Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

Собаки замолкли. В чаще скоро показался человек, раздвигавший ветви одной рукой, а другой таща жертву. Это был Эсперанс, который при виде короля удивился и смутился. Крильон громко хохотал.

– Маркиза, – сказал Генрих Габриэль, которая в эту минуту выехала на прогалину, – посмотрите, как обирают бедного короля.

Эсперанс вскрикнул при виде своей прелестной приятельницы. Она уже послала ему обещанную улыбку. Она была румяна от радости; он был бледен. Все это волнение было приписано браконьерству.

– Какой славный зверь, – сказал король, щупая косулю, – и какой жирный, несмотря на время года.

– Я его убил для вашего величества, – отвечал Эсперанс.

– Вот это хорошо, – возразил Генрих, – и вы съедите вашу долю, молодой человек. Пойдем, Крильон, я должен с тобой говорить.

Обняв рукой шею Крильона, Генрих увел его за несколько шагов, оставив Эсперанса и Габриэль одних, друг против друга, в середине прогалины с ослепительно блестящей зеленью. В глазах конюшего и пажа, которые стояли в почтительном расстоянии, они могли, с трепещущим сердцем, но со всеми признаками самой церемонной вежливости, обменяться следующим разговором:

– Здравствуйте, друг.

– Здравствуйте, друг.

– Вы здесь?

– Я надеялся вас встретить.

– Вы получили уже мою улыбку, не правда ли?

– Она проникнула в мое сердце.

– Нашим вторым условием было говорить с вами, когда я могу; теперь я могу; что же вы хотите, чтобы я вам сказала?

– Всякое ваше слово – гармония, очаровывающая меня.

– Потому что всякое мое слово говорит вам одно, не правда ли, Эсперанс?

– Более или менее ясно, Габриэль.

– Ну! будем откровенны, если вы непременно этого хотите. Я… вас… люблю…

– О! – прошептал Эсперанс, закрыв глаза от огня этой обворожительной улыбки и приложив руки к сердцу, как будто оно было поражено пулей. – О, сжальтесь!

Послышались шаги короля и Крильона.

– Все равно, – говорил король, – ты подвергался слишком большой опасности, отправившись один арестовать самозванца Валуа в его лагере. Не делай этого в другой раз, я запрещаю тебе это.

– Да, – сказал Крильон, – этот бедный ла Раме доставил бы мне много трудов, если б его пришлось брать силой посреди его людей. Но, повторяю вам, государь, я знал его слабую сторону и воспользовался ею, так что я овладел им без труда. В сущности это человек не злой.

– Его слабую сторону! – сказала Габриэль, вмешиваясь в разговор, для того чтобы Эсперанс успел оправиться. – Скажите нам ее, месье де Крильон.

– Э! э! это удивило бы короля, – сказал, лукаво смеясь, добрый кавалер.

– Скажите, скажите, – просил Генрих.

– Кавалер, – перебил Эсперанс, приложив палец к губам, – позвольте мне напомнить вам, что это тайна, которую вы поклялись уважать.

– Да, да, черт побери, да, я этого не забуду!

– К черту эти тайны! – сказал Генрих. – Я все-таки узнаю эту и скажу вам, маркиза.

Вдруг в лесу послышались звуки рога.

– Это кто-нибудь ко мне, – сказал король, – меня ищут… надо отвечать.

Эсперанс протрубил точно так же. Скоро показался ла Варенн на огромной лошади, за ним ехал курьер.

– К королю! – сказал ла Варенн, указывая курьеру на его величество.

Генрих распечатал конверт и сказал холодно:

– Ла Раме осужден на смерть.

Эсперанс потупил голову с таким уважением, как будто дело шло о враге, достойном сострадания.

– Ну, он это заслужил, – сказал Крильон, – пусть его повесят!

– Я, кажется, имею честь говорить с господином Эсперансом? – сказал ла Варенн.

– Точно так, – отвечал молодой человек.

– Осужденный вас просит через турнелльского пристава получить позволение поговорить с ним в тюрьме.

Эсперанс взглянул на короля, который слышал эти слова.

– Разве он вас знает? – спросил Генрих с весьма естественным любопытством.

– Да, да, он его знает! – вскричал кавалер, расхохотавшись. – Или, лучше сказать, знал, не правда ли, Эсперанс?

