Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

– Это был один из молодых людей, живущих в монастыре, – сказала Габриэль. – Это два друга мужественные, умные и великодушные.

– Ах да! Один из них тот раненый, которого привез Крильон; красивый мальчик, мне так нравится его лицо!

Габриэль покраснела. Эсперанс за кустами бузины смотрел на нее издали, неподвижный и бледный, обняв рукой шею Понти. Король обернулся, следуя за взглядом Габриэль, и, приметив молодых людей, сказал:

– Я сам их поблагодарил бы, но это значило бы изменить вам. Поблагодарите их от меня.

Он сделал дружеский знак Понти, сердце которого дрогнуло от радости.

– Государь, – сказала Габриэль, столько же из сострадания к отцу, столько же и для того, чтобы отвлечь внимание короля, еще одно слово об Эсперансе которого сконфузило бы ее, – вы не уедете, не простив моему бедному отцу. Увы! Он был жесток ко мне, но это честный и верный слуга. А брат мой? Неужели и он будет страдать от моего несчастья? Неужели вы лишите его возможности служить своему королю?

– Вы добрая душа, Габриэль, – сказал Генрих, – а я не мстителен. Я прощу вашему отцу тем охотнее, чем смешнее муж. Но я хочу, чтобы он был обязан вам моим прощением и чтобы это прощение было выгодно для нас. Пусть думает пока, что я еще сержусь. Притом я действительно сержусь. Удар еще отдается в моем сердце.

– Вам будет большой честью, государь, – продолжала молодая женщина, – если вы не сделаете вреда моему несчастному мужу. Продолжайте удерживать его вдали от меня, только бы он не страдал.

– Но я не виноват в его отсутствии! – вскричал король. – Я думал, что это вы сыграли с ним эту штуку.

– В самом деле? – сказала Габриэль. – И я в этом неповинна; что же такое случилось с ним?

Ее прервал приход брата Робера, который пришел встретить короля и оставил нескольких человек, видневшихся издали у дверей большой залы монастыря.

– Как жаль, что надо ехать натощак, – сказал король, – когда приехал обедать у друзей.

– Преподобный приор, – сказал брат Робер, – приготовил закуску для вашего величества. Хорошо ли я сделал, что велел ее подать под деревьями у фонтана?

– Ах да! – вскричал Генрих. – На воздухе под чистым небом! Там видишь друг друга лучше, глаза искреннее, на сердце легче. Вы сделаете мне честь участвовать в этой закуске. Это будет вашим первым хорошим поступком.

– Позвольте мне, государь, – сказала Габриэль, – пойти утешить моего отца.

– Ненадолго!.. Воротитесь скорее, потому что мои минуты сочтены.

Габриэль ушла. Женевьевцы накрыли на стол в боскете, откуда Эсперанс и Понти скромно ушли при их приближении. Король подошел к женевьевцу и посмотрел на него с дружеским упреком.

– Вот как меня любят и служат мне в этом доме! – проговорил он вполголоса, указывая на Габриэль. – Я имел здесь драгоценное сокровище, а его отдали другому! О брат Робер! У меня решительно здесь есть враги.

– Государь, – возразил женевьевец, – вот что отвечал бы наш приор вашему величеству: «Похитить молодую девушку у ее отца – преступление гнусное. Похитить жену у мужа – только грех, а когда жена его была выдана замуж насильно, грех уменьшается».

– Один Бог без греха, – отвечал король, улыбаясь, – а между тем Габриэль замужем.

– Ведь и ваше величество женаты.

– О! Я когда-нибудь разведусь с мадам Маргаритой.

– Если вы можете это сделать со знатной принцессой, поддерживаемой папой, тем более вы можете развести мадам Габриэль с простым дворянином. До тех пор все пока к лучшему.

– Кроме того, что муж все-таки муж, то есть опасен для жены.

– Присутствующий, может быть, но отсутствующий?

– Он воротится.

– Вы думаете, государь? А я не думаю.

– По какой причине?

– Ваше величество слишком рассержены, и этот несчастный знает, что если он явится, то погибнет.

– Он прячется! – вскричал король в порыве гасконской веселости. – Где это? Скажи.

