Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

– Я нашла его, государь, – отвечала молодая женщина тоном мрачного отчаяния, – надо оставить в тени, в ее смиренном состоянии женщину, которую вы уже не любите, надо отказаться от всякого стеснения, следовательно, от всякой таинственности, надо расстаться со мной, государь.

– Вы говорите серьезно? – произнес Генрих дрожащим голосом.

– Вы видите решимость на моем печальном лице, она рыданиями вырывается из моего сердца.

– Ты хочешь меня оставить?

– Я решилась на это, и завтра, без шума, без слез, без огласки, я уеду с моим сыном в Монсо, пока не найду убежище.

Пораженный король не мог сказать ни слова. Он с волнением ходил по комнате.

– Вы меня не любили? – сказал он.

– Я этого не сказала, государь, – прошептала она.

– Вы даже не принимаете уверение в моей верности.

– Кто имеет сердце, тому не нужны ручательства; кто требует ручательств, тот не доверяет; кто не доверяет, тот не любит. Не выстаивайте, любезный государь, вступите в ваши права, возвратите вашу свободу.

– Но вы плачете, Габриэль.

– Вы видите только половину моих слез.

В эту минуту в соседней комнате послышались слабые крики маленького Сезара. Габриэль встала, шатаясь, чтобы утешить сына, но Генрих удержал ее, побежал скорее ее, отворил дверь и, наклонившись к колыбели, где лежал свежий, румяный ребенок его любви, так нежно расцеловал его, что слезы выступили у него на глазах. Ребенок протянул свои крошечные ручки и они коснулись седой бороды доброго короля. Перед этим трогательным зрелищем растроганная Грациенна отвернулась и спрятала лицо свое в занавесках. Сюлли показался на пороге комнаты. Генрих приподнялся с влажными глазами. Сердце его изнывало. Он воротился к Габриэль, которая судорожно удерживала свои рыдания, уткнувшись в подушку кресла.

– Прощайте, – сказал он, протянув ей руку.

– Вы видите, Генрих, – отвечала она, – я разбиваю мое сердце и не могу этого сделать. Прощайте!

– Прощайте! – пролепетал король, задыхаясь.

Сюлли сделал два шага к государю, который сказал ему:

– Ты видишь, Росни, Габриэль оставляет меня.

Он поспешно вышел с лицом, омоченным слезами. Проходя переднюю, Генрих повторял сквозь зубы в сильном гневе:

– Этот молодой человек всему причиной! Изменщик, негодяй! А я пожал ему руку! Я отомщу.

Сюлли пошел поклониться Габриэль и последовал за своим государем.

Глава 39
ВЫИГРАННОЕ СРАЖЕНИЕ

Анриэтта воротилась домой с бешенством в сердце. Дорогой она жестоко терзала отца, который рассыпался в трусливых извинениях. С тех пор как она угадала низкие расчеты графа, она не чувствовала к нему ни страха, ни уважения. Он был для нее орудием, и как орудием дурно послужил ей в этом обстоятельстве, она его наказывала. Жалкий отец потупил голову и подчинился этому новому унижению, Анриэтта легла в постель, но не могла заснуть. Уже этой девушке была знакома бессонница угрызения и недоставало только бессонницы обманутого честолюбия.

Она приказала камеристке, девушке преданной, какие нужны интриганкам, принести ей письмо, если оно будет прислано. Она не могла вообразить, чтобы король, как вежливый рыцарь, не вознаградил ее за то, что она должна была выстрадать за него. Она ценила себя слишком высоко, для того чтобы не ждать сожаления или надежды от его величества. Короли могущественны и находчивы, если не от себя, то по внушению своих слуг, а дом Антрагов не был заперт ни для записок, ни для посещения какого-нибудь посланного.

Но всю ночь ничто не являлось. На другой день Анриэтта была еще в постели, когда ее отец вошел в ее спальную. Он взял стул и сел у изголовья Анриэтты. Его лицо потеряло выражение вчерашнего смирения. На его лбу можно было различить энергию, похожую на проблеск гнева. Для него также было утро мудренее вечера. Анриэтта поняла, что надо было слушать, прежде чем сердиться. Д’Антраг начал торжественным тоном:

– Вы мне неясно объяснили цель вашего визита к Замету. Гороскоп – изобретение более или менее ловкое, которое меня не обманет. Для того чтобы иметь гороскоп, молодая девушка не имеет нужды компрометировать себя двусмысленным поступком, рыскать по улицам, рискуя быть оскорбленной, подавать повод к скандалам.