Эсперанс сделал умоляющее движение рукой.

– Хорошо, мы не будем больше ничего говорить, – прибавил Крильон.

Эсперанс все ждал позволения короля.

– Поезжайте, поезжайте! – сказал Генрих. – Я вам позволяю все, что вы хотите. Вели подписать это позволение, ла Варенн.

Крильон поехал за королем и за маркизой. Эсперанс сел на лошадь и простился с его величеством; он также низко поклонился Габриэль, которая, чтобы утишить внезапный кашель, приложила, смотря на Эсперанса, два пальца к своим губам.

– Боже милостивый! – прошептал Эсперанс. – Благослови этого верного друга, который дает мне больше, чем обещал.

Он воротился в Париж с подписанным позволением, спрашивая себя, по какой причине ла Раме потребовал его к себе в такой жестокой крайности.

Глава 57
МИЛОСЕРДИЕ

Ла Раме после своего ареста склонился под рукой судьбы. Он как будто выполнил свои обязанности на земле. Все это видели судьи, придворные, народ, и все отдавали справедливость его спокойствию, благородству позы и словам. Его упрекали только в том, что он выказывал величие, не принадлежавшее ему. Оно было бы достойно удивления, если б кровь Валуа действительно текла в его жилах.

Но напрасно являлся он перед судьями с такой самоуверенностью, напрасно ссылался на доказательства, известные нам и отданные ему герцогиней. Напрасно более полные сведения были представляемы в трибунал для доказательства подмены, будто бы сделанной Екатериной Медичи в колыбели ее внука; все эти проделки, искусно приготовленные невидимой рукой, рукой герцогини, и поддерживаемые ее сторонниками, которые своим тайным влиянием еще покровительствовали ла Раме перед судьями, весь этот тягостный труд врагов короля рушился, говорим мы, под усилиями обвинения.

Тогда явились доказательства подлинные, неопровержимые документы, которые, равномерно доставленные тайной рукой, доказали весь обман и обнаружили часть его пружин. Многие из судей долго рассуждали, говорят, с каким-то женевьевцем, который остался неизвестен, но не безмолвен, и пролил яркий свет на эту таинственную интригу.

В присутствии страшных обвинений против зачинщиков заговора парламент остановился с испугом. Преступление доходило до своего источника, и до какого источника! Самых знаменитых домов, женщины, имя которой было популярно и почти царствовало в Париже. Спросили короля; он сам испугался и объявил, чтобы открыто обвинить герцогиню Монпансье, он желает иметь неоспоримые, явные доказательства, например признание и донос самого ла Раме. Судьи только этого и желали. Ла Раме подвергли пытке. Тогда не знали ничего убедительнее слов самого обвиненного и не тревожились о том, каким образом добивались этих слов. Но ла Раме, подвергнутый пытке водой и огнем, не признался ни в чем, а кричал еще громче, что он Валуа и докажет свое происхождение своим мужеством в пытках.

Король был очень раздосадован этой неудачей. Он сильно упрекал в этом турнелльских судей. Стоическая твердость подсудимого подтверждала факты, уничтоженные было логическими прениями трибунала. Ла Раме, утверждая, что он Карл Валуа, оправдывал герцогиню Монпансье и становился интересен даже на эшафоте.

Нам не нужно говорить, как торжествовала герцогиня. Она распространила в публике, что она не виновата, если один Валуа остался жив, если этот молодой человек имел мужество требовать своих прав на наследство Карла Девятого. Она бесстыдно отрекалась, что помогала ему. Она опровергала доказательства, и зная нежелание короля подвергать это дело новым прениям, она громко удивлялась, что ее обвиняют в легковерии, которое было одно время преступлением всего Парижа. Но стараться спасти несчастного молодого человека от казни или тюрьмы она не решилась. Бездушная, как все люди, живущие одним честолюбием, она не хотела отважиться на борьбу, в которой все поддерживавшие ее постепенно исчезли.

