Текст книги "Прекрасная Габриэль"

Автор книги: Огюст Маке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 52 страниц)

– Это может быть; провинция дурно понимает свои обязанности.

– Но как вы думаете, ваше высочество, его самозванство должно кончиться при рассмотрении его доказательств?

– Я думаю, что вы ошибаетесь на этот счет, – сказала герцогиня, спокойно смотря на Генриха и на Крильона. – Рассмотрение его доказательств возбудит больше расположения, чем отвращения.

– Вы знаете их? – спросил король с живостью, несмотря на боль от раны.

В этом вопросе заключался весь процесс. Герцогиня храбро приняла его. С такими врагами она не могла долго вести мелкую войну.

– Государь, – отвечала она, – известная в продолжение многих лет как неприятельница французских королей, я похожа на магнит, который притягивает, как говорят, железо и грозу, но забывая, что я имела счастье примириться с вашим величеством, ко мне относятся со всякими жалобами, всяким оружием против вас.

– И она прескверно пользуется им, черт побери! – проворчал Крильон сквозь зубы.

– Из этого произошло, – продолжала герцогиня, делая вид, будто не примечает удивления, в которое ее смелость бросила Сюлли и самого Генриха, – что этот ла Раме сообщил мне намедни все свои притязания. Сначала я приняла это за бред.

– Сначала, – повторил король, – а потом?

– Я прежде всего уверю короля, что этот ла Раме был для меня чужой, что меня интересовало его лицо по его сходству с государем, которого я знала; но что, кроме этого неопределенного участия, я обращалась с ла Раме как со всеми моими служителями третьего разряда. Однако, как только он показал мне свои документы…

– У него есть документы? – вскричал Росни.

– Конечно, – холодно отвечала герцогиня, – а то как бы ему стали верить?

– Это правда, – прошептал Генрих.

– Да, черт побери! у него есть документы, – вскричал неисправимый кавалер, – у него есть, я их знаю! Он вор, убийца, да еще какой!

– Молчи, – сказал король в свою очередь, – дай говорить кузине; она видела доказательства.

– Я должна признаться, государь, что они поколеблют много умов.

– Ваш, может быть, ваше высочество? – спросил Росни, сдерживая Крильона, который топал ногами.

– Не стану отрицать, государь; но я дала обещание в верности вашему величеству и буду считать себя освобожденной только…

– Когда я умру, кузина.

– Она думала, что освободилась сегодня утром, – пробормотал Крильон.

– Да, государь, – сказала эта смелая женщина, – я обязана вам верностью до самой смерти. Поэтому, несмотря на доказательства, я даже не выслушала притязаний ла Раме, и пусть-ка он скажет, что я дала ему позволение хоть одним словом. Я была еще в своих поместьях, когда он начал свое предприятие.

Крильон, Сюлли и Генрих переглянулись, вспомнив о брате Робере, который предсказывал им дерзость герцогини.

– Из всего этого происходит, – сказал Росни, – что доказательства, которыми располагает этот самозванец, блистательны и могут ослепить, и без непоколебимой верности ее высочества к королю она приняла бы этого претендента.

– Почему же нет? Если бы это был Валуа и если бы несчастное происшествие нынешнего утра лишило нас Генриха Четвертого, у которого нет наследника.

– О!.. – вскричал Сюлли, увлеченный гневом и чувством опасности, которую обнаружили ему эти слова. – У короля нет законных наследников, нет! Но я клянусь, что он будет их иметь.

– Я желаю этого от всего моего сердца, – отвечала герцогиня, вставая, – таким образом меня не станут подозревать, что я добиваюсь короны, которую Богу не угодно было назначить моей фамилии; таким образом, при первой опасности короля, мои враги не станут меня обвинять в соучастии в умысле и даже в сообщничестве, как некоторые дерзкие позволяют себе делать.

Крильон пожал своими могучими плечами, чтобы стряхнуть эту женскую стрелу.

– Таким образом, – возразил он, – никому не придет охота по неурожаю прививать Валуа к ла Раме. Да, черт побери! Государь, имейте детей, имейте, чтобы все Шатели, которые явятся, попятились назад.

– На этот раз слова ваши золотые, – колко сказала герцогиня, – я кончила и желаю вашему величеству всякого благоденствия, какого вы заслуживаете.

Герцогиня встала, поклонилась и пошла к двери кабинета, потом, после нового поклона, прошла также величественно, как и прежде, по галерее, наполнившейся говором и мрачными взглядами.

