знаю.

– Все-таки это трогательное письмо, – прибавил Крильон в самом сильном волнении, – это письмо матери.

– Вы находите?

– Продолжайте ваш рассказ, молодой человек, и скажите, что сделалось с вашим гувернером.

– Вы сами угадаете. Когда я кончил письмо моей матери, старик, видя, что я тронут, что глаза мои влажны, поцеловал у меня руку.

– Могу я узнать, – спросил я, – поручили ли вам сказать мне имя, которое не написано в этом письме?

– Напротив, мне запретили, – отвечал старик.

– А я надеялся, – сказал я с горечью, – что если не моей скромности, то по крайней мере моей гордости окажут доверие и поведают тайну, которую мне было бы так приятно сохранить.

– Не зная ничего, вы никогда не будете подвергаться опасности изменить себе и, следовательно, погубить себя. Для себя ваша мать молчала при жизни, для вас будет она молчать после смерти.

Я не настаивал. Добрый старик отдал мне письмо, адресованное вам. Я спросил его, почему мне предписано никогда не сражаться против кавалера де Крильона.

– Потому что, – отвечал мне слуга моей матери, – кавалер Крильон служит всегда благородным и справедливым делам, и еще оттого, что он был друг одной особы в вашей фамилии.

На это мне нечего было сказать. В самом деле, храбрый Крильон – благороднейший человек на свете, и, если бы даже моя мать не предписывала, мне никогда не пришло бы в голову сражаться против него.

Крильон покраснел и потупил глаза.

– Потом, – продолжал Эсперанс, – старик попросил меня пойти в комнату моего гувернера Спалетты, чтоб узнать, не оставил ли он какого-нибудь уведомления о своем отъезде. Ничего не было. Пока мы осматривали дом, слуга моей матери обнаружил удивление, которое выразилось гневом, когда я показал ему мебель и посуду, которые были чрезвычайно просты и которые я до тех пор считал роскошными. Когда мы вошли в конюшню, старик увидал, что моя лошадь совсем простая.

– Так вот какой образ жизни заставлял он вас вести! – вскричал он. – Как! Одна лошадь! И такие ничтожные издержки! Сколько у вас было прислуги? Вы, стало быть, копили деньги?

– У меня есть ключница, кухарка и лакей. И то Спалетта находил издержки слишком большими и был прав. Содержания, назначенного мне моей матерью, едва доставало, после того как я пожелал завести свору в семь собак.

Старик в бешенстве топнул ногой.

– Теперь я понимаю, – сказал он, – почему Спалетта убежал по моем приезде. – Содержания, назначенного вашей матерью, было едва достаточно, говорите вы… Знаете ли вы, как велико было это содержание?

– Кажется, тысяча экю ежегодно, – отвечал я.

– Я посылал тысячу экю каждый месяц, – сказал старик, покраснев от негодования, – и вы должны были иметь шесть лакеев, столько же лошадей и парк, где лошади и собаки утомлялись бы каждый день. Спалетта крал у вас десять тысяч экю каждый год. В десять лет он должен был разбогатеть.

– Я не сделался от этого беднее, – отвечал я. – Притом, за неимением лошадей, я был принужден ходить пешком по горам и долинам, за неимением лакеев, я служил себе сам, вы видите, как я сделался высок и силен. Посредственность, которая вам не нравится, оказала мне большие услуги. И Спалетту, которого вы проклинаете, мы должны, напротив, благословлять за то, что он крал мои деньги. При роскоши, которой вы хотели меня окружить, я сделался бы толст и тяжел.

– Может быть, – сказал старик. – Но ваша бедная матушка была бы очень огорчена, узнав, что вы желали или сожалели о чем-нибудь. Подобное несчастье уже не возобновится. Я принес вам за первый месяц деньги, назначенные вам.

Он отсчитал мне две тысячи экю золотом.

– Двадцать четыре тысячи экю в год! – закричал Крильон.

– Да, именно.

– Вы очень богаты, молодой человек.

– Слишком. Это состояние огромное в такое время, когда ни у кого больше нет денег.

– Должно быть, сумма, назначенная мне, очень значительна, – сказал я слуге моей матери, – что, если я проживу пятьдесят лет?

– И ваши дети будут получать ее, – отвечал старик с улыбкой. – Не бойтесь, вы не истощите шкатулку.

– Друг мой, – прошептал я, – если моя мать скопила все это из сумм, вырученных за ее драгоценные каменья, стало быть, у нее было их много?

– Много, – отвечал он, – очень много.

– Не правда ли, что все это очень странно? – спросил Эсперанс Крильона.

– Да, молодой человек, – сказал со вздохом кавалер.

– Старик провел у меня целый день, выказал мне почтение и был ласков со мной, что заставило меня нежно полюбить его, потом, взяв с меня обещание, что я не буду следовать за ним и никого не стану спрашивать о нем, он уехал. Я не видал его с тех пор. Каждый месяц я получаю две тысячи экю.