Ла Раме, однако, рассчитывал на нее. Он должен был надеяться, что в награду за его молчание и его верность он получит какое-нибудь уведомление, какую-нибудь помощь, даже свободу. В продолжительные дни своего заточения, своего допроса, своей пытки он постоянно прислушивался к шуму, наблюдал за каждым камнем, за каждым движением тюремщика. Этому несчастному казалось, что вдруг тюрьма отворится, что вдруг тюремщик даст ему оружие и ключ; ему казалось, наконец, что герцогиня Монпансье неусыпно бодрствует, следует за каждой его мыслью и что замедление в его освобождении происходит единственно от выбора способов и средств.

Однако ничто не являлось, а время шло, и страдания тела, еще сильнее душевных, увеличивались каждую минуту. В ту минуту, когда ла Раме овладело сомнение, судьи искусно старались поколебать его и вырвать признание против герцогини; но подсудимый был честен, великодушен и, несмотря на самые блестящие обещания, сохранил тайну, губившую его.

Может быть, ла Раме еще надеялся на герцогиню. Мы этого опровергать не станем. Но не отчаиваться в подобных обстоятельствах уже доказывало большое благородство. Молодой человек в своей тюрьме выдерживал сильную борьбу Свобода, которую ему предлагали иногда, это была возможность сойтись с Анриэттой, а сойтись с Анриэттой не значило ли жить?

Никогда ла Раме не считал себя несчастнее и никогда не был доволен собой. Его геройская жертва восстановила его в собственных глазах. Анриэтта, без сомнения, узнает это и найдет в этом новое поощрение любить своего спасителя. Благородное воспоминание об его поступке и сладостный образ его возлюбленной поддерживали радость и мужество в глубине сердца, которое турнелльские палачи старались смягчить. Ла Раме чувствовал счастье, похожее на упоение, упорно стараясь сохранить имя Валуа, которое делало его повелителем Анриэтты. И так как судьба не допускала сделать из нее королеву, по крайней мере, для женщины, которую он любил, он останется вечно принцем и королем.

Но настал день приговора. Это час торжественный, который заставляет склоняться самые смелые головы. Приговор был без апелляции, а от его друзей не было помощи, даже таинственного знака!

Кто может описать страшное брожение человеческого мозга в безмолвной тюрьме, когда тысячи предположений рождаются и умирают, как призраки, в горячке, когда самые ужасные опасения сталкиваются с самыми безумными надеждами, когда минуты принимают размеры длинных годов, когда все прошлое тонет, как разбитый корабль, а будущее освещается грозными огнями небесного гнева?

Ла Раме чувствовал, что он погиб. Священник, посланный к нему, растолковал ему это. Ла Раме не имел даже высокой радости излить свои горести в лоно религии: эта религия предписывала ему полное признание в его поступках, а осужденный не хотел признаваться ни в чем. Надо было отрешиться от жалких страстей жизни; ла Раме дорожил этими страстями более, чем жизнью; гордость и любовь были его плотью и кровью. Он молчал, когда священник предложил ему прощение взамен искреннего признания; но заметив в словах посланника мира это выражение: «Забудьте тех, кого вы любили, и примиритесь с вашими врагами», несчастный хотел, по крайней мере, исполнить хоть один из этих божественных законов, он послушался одного из криков своей совести и просил приехать к себе Эсперанса, его смертельного врага.

Однако он не ожидал прибытия человека, с которым так жестоко поступил; он начинал сознавать себя, и с истинной вспышкой признательности принял он приход молодого человека в его тюрьму. Эсперанс не терял ни минуты, чтобы явиться на зов побежденного врага.

Губернатор Шатле, этот старик, который, как мы видели, был так добр к Эсперансу, узнал своего бывшего пленника и, улыбаясь, проводил его к ла Раме.

Сцена была трогательная. Осужденный находился в одной из тех страшных темниц, которые похожи на каменные гробы. Тут употреблено было все искусство, чтобы сделать невозможным побег. Повсюду гений человека и инстинкт самосохранения отступали перед этими массами гранита, которые пришлось бы поднимать, перед этими железными дверями, которые предстояло бы разбивать. Эсперанс задрожал, входя в эту тюрьму, и признался себе, что он скорее умер бы, чем провел одну ночь в этом аду. Ла Раме был свободен в своих движениях; цепи в подобном месте становились излишни. Он пошел навстречу к своему великодушному посетителю, которого губернатор ввел к нему. Им оставили лампу, и тюремщики удалились.