– Вот вы и побеждены, Росни, – сказал король, с утомлением откидываясь на спинку кресла. – Эта злодейка скрывает от нас какой-нибудь новый заговор.

– Да, опасность есть, – прошептал министр, – но я беру на себя внутренность города.

– А я окрестности! – вскричал Крильон. – Сейчас еду верхом за шапкой этого негодяя Валуа, за проезд которого наверняка платит герцогиня, и привезу его сюда повешенным.

– Ступайте, мои добрые друзья, ступайте, – сказал король, совсем бледный, – я устал, я печален от всех этим ужасов. Пусть попросят маркизу прийти сюда порадовать мне глаза своим добрым присутствием, а потом я засну и надеюсь завтра опять сделаться мужчиной.

Через десять минут Сюлли объезжал город со своими людьми, а Крильон окрестности со своими гвардейцами. Король тихо заснул, посмотрев на своего маленького Сезара и приняв нежные попечения Габриэль. Маркиза вышла из комнаты короля и, покачав своей головой, отяжелевшей от стольких событий, – прошептала:

– Все идет хорошо; министры думают о спокойствии народа, Крильон о наказании виновных, а мне пора подумать о бедном невинном, о котором все забыли в этой суматохе.

Она взяла на столе приказ, подписанный утром королем об освобождении Эсперанса, приказ, который оставался тут, с утра забытый.

– Он страдает через меня, – прошептала она, – и через меня излечится.

Глава 47
КОРОЛЕВСКИЙ ПЛЕННИК

Малый Шатле, куда король отправил своего пленника, хотя мрачное здание, не имело, однако, печальной репутации Большого Шатле. Тюрьмы в последнем, говорили, были до такой степени ужасны, что воображение самых смелых злодеев дрожало при мысли о заточении в этих могилах. Говорили об одной тюрьме, называемой Чулками Иаокраса, куда жертву спускали на блоке, как ведро в колодец. И там, с ногами, опущенными в ледяную воду, с телом разбитым конической формой этой тюрьмы, где нельзя было ни лечь, ни стать, пленник мучительно умирал в первые две недели.

В Малом Шатле тюрьмы хотя не такие жестокие, однако представляли очень печальное местопребывание, если судить по части здания, посвященной свободе. Комнаты, в которых жил губернатор, получали свет и воздух только в узкие окна, пробитые в каменной стене. Все, говорят историки того времени, отворачивали голову с ужасом, проходя перед крепостью.

Туда-то отвели Эсперанса. Губернатор, прочитав королевский приказ и внимательно посмотрев на ясное и очаровательное лицо своего пленника, которое показывало больше удивления, чем страха, назначил ему обыкновенную тюрьму. Пока полицейские вышли с тюремщиком исполнить это приказание, Эсперанс спросил губернатора с убедительной вежливостью, не сделает ли он ему одолжение ответить на некоторые вопросы, а именно:

– Где я и зачем я здесь?

Губернатор, любезный старик, гугенотский дворянин, – отвечал спокойно:

– Вы находитесь в Малом Шатле, государственной тюрьме; а причину вашего ареста вы должны знать лучше всех.

– Я совершенно не знаю.

– Король знает и этого достаточно.

Губернатор, записав в своем реестре имя пленника, вежливо повернулся к нему спиной. Эсперанс, несмотря на свою твердость, не нашелся сделать ни вопроса, ни возражения. Тюремщик пришел за ним и отвел его в квадратную, черную и грязную комнату. Тюремщик держал в руке лампу, дивный свет которой позволил Эсперансу различить эти ужасные подробности. Но когда он унес с собой этот жалкий свет, молодой человек остался в самой страшной темноте. Он тотчас постучал в дверь, чтобы позвать тюремщика, который уходил. Тот воротился.

– Извините, друг мой, – сказал Эсперанс. – Вы забыли оставить мне лампу.

– Если вы за этим меня призвали, то напрасно, – отвечал тюремщик. – В тюрьме нельзя иметь лампу. Лампа – огонь.

– Извините меня, я хотел писать, а для этого нужен свет.

– Писать? Разве здесь пишут?

– Ну, мой друг, – спокойно сказал Эсперанс, – если запрещено писать, я не стану. Но вам не запрещено оказать мне услугу, очень простую услугу, за которую вам заплатят хорошо.