– А что делают, позвольте спросить? – перебила Анриэтта, оскорбленная этим строгим тоном.

– Делают то, что я сделал, пишут Замету, чтобы он прислал свою ворожею к графу д’Антрагу; женщинам такого сорта платят за их ворожбу, а когда платят, имеют право спокойно ожидать у себя дома.

– Вы писали к Замету? – спросила Анриэтта.

– Писал.

– Чтобы он прислал Элеонору?

– Да. Граф Овернский, ваш брат, которому я рассказал, с трепетом, это правда, ваш безрассудный поступок, тотчас рассудил со своим совершенным тактом, что все это произведет неприятные слухи для вашей репутации, и, для того чтобы заглушить этот слух другим, посоветовал мне позвать к вам ворожею, так что вас не станут упрекать в том, что будет происходить в присутствии вашего отца и вашего брата.

– Что сказала моя мать? – спросила Анриэтта.

– Ваша мать не знает ничего, слава богу. Я просил вашего брата отправиться в Лувр и узнать от короля или придворных слухи и впечатления вчерашнего вечера. Итак, ваш проступок будет прикрыт, и вы останетесь виновны только передо мной в недостатке доверия, которое, если повторится, может погубить вас навсегда. Молодая девушка, как бы счастливо ни была одарена она, не имеет зрелости в своих планах, точности в своих намерениях и соображениях. Она бежит слепо туда, где блестит ее цель, цель легкомысленная и обманчивая по большей части. Между тем как если бы она принимала советы руководителя, все ее предприятия удались бы.

Эта гнусная мораль, сказанная серьезно, не была потеряна для молодой девушки; она чувствовала, что д’Антраг старается взять опять над нею власть и руководство; но она понимала свою собственную слабость, свое неуменье в трудных поступках; притом она не хотела отвергать союзника для плана своей кампании.

– Я не намерена отказываться от ваших советов, – сказала она, – но вы мне их не предлагали. Это вы мне оказали недоверие, мне внушили в вашем доме сильную любовь к одному человеку и надежды… Потом меня предоставили себе самой.

– Путь, по которому вы идете, по которому идем мы, усыпан препятствиями и опасностями. Человек, которого вы любите, несвободен, и по собственной своей воле. Это препятствие! Упорствуя, вы рискуете встретить соперниц, которые вас погубят. Это опасность!

– О! – прошептала гордая красавица с презрительной улыбкой. – Эти препятствия, эти опасности весьма ничтожны. Они могут испугать только малодушные сердца. Но я… Человек, о котором идет речь, несвободен, говорите вы? Но это потому, что его захватили. Этот человек всегда позволит захватить себя тем, которые осмелятся. Осмелимся. Что касается до соперниц, позвольте мне еще улыбнуться. Это вопрос предпочтения, а предпочтение происходит из сравнения. Я добивалась этого сравнения, когда вы меня прервали. Я хотела попробовать, не могут ли ум, остроты, пылкая страсть преодолеть апатию, скромность, кротость, поддерживаемые ничтожной красотой, которую некоторые называют белокурой, другие золотистой, а я называю приторной. Что-то говорит мне, что я заставила бы разделить мое мнение человека, о котором идет речь, когда мой мнимый союзник нагрянул и все испортил. И говорят теперь, что во мне недостает зрелости, я эти соображения отвергаю.

– Это прямо нас ведет к объяснению, что случилось вчера, – сказал д’Антраг. – Так как я не хочу, чтобы вы обвиняли меня в ошибке, так как я этой ошибки не сделал, так как мне было лень, желая наблюдать за вами, помешать вам и попасть в какую-нибудь засаду, так как мне было легко, говорю вам, следить за вами под маской, следить за вашим разговором и за каждым вашим проступком, то если я раскричался и сделал огласку, я имел причину, и вот она.

Говоря эти слова, граф д’Антраг бросил дочери письмо, которое та начала с жадностью читать.