Холодное ожидание предшествовало сначала первым объяснениям. Человек свободный и победитель смотрел на своего жалкого врага; он старался придать своей позе довольно деликатного смирения, чтобы не оскорбить несчастье. Пленник устремил на Эсперанса растроганный взгляд.

– Благодарю, – прошептал он, – благодарю.

– Я вас слушаю, – сказал Эсперанс.

Ла Раме приподнял свои исхудалые руки и провел ими медленно по своему бледному лицу. Он делал усилие, чтобы укротить последние содрогания гордости.

– Я не хотел расстаться с жизнью, – сказал он глухим голосом, – не выпросив прощения у человека, которого я несправедливо ранил… и теперь охотнее, чем когда-либо, я признаюсь, что мое преступление недостойно прощения, потому что теперь я знаю великодушие врага.

Он не мог сказать более, волнение душило его голос, притом Эсперанс остановил его.

– Вы делаете в эту минуту, – сказал он, – доброе дело, которое искупает много других. Давно уже я вам простил. Я знал уже, что большая часть ваших преступлений происходили от вашего ослепления.

– Мои преступления? – возразил ла Раме, удивленный этим жестоким названием.

– Надо же назвать этим именем убийство и мятеж, – кротко сказал Эсперанс. – Но, повторяю, вы для меня не так виновны, как кажетесь другим. Я знаю, говорю я вам, демона, который вас погубил.

– О, не обвиняйте Анриэтту, когда я не могу ее защищать! – вскричал ла Раме твердым и почти грозным голосом.

– А вы, – возразил Эсперанс, – не истощайте ваших сил в напрасном прощении мнимого великодушия. Вы погубили себя для этой женщины, бедный безумец; посмотрите, как она вам платит!

– Она приехала бы сюда, – перебил ла Раме, – если б я этого потребовал; но должен ли был я требовать этого? Должен ли был честный человек компрометировать слабостью в свои последние минуты женщину, которую он спас ценой своей жизни? Она молчит, она скрывается, я одобряю это. Она принадлежит свету, своему семейству, она не может принять даже отблеск моей печальной знаменитости. Не обвиняйте ее, когда я ее извиняю.

– Это как вам угодно, – сказал Эсперанс.

– А вы, – прибавил ла Раме с мрачным взглядом, – имеете менее права, чем всякий другой.

Эсперанс покраснел при этом ревнивом намеке. Очевидно, воспоминание его связи с Анриэттой еще было живо в сердце пленника.

– Сохрани Бог, – сказал он, – чтобы я стал обвинять мадемуазель д’Антраг… Но я не могу же не видеть света. Она допустила меня убить, она допускает вас умирать. Все это не показывает очень нежное сердце, но если вы довольны, я не прибавлю ни слова.

– Что же вы хотите, чтобы она сделала? – вскричал ла Раме с живостью, обнаруживавшей волнение его души.

– То, что делают в ужасных обстоятельствах, в которые ее неблагоразумие, ее кокетство часто ставили ее: искупают свои проступки великодушной преданностью. Но, нет, говорю вам, у ней нет сердца. Спросите ее, – прошептал он, понизив голос, – плакала ли она по Урбене дю Жардене? Пролила ли она столько слез, сколько я пролил крови? А когда вы умираете один в этой тюрьме, она должна бы испускать рыдания, которые были бы слышны сквозь эти стены.

– Я не могу слышать, – сказал ла Раме, – но я уверен, что она плачет.

Говоря таким образом, несчастный как будто благодарил отсутствующую Анриэтту взглядом невыразимо кротким.

«Я не видал ничего более достойного уважения, как безумие этого человека», – подумал Эсперанс.

– Милостивый государь, – прибавил ла Раме, – видимо, все бросили меня. Неужели вы полагаете, однако, что никто не думает обо мне? Но Шатле нелегко взять приступом; вы приехали сюда, потому что кавалер де Крильон может выпросить у короля все, чего вы желаете; я рассчитывал на это, когда просил вас к себе. Всякий другой, если б был также великодушен, как вы, не мог бы попасть в мою тюрьму. Я вас видел, вы мне простили, вы еще окажете мне услугу.

– Какую?

– О! Величайшую услугу, услугу, которая загладит для меня все ужасы смерти и изменит мои последние минуты в сладостный восторг. Анриэтта знает ли, что я спас ее, предав себя вам? Знает ли она, что если б я действовал для себя одного, я мог бы пасть со славой, и тогда избавил бы себя от заточения, от горя, пытки и эшафота? Знает ли она это?