– Как бы не так!.. – возразил женевьевец с комической серьезностью. – Чтобы я выдал его вашему мщению! Это вопрос тирана. Я обещал спасти жертву и спасу ее, хоть бы вы требовали моей головы.

Сказав эти слова с величием, он потряс огромной связкой ключей, висевшей у него на поясе.

– О брат Робер! Вы все тот же, – сказал король, смеясь и растрогавшись.

– Я забыл доложить вашему величеству, – перебил женевьевец, – что граф Овернский ожидает вашего соизволения с дамами и кавалерами…

– Граф Овернский? Что ему нужно от меня?.. – спросил король.

– Он скажет вам это, без сомнения, государь; вот он идет со своей компанией.

Глава 29
НЕОЖИДАННЫЙ ЭФФЕКТ

По знаку говорящего брата дамы, сопровождавшие графа Овернского, подошли; Богу известно, с какой радостью они достигли цели своих желаний.

Генрих был слишком счастлив, чтобы не быть любезным. Он ласково принял графа Овернского и приветствовал дам словами: «Какие любезные дамы!», что окончательно победило д’Антрага, уже очень расположенного к самому пылкому роялизму.

– Я имею честь представить вашему величеству мою мать, – сказал граф, указывая на Марию Туше.

Король знал эту знаменитую особу и поклонился, как человек, умеющий прощать.

– Мой отчим, граф д’Антраг, – продолжал молодой человек.

Отчим согнулся на две равные части.

– Мадемуазель д’Антраг, моя сестра, – докончил граф, взяв за руку Анриэтту, трепетавшую от внимательного взгляда короля.

– Прелестная особа, – прошептал Генрих, который как знаток осмотрел наряд и красоту молодой девушки.

Граф Овернский приблизился к королю с улыбкой.

– Ваше величество, узнаете ее? – спросил он.

– Нет, я никогда не видал столько прелестей.

Граф наклонился к Генриху и шепнул ему на ухо:

– Ваше величество, помните понтуазский паром и ту хорошенькую ножку, которая так долго нас занимала?

– Как не помнить? – вскричал король. – Но разве эта очаровательная ножка…

– В тот день, государь, мадемуазель д’Антраг возвращалась из Нормандии и имела честь встретиться в Понтуазе с вашим величеством.

– Вы мне этого не говорили, Оверн.

– Я еще не знал моей сестры.

Во время этого разговора, довольно странного, Анриэтта, потупив глаза, краснела, как земляника. Граф д’Антраг хорохорился, как павлин; Мария Туше с величественной важностью делала вид, будто ничего не слышит, чтобы не стесняться самой и не стеснять других.

Король, которого всегда приводили в упоение прекрасные глаза, вскричал:

– Вы хорошо сделали, д’Оверн, что не поскупились на ваши семейные сокровища, тем более что присутствие этих дам здесь опровергает слухи о Лиге, что очень не шло к именам д’Антраг и Туше.

Пришла очередь родителей покраснеть.

– Государь, – пролепетал д’Антраг, – ваше величество, можете ли подозревать нашу почтительную верность?

– Э! Э! – с улыбкой возразил король. – Во времена междоусобных войн кто может ручаться за себя?

– Государь, – торжественно отвечала Мария Туше, – католический король – король всех добрых французов, и мы совершили четыре лье верхом, чтобы объявить об этом вашему величеству.

– Вот это прекрасно! – весело вскричал Генрих. – Мне нравится этот ответ, он откровенен. Вчера я не годился даже быть брошенным испанцам; сегодня да здравствует король! Vive le roi! Вы правы; если бы мое отречение принесло мне только приветствие прекрасных дам, я радовался бы ему. Сегодня не то, что вчера, похороним вчера, потому что оно не нравилось моим прелестным подданным.

– Да здравствует король! – вскричал с восторгом д’Антраг.

– О, король одним словом завоевывает сердца, – сказала Мария Туше с жеманным видом, который возбудил бы ревность в Карле IX, а сейчас раздосадовал Анриэтту.

– Мадемуазель д’Антраг ничего не говорит, – заметил король.