«Милостивый государь, – говорилось в этой записке, – ваша дочь Анриэтта вышла из дома. Она отправилась к Замету на свидание с королем. Может быть, ей хочется прославлять вашу фамилию так, как ее прославила ее мать; может быть, вы закрываете глаза на это благородное намерение; но я имею менее снисхождения и объявляю вам, что если вы не вытащите ее из бездны, я разглашу о вашей угодливости при дворе; сделайте шум, а если нет, я сделаю его. Друг».

Пораженная Анриэтта бросила письмо.

– Благоволите мне сказать, что сделали бы вы, – сказал отец.

– Какой гнусный доносчик преследует меня таким образом? – закричала она.

– Не сделать того, что сделал я, – вскричал д’Антраг, – значило обесславить нас! Вы признаетесь в этом.

– О! – заревела Анриэтта, взяв опять письмо. – Чей это почерк?

Между тем дверь отворилась и Мария Туше, уже нарумяненная и раскрашенная, подошла к постели дочери. Увидев ее, д’Антраг встал. Анриэтта хотела спрятать письмо, но мать остановила ее движением руки.

– Я все знаю, – сказала она спокойно, – сын мне рассказал.

– И вы знаете также об этом письме? – спросила Анриэтта, с взглядом, требовавшим от ее сообщницы чрезвычайного внимания.

– И о письме также, дочь моя. Граф Овернский, прежде чем направился к королю, посоветовался со мной по своему обыкновению о том, на что надо решиться.

– Что же вы решили? – спросил д’Антраг, которому это торжественное уверение всегда внушало некоторый страх. – Если это письмо от врага, оно как будто намекает на мщение; а угадываю тут следствие какой-нибудь интриги.

Анриэтта побледнела, Мария Туше перебила своего супруга.

– Вы судите здраво, – сказала она, – это враг, это мщение, вот почему граф Овернский должен был сегодня же утром отправиться к этой особе.

– К кому?

– Это угадать нетрудно. Вспомните, кому интересно оставить для себя короля.

– Маркизе де Монсо! – вскричал д’Антраг. – Именно.

– Вы правы, я об этом не подумал.

– Это правда, – прошептала Анриэтта, сама обманутая спокойствием матери, – ей одной нужно отдалить меня. Знает ли она…

– Она знает все.

– Она имела подозрения?

– Спросите у Анриэтты, с каким свирепым лицом приняла она нас в этой встрече у женевьевцев.

– Когда она принудила короля отказаться от нашего гостеприимства, – сказала Анриэтта.

– Это может быть, – сказал граф, – у нее есть шпионы. Вот что серьезно.

– Вот почему я и послала к ней моего шпиона; он увидит короля в то же время и принесет нам впечатление обеих сторон. Не права ли я была?

Антраг одобрил вполне.

– Граф Овернский, – продолжала Мария Туше, – сообщил мне также о желании вашем призвать сюда ворожею. Я одобряю это. Примите ее сами. Вы, кажется, понимаете итальянский, Анриэтта?

– Вы, кажется, меня учили этому языку.

– Пошлите же эту итальянку, граф, как только она придет к моей дочери в моем присутствии, пусть наши люди видят, что никакой тайны нет. Потом, если сын мой пришлет кого-нибудь, пусть мне скажут.

Угодливый супруг поклонился и вышел. Мария Туше тотчас пошла удостовериться, не подслушивает ли кто у дверей. Потом, воротившись к изголовью Анриэтты, сказала тихо:

– Я полагаю, вы не обмануты тем, в чем я уверила вашего отца?

Анриэтта взглянула на нее испуганными глазами.

– Вы не предполагаете, – возразила Мария Туше, – что это письмо написала Габриэль д’Эстре?

– От кого же оно? – прошептала Анриэтта.

– Это ужасное письмо.

– Конечно…

– Оно от смертельного врага. Оно обещает неумолимое мщение. Оно возвещает невидимого шпиона, живущего в вашем доме, так сказать, в вашей мысли.

– Боже мой!

– Не имеете ли вы кого-нибудь, кто ненавидит вас до такой степени? Поищите в вашем прошлом, Анриэтта, в вашем прошлом, уже кровавом и мрачном.

– Матушка!

– Поищите хорошенько, говорю я вам!

Анриэтта потупила голову, и глаза ее обнаружили своей болезненной пристальностью ужас совести, которой являлись привидения.