– Не могу вам сказать, потому что только трое человек могли бы сказать ей это, а ни один из нас троих не говорил с мадемуазель д’Антраг.

– Вот услуга, которую я прошу у вас, – вскричал ла Раме, приподнимаясь, чтобы схватить руку Эсперанса, – скажите ей… скажите ей, не когда я умру, а теперь. Не, для того чтобы она решилась сделать что-нибудь в мою пользу, но чтобы она сделала знак и произнесла тихо одно слово, которое вы принесете мне и которое освежит меня в минуту последнего испытания. Вы понимаете это, не правда ли? Нельзя же быть совершенно бескорыстным, тогда так страстно любишь женщину. Притом, я прошу очень немногого, одного знака, одного слова. Попросите их у нее для меня и передайте их мне, когда я выйду из этой тюрьмы на смерть. Я налагаю на вас трудную обязанность, не правда ли? – прибавил он, судорожно сжимая руки своего врага. – Но у вас великое сердце, и может быть, вы замерили всю глубину моего; сделайте это для меня. Господь, уже вас благословивший, будет продолжать для вас то, что он не хотел сделать для меня, проклятого им. Я читаю в ваших глазах, что вы исполните мою просьбу… О! но это еще не все, что я требую от великодушного Эсперанса, – сказал он со стоном, который заставил задрожать молодого человека от сострадания и уважения.

– Говорите, – отвечал он.

– Надо обещать мне еще более этого, – продолжал ла Раме, воспламеняясь постепенно по мере того, как увеличивалось сочувствие его собеседника, что видел он. – Да, вы скажете Анриэтте о моей жертве и воротитесь мне передать, что она вам скажет для меня; но потом?.. потом, слышите ли вы эти ужасные слова? потом я умру; я не буду уже беречь мое сокровище и защищать его, как я употребил на это всю мой жизнь. О! Вы красавец, она вас любила, – сказал он с яростным ревом, – она, может быть, опять вас полюбит, если увидит, и когда сравнит вашу торжествующую молодость, блеск вашего богатства, счастье вашей жизни с холодными останками преступника, умершего на эшафоте… О, она не должна вас любить!.. ее сердце, ее тело не должны принадлежать никому на земле; я не хочу терпеть в моей могиле страшные пытки ревности! Мертвецы имеют душу, которая страдает еще… Обещайте мне, что вы не отнимете у меня Анриэтту. Попросите ее для меня отказаться от света, заключиться в монастырь; она это сделает, не правда ли? Она не может сделать ничего другого. Как может она блистать при дворе любимицей короля или под руку с супругом, с воспоминанием о человеке, который умер, для того чтобы спасти ей честь? Анриэтта пострижется, обещайте это мне! Она не будет видеть после меня лица мужчины; она обязана это сделать в награду за мою преданность. Я знаю, что я требую очень трудного, но я страдаю; надо сжалиться надо мной; вы должны понять ужас моего положения. Эта женщина, которую я оставляю такой прекрасной, такой пленительной, Анриэтта… слабое создание, которое забудет меня, может быть, завтра… Ах! малодушная женщина, которая не ложится в могилу со мной!

Сказав эти слова, несчастный неистово качал своей истерзанной головой, и слезы отчаяния наполняли вместе с кровью его глаза.

Эсперанс был тронут до глубины души эгоизмом, столь болезненно искренним этой неугасимой любви. Какой беспорядок в этом сердце, какая буря, какая страшная молния освещает этот хаос! Итак, ни угрызения, ни сожаления, ничего кроме этой любви! Ла Раме, подобно бешеным идолопоклонникам, которые в своем безумии разбивают своих безмолвных истуканов, ла Раме стал оскорблять своего кумира. Человек, оскорбляющий таким образом то, что он любит, погиб безвозвратно, ему остается только умереть.

Эсперанс подошел к пленнику и взял его за руку. Глубокое сострадание наполняло его сердце. Этот бедный молодой человек был прощен в его глазах. В присутствии подобного злополучия не могло быть ни ненависти, ни презрения. Этот человек плакал, обвинял себя, он сделался другом для великодушного Эсперанса.