– Это зависит оттого, какая услуга.

– Сходить к кавалеру Крильону.

– К храброму Крильону? – вскричал тюремщик.

– К нему.

– Вы его знаете?

– Это мой друг. Скажите ему только, что я в Малом Шатле. Вы будете помнить мое имя: Эсперанс.

– Прекрасное имя для пленника, – сказал тюремщик с насмешливой улыбкой.

– Не правда ли? – отвечал Эсперанс, не показывая ни горести, ни горечи. – Ну, сделаете вы то, о чем я вас прошу?

– Я посмотрю, – сказал тюремщик, который вышел задумавшись, потому что столько терпения и кротости внушили ему невольное уважение. Этот человек не пошел к Крильону, а рассказал губернатору свой разговор с пленником, и губернатор, в котором наружность пленника возбудила сочувствие, пришел через несколько часов в комнату Эсперанса.

– Вы говорите, что вы друг кавалера Крильона? – сказал он.

– Да.

– Когда так, стало быть, вы большой преступник, если кавалер Крильон вас бросил: он не оставляет в беде своих друзей. Я его знаю, я воевал вместе с ним десять лет.

Эсперанс рассказал, что знал, что он делал, кто он. Он вложил в свой рассказ искренность и чистоту всей своей души. Он удивлялся аресту, не имевшему причины, и приписывал недоразумению, которое должно было разъясниться.

– А пока, – прибавил он, – умоляю вас не оставлять меня в этой черной и вонючей конуре. Я оставил воздух, солнце, и будь я женщина, я сказал бы, что мне здесь страшно. Притом, комнату, которую вы мне дадите, я занимать долго не буду, и как только кавалер де Крильон узнает…

– Но, молодой человек, он не узнает. Каждый государственный пленник входит сюда неизвестный. Я не имею права объявлять о его присутствии кому бы то ни было, потому что, может быть, то тайна между королем и пленником, тайна, которую король удостоил мне вверить и которую я не имею права выдавать. Здесь я имею дело только с королем, потому что он подписал приказ о вашем аресте.

Эсперанс потупил голову. Ему показалось, что дверь, на минуту отворенная, в которую он видел свет и свободу, заперлась крепче прежнего.

– Как вам угодно, – прошептал он. – Я не хочу стеснять вас или затрагивать вашу совесть. Я буду страдать и молчать.

Старый дворянин знал толк в пленниках; он умел различить безропотную покорность от лицемерия, терпение от трусости.

«Какой прекрасный характер, – подумал он. – Это, может быть, избалованный ребенок, которого король хочет исправить несколькими днями заточения. Не надо увеличивать наказания. Он уже покорился своей участи, бедный мальчик. Он уже лег на солому».

Он ударил кулаком по столу. Явился тюремщик.

– Отведите этого господина наверх.

Эсперанс встал, и угадывая, что ему оказывается милость, поблагодарил губернатора с чувством. Он пожал руку старику, который сказал ему, тихо освобождая свою руку:

– Комната наверху хорошая. Я сажал туда за наказание моего сына.

– У вас есть сын?

– Был, вам ровесник.

– Вы его лишились?

– Восемнадцати лет, от ружейного выстрела… После Омальского сражения. Кавалер Крильон хорошо его знал, потому что взял его к себе в гвардейцы. Мой бедный Урбен.

– Урбен? – вскричал Эсперанс. – Может быть, Урбен дю Жарден?

– Вы его знали?

«О! Гугенотский паж, убитый ла Раме», – подумал молодой человек.

– Кавалер де Крильон иногда говорил мне о нем.

Взволнованный старик поспешил отвечать:

– Это добрый Крильон поднял умирающего Урбена и принял его последний вздох. Да не будет сказано, что передо мной напрасно было произнесено имя Крильона. Ступайте, ступайте с тюремщиком.

Он ушел, не прибавив ни слова и оставив Эсперанса погруженным в горестное изумление. Как! Он, жертва, спасшаяся от ножа Анриэтты, заменил в комнате жертву, павшую от выстрела того же убийцы.

Эта тюрьма наверху, строганная для непослушного ребенка, показалась Эсперансу раем после ада, в котором он пробыл. Своды были низкие, пол холодный, но воздуху было много; заходящее солнце наполняло эту комнату своими красными лучами; в оба окна, похожие на каменные глаза, пленник, приподнимаясь на цыпочках, видел сквозь решетку великолепную панораму.