– Вы не находите? Ну, я помогу вашей памяти. Этот раненый молодой человек.

– О, он слишком великодушен, чтобы написать эти строки! – вскричала молодая девушка, невольно отдавая справедливость благородству своей жертвы. – Притом он исчез, он уехал навсегда. – Ну если не он, то почему же не…

– Тот, о котором вы говорите, может быть, был бы способен на эту гнусную угрозу, но он умер.

– Должно быть, у меня голова не на месте, потому что не позже как вчера, возвращаясь домой, я видела, как промелькнуло как тень лицо этого несчастного.

– Не забудьте, что он бросился в партию герцогини Монпансье; она сделала его своим секретарем; нам сказал граф де Бриссак, и в день вступления короля в Париж он был заперт в Деревянной башне у Новых ворот, между всеми этими испанцами, которых Крильон убил и бросил в реку.

– Я это знаю, но…

– Но если он остался, мы не могли бы этого не знать. Он не из тех, которые заставляют о себе забывать.

Она еще говорила, когда камеристка доложила, что граф Овернский воротился домой. Мать встала. Анриэтта поскорее накинула пеньюар, и скоро граф Овернский вошел к ней вместе с д’Антрагом.

– Ну что? – спросила Мария Туше.

– Ну, великое событие. Весь двор в волнении.

– Что такое?

– Король оставляет маркизу.

– Возможно ли? – закричали обе женщины.

– Был шум, были слезы. Неизвестно, кто приказывал, кто повиновался. Но известно только, что король заперся у себя, а маркиза у себя, и отданы приказания, чтоб ее экипажи отправились завтра в Монсо.

Анриэтта и мать переглянулись в восхищении.

– Прибавьте, пожалуйста, все толки, – сказал д’Антраг.

– Толки вот какие: у короля новая любовь в голове. Ему помогает какой-то верный друг. Произошло свидание, которому маркиза хотела помешать; король рассердился… я пересказываю вам, что говорят; вы понимаете, маркиза рассердилась, и потом произошла бурная сцена.

– А потом? – спросила Анриэтта.

– А потом советы Росни. Министр против маркизы. Уверяют даже, будто король пожертвовал своей любовницей Росни. Лувр наполнен озабоченными и осторожными людьми, еще колеблющимися, но готовыми решиться.

– Называют кого-нибудь в этом свидании? – спросил д’Антраг.

– Э! э!

– Предмет этой новой любви короля? – спросила Анриэтта.

– Э! э!

– Не скромничайте, брат.

– Сообщите нам, сын мой.

– Имейте к нам доверие, граф.

– Ну да, называют… но шепотом…

– Называют с восторгом, – прошептал д’Антраг, – только бы не называли слишком рано, сохрани Бог!

– Какую роль играет в этих толках Замет? – спросила Анриэтта.

– Говорят, что свидание происходило у него.

– Но король заперся, – сказала Мария Туше, – это значит, что он огорчен.

– О да! Король огорчен.

Анриэтта нахмурила брови.

– Это доказательство его превосходного сердца, его благородного сердца! – вскричал д’Антраг. – Он способен к привязанности, достойный государь.

– Она еще не уехала, – прошептала Мария Туше.

– Надо что-нибудь сделать, – прибавила Анриэтта, – надо увидеться с Заметом.

– О, осторожность, осторожность! – сказал д’Антраг.

– Надо бы, чтобы король удалился на двадцать четыре часа, – сказала Мария Туше, – в это время примирение было бы невозможно.

– Не посоветоваться ли с ворожеей? – сказал д’Антраг. – Таким образом можно было бы видеться с Заметом.

– Я его ждала сегодня утром, – прошептала Анриэтта.

– Вы понимаете, что в эту минуту он боится компрометировать себя, – сказал граф Овернский. – Пойдемте к нему, месье д’Антраг, как бы, для того чтобы благодарить его за объяснение, которое он дал вчера, и просить молчать о вчерашнем происшествии. Может быть, Замет имеет возможность удалить короля из Парижа до тех пор, пока маркиза уедет.

– И притом не забудем, – сказала Анриэтта, – что сам он заметил вчера, что гороскоп Элеоноры – корона.

– Ступайте, господа, – сказала Мария Туше, – принесите нам известия. Между тем Анриэтта кончит свой туалет и будет готова на всякий случай.