– Послушайте, – сказал он, – я нахожу вас до того несчастным, что сделаю для вас все. Как! Вместо того, чтобы думать о смерти, вы не думаете скорее о том, как спастись?

Ла Раме, стыдясь своих слез, приподнял голову при этих странных словах.

– Спастись? – сказал он. – Что вы хотите сказать?

– Да, король не сердится на вас. Я слышал его голос, когда он говорил: «Поезжайте к ла Раме…» Если вы хотите меня выслушать, я одним словом изменю ваш ад в лучезарный горизонт.

Ла Раме слушал с жадностью.

– Сделайте что-нибудь сами для себя, – сказал Эсперанс, – помогите милосердию короля.

– Что могу я сделать?

– Подождите. Вы настойчиво уверяли перед судьями, что вы Валуа, когда это неправда.

Ла Раме нахмурил брови.

– Это неправда, говорю я вам; я знаю, что вы утверждаете это из гордости, вы не хотите прослыть самозванцем в глазах Анриэтты. Я понимаю – все от такой страсти, как ваша.

Ла Раме покраснел, видя, как этот светлый взгляд читает в глубине его сердца.

– Ну, если вы так этим дорожите, – продолжал Эсперанс, – не сознавайтесь в своей лжи.

– Я думаю, что я Валуа, – гордо перебил ла Раме.

– Я с этим согласен. Скажите, что вы это думаете, но скажите так же, кто вас заставил это думать.

Ла Раме сделал движение.

– Низость, – перебил он, – измена.

– Разве герцогиня вам не изменяет? Разве она прислала вам помощь?

– Надо иметь терпение.

– Безумец! Или вы будете ждать, что палач вонзит вам эту истину в горло?.. Вам изменили, говорю я вам. Ну, если герцогиня думает только о своих жалких интересах, думайте о ваших. Хотите свободы? Хотите сегодня вечером скакать по большой дороге на хорошей лошади и иметь перед собой пятьдесят лет жизни?

– Я?..

– Я предлагаю вам свободу, если б мне пришлось пожертвовать моею жизнью, для того чтобы возвратить ее вам. Вы мне тронули сердце, и ведь я тоже участвовал в вашем несчастье.

– У вас прекрасная душа, – сказал растроганный ла Раме.

– Напишите, что вы искренно считаете себя Валуа потому, что вас уверили в этом. Назовите просто зачинщицу этого заговора. Словом, будьте так же честны с королем, как другие были с ним низки и подлы. Ваша совесть должна подкреплять мои слова, если вы искренни. Взамен того, что вы напишете, я дам вам свободу и жизнь. Клянусь Богом, который слышит меня!

– Дадите ли вы мне Анриэтту? – вскричал ла Раме, сердце которого внезапно забилось при мысли об этом неожиданном спасении.

– Об этом надо спросить ее, а не меня, – отвечал Эсперанс. – Могу ли я знать, что находится в глубине ее сердца?

– Вы обещали мне отправиться к ней сейчас.

– Это правда. Я поеду.

– Ну, попросите ее ехать со мной, и я соглашусь.

– И напишете королю то, что я вам сказал?

– Сию же минуту. Бежать с Анриэттой! О, для этого я согласен на все!

Эсперанс протянул руку ла Раме.

– Поклянитесь мне в том, что вы сейчас сказали.

– Я клянусь Анриэттой д’Антраг! – вскричал ла Раме с блестящими глазами.

– Но если она откажет? – прошептал Эсперанс.

Облако пробежало по лицу пленника.

– В таком случае я с радостью умру, – сказал он. – Но она меня любит; она согласится! О, теперь, когда я начал надеяться, я горю от нетерпения! Поспешите… Каждая минута будет веком тоски. Спасите меня, возвратите мне Анриэтту, и я буду обожать вас на коленях!

Эсперанс пожал руку несчастного.

– Вы не напрасно меня позвали, – сказал он, – молчите; положитесь на меня, и пусть мое имя принесет вам счастье!

– Через сколько времени вы воротитесь? – прошептал ла Раме, побледнев от радости.

– Считайте медленно до десяти тысяч, – отвечал Эсперанс.

Постучавшись в железную дверь, которую ему отперли, Эсперанс послал улыбку ла Раме, который следовал за ним жадными глазами, и исчез.