Эсперанс вскрикнул от радости. Его дворец накануне доставлял ему менее удовольствия. Радость его еще увеличилась, когда тюремщик, спешивший теперь угождать, отодвинул запоры массивной двери, выходившей на маленький балкон, совершенно закрытый решеткой, как клетка. Оттуда вид был удивительный. Решетка была так устроена, что снаружи нельзя было видеть внутрь; но сидевший на балконе, вися над пустым пространством, видел и дышал свободно и непринужденно.

Эсперанс пошарил в кармане и отдал тюремщику половину пистолей, лежавших там. Тюремщик приготовил постель, развел в камине огонь, поставил на стол довольно опрятный, порядочный ужин и ушел, задвинув запоры, зловещего звука которых обрадованный Эсперанс даже не слыхал.

Настала ночь. Холодное безмолвие поднималось от города к Шатле. Молодой человек, наполнив свои легкие чистым воздухом, запер дверь и сел у огня в кресле, на котором бедный Урбен, без сомнения, провел немало ночей. Несмотря на приятный запах ужина, несмотря на благовидную наружность бутылки с длинным горлом, несмотря на благотворное действие огня, весело трещавшего в камине, Эсперанс мало-помалу потерял свое спокойное расположение духа, и его веселость, воротившаяся на минуту, улетела вместе с клубами дыма, поднимавшемуся к небу. Он думал, бедняжка, о том быстром наказании, которое послал ему Бог после чрезмерного счастья. Переворот не заставил себя ждать. Нельзя безнаказанно достигнуть вершины человеческого благоденствия, всегда должно ожидать громовых ударов.

Эсперанс, стараясь изведать причины своей немилости, находил только одну, и обладание дворцом на улице Серизе было дано ему обманом. Этот обман, в котором, может быть, скрывалось преступление, был открыт. Король, узнав обо всем и стыдясь, что ему оказал помощь ложный владелец дома, мстил, сделав фанфарона простым вором.

Как растолковать молчание Крильона, если не той же причиной? Крильон также мог считать себя игрушкой обмана, хотевшего употребить во зло его покровительство, и убежденный королем, молчал. А Понти… увы! Благородный Эсперанс обвинил Понти в неблагодарности или слабости.

Но мысль, что над ним будут насмехаться и презирать его повсюду и что слух об его заточении дойдет до Анриэтты и Габриэль, преобладала над всеми горестями. Анриэтта будет смеяться и радоваться. Габриэль скажет себе, что авантюрист Эсперанс не стоил воспоминания. И с высоты своего величия она произнесет позорный приговор, который навсегда исключит Эсперанса из ее головы, из ее сердца. Лицо безонского раненого, в котором она принимала участие в продолжение трех дней, которому с нежностью она предложила вечную дружбу, это лицо изгладится загрязненное, и Габриэль будет искать вокруг себя других друзей в этой толпе прекрасных дворян, менее его щадивших любовь и самолюбие короля…

Эта мысль вызвала не слезы, а кровь из распухших глаз молодого человека, потому что он признался себе при этом ужасном несчастье, что уже целый год сердце его не имело ни одного биения, в котором не повторялось бы как отголосок имя Габриэль. Эта горесть, эта жажда к движению и к рыданиям была болезнь любви, потребность призвать мать, навсегда потерянную, это было мучение страдающей души; а безумная радость увидеть Париж после добровольного отсутствия – это было дурно скрытая надежда отыскать женщину, от которой он бежал за моря. С минуту он говорил себе, любуясь золотом и мрамором своего дворца, что Господь сжалился над его горестью, что Габриэль при луврском дворе услышит об его богатстве, об изяществе его дома и добре, которое он делает бедным, и что хор похвал и благословений дойдет до ушей этой обожаемой женщины и сохранит в ее душе сладостное и поэтическое воспоминание, которое она должна была сохранить о своем однодневном друге.

Он убаюкивал себя этими очаровательными мечтами, и вот судьба разрушила все здание, которое, разлетевшись в прах и дым, присоединялось в вечности к честолюбивым мечтам, которые породила и уничтожила любовь.

Таковы были мысли Эсперанса. Между тем часы шли. Угли шипели, готовясь погаснуть. Уже лампа издавала последний блеск; скоро темнота, холод должны были распространиться в комнате.

Эсперанс попросил прощения у Бога в своем тщеславии, набожно поручил себя Его милосердию и лег на постель, думая о бедном Урбене дю Жардене, меланхолическая тень которого, может быть, каждую ночь посещала это счастливое убежище его первых лет. Сон сменил это волнение и владелец отеля на улице Серизе забыл под каменными сводами бархат, эбен и золотую бахрому своей княжеской постели.

Следующий был несчастный день. Эсперанс, получив свои завтрак и запас дров, не видал больше тюремщика, который не приходил даже в час обеда. Он видел странное движение в отдаленных улицах, потому что он мог видеть далеко: все соседство Шатле было от него закрыто выпуклостью башни. Он заметил людей, поднимавших руки к небу, других отиравших глаза, слышал звук оружия в крепости. Множество всадников, во главе которых он приметил Росни, проехали по набережной. Что значил этот шум, эти воинские прогулки? Что значило в особенности забвение, в котором его оставляли, без огня, без провизии, без известий, без друзей, даже раздраженных? Крильон, Понти, зачем не передавали ему, по крайней мере, свое неудовольствие? День показался очень длинен бедному пленнику; все черные призраки, которые день рассеял, воротились, когда он почувствовал, что через два часа наступит ночь. Неужели он будет вести такую жизнь? Спать, страдать – вот отныне его путь и его цель! Он чуть было не впал в отчаяние, когда увидал, что солнце посылало прощальные лучи на железную решетку его балкона.

– Как! – вскричал он. – Разве никто не любит меня на этом свете? Как! каменных стен достаточно, чтобы отдалить человека от всех, кто его знал, и ничье сердце не имеет силы, чтобы бросить вздох, который перешел бы за эти стены и достиг моего сердца! Я посылаю же мои обеты и мои мольбы за горизонт, неужели не найдется никто, кто возвратил бы мне их?

Говоря эти слова, он с унынием сел на скамью за решеткой балкона и опустил на руки свою голову, отяжелевшую от горестей незаслуженных.

Между тем запоры застучали, дверь отворилась, тюремщик перешел через всю комнату и ударил по плечу пленника. Это прикосновение грубой руки, хотевшей оказать ласку, заставило Эсперанса опомниться.

– Ах! – вскричал он. – Вот и вы наконец!

– Немножко поздно, но у меня были другие заботы.

– Это не совсем вежливо, – улыбаясь, сказал Эсперанс.

– Разве вы не знаете, что короля чуть не убили?

– Боже мой! – вскричал молодой человек с испугом. – Возможно ли это?

– Такого доброго короля!

– О да! – сказал великодушный Эсперанс. – Редкого короля.

– И вы понимаете, что узнав это, у меня недостало духа кормить пленников, – наивно прибавил тюремщик.

– А у пленников недостало бы духа. Но как же здоровье короля?

– Подробностей не знаю… Сюда идут, и вы сейчас узнаете все.

– Сюда идут?.. Кто же?

– Губернатор.

– А! – проговорил Эсперанс. – Губернатор?

– Да, он всегда провожает посетителей.

– Разве ко мне приехал посетитель?

– А то как же! Разве губернатор приехал бы просто так? Лестница слишком высока для его старых ног.

– О друг мой! Позвольте мне идти к ним навстречу.

– Не к чему, – отвечал тюремщик, – они пришли.

Эсперанс не спускал глаз с двери тюрьмы. Он увидал сначала губернатора, потом за стариком женщину, голову которой закрывала бархатная мантилья. Эта женщина при виде этой печальной тюрьмы сделала движение ужаса и сострадания. Она остановилась, как будто ее маленькие ножки не могли идти далее.

Губернатор подошел с улыбкой к Эсперансу, с улыбкой взял его за руку и подвел к неизвестной даме. Эсперанс позволял себя вести с сердцем взволнованным признательностью и любопытством. Когда он был в двух шагах от посетительницы, старик поклонился и ушел, оставив дверь тюрьмы открытой, между тем как тюремщик, по знаку незнакомки, сел на пороге двери.

– Вы свободны, месье Эсперанс, – сказала она дрожащим голосом, от которого трепет пробежал по жилам пленника.

Он подошел, протянув руки; она приняла ласку, от которой без сомнения слегка покраснело ее ангельское лицо.

– Габриэль!.. – вскричал Эсперанс, сложив руки. – О! Извините, маркиза!

Он вне себя отступил перед своей мечтой, которая явилась живая на пороге его темной тюрьмы.