Граф д’Антраг и граф Овернский ушли, а обе женщины в своей гнусной радости забыли все, кроме успеха. Весь еще дом был взволнован, когда человек по коридору подошел к самому порогу спальной Анриэтты. Он мог видеть, как мать обнимала дочь, а дочь взяла, смяла и бросила в огонь письмо, прежде так их напугавшее. Он приподнял портьеру и вошел в комнату. Обе женщины оглянулись при этом шуме.

– Ла Раме! – вскричали они в один голос.

– Я сам, – отвечал молодой человек, бледное лицо которого еще более усилило блеск глаз, сверкавших огнем неумолимой решимости.

Глава 40
ПРОИГРАННОЕ СРАЖЕНИЕ

Обе женщины еще не оправились от удивления и смотрели на ла Раме с суеверных страхом, когда он сказал:

– Я кажусь вам тенью, милостивые государыни.

Мария Туше первая возвратила себе хладнокровие.

– Надо признаться, – сказала она, – что если вы действительно существо живое, то ваше появление показывало бы скорее призрак.

– Вот настоящий враг! – прошептала Анриэтта так громко, что ла Раме услыхал.

Но вместо ответа он продолжал обращаться к Марии Туше.

– Вы говорите это по причине моего продолжительного отсутствия, моего исчезновения.

– В самом деле, говорили, что вы умерли.

– Я должен был умереть, если бы получил в удел только обыкновенную долю жизни. Но, – прибавил он со страшной улыбкой, – я принадлежу к классу сверхъестественных существ. Все, чего достаточно, для того чтобы убить другого человека, меня возрождает и молодит; не находите ли вы, что я помолодел?

Марии Туше не нравилась эта шутливость, и другие предметы разговора, более серьезные, были бы ей по вкусу в такую минуту. Но под этой саркастической шутливостью она чувствовала неприязнь, угрозу, а со стороны ла Раме угроза имела свою цену.

– Да, – продолжал он, – я железный, медный; если меня можно ранить, то, по крайней мере, нельзя убить. Я этому радуюсь, так как я уже подвергался и буду подвергаться еще стольким катастрофам. Друзья мои радуются также этому.

– Объясните нам это отсутствие и это воскресение, – сказала Мария Туше, ободряя взглядом Анриэтту, пораженную беспокойством.

– Охотно, вам, вероятно, говорили, что я был брошен вместе с умирающими и мертвыми в окно Деревянной башни.

– Говорили, и ваше молчание утверждало нас в этом печальном убеждении.

Ла Раме молчал, он смотрел или, лучше сказать, пожирал глазами Анриэтту.

– Я имел множество причин, чтобы не показываться, – сказал он наконец, – во-первых, и одной этой причины было бы достаточно, я заботился о моем выздоровлении. Падая, я ударился о сваю, высунувшуюся из воды, рана была страшная, для всякого другого смертельная. В продолжение шести месяцев я был почти без ума.

«И теперь это осталось!» – сказали друг другу мать и дочь взглядами.

– Потом, когда я выздоровел, – сказал ла Раме, – я не принадлежал себе. Я должен был думать о великодушной особе, дарившей меня своим покровительством.

– А! вам кто-то покровительствовал, – сказала Мария Туше.

– Неужели вы думали, что я вышел из воды один, с разрубленной головой, – грубо возразил ла Раме. – Конечно, мне покровительствовали действительным и великим образом.

– Все, что вы говорите, – перебила Мария Туше, – возбуждает в нас глубокое участие. Вы знаете, какую дружбу имеем мы к вам.

– Знаю, – сказал ла Раме со странной улыбкой, которая смутила Анриэтту и ее мать, – поэтому я провел в молчании и уединении только строго необходимое время; как только мне позволено было воротиться в Париж, я вернулся.

– Вы воротились сегодня?

– Я был уже здесь несколько раз секретно. О, вы этого не подозревали, а я уже за вами наблюдал!

– Как! – возразила Мария Туше с чувством оскорбленной гордости. – Вы наблюдали?

– Как же! Не естественно ли заниматься людьми, которых любишь, друзьями, о которых сожалеешь?

– Вы ничем не рисковали, если бы показались, месье ла Раме, – сказала мать, закусив губы. – Вы не допустили бы нас считать живого мертвым, а за любезную озабоченность, которую вы имели о нас, мы были бы вам признательны.

– Я не мог, – сухо сказал ла Раме, – и не должен был показываться.

– Ваш покровитель, может быть, скрывается?

– Почти, или, по крайней мере, не скрываясь можно желать остаться в стороне. Вы это знаете, герцогиня не в большой милости при новом дворе.

– Какая герцогиня? – спросила Мария Туше, которая знала хорошо, но хотела показать неведение.

– Герцогиня Монпансье, – отвечал ла Раме с некоторой выразительностью, – моя покровительница.

– У вас знаменитое покровительство, месье де ла Раме.

– Не правда ли? – знаменитое и преданное; я жду от него больших выгод во всех отношениях.

Ударение, сделанное на последних словах, заставило задуматься обеих женщин. Они мысленно отыскивали смысл; ла Раме наслаждался их беспокойством. Разговор прекратился.

– Вам остается сообщить нам, – мужественно продолжала Мария Туше, – или почему вы так долго о нас забывали, или для чего вы вспомнили о нас сегодня?

– А! Вот мы касаемся вопроса, жгучего вопроса, – сказал ла Раме с цинической самоуверенностью.

– Объяснитесь, милостивый государь, потому что я, право, не понимаю ни вашего обращения, ни вашего языка; я знала вас как сдержанного, очень вежливого, скорее послушного, чем свободного с нами.

Она сделала намек на подчиненность, в которой ла Раме жил относительно Антрагов; он принимал это положение, несмотря на свое участие в фамильных секретах.

– Правда, – отвечал он, – что я всегда был скромен и покорен. Тогда я надеялся, я чувствовал мою молодость, я имел терпение и робость. Я говорил себе: придет моя очередь.

Он окончил фразу зловещим хохотом. Анриэтта вздрогнула.

– Если вы признаетесь, что вы уже с нами не таковы, как были прежде, – продолжала мать, – вы, стало быть, обвиняете нас, что мы изменились к вам. Отвечайте на мой вопрос одним словом: зачем воротились вы теперь, а не четыре месяца тому назад.

– Потому что теперь минута благоприятна для моих намерений. Но я уже вам сказал, что я воротился не сегодня.

Говоря таким образом, он устремлял на Анриэтту свой невыносимый взгляд. Пораженная, подавленная, она приняла отчаянное решение.

– Поймите, матушка, – закричала она, сжимая руку Марии Туше, – он хочет сказать, что это он послал графу д’Антрагу вчерашнее письмо.

– Действительно я, – отвечал он равнодушно.

Можно себе представить, какую позу приняли эти обе женщины, услышав объявление войны.

– А! это вы, – прошептала Мария Туше, вся побледнев, – это вы решаетесь на подобную засаду.

– И приходите признаваться в этом здесь, – сказала Анриэтта.

– И подписываете – друг, самое оскорбительное обвинение для чести женщины.

– Никогда искренний друг не оказывал большей услуги.

– Это письмо сплетение лжи и оскорблений.

– Это письмо наполнено истинами, которые я смягчил.

– Месье де ла Раме!..

– Правда ли, что вы были вчера у Замета?

Обе женщины хотели раскричаться.

– Я знал ваше намерение отправиться в улицу Ледигьер, – продолжал ла Раме, – я видел, как вы вошли к Замету. А! Кажется, на это будет трудно дать ответ.

– Если я была у Замета, мой отец и мать знают причину.

– И мы ее одобрили, – сказала Мария Туше со своим царственным достоинством.

– Как это примерно! Вы знаете, что мадемуазель д’Антраг отправилась ухаживать за королем. Вы знаете привычки этой седой бороды, которую преждевременная старость не охладила к греху; вы знаете, что молодая девушка, с которой король говорит два раза кряду, развращена и погибла; вы знаете все это – но ведь это невероятно! Если б вы это знали, вы не одобрили бы.

– Клевета, оскорбление! – вскричала Анриэтта.

– Оскорбление против его величества! – вскричала Мария Туше.

– Полно, полно, к чему такие громкие слова! – глухо перебил ла Раме. – Они делают более шума, но тем не менее пусты. Притом ваше уверение слишком положительно; вы так энергически заклеймили эту спекуляцию, что я должен отказаться от моего письма и от моих слов. Я ошибся, вы самая почтеннейшая мать, а ваша дочь самая добродетельнейшая девица при дворе.

Мария Туше не поняла или притворилась, будто не понимает горечь, скрывавшуюся под этими словами. Как бы то ни было, она отвечала:

– Не стоило труда поднимать подобный ураган, для того чтобы кончить плачевными вздохами. Мы умеем презирать нападения так же, как и обходиться без оправданий. Я радуюсь, что вы не встретили здесь графа д’Антрага или моего сына, графа Овернского, потому что они не так терпеливо, как мы, вынесли бы сцену, которую вы устроили нам. Возвратитесь к вашей покровительнице; она, может быть, научит вас уважению, которое должно оказывать женщинам. Забудьте нас, потому что вы счастливы. Это будет поступок честного человека и благоразумного ума. Прощайте, месье де ла Раме.

Вместо того чтобы повиноваться этим словам, ла Раме сделал два шага вперед.

– То, что вы мне объявили, заставит меня вечно остаться с вами. С тех пор, как я уверился в честности вашего семейства, в невинности этой молодой особы, ничто не сопротивляется более предложению, которое я приехал сделать.

– Что такое? – прошептали обе женщины.

– Милостивые государыни, – продолжал ла Раме с мрачной церемонностью, – я страстно люблю мадемуазель Анриэтту де Бальзак д’Антраг, вашу старшую дочь, и имею честь просить у вас ее руки.

Удар грома, разразившийся над головой Анриэтты, испугал бы ее менее этих слов; она бросилась в объятия матери, как в священное убежище. Мария Туше дрожала от бешенства и испуга. Ни та, ни другая не отвечали.

– Вы удостоили меня слышать, – сказал ла Раме после продолжительного молчания.

Мария Туше, вооружившись всей своей энергией, пристально посмотрела на смельчака.

– Верно ваша раненая голова не совсем еще вылечилась?

– Совсем.

– Стало быть, вы пришли сделать нам оскорбление в нашем доме?

– Где же оскорбление? Вы говорите мне это потому, что я сын де ла Раме, неизвестного дворянина? Но мне кажется, ла Раме стоит Антрага.

– О, как вы низко злоупотребляете нашей женской слабостью!

– Я несколько раз имел дело с мужчинами и не выказал робости, вам это известно.

– Еще низость; вы делаете намеки на наши тайны.

– Да.

– Вы пользуетесь ими, для того чтобы предписывать нам законы.

– Я имел только одно это средство и употребляю его.

– Это черная гнусность.

– Нет, это гнусная любовь! Я вам говорю, что я люблю Анриэтту, почему, я сам не знаю. Понятнее было бы, если б я ее не любил. Я любил ее ребенком. Я обожал ее красоту, восхищался ее мужеством, ее энергией, восхищался порывом, побуждавшим ее к преступлению. Я странное существо; демон сделал мой душу из самого сильного огня своего ада. Преступная Анриэтта более похожа на павшего ангела; ее любовь сделала меня преступным, но наше взаимное преступление связало нас друг с другом. Это цепь; напрасно она старалась бы разорвать ее. Я пытался, но не мог успеть. Однако, если бы вы знали, что я делал! Если бы вы видели, как я плакал, ревел от бешенства, проклинал ее, рубил кинжалом ее изображение, даже ее имя, которое я писал на деревьях в моем уединении! Если бы вы могли видеть, как проходили передо мной все сновидения моих ночей, когда она являлась мне улыбающуюся моим жертвам, как она ласкала их, протягивала губы этим красивым молодым людям, которых я убивал в ее объятиях, одного пулей, другого ударом ножа. Да, вы правы; слабый человек сошел бы сто раз с ума при одной мысли о муках, которые возбудила во мне эта ужасная любовь. Но я стою на ногах, я вижу мою цель; я объявляю вам ясно мою решимость, мою волю. Яд этой любви я буду пить до тех пор, пока он опьянит меня, до тех пор, пока он меня убьет. Отдайте мне вашу дочь, я заплатил за нее довольно дорого, она должна быть моею. Я этого хочу!

Мария Туше и Анриэтта отступили, бледные как смерть, перед вспышкой этого разбитого сердца.

– О! не надо колебаться, – продолжал ла Раме, – это было бы бесполезно. Когда человек сказал то, что сказал я, это значит, что он все предвидел, это значит, что его нечего щадить. Анриэтта не будет несчастна, а если и будет, пусть она подчинится своей судьбе. Я же подчинился моей. Вы испугались лица, которое я вам показал; но успокойтесь, я опять надену маску. Я наложу, как веселые румяна, мою улыбку счастья на страшную язву, которая на минуту обнаружилась вашим глазам. Протеже герцогини сделается честным мужем, усердным к чести и благосостоянию своей новой семьи; не надо колебаться, вы не можете поступить иначе. Если вы будете продолжать колебаться, вы заставите меня думать, что я угадал ваши намерения насчет короля.

– А если бы и так, – безумно сказала Анриэтта, которая надеялась на минуту заставить ла Раме отказаться, угрожая ему новым бесславием.

Он улыбнулся с состраданием.

– Этого не будет, – возразил он, – вы видите, что я помешал уже раз, я помешаю этому всегда!

– Вы? – сказала она, захохотав.

– На этот раз, Анриэтта, я предупредил только вашего отца и маркизу де Монсо.

Обе женщины вздрогнули.

– А в следующий раз я предупрежу самого короля. – О!..

– Я скажу королю все, что я знаю, все, чего не знает он. Я объясню ему, к каким облакам испарилась свежесть вашего первого поцелуя.

– Негодяй! король узнает, что мой доносчик – убийца.

– О! я сам скажу ему это. А когда я смогу убедить короля, я заговорю при дворе и в городе, я сообщу имя Анриэтты отголоску публичных площадей, отголоску перекрестков, я наполню моими криками, моими обвинениями, моими проклятиями все безграничное пространство, которое простирается от земли к небу.

– А я, – заревела Анриэтта со свирепым взором, – я…

– Вы меня убьете? Нет, вы не убьете меня, потому что я вас знаю и остерегаюсь. Итак не нужно химерических планов, безумной надежды; что сделано, того воротить нельзя. Мы не можем переменить ничего. Обесславленная, погибшая, вы не можете принадлежать никому другому, кроме меня; ни один мужчина не дотронется до руки вашей, никто не скажет вам два раза слов любви. Вы не будете женой какого-нибудь Лианкура, ни любовницей Генриха Четвертого. Вы не можете даже прибегнуть к вашему отцу, которому неизвестно ваше прошлое, даже к вашему брату, который скоро преувеличит для вас отвращение короля. Вы сейчас угрожали мне их мщением; пусть они придут, я их жду.

Сжатые этой железной рукой, обе женщины трепетали и переходили от испуга к гневу.

– Не стоит бороться, – сказала Мария Туше, выбившись из сил, – если вы хотите нас погубить, хорошо. Мы приготовим к этому странному событию графа д’Антрага, моего сына и свет.

Говоря эти слова, она сжала руку Анриэтты, чтобы придать ей мужество.

– А! вы хотите выиграть время, – отвечал ла Раме. – А я не могу его терять. Приготовьте этих господ к нынешнему вечеру, потому что сегодня вечером я женюсь на мадемуазель Анриэтте и увезу ее к себе.

– Сегодня вечером! Но это безумство! – закричала Мария Туше.

– Сегодня вечером я умру! – сказала Анриэтта с невыразимым отчаянием.

– Умрете, вы?.. Как бы не так! – возразил ла Раме. – Пока у вас будет надежда, вы не умрете, а эту безумную надежду вы еще имеете. Итак, сегодня вечером я приеду за вами, чтобы отвезти вас в церковь. Оттуда мы уедем. Если граф д’Антраг и граф Овернский не будут предупреждены прежде, то их можно предупредить после; это все равно. Я угадываю, что вы захотите бежать, – перебил ла Раме, – но и это будет бесполезно. Я вам сказал, все меры приняты мной. Вы видели, известны ли мне все ваши поступки, все ваши мысли. Я точно так же буду знать их до нынешнего вечера. Ваш дом окружен моими людьми. У меня есть друзья, милостивые государыни; вы не сделаете ни движения, ни шага, чтобы я этого не узнал и, следовательно, не предупредил впоследствии. Впрочем, пробуйте; попытка убедит вас лучше всех моих речей. Попробуйте!