– Я много думаю, государь, – отвечала молодая девушка с таким взглядом, в сравнении с которым взгляд ее матери был только блуждающим огоньком.

Король, которого все эти любовные стычки приводили в восторг, поблагодарил Анриэтту поклоном более чем вежливым.

– Мне кажется, что мы подвигаемся хорошо, – шепнул граф Овернский на ухо д’Антраг.

Брат Робер, который во время этой сцены все видел, не подавая вида, послал одного женевьевца доложить королю, что стол накрыт.

– Это правда, я забыл голод, – сказал Генрих с любезностью, – пойдемте, милостивые государыни; дорога, должно быть, возбудила в вас аппетит. Мы попробуем монастырского вина.

Антраги чуть не задохнулись от радости при этом приглашении. Гордость, скупость, разврат наполняли радостью все их поры; они воображали уже себя на троне.

– Вот прелестная хозяйка, которая будет нас угощать, – сказал Генрих, указывая на Габриэль, которая, великолепно прекрасная, шла по аллее, залитая солнцем, которое она затмевала.

Сцена переменилась. Антраги побледнели. Анриэтта сделала невольный шаг, как бы для того, чтобы сразиться с подходившей соперницей. Она рассмотрела черты, осанку, стан, руки, ноги, наряд – одним взглядом, замечательным всей ненавистью, и из бледной Анриэтта помертвела, потому что все, что она увидала, было несравненно и совершенно. Испуганный д’Антраг шепнул своему пасынку:

– Это кто такая?

– Боюсь, что это новая страсть короля, – сказал граф, – это д’Эстре, о которой я вам говорил.

– Она также хороша, – прошептал д’Антраг. – Не правда ли? – обратился он к жене.

– Она блондинка, – отвечала Мария Туше с презрением, которое не успокоило этих господ.

Король взял за руку Габриэль и повел ее к столу. Дамы задрожали от бешенства, когда Генрих, вместо того чтобы представить им Габриэль, представил их молодой женщине, которая поклонилась гостям со скромной грацией и со спокойствием, которое привело их еще в большее отчаяние, чем красота.

Король сел, посадив Габриэль по правую свою руку, а Марию Туше – по левую; Анриэтта села напротив, между отцом и братом. Ей оставалась возможность пронзать своими взглядами, как ударами шпаги, эту незнакомку, которая отняла у нее ее место по правую руку короля. Генрих налил себе вина и сказал:

– Я пью за счастье новой маркизы де Лианкур, которая вчера называлась мадемуазель д’Эстре.

Все последовали примеру короля, но Анриэтта даже не дотронулась до чаши губами.

– Надо вырвать этот цветок, прежде чем он разрастется, – шепнул граф Овернский своей матери, между тем как король улыбался Габриэль. – Ускорьте!

– Государь, – сказала Мария Туше, – наше посещение имело двойную цель. Дело шло не только о том, чтобы представить вашему величеству наши смиренные поздравления, но предложить королю наши услуги в ту минуту, когда начинается кампания. Повсюду разнеслись слухи, что ваше величество идет на Париж, а у вас нет ни лагеря, ни главной квартиры, достойной такого великого государя.

– Это правда, – сказал Генрих, еще не понимая цели этой речи.

– Я часто слышала, – продолжала Мария Туше, – от людей, опытных в войне, что одна из лучших позиций около Парижа – это пространство между дорогой сен-дениской и Понтуазом.

– Это тоже правда.

– У нас там есть дом довольно простой, но удобный и укрепленный против всех нападений. Какая честь для нас, если бы ваше величество удостоили выбрать его своим убежищем!

– Это, кажется, Ормессон? – сказал Генрих.

– Да, государь. Обрадуйте все наше семейство, приняв его. Это дом исторический, государь; покойный король Карл IX любил там бывать иногда, и много деревьев насажено там его королевскими руками… Скажите одно слово, государь, и этот дом сделается знаменитым навсегда.

Генрих смотрел на пылающие глаза Анриэтты, которые очаровывали, изображая мольбу.

– Оттуда, – вскричал д’Антраг, чтобы заставить короля решиться, – видны все дороги!

– А сюда можно доехать в полтора часа, – прибавил граф Овернский.

– Не считая того, что король найдет в Ормессоне комнаты для всех особ, которых захочет там поместить, – продолжала Мария Туше.

В этой последней фразе заключалось так много! Она обещала так вежливо угодливость, которую слишком часто требует ложное положение влюбленных, что Генрих уже колебался, спрашивая взглядом Габриэль. Вдруг он увидал позади Анриэтты в нескольких шагах капюшон говорящего брата. Этот треугольник из серой шерсти стал покачиваться, как бы говоря: нет! нет! нет!

«Шико не хочет, чтобы я ехал в Ормессон, – подумал Генрих с удивлением, – он должен иметь на это свои причины».

– Невозможно, – отвечал он с любезной улыбкой. – Порядок моих планов не позволяет мне сделать то, чего вы желаете. Я тем не менее остаюсь вам обязан.

«Хорошо», – согласно закивал капюшон женевьевца.

«Вот я теперь дошел до роли приора Горанфло, – подумал король с улыбкой, которую никто не мог понять, – с той лишь разницей, что я говорю за говорящего брата».

Разочарование, изобразившееся на всех лицах, показало Генриху, как высоко было уже воздвигнуто здание, которое его отказ заставил обрушиться.

«Опять побеждены! Мы придумаем что-нибудь другое», – подумал граф Овернский.

Габриэль в своей простодушной невинности обводила вокруг любезными, ласковыми взорами, которые одним своим отблеском могли бы смягчить все эти яростные взгляды тигров. Анриэтта решилась напасть на ум короля, потому что ничто не могло поколебать его сердце. Она уже начала один из тех отрывистых разговоров, где ее гений, сверкавший коварством и смелостью, должен был добыть ей торжество. Уже король, более внимательный, возражал на эту бомбардировку, когда говорящий брат, приблизившись к Анриэтте, сказал ей добродушно:

– Не вы ли потеряли что-то?

– Я? – воскликнула Анриэтта с удивлением.

– В дороге… вещицу.

– Может быть, мой браслет.

– Его вам принес какой-то дворянин, который нашел его.

– Дворянин? – спросил король.

– Я не знаю его имени, – наивно сказал брат Робер.

– Пусть придет и отдаст браслет, – сказал Генрих. Говорящий брат сделал знак другому женевьевцу, и большими шагами приблизился человек, присутствие которого вырвало у Анриэтты и у ее матери движение гнева, скорее сдержанного. Это был де ла Раме с браслетом в руках.

– Что это с ла Раме? – шепнул граф Овернский д’Антрагу. – Он с самого утра следует за нами, как муха.

– Какое злое лицо! – шепнул король Габриэль, смотря на бледного молодого человека. – Знаете ли, на кого он похож? – спросил он у Марии Туше.

– Нет, государь.

– Вы не находите, – отвечал Генрих, – что этот молодой человек похож на моего покойного шурина Карла Девятого?

– В самом деле, немножко, – отвечала Мария Туше, закусив губы.

Ла Раме не подвигался вперед, он остался вполовину закрытый деревьями, все держа браслет, которого Анриэтта д’Антраг не спрашивала у него. Он добился наконец, чего так горячо желал – наблюдать за Анриэттой в том самом месте, где она менее всего ожидала этого.

В самом деле, победоносная неотступность этого неутомимого стража начинала пугать молодую девушку, которая искала помощи в холодном и неумолимом взгляде матери. Это беспокойство, однако, осталось незамеченным по милости привычки к притворству, которое составляло часть всякого светского воспитания. Ла Раме подал браслет Анриэтте, которая даже не поблагодарила его. Генрих поговорил еще несколько минут о сходстве его с покойным королем. Дамы успокоились, граф Овернский принял одно намерение, д’Антраг обещал выгнать несчастного молодого человека, который осмеливается походить на короля Карла Девятого, а ла Раме воспользовался этой паузой, чтобы удалиться на несколько шагов и продолжать, не будучи замеченным, свою роль наблюдателя.

Анриэтта, как будто этот злой гений, удалившись от нее, возвратил ей ум и жизнь, начала свои остроты; более смелая, потому что опасность была велика, она обнаружила столько тонкости и привлекательной злости, что король, сам остряк и гасконец, начал смеяться и платил эпиграммой за эпиграмму этой сирене, всегда готовой на возражение, часто победоносной и никогда не побежденной, которая начала, как всякий добрый полководец, через час ровной битвы выдвигать свой резерв для того, чтобы взять позицию и выгнать неприятеля.

Габриэль сначала смеялась вместе со всеми; она тоже вставляла свое благоразумное и нежное словцо в общий разговор, но сражение перешло в дуэль, где Анриэтта и король остались одни; она замолчала, как все люди с кротким и серьезным умом, который пугается шума; она улыбалась, потом перестала улыбаться и только слушала, ослепленная и утомленная этим неиссякаемым вулканом взрыва и искр.

– Блондинка побеждена, – шепнула Мария Туше на ухо сыну. Вдруг тень говорящего брата встала между Анриэттой и солнцем.

– Государь, эти молодые люди, которых вы спрашивали, ждут вас.

– Какие молодые люди? – спросил Генрих, совсем развлеченный очаровательницей и, может быть, даже сердившийся на брата Робера за то, что он помешал. – Я не звал никого.

– Те, которых ваше величество хотели поблагодарить, – отвечал брат Робер, не испуганный удивлением короля.

– А! Я знаю, – сказала Габриэль, покраснев, на ухо Генриху Четвертому, – этот гвардеец, его друг…

– Очень хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих. – Да, это наши друзья; позовите их, брат Робер, они не лишние, я охотно увижу их до моего отъезда.

Один женевьевец ушел по знаку говорящего брата. Генрих обернулся к графине д’Антраг и к Анриэтте.

– Я хочу, чтобы вы их видели, особенно одного из них. Один – мой гвардеец и не имеет ничего необыкновенного, но раненого можно назвать очаровательным молодым человеком.

– Раненого? – сказали вдруг несколько голосов. – Он ранен?

– Да, Крильон, который любит его и покровительствует ему, – между нами, это превосходная рекомендация – велел отнести его сюда, где эти достойные монахи вылечили его каким-то чудом. Право, это благословение небесное, что он избегнул смерти, потому что рана, говорят, была опасна, не правда ли, брат Робер?

– Удар ножом в грудь, – сказал женевьевец, который холодно осмотрелся вокруг, по-видимому, не замечая ни трепета Анриэтты, ни краски ее матери, ни судорожного прыжка ла Раме за скрывавшим его деревом.

– Вот эти молодые люди, – прибавил король, – судите сами, милостивые государыни, не отличается ли тот, о котором я говорю, красотой, которая может заставить позавидовать женщину.

– Посмотрим на это чудо, – сказала Мария Туше.

– Полюбуемся этим фениксом, – весело прибавила Анриэтта.

Вдруг Мария Туше побледнела и уронила стакан, который держала в руке. Анриэтта, которая, чтобы увидеть поскорее, обернулась, вскочила, как бы при виде страшной опасности. Она вскрикнула, и ее пальцы судорожно ухватились за стол, удерживавший все ее тело, согнувшееся назад.

Эсперанс и Понти, которых вел служитель, вошли в боскет. Эсперанс, который шел первый, поклонился знаменитому гостю. Когда он пригляделся, он увидал напротив себя в трех шагах помертвевшее лицо Анриэтты. Он схватил за руку Понти и остался пригвожденным к земле.

На крик молодой девушки хриплое восклицание отвечало за деревьями. Ла Раме также узнал призрак Эсперанса и не спускал с него испуганного взора, как Макбет смотрит на тень Банко, как угрызение смотрит на наказание.

Ни д’Антраг, ни граф Овернский ничего не понимали в этой сцене. Король, сказав Эсперансу несколько пустых слов, взглянул на монаха, который отбросил в эту минуту свой капюшон с лица, чтобы лучше рассмотреть каждую подробность зрелища, и его любопытная и лукавая физиономия заставила Генриха подумать: «Должно быть, здесь происходит нечто необыкновенное, потому что наш старый друг забыл на минуту роль брата Робера».

Анриэтта, напрасно стараясь преодолеть свое волнение всеми силами воли своей энергической натуры, не сопротивлялась более страшному огню, сверкавшему из глаз Эсперанса. Она зашаталась, рука, поддерживавшая ее тело, ослабела, и, если бы отец не поддержал ее, она упала бы навзничь.

Бледность Марии Туше тотчас объяснилась болезненным состоянием ее дочери. Габриэль с живым состраданием старалась привести в чувство Анриэтту д’Антраг, а граф Овернский старался только направить на хороший путь мысли короля, который делал уже затруднительные вопросы.

– Что сделалось с этой молодой девушкой? – говорил Генрих, смотря на брата Робера. – Неужели вид нашего Адониса до такой степени поразил ее любовью?

– Мадемуазель д’Антраг, верно, увидала какого-нибудь паука, – спокойно сказал женевьевец, – или гусеницу, которых так много в нашем саду.

– Именно! – вскричал д’Антраг, стараясь ободрить дочь и жену. – Не правда ли? – обратился он к жене.

– Вероятно, так, – сказал король, становясь все более недоверчивым при виде всеобщего замешательства.

Мария Туше пролепетала несколько бессвязных слов.

– Предоставим дамам заботиться о дамах, – прибавил Генрих, – а я поеду. Пусть никто не беспокоится провожать меня; здесь все слишком заняты.

– Мы, по крайней мере, проводим ваше величество до ворот, – сказали граф и его отчим.

Генрих нежно поцеловал руку Габриэль и отправился в путь в сопровождении обоих д’Антрагов и говорящего брата.

Эсперанс и Понти показывали друг другу на ла Раме, неподвижного вдали, как змея, удерживаемая львом. Достаточно будет в нескольких словах объяснить положение каждого из действующих лиц в этой картине. Габриэль следила глазами за королем и с любопытством смотрела то на Анриэтту, то на Эсперанса. Мария Туше старалась заставить дочь опомниться. Анриэтта, сделавшись спокойнее после отъезда короля, не допускала никакого объяснения; в глубине боскета Эсперанс и Понти, а напротив них – ла Раме.

– Вот злодей, – сказал Понти своему другу, – он идет мне наперекор!

– Ты ошибаешься, – возразил Эсперанс, – он подпрыгивает от страха.

– Пускай бы его совсем сделался мертв, месье Эсперанс.

– А вспомни наши условия. Никогда ни одного слова, которое могло бы открыть тайну Анриэтты. Посмотри на ее бледность, вспомни ее обморок и признайся, что она приняла меня за призрак. Неужели ты думаешь, что я не мщу за себя?

– Это мщение умеренное, – сказал Понти.

– Для меня его достаточно.

– А для меня нет, – прошептал гвардеец. – Во всяком случае, если вам не о чем спрашивать эту девицу, я должен свести счеты с этим молодцом. Он хотел, чтобы меня повесили!

– Вы сделаете мне удовольствие, Понти, – строго сказал Эсперанс, – оставить вашу шпагу в ножнах. Это дело касается меня одного. Прошу не спорить, оставьте шпагу в ножнах.

– Хорошо, – отвечал Понти, – пусть будет по вашему желанию.

– Ты обещаешь?

– Я клянусь.

– Ну, следуй за мной, мы загоним негодяя в какой-нибудь угол, и я скажу ему два слова, которых он не забудет никогда.

Понти, которого эти переговоры приводили в нетерпение в таких обстоятельствах, где одни удары казались ему возможной развязкой, пожал плечами, ворча против этих великодушных безумцев, которые служат вечною добычей подлых и злых людей.

Эсперанс взял его за руку и пошел к ла Раме, щеки которого бледнели, по мере того как его враги приближались к нему. Но прежде чем они подошли к нему, Анриэтта, которая поняла, не слыша, каждый оттенок этого разговора, вырвалась из рук матери и Габриэль, подбежала к Эсперансу, схватила его за руку и увлекла быстрее мысли из беседки, где догадливая Мария Туше удержала Габриэль. Таким образом, все объяснения сделались возможными. Эсперанс старался сопротивляться, но Анриэтта и на этот раз была непреодолима. Как только Понти сделался свободен, он перебежал через сад и скрылся в нижнем жилье монастыря, говоря себе с мрачной иронией: «Я придумал кое-что. Эсперансу ничего не буду говорить, и шпага останется в ножнах».

Что он хотел сделать так скоро и так далеко, мы сейчас увидим. Только ла Раме этого не подозревал, и Эсперанс не догадался бы даже, если бы его внимание не было все поглощено Анриэттой. Отойдя на такое расстояние, где нельзя было их слышать, Анриэтта остановилась и, смотря на Эсперанса глазами, полными непритворных слез, вскричала:

– Извините! О, извините! Вы, наверное, не обвиняете меня в ужасном приключении, которое чуть не стоило вам жизни!

– Конечно, я вас не обвиняю, – отвечал Эсперанс спокойным тоном, – ни в том, что вы сами хотели меня убить, ни в том, что вы подвели меня под нож.

– В чем же вы меня обвиняете?

– Мне кажется, я ничего вам не сказал. Я нахожусь в этом монастыре, для того чтобы выздороветь. Я вас не призывал сюда, вы приехали сюда случайно; вы меня видите, это просто потому, что я здесь.

– Вы живы. О, слава богу, это угрызение перестанет отравлять мои ночи!

– Я очень рад, что невольно буду способствовать тому, чтобы сделать лучше ваш сон. Но так как вы успокоились и ваши ночи, как вы говорите, будут теперь очаровательны, нам не о чем говорить друг с другом. Поклонимся же вежливо. Я имею со своей стороны честь вам кланяться. Вот ваша матушка смотрит в эту сторону, будто вас зовет.

– Дело идет не о моей матери. Она должна быть очень счастлива, если мне удастся уговорить вас! – с бешенством вскричала Анриэтта.

– Как это можно? Такая строгая мать! Вы компрометируете себя в ее глазах, разговаривая со мной.

Эта ирония заставила Анриэтту подпрыгнуть, как бы от удара шпоры.

– Ради бога, – сказала она, – изливайте на меня ваш гнев, даже упреки, даже оскорбления, это можно простить в человеке, так жестоко оскорбленном, но сарказмы, презрение… О милостивый государь!

– Почему же мне иметь к вам гнев? – возразил Эсперанс. – Если бы из ревности с кинжалом в руке вы поразили меня в грудь, я опасался бы вас, но не презирал; но помните ли вы эту женщину, эту гиену, эту воровку, которая наклонялась над моим телом? Вы, может быть, ее забыли, а я буду помнить ее всегда. Я не хочу иметь ничего общего с этой женщиной. Ступайте в вашу сторону, а мне позвольте жить в моей стороне.

– Я струсила, я испугалась.

– Какое мне дело до того? Я не прошу у вас оправдания. Моя рана почти зажила, смотрите.

Он раскрыл свою грудь, на белой поверхности которой виднелся шрам, еще красный. Она задрожала и закрыла лицо руками.

– Вы видите, я не имею более права сердиться на убийцу. Страдание тела, жгучая боль, пятнадцать ночей горячки, бреда – что это такое? Это награда за часы наслаждения, упоения, которые дала мне моя любовница, мы квиты. А душа – это другое дело!

Он снова поклонился и повернул в поперечную аллею, она удержала его.

– А если я вас люблю, – закричала она, – если я вас нахожу красивым, правдивым, великим, если я смиряюсь, если вся жизнь моя зависит от вашего прощения, если с тех пор, как вы меня оставили – о, оставили каким образом! – если с той страшной минуты, как я опомнилась, когда не нашли ваше тело, когда моя мать и этот ла Раме проклинали, угрожали, если после этой адской ночи, Эсперанс, я не спала! Смейтесь, смейтесь… Если я думала только о том, чтобы отыскать вас – живого или мертвого! Мертвого для того, чтобы броситься на колени на вашей могиле и отдать вам мое сердце в искупление моей вины; живого, чтобы взять вас за руку, как я делаю теперь, и сказать вам: «Прости, я была честолюбива, я ласкала химеры, которые сушат сердце; прости, я была то демоном, то легкомысленной женщиной, то существом, способным на все доброе, которое может сделать ангел. И не только прости, Эсперанс, – ты ведь не создан из желчи и грязи, как все мы, – полюби меня опять, и я возвышусь любовью до такой высоты, что с этих новых сфер мы не будем более видеть земли, где я была преступна, где я чуть было не заслужила твоей ненависти, твоего презрения. Эсперанс, умоляю тебя, минута торжественна! Завтра и для тебя, и для меня будет уже поздно. Забвение, надежда, любовь!»

Глаза его были опущены в землю, как тень Дидоны, которую умолял Эней.

– Ты будешь отвечать, не правда ли? – сказала она. – Ты заставляешь меня ждать, ты хочешь меня наказать, но ты ответишь.

– Сию же минуту, – отвечал молодой человек твердым голосом и со светлым взглядом, который испугал Анриэтту, до того он проникал в бездну ее мыслей, которую она ему раскрыла. – Любовь, которой вы у меня требуете, не чувствуете вы сами. Не прерывайте меня. Это остаток молодости, последнее трепетание фибр, которых лета еще не успели совсем окаменить. Эта любовь не что иное, как раскаяние, что вы чуть не были причиной смерти человека. Это умиление – результат страха, который причинил вам мой призрак.

– О, вы употребляете во зло мое унижение!

– Нисколько, я говорю вам правду, я дорого заплатил за эту правду. Я даже не воспользовался бы им, поверьте, если бы не надеялся, что зеркало, грубо представленное, привлечет ваше внимание на отчаянную действительность вашего воображения, и буду издали радоваться, что ваши успехи к добру, если вы их будете делать, послужат на пользу другим. И хотя вы говорите, что вы любите меня, и просите, чтобы я вас любил, я столько же на это неспособен, как и вы сами. Моя любовь – это был сок, который иссяк вместе с моей кровью. Может быть, он бы и остался, если бы какой-нибудь корень был посажен в моем сердце, но объявляю вам – я избегаю слов, которые могли бы оскорбить вас, положив руку на это сердце, столько раз соединявшееся с вашим, я не чувствую никакого биения, кроме правильного биения жизни, упорной, надо думать, потому что она устояла против такого жестокого нападения. Я не люблю вас более и, по совести, не думаю, чтобы вы имели основание упрекать меня в этом.

Анриэтта, сдвинув брови от невыразимого страдания, попыталась, однако, сделать последнее усилие.

– По крайней мере, – сказала она, – если вы заставляете меня просить милостыню, я представлю вам все мои права на ваше милосердие. Вы сейчас вызывали воспоминания, которые заставляли меня дрожать. Это время любви, исчезнувшей навсегда, эти часы страсти, когда ваше сердце, теперь оледеневшее, билось так сильно, не будут ли ходатайствовать за меня? И вместо того, чтобы повторять со мною: забвение любви, не согласитесь ли вы протянуть мне руку, повторяя: забвение и любовь?

Эсперанс устремил свой искренний взгляд на черные, глубокие глаза Анриэтты; он прочел в них какую-то зловещую жадность. Может быть, эта женщина была в эту минуту так же искренна, как и он; но небо, которое дало ей власть поджигать, увлекать сердца, отказало ей в способности убеждать, в очаровании усыплять недоверие.

– Я сожалею, что не могу исполнить вашего желания, – отвечал он медленно. – Я не разделяю вашего мнения относительно степеней, установленных вами; дружба в моих глазах стоит любви, если еще не выше; она не есть остаток полинялой и обветшалой любви. Чтобы отдать кому-нибудь дружбу, надо, чтобы я совершенно был уверен в этой особе. Чтобы любить любовью, я соображаюсь только с моими глазами – со станом, с ногою, с лицом, которые меня очаровывают. Я вас любил, я в этом не раскаиваюсь, но я никогда не буду для вас другом. Не будем более думать об этом.

Она побледнела и выпрямилась.

– На этот раз, – сказала она, – вы не щадите во мне ни положения, ни пола. Вы меня оскорбляете, как будто я мужчина.

– Вы этого не думаете. Моя натура не задорлива и не зла, вы это знаете…

– В чем же моя дружба может вам повредить?