– Но этот Спалетта знает что-нибудь? – спросил Крильон.

– Нет, потому что старик, когда я спросил его о том, что я скажу Спалетте, отвечал мне, что Спалетта был нанят им в гувернеры ко мне и никогда с ним не переписывался. Теперь мне остается спросить вас, кавалер, разъяснил ли мой рассказ то, что казалось вам темным в моих словах, и лучше ли вы понимаете теперь письмо моей матери?

Крильон ничего не отвечал, он опять перечитывал письмо, а потом сказал Эсперансу:

– Кажется, понимаю.

– Если в этом письме есть что-нибудь интересное для меня, будет ли нескромностью с моей стороны спросить вас?

– Я еще не знаю.

– Я молчу, извините меня.

Крильон размышлял с минуту.

– Извините, – сказал он, – вы мне сказали, что вы получили это целых шесть месяцев тому назад?

– Это правда.

– И следовательно, вы оставляли у себя шесть месяцев письмо, адресованное мне. Вы не поторопились.

Эсперанс покраснел.

– Разве я дурно сделал? – спросил он. – Я не считал себя обязанным торопиться. Чего требовала от меня воля моей матери? Не воевать против кавалера де Крильона, я этого не сделал. Доставить письмо кавалеру де Крильону, я это сделал. Конечно, я мог бы поторопиться, но вы воевали далеко от меня. Надо было предпринять далекое путешествие, которое, я признаюсь, очень стеснило бы меня в то время.

– Вы, без сомнения, были заняты какой-нибудь любовной интригой?

– Да, – отвечал Эсперанс, улыбаясь самым очаровательным образом. – Умоляю вас простить меня. Молодые люди – эгоисты, они не хотят потерять ни одного из цветов, которые молодость рассыпает для них.

– Я вас не осуждаю, но эта любовь, стало быть, кончилась, эти цветы завяли, если я вижу вас сегодня?

– Нет, слава богу, моя возлюбленная очаровательна.

– Однако вы оставили ее для меня.

– Ну нет, – весело сказал Эсперанс, – я не могу похвалиться даже этим добрым поступком. Вы меня извините за мою откровенность. Я приехал к вам только для того, чтоб следовать за моей возлюбленной.

– В самом деле?

– Она жила в моем соседстве около полугода. Отец призвал ее в дом, который он имеет в окрестностях Сен-Дени и, признаться ли, хотя это невежливо?.. Проезжая по дороге, которая ведет в Сен-Дени, и узнав, что вы стоите лагерем с этой стороны, я просил позволения видеть вас и, как говорится, один камень употребил на два удара. Еще раз, кавалер, умоляю вас быть снисходительным. Эта откровенность не что иное, как грубость, но я предпочитаю быть невежливым с Крильоном, нежели ему лгать. Теперь, отдав вам письмо, я откланяюсь вам с величайшим уважением и отправлюсь своей дорогой.

– Как, вы торопитесь?!

– Я получил в дороге записочку от этой особы. Мне назначают свидание в известный день, в известный час и в известном месте. На этом свидании я не быть не могу, под опасением величайших несчастий.

– В самом деле… Это не замужняя ли женщина?

– Нет, девица, но она также мало свободна. Мне нужно принять большие предосторожности, и я не могу терять времени.

– Но… – печально сказал Крильон.

– Я вас прогневал?

– Нет, но вы меня тревожите, а я не хочу тревожиться на ваш счет.

Эсперанс с удивлением посмотрел на Крильона.

– Это оттого, что вы мне рекомендованы, – поспешил сказать кавалер. – Когда назначено вам свидание?

– Завтра.

– Где? Я спрашиваю не затем, чтоб узнать имя вашей любовницы, а только чтоб судить о расстоянии.

– Возле деревни Ормессон.

– Знаю, я там дрался и был ранен.

– В самом деле? Неприятное знакомство.

– Да, Бальзаки д’Антраги имеют даже дом в окрестностях, маленький замок, окруженный рвами.

Эсперанс вспыхнул. Но так как кавалер не смотрел на него, он мог скрыть эту краску, возбужденную именем Антрагов, невинно произнесенным Крильоном.

– Туда можно доехать за восемь часов, – продолжал кавалер, не приметивший ничего, – впереди у вас еще довольно времени, останьтесь здесь на несколько минут. Я, кажется, должен с вами поговорить.

– Как вам угодно, – отвечал Эсперанс, почтительно поклонившись, – но что же буду я делать в ожидании ваших приказаний?

– Пойдите к вашему протеже Понти, который бродит вон там и томится ожиданием, как страдающая душа. Ступайте, а я здесь соберу мои воспоминания.

Эсперанс удалился. Капитан Крильон проводил его дружеским взглядом и, когда тот скрылся из виду, подпер руками склоненную голову и задумался.