Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 52 страниц)

Глава 31
ТРИ ПАРТИИ

Друзья короля не ошиблись. Его отречение отняло у лигеров последний предлог. Парижский народ, зная, что король католик, не стесняясь, громко выражал мысль, что он предпочитает французского короля испанскому игу.

Этот город, голодный, истощенный, растратил в пять лет всю свою силу и весь свой дух. В Париже начали спрашивать себя, чем Майенн лучше Крильона, Филипп Второй Генриха Четвертого.

Но это было не по нутру испанцам, так же как и герцогине Монпансье. Итак, в Париже происходило большое волнение после громкого удара, нанесенного королем.

В одно утро Париж проснулся, окруженный испанскими, валлонскими и итальянскими войсками. К Бриссаку, который старательно держал ворота запертыми, скоро явился герцог Фериа, начальник испанских войск, со свитой слишком многочисленной, для того чтобы она могла быть успокоительна. Парижский губернатор за занавесями окна видел, как во двор его дома явился этот раздушенный и расфранченный отряд, в котором отличался наш старый знакомый, дон Хозе Кастиль, капитан у одних ворот Парижа.

При первом докладе его вестовых Бриссак приказал, чтобы приняли испанца. Мы знаем, что Бриссак возбудил недоверие, еще увеличившееся после его последнего приключения с Хозе Кастилем. Это утреннее посещение, цель которого он подозревал, нашло его, однако, вежливым и бесстрастным. Он весело встретил испанцев и ввел их в парадную залу, делая вид, будто не замечает смущения герцога Фериа и косых взглядов, которыми дон Хозе, оставшийся позади, разменивался с офицерами испанского штаба.

– Ну, что говорят? – вскричал Бриссак. – К нам идет подкрепление?

– И деньги, – отвечал герцог, приближаясь к Бриссаку.

– Милости просим и то и другое.

Однако ваши ворота заперты, – сказал герцог Фериа.

– Их отворят, – весело сказал Бриссак. – Нам надо только бояться, чтоб денежная-то посылка не поубавилась чересчур, если придется кормить всех тех, кто голоден.

– Король Филипп намерен употребить испанские дублоны не на то, чтобы кормить парижан, – отвечал герцог Фериа почти сухим тоном.

Но Бриссак решил не обижаться.

– Тем хуже, – возразил он, – пустые желудки дерутся дурно, а вы знаете, что король Наваррский приближается и скоро будет осаждать Париж.

– Наших подкреплений будет достаточно, чтобы сдержать осаждающих, – перебил герцог, – и даже чтоб придать мужества осажденным.

– Вы меня радуете этими добрыми словами, – сказал губернатор, – но сделайте одолжение, сообщите же мне, на что назначаются деньги, которые к нам едут?

– На два предмета: на жалованье нашим солдатам и на то, чтобы уничтожить последнюю совестливость некоторых членов парламента.

Бриссак сделал движение удивления, которое заставило испанца сказать:

– Что вы чувствуете, милостивый государь?

– Я чувствую очень сильное удивление. Вы имеете намерение подкупить парламент и таким образом показываете всем эти деньги. Стало быть, вы хотите, чтобы ваша сделка не удалась?

– Зачем ей не удастся?

– Потому что человек, которого подкупают, не любит, чтобы о продаже его чести и совести объявлялось на улице.

– А я думал совсем другое.

– А что такое?

– Я думал, что эти деньги послужат к тому, чтоб возмутить чернь против парламента, который сопротивляется.

– Я не совсем понимаю, – сказал герцог, смутившись от искусного маневра Бриссака.

– Я объяснюсь яснее, – прибавил с улыбающимся видом губернатор, уверенный, что он отгадал. – Парламент парижский исполнен чести, благородства, патриотизма, по своему образу мысли, милостивый государь, по своему. Он уверяет, будто настоящим французским королем должен быть француз. Утопия, милостивый государь. Из этого следует, что до сих пор он мешкал со всеми этими переговорами с Испанией, старающейся дать корону инфанте. Вы, верно, это заметили?

– Что же вы из этого заключаете?

– Я заключаю, что время проходит, что деньги вашего милостивого государя истрачены, потому что надо было прибегнуть к другим. Множество испанцев легло на полях французских битв, надо было призвать других. Между тем, вместо того чтоб подвигаться вперед, ваша цель отодвигается назад; неприятель, я говорю о короле, делает каждый день успехи; он остался победителем довольно блистательно во многих битвах. Его отречение – поступок довольно ловкий, он подходит, он подходит мало-помалу. Что же делать?

– Как, что делать? – вскричал герцог Фериа, как барсук, шея которого попала в капкан.

– Извините, вы нехорошо поняли мою мысль. Выражение ускользнуло от вас. По-французски «что делать» значит: что будете делать вы?

– Это может говорить политик, роялист, а я, испанец, не могу этого говорить. Я знаю, что я сделаю.

Бриссак закусил губы и почесал себе нос; это была единственная уступка, сделанная его желанию выбросить этого фанфарона за окно.

– Если вы знаете, что сделаете, любезный герцог, – сказал он, – то я этого не знаю и думал, что вы сделали мне честь посетить меня, для того чтобы мне сказать.

– Я приехал вас спросить, зачем заперты парижские ворота.

– Ведь они заперты всегда, вы это знаете лучше всех, потому что поставили там испанцев.

– Ваши французы отказываются отворять их.

– Это непременный закон во время осады, это также должно быть вам известно. Если бы французский отряд явился сегодня утром, чтобы войти в эти ворота, ваши испанцы не впустили бы его, как мои французы не впустили испанцев.

– Я прошу вас впустить их.

– Вот ключи, герцог, и вы никогда не впустите сюда столько испанцев, сколько я желаю.

– Вот прекрасные слова, за которые я имею честь вас благодарить, – холодно сказал герцог.

Принесли ключи испанцу, это значило отпустить его, но он еще не все исполнил.

– Вы сейчас мне сказали, – сказал он тише и отводя Бриссака в сторону, – несколько слов, поразивших меня.

«Ба», – подумал Бриссак.

– Положение парламента меня беспокоит, а между тем воля повелителя должна быть исполнена.

Великое слово было сказано, и Бриссак почувствовал, что уже не время хитрить.

– Какая воля? – спросил он.

– Надо, – сказал испанец, устремив на лицо губернатора проницательный взгляд, – надо – слышите ли вы? – чтобы сегодня же парламент принял нашу инфанту.

– А если он не примет? – спокойно спросил Бриссак.

Ему дадут двенадцать часов на то, чтобы решиться.

– А после этих двенадцати часов?

– Он должен принять, – сказал герцог.

– А может быть, парламент обратится к парижскому гарнизону.

– Это очень может быть.

– А гарнизон, натурально, будет повиноваться своему губернатору.

Герцог посмотрел прямо в лицо Бриссаку и спросил:

– А губернатор кому будет повиноваться?

Бриссак понял тогда более прежнего, зачем герцог приехал к нему с такой свитой и почему он спросил ключи вперед.

– Я буду повиноваться герцогу де Майенну, – отвечал он с развязным видом.

– Ну, это прекрасно. Сделайте одолжение, оденьтесь. А я в это время велю войти нашему подкреплению, и через час мы поедем вместе к герцогу де Майенну, который объяснится перед вами категорически.

Бриссак поклонился герцогу со своей обыкновенной вежливостью и проводил герцога до самого крыльца. Он был даже так любезен, что особенно поклонился дону Хозе, который отвечал ему иронической улыбкой.

Бриссак встал за своей обсерваторией позади занавесок, когда увидал на своем дворе носилки, появившиеся с конвоем лигеров, солдат и пажей. Лотарингский герб красовался на этих носилках. Из них вышла герцогиня Монпансье, так что герцог Фериа и герцогиня могли разменяться приветствиями, когда он спускался со ступеней, а она поднималась на них, опираясь на руку своего молодого фаворита Жана Шателя.

Эта встреча внушила некоторое подозрение герцогу, потому что он оставил во дворе губернатора дон Хозе Кастиля с отрядом. Зоркий глаз Бриссака сосчитал двенадцать человек. Это не помешало ему побежать навстречу к герцогине и ловко избавить ее от неприятности хромать заметным образом. Герцогиня также оставила внизу двенадцать человек, которые дружески смешались с испанцами.

– Любезный Бриссак, – сказала она, когда они остались одни, – я приехала открыть вам свое сердце. Мы ведь старые друзья.

– Еще не такие старые, – сказал граф с убийственным взглядом.

– Беарнец к нам подходит, испанец нас забавляет, парижане колеблются, надо нанести большой удар.

«И она тоже», – подумал Бриссак.

– Надо помочь мне принудить парламент посадить на трон моего племянника Гиза.

– Э! Э!

– Разве вы с этим не согласны?

– Вы знаете, герцогиня, что я всегда согласен с вами, но это трудно. Испанцы также хотят французского трона.

– Это не самое трудное, потому что испанцы помогают нам выдать замуж инфанту, не догадываясь о том – с их фантазией! Но надо де Майенна заставить согласиться обвенчать его племянника. Он не поддается на это, а между тем без него обойтись нельзя.

– Я думаю, это господин Парижа.

– Неужели? – спросила герцогиня.

– До такой степени, что без него ни один лигер не пойдет…

– Я это предвидела; сделайте мне удовольствие, пойдемте со мной к нему; вы ведь за меня, не правда ли, а не за него?

– Еще бы!

– Вы независимы. О, ваши войска повинуются только вам!

– Хотел бы я посмотреть, чтобы было иначе.

– Этого для меня достаточно. Объявите просто моему брату то, что вы мне сказали, в четырех словах.

– И он согласится?

– Что же ему делать между вами и испанцами?

– Вы ангел ума. Я одеваюсь.

– Я вас жду, – сказала герцогиня, с любезной улыбкой проходя в смежную комнату.

Герцог Фериа воротился и очень удивился, найдя тут еще герцогиню, и еще более удивился, когда Бриссак объявил ему, что герцогиня Монпансье едет вместе с ним к герцогу де Майенну.

Герцог нахмурил брови и хотел задать Бриссаку несколько вопросов, но тот уже подал герцогине руку, обтянутую перчаткой. Он повел ее к носилкам, сам сел на лошадь, и три отряда отправились к отелю де Майенна. Мы говорим «три отряда» единственно из вежливости к парижской партии, потому что ее представлял только Бриссак, лакей и солдат.

Дорогою Бриссак свободно разговаривал то с герцогом, то с герцогиней, подмигивая ей, улыбаясь ему, так что привел в восторг обоих.

Приехали к де Майенну. Там странное зрелище представилось глазам трех партий. Слуги седлали лошадей, носили сундуки и портфели; множество людей сталкивалось на лестнице, все двери были открыты; везде царствовали беспорядок, деятельность, суматоха.

– Что это значит? – спросил герцог Фериа.

– Мы сейчас узнаем! – вскричала герцогиня Монпансье, поспешно всходя на лестницу, которая вела в кабинет ее брата.

Она нашла герцога совсем одетым; его огромное брюхо было стянуто портупеей, на голове была шляпа; он только что запирал шкатулку, которую брал его камердинер. Герцог де Майенн, несмотря на свою страшную полноту, был проворен, и глаза его блистали неиссякаемым огнем под густыми бровями.

– Это моя сестра! – закричал он с притворным удивлением, увидев буйную герцогиню. – И герцог Фериа!.. Здравствуй, сестра. Герцог, я кланяюсь вам. А, это ты Бриссак.

Говоря таким образом, де Майенн застегивал плащ и надевал перчатки.

– Вы как будто уезжаете, брат, – сказала герцогиня.

– Мы недолго вас задержим, – сказал испанец.

– Да, – спокойно отвечал де Майенн, – я уезжаю.

– Вы желаете, чтобы мы подождали вашего возвращения? – вскричал герцог Фериа.

– Вам пришлось бы ждать слишком долго, – отвечал де Майенн с тем же спокойствием.

– Куда же вы едете, монсеньор? – спросили оба гостя с беспокойством.

– В Артура.

– Вы уезжаете? – закричала герцогиня.

– Вы оставляете Париж? – воскликнул герцог.

– Как видите, – отвечал толстый герцог, между тем как Бриссак в углу не сводил глаз с этой любопытной сцены.

– Это невозможно! – прибавила герцогиня Монпансье.

– Вы не можете бросить ваших союзников! – сказал испанец, посинев от испуга.

– Я никого не бросаю, – отвечал де Майенн. – Вы довольно здесь сильны, чтобы обойтись без меня, между тем как в провинции нужно мое присутствие. Вы не знаете разве, что де Вальроа сдал Руан королю, что Лион сам сдался? Если Париж сделает это? Послушайте, господа!

– О, никогда! – заревела герцогиня.

– Мы здесь, – с бешенством сказал испанец.

– Если вы здесь, – сказал де Майенн, – тем более причины, чтобы я отправился в другое место.

– Но объясните мне, брат…

– Извольте, сестра.

– Монсеньор, – прибавил герцог Фериа, – именем короля, моего повелителя…

– Я имею честь отвечать вам, милостивый государь, – сухо перебил де Майенн, – что король, ваш повелитель, пусть поступает, как хочет, а я – как могу. Я ведь не испанец, насколько мне известно.

– Но здесь есть гарнизон испанский, ваш союзник.

– В кабинете обошлись без меня – и на поле битвы обойдутся, – сказал де Майенн.

– Монсеньор, поймем друг друга.

– Я совершенно понимаю себя. Ваш покорнейший слуга.

– Вы дезертируете, – сказал испанец с бешенством.

– Я нахожу вас пресмешным, – вскричал де Майенн, покраснев от гнева. – Как вы смеете говорить языком, на котором вы говорите так дурно? Я дезертирую, говорите вы… Узнайте, что во Франции называют дезертиром того, кто бросает французскую службу. Защищайте ваши ворота, у вас есть деньги и солдаты. А я еду с женой и детьми. Берегите себя, а я буду беречь себя.

Герцог Фериа обернулся к Бриссаку.

– Вы допустите, чтобы герцог оставил нас в таком затруднении?

– Что же мне делать? – возразил губернатор добродушно. – Монсеньор – мой начальник.

– Представьте ему по крайней мере…

– Избавьте Бриссака от речей, он не оратор, и требуйте от него то, что он умеет делать. Я назначил его парижским губернатором, пусть его распоряжается. Вы желали объяснений, – обратился он к герцогине, – вот они.

– Я жду других, – прошептала она, вне себя от бешенства.

Герцог Фериа понял, что его высылают. Он находился в ужасном недоумении. Отъезд де Майенна был смертельным ударом для Лиги. Она состояла из двух элементов: из французского и испанского, и только первый заставлял лигеров терпеть второй; этот отшитый элемент изменял лигу в иностранное владычество. Не было уже французов против французов. Франция обрисовывалась с одной стороны, Испания с другой; Филипп II не предвидел этого решения.

Сама герцогиня его не подозревала; ее бледность и нервный трепет достаточно это показывали. Когда герцог испанский, дрожа, растерявшись, вертелся туда и сюда, не решаясь уйти, несмотря на тройной поклон, сделанный ему де Майенном, герцогиня шепнула ему:

– Позвольте мне одной поговорить с моим братом; я его остановлю.

Бриссак поклонился и сделал вид, что хочет уйти, чтобы увести испанца.

– О, вы можете остаться! – вскричала она. – Господин губернатор.

Испанец, задетый за живое, вышел, не скрывая своего волнения и гнева. Бриссак, чуявший грозу, забился в самый маленький уголок.

– Брат, – сказала герцогиня со стремительностью потока, – в здравом ли вы уме?

– До такой степени, сестра, – отвечал Майенн, – что я скажу вам вещи, которые вас удивят.

– Если они мне докажут, что, уезжая, вы не оставляете корону Беарнцу, я принимаю их. Между нами, в своей семье можно быть откровенными.

– Да, я оставляю корону Беарнцу, но что ж это за беда?

– Как, что за беда! – заревела герцогиня. – И это де Гиз говорит таким образом!

– А то как же! Что всегда делали Гизы? Они хотели царствовать, не так ли? Мой дед пытался, и отец мой, и я, и вы, сестра, и ваш племянник – тоже. На этом свете каждый старается за себя. Пока я трудился для себя, я действовал мужественно, но с тех пор как дело идет о том, чтобы моего племянника сделать королем французским, я отказываюсь. Послушайте, у меня есть дети, я не хочу, чтобы они были ниже их кузена.

– А, так вот причина! – прошептала герцогиня с мрачным презрением.

– Да, вот, у меня нет другой. Вы удивляетесь?

– Я стыжусь.

– Вам следовало бы сохранить эту стыдливость для ваших собственных интриг. Что вы составляете заговоры против короля, чтобы отмстить за вашего брата, это пусть еще; но чтобы вы продавали испанцу вашего брата, чтобы утолить вашу алчность управлять вместо ребенка, этого я вам не прощу. Вы составили заговор с испанцем, выпутывайтесь вместе с ним.

– Вы раскаетесь.

– Я? Никогда!

– Я восторжествую одна.

– И прекрасно.

– И докажу, что в нашей семье всегда есть герои. Тем хуже для вас, это буду я!

– Я оставляю вам мою каску и мой кирас.

– Каска слишком мала, кирас слишком велик.

– Я оставил бы вам и мою шпагу, но она слишком тяжела, герцогиня.

– У меня есть свое оружие, – возразила она, кипя от бешенства.

– Это правда, нож брата Клемана. Прощайте, сестра.

Герцогиня, пораженная этим ужасным словом, могла только отвечать взглядом змеи. Она гордо прошла перед Майенном и вышла со смертью в сердце. Бриссак подошел к герцогу.

– Мне что делать? – спросил он.

– Сделай, чтобы меня не остановили, – отвечал де Майенн.

– Можете быть покойны, – сказал Бриссак и медленно воротился к испанцу и герцогине, которые держали совет во дворе, куда все шумно собрались. На пустой лестнице Бриссак приметил Арно, этого верного агента короля, который ждал его, переодетый лакеем.

– А! – сказал он. – Ты пришел кстати; что ты хочешь?

– В какой день король может приехать?

– Завтра.

– В котором часу?

– В три часа утра.

– В которые ворота?

– В Новые.

Арно проскользнул между другими и исчез.

Глава 32
ПИСЬМО КОРОЛЯ

Герцог де Майенн уехал. Париж волновался от противоположных бурь. Лига, растерявшаяся от отъезда своего начальника, тихо произносила слово «измена». Роялисты, или политики, как их называли, поднимали голову и как будто говорили друг другу: время близко.

Испанцы, предоставленные собственным средствам, удвоили бдительность. Это был для них вопрос жизни или смерти. Они чувствовали себя зависящими от первой прихоти толпы; нерешимость и раздоры парижан до сих пор составляли все их могущество.

Герцог Фериа и его капитан, скрыв свою недоверчивость и свой гнев, ухаживали за герцогиней Монпансье, которую, может быть, они подозревали в сообщничестве с ее братом и которою, впрочем, они имели целью пожертвовать вместе с ним честолюбию Филиппа Второго. Со своей стороны герцогиня, имея под рукой только Бриссака, также ухаживала за испанцами, чтобы они помогли ей избегнуть несчастья, которого она боялась более всего, то есть въезда в Париж нового католического короля.

Надо было видеть, как она встала до рассвета и разъезжала по парижским улицам верхом со свитой капитанов. Она кричала до того, что охрипла: «Я остаюсь с вами, парижане!»

Она махала шарфами, она придумывала девизы – словом, суетилась гораздо больше, нежели было нужно, для того чтобы не очень пылкие лигеры нашли ее крайне смешной.

Бриссак поощрял ее в этой деятельности. Он рыскал со своей стороны, а испанцы со своей; любопытным зрелищем было видеть, как все трое встречались вдруг носом к носу в каком-нибудь месте к хохоту зевак, которые ожидали события, не давая себе столько хлопот.

Такова была одна из этих встреч на другой день после отъезда Майенна. Герцогиня выехала из улицы Сент-Антуана на Гревскую площадь. Бриссак приехал с набережной, герцог Фериа с главным штабом – из улицы Мутон. Большая толпа народа собралась на площади, потому что там вешали человека. Виселица была поставлена. Ждали только осужденного. Бриссак осведомился о том, что происходит; герцог Фериа ему отвечал, что преступник, вероятно, посланный короля наваррского, захваченный час тому назад, при нем нашли записку, которая могла наделать тревогу в Париже вследствие обещаний Беарнца.

– Пусть его повесят, – сказала герцогиня.

– Но, – вмешался Бриссак, который видел себя окруженным многочисленной толпой, где примечал плебейские лица, не очень расположенные к испанцам, – допрашивали ли этого человека?

Толпа приблизилась; каждому хотелось слышать разговор начальников Парижа.

– Я его допрашивал, – сказал герцог Фериа, – и видел записку.

– Хорошо; но кто его осудил?

– Я, – прибавил испанец надменным тоном. – Разве преступление не было явно?

– Еще бы! – сказала герцогиня.

– Обычаи парижские требуют, – отвечал Бриссак, бросив взгляд на черные одежды, которые он видел на площади, – чтобы всякий преступник был допрашиваем судьями.

– Какие тонкости! – сказал удивленный испанец, около которого начала роптать чернь.

– За что вы придираетесь к герцогу? – шепнула герцогиня Бриссаку.

– Предоставьте действовать мне, – отвечал он тем же тоном.

В эту минуту на углу набережной показался осужденный, окруженный валлонскими и испанскими стражами. Это был мирный гражданин, бледный, заплаканный, с честным лицом, расстроенным отчаянием. При виде виселицы он сложил руки и начал так жалобно стонать, призывая жену и детей, что трепет сострадания пробежал по толпе.

– Прискорбно смотреть, – сказал Бриссак, отвернувшись, как будто это зрелище было свыше его сил.

В это время толпа приблизилась к Бриссаку и окружила его лошадь.

– Не правда ли, что сердце раздирается? – сказал ему один гражданин. – Смотреть, как вешают невинного человека!

– Невинного? – закричал герцог Фериа, побледнев от гнева. – Кто это сказал?

– Я, – отвечал тот человек, который говорил, – я, Ланглоа, эшевен этого города.

– Ланглоа! Ланглоа! – повторяла толпа, собравшись около своего эшевена, спокойствие и холодность которого перед бешеным испанцем показывали благородство и значение, которое народ всегда примечает в минуты кризиса.

– Невинный? – повторил герцог. – Человек, раздававший обещания Беарнца!

– Какие обещания? – спросил Бриссак добродушно. – Мало, однако, разъяснить это дело.

Герцог поспешно вынул из рукава напечатанное письмо, которое передал Бриссаку, говоря:

– Смотрите!

Граф, окруженный бесчисленной толпой, тишина которой была так глубока, что у подножия виселицы слышались стенания осужденного, которому палач дал отсрочку для молитвы, Бриссак, говорим мы, развернул письмо и прочел внятным и громким голосом: «Его величество, желая удержать всех своих подданных в дружбе и согласии, хочет, чтобы все прошлое было забыто…»

– Довольно, довольно! – перебил герцог, скрежеща зубами.

– Должен же я узнать, – продолжал Бриссак, каждое слово которого толпа с жадностью слушала.

Он продолжал:

– «Забыто… Запрещает всем своим прокурорам и другим офицерам делать розыски даже относительно тех, которых называют “Шестнадцатью”».

– Как, – прошептал народ, – он прощает даже «Шестнадцати»!

– Ради бога, граф, – сказала герцогиня, – перестаньте!

– Позвольте же мне, – возразил Бриссак, который докончил чтение. – «Его величество словом и честью короля обещает жить и умереть в католической религии и сохранить всем своим подданным их привилегии, звания, достоинства и места. Генрих».

Конец этого чтения возбудил энтузиазм в народе.

– Если бы это была правда! – закричало сто голосов.

– Действительно, эта записка может повредить Лиге, – сказал Бриссак.

– Вы сознаетесь в этом немножко поздно, – возразил герцог. – Я говорю, что надо повесить негодяя, который хотел это распространить.

Он сделал знак палачу схватить жертву. Эшевен Ланглоа схватил за узду лошадь Бриссака и закричал:

– Стало быть, надо всех нас повесить!

– Зачем? – спросил Бриссак.

– Затем, что у нас у всех есть такие письма.

– Как? – закричали герцог и герцогиня.

– Вот, посмотрите!.. – сказали эшевены, вынимая из кармана такие письма и поднимая их в воздух.

– Вот! Вот! Вот! – закричала толпа, показывая такие же письма.

– Это правда, у них у всех есть, – спокойно сказал Бриссак. – Я не знаю, нет ли и у меня в кармане.

Герцог Фериа чуть не упал в обморок от ярости.

– Тем более причины, – прошептал он.

– Нет! Нет! – сказал Ланглоа. – Этот бедный человек, которого хотят повесить, был на улице, как и я, как мы все, когда раздавали эти письма; и мне, и всем моим товарищам раздавали эти письма.

– Да, да! – закричали тысячи голосов.

– Стало быть, он не виноват, – продолжал эшевен, – или виноваты все мы. Пусть же нас повесят вместе с ним.

– Понадобится слишком много виселиц, – сказал Бриссак, который, подъехав к герцогу, шепнул ему на ухо: – Оставим этого человека, или его отнимут у нас.

– Черт побери! – пробормотал испанец, опьянев от бешенства.

– Отпустите этого человека! – закричал Бриссак, голос которого был заглушен возгласами толпы.

– Очень вам было нужно читать вслух это письмо, – сказал испанец.

– Почему же? Ведь все читали его про себя. Послушайте, вы напрасно идете наперекор парижанам. Посмотрите-ка, вот они ведут этого человека к его жене. Ведь тут двадцать тысяч рук, милостивый государь!

Герцог, не отвечая ему, обернулся к герцогине и сказал ей:

– Все это очень странно; поговорим об этом, если вам угодно.

Оба начали шепотом оживленный разговор, который не обещал ничего хорошего Бриссаку. Эшевен Ланглоа взял его за руку и сказал:

– После того что вы сделали, я понимаю, что с вами можно говорить.

– Я думаю, – сказал Бриссак.

– Когда?

– Сейчас. Где?

– Посреди этой самой площади, которая теперь пуста. Ждите меня там с вашими друзьями, которые, если я не ошибаюсь, генеральный прокурор Молэ и президент Лемэтр.

– Точно так.

– Ступайте же туда, на самую середину. Там никто нас не услышит; нас могут видеть, это правда, но слова не имеют ни формы, ни цвета.

Президент и эшевен повиновались и пошли прогуливаться посреди площади, с которой сбежала вся толпа, чтобы видеть, как освобождают осужденного; оставшийся народ окружал лошадей герцога и герцогини. Испанские солдаты, у которых вырвали их добычу, стояли сбитые с толку под навесом кабака.

Бриссак, отдав приказание национальной гвардии и видя, что разговор против него все еще продолжается, сошел с лошади и присоединился к трем парижским судьям на середину площади. Это была странная сцена, и даже те, которые ее видели, не понимали всей ее важности. Эшевен и оба президента стали треугольником, так что каждый из них видел третью часть площади.

– Вот я, господа, – сказал Бриссак, – что вы хотите мне сказать?

– Надо спасти Париж, – начал Молэ. – Мы решились на это. Если бы нам пришлось сложить наши головы, мы умоляем вас, как доброго француза, помочь нам в нашем предприятии.

– Я выдаю вам себя, – прибавил президент Лемэтр.

– Я умоляю вас посадить меня в тюрьму, – сказал эшевен Ланглоа, – потому что я составлю заговор, для того чтобы впустить короля в город.

Бриссак пристально посмотрел на этих трех честных людей, которые таким образом поручали себя его чести.

– Какие же у вас средства? – спросил он.

– Мы хотим отворить королю ворота, и наша национальная милиция предупреждена насчет этого.

– Его величеству надо отворить Новые ворота, – сказал Бриссак.

– Зачем? – спросили три роялиста.

– Затем, что я назначил ему их вчера, он и направится к ним в нынешнюю ночь.

Трое судей чуть не вскрикнули от радости и подавили на чертах признательность, которая наполнила их сердце.

– Вот идут испанцы, – сказал Ланглоа.

– Им остается сделать еще двести шагов, – возразил Бриссак. – Сегодня вечером соберите ваших солдат, чтобы стеречь мои ворота и дать место в их рядах моим людям, которых я впускаю в Париж.

– Хорошо, – сказал Молэ.

– Храбрецов? – спросил Лемэтр. – Вы увидите их на деле.

– Молчите!

Бриссак вдруг обернулся. Дон Хозе Кастиль приближался с шестью валлонскими гвардейцами.

– Да, господа, – громко сказал граф судьям, – мне не нравятся эти массы земли, которые набросали перед парижскими воротами. Эти укрепления могут успокоить только детей.

– Какие массы и какие ворота? – спросил гидальго, бросившись в этот разговор, как хорек в нору кроликов.

– А! Здравствуйте любезный капитан! – вскричал Бриссак. – Я объясняю этим господам, которые люди не военные, что Париж не защищен этими земляными кучами, которых навалили перед воротами. Тридцать человек Беарнца с лопатками и заступами в два часа уничтожат ваши укрепления.

– Велите расчистить всю эту бесполезную землю, и чтобы в нынешнюю же ночь мне выстроили из прекрасных камней ограду, которая могла бы сопротивляться пушкам. Спросите дона Хозе Кастиля, который знает в этом толк, не будет ли он спать спокойнее за каменной стеной, чем за этими полуразрушенными габионами.

– Конечно, – сказал испанец, недоверчивость которого не совсем еще была усыплена.

– Ну, за дело, господин эшевен! Пошлите ваших копателей, ваших землекопов.

– Куда? – спросил испанец.

– Ко всем воротам, которые защитили землей.

– Очень хорошо, – отвечал Ланглоа, поклонившись, и ушел к своим товарищам.

– Герцог Фериа держит совет с герцогиней и хотел бы узнать ваше мнение, – сказал гидальго, указав на группу, составляемую этими двумя знаменитыми лицами на конце площади.

– Иду, – сказал Бриссак. – Ах, дон Хозе! Какие ослы эти эшевены!

– Неужели, – иронически спросил испанец, – однако вы слушали их очень снисходительно.

«О! – подумал Бриссак, косвенно взглянув на капитана. – Ты слишком умен, ты не останешься жив».

С развязным видом подошел он к герцогине и к ее союзнику.

– Мы говорили, граф, – сказала герцогиня Монпансье, – что вы весьма неблагоразумно взволновали эту толпу.

– А я скажу, – сказал Бриссак, – что вы очень дерзко раздражаете ее.

– Что вы говорите?

– Я говорю, что вы безумцы; я говорю, что вы притворяетесь, будто не видите, что вас десять против пятисот тысяч и что вы погибнете, если не замените силу хитростью.

– О, наши десять тысяч победят ваших пятьсот!

– В самом деле? Попробуйте! Разве вы не знаете, что здесь все составляют заговоры?

– А! – иронически сказал герцог, коварно улыбнувшись дону Хозе.

Бриссак понял и намерение, и взгляд.

– Разве вы не знаете, что вам изменяют?

– Кто?

– Все, говорю я вам. Я только что оставил трех судей, трех ревностных лигеров, по-видимому, а между тем они изменяют вам.

Хозе Кастиль навострил уши.

– Да, – продолжал Бриссак, – и если бы я не боялся возбудить мятеж, я посадил бы их в тюрьму.

– Что вы знаете нового? – с живостью вскричали герцог и герцогиня.

– Я знаю, что хотят отворить одни ворота королю наваррскому.

– Какие? – холодно спросил герцог.

– Если бы я знал… – отвечал Бриссак.

– А я узнаю, – сказал испанец.

– И я также, – заметила герцогиня.

– Я узнаю также, – прибавил герцог, – имена всех изменников, кто бы они ни были.

Говоря эти слова, он посмотрел на Бриссака, который отвечал спокойно:

– Составьте ваш список, а я составлю свой.

– А завтра утром, – продолжал испанец, – я велю расстрелять многих людей, которые этого не подозревают.

– А я, – сказал Бриссак, улыбаясь и фамильярно дотронувшись до его плеча, – я велю колесовать многих людей, которые этого не подозревают.

– Для начала я переменяю все мосты, – сказал испанец.

Бриссак отвечал:

– Я хотел вам это предложить.

– Я доверяю только моим испанцам.

– И правильно делаете. Их выгода в этом. Потому что если король войдет, то все испанцы будут истреблены. У меня волосы становятся дыбом. Ведь вы видели письмо короля: французам всем